Текст книги "«Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!»"

– П-п-посмотри! – сказал он, весь дрожа.

Записка гласила: «Когда комбинации одинаковы, взломать один не труднее, чем любой другой – Тот Же Самый».

– Что это значит? – спросил я.

– У меня н-н-на всех сейфах од-д-динаковые к-к-комбинации! – пролепетал Гоффман.

– Идея не из лучших.

– Т-т-теперь п-п-понимаю, – признался он, потрясенный донельзя.

Похоже, кровь Гоффмана отлила не только от лица, но и от мозга тоже, потому что работал он с явными перебоями.

– Он подписался своим именем! Своим именем! – сказал вдруг Гоффман.

– Что? – Я-то в этой записке имени своего не поставил.

– Да, – заявил Гоффман, – это тот же самый, который пытался проникнуть в здание «Омега»!

Всю войну и даже после нее по Лос-Аламосу то и дело расползался один и тот же слух: «Кто-то попытался проникнуть в здание „Омега“!» Видите ли, во время войны в этом здании производились необходимые для создания бомбы эксперименты, в ходе которых накапливалось количество делящегося вещества, достаточное для того, чтобы вот-вот началась цепная реакция. Экспериментаторы роняли кусочек вещества так, чтобы он пролетал вблизи от другого, на миг возникала реакция, а они измеряли количество возникавших при этом нейтронов. Контакт двух масс вещества был очень недолгим, поэтому развиться до настоящего взрыва реакция не успевала. Тем не менее она возникала, и это позволяло утверждать, что все задумано правильно, что масса вещества выбрана верно и все происходит согласно прогнозам – очень рискованные эксперименты!

Естественно, их проводили не посреди Лос-Аламоса, а в нескольких милях от него, в окруженном лесами изолированном каньоне. Там и стояло здание «Омега» – с собственной оградой и сторожевыми вышками. Посреди ночи, в самый тихий ее час, какой-то кролик выскакивал из кустов, налетал на изгородь и поднимал изрядный шум. Охранник открывал пальбу. Прибегал его командир, лейтенант. Ну не мог же охранник сказать ему, что дело всего-навсего в кролике. Ясное дело, не мог. «Кто-то пытался проникнуть в здание „Омега“, я его спугнул».

В общем, Гоффман был бледен, дрожал, ему и в голову не приходило, что логика его хромает: тот, кто пытался проникнуть в здание «Омега», навряд ли мог быть тем, кто находился в этот миг где-то тут, рядом с ним.

Он спросил у меня, что ему теперь делать.

– Что же, посмотри, не исчезли ли какие-нибудь бумаги.

– Да вроде бы нет, – сказал он, – я никаких пропаж не замечаю.

Я пытался как-то подвести его к сейфу, из которого забрал понадобившийся мне документ:

– Э-э, ладно, однако, если все комбинации одинаковы, возможно, он утащил что-то из другого сейфа.

– Точно! – сказал Гоффман, выбежал в свой кабинет, открыл первый сейф и увидел мою вторую записку: «Этот взломать было не труднее, чем тот – Умный Малый».

К этому времени ему уже было без разницы – «Умный Малый» или «Тот Же Самый»: он твердо уверовал в то, что имеет дело с человеком, который пытался пролезть в здание «Омега». Так что уговорить его открыть сейф, в котором лежала моя первая записка, оказалось особенно трудно, – не помню уж, как я с этим справился.

Гоффман начал открывать его, а я ретировался в коридор, опасаясь, что он, поняв, кто все это подстроил, захочет перерезать мне горло!

И точно, Гоффман погнался за мной по коридору, но, правда, не со злыми намерениями – ему хотелось обнять меня, такое великое облегчение он испытал, уяснив, что никакой ужасной вины по части утраты атомных секретов на нем нет, а случившееся – всего лишь мой розыгрыш.

Спустя несколько дней он обратился ко мне с просьбой – ему понадобилось что-то, хранившееся в сейфе Дональда Керста, а Керст уехал в Иллинойс, и связаться с ним не удалось.

– Если ты вскрыл все мои сейфы с помощью психологического метода, – сказал Гоффман (я объяснил ему, как это было сделано), – может, тебе удастся открыть таким же манером и сейф Керста.

К этому времени рассказ о проделанном мной фокусе получил довольно широкое распространение, и потому, чтобы понаблюдать за фантастическим представлением – Фейнман экспромтом вскрывает сейф Керста, – собралось немалое число людей. На сей раз никакой нужды в уединении у меня не было. Последних двух чисел комбинации Керста я не знал, а для применения психологического метода мне как раз и требовались те, кто хорошо с ним знаком.

Мы направились в кабинет Керста, я осмотрел там письменные столы, однако ничего связанного с комбинацией в них не обнаружил. И поинтересовался у пришедших со мной:

– Какого рода комбинацию мог бы использовать Керст – математическую константу?

– О нет! – ответил Гоффман. – Керст выбрал бы что-нибудь совсем простое.

Я опробовал 10-20-30, 20-40-60, 60-40-20, 30-20-10. Ничего.

Тогда я спросил:

– Как, по-вашему, мог он использовать дату?

– Да! – ответили мне. – Он как раз из тех, кто выбрал бы дату.

Мы перепробовали различные даты: 8-6-45[5]5
  Даты приведены в «американском формате» – месяц, день, год.


[Закрыть] – день, когда взорвалась бомба, 86-19-45, такую дату, этакую, дату начала проекта. Ни одна не сработала.

К этому времени большинство любопытствующих уже ушло. Им не хватило терпения наблюдать за тем, как я вожусь с сейфом, а для того, чтобы решить подобную задачу, как раз терпение и необходимо.

В конце концов я решил пройтись по датам с 1900 года и до нынешнего. Кажется, будто подобное занятие требует огромного количества времени – ничего подобного. Первое число – это месяц, а месяцев всего двенадцать, значит, достаточно проверить десять, пять и ноль. Второе – день, от единицы до тридцати одного, – тут достаточно перебрать шесть чисел. Третье – год, их к тому времени накопилось сорок семь, что давало девять чисел. В итоге 8000 комбинаций сократились до 162, а их я мог перебрать минут за пятнадцать – двадцать.

К сожалению, я пошел от последних месяцев к первым – комбинация, когда я ее наконец-то нашел, оказалась такой: 0-5-35.

Я спросил Гоффмана:

– Что случилось с Керстом примерно 5 января 1935-го?

– У него дочь родилась в 1935-м, – ответил Гоффман. – Может быть, это дата ее рождения.

Итак, я без всякой подготовки открыл уже два сейфа. Я набирался опыта. Обращался в профессионала.

В то же послевоенное лето хозяйственный отдел решил выставить часть закупленного прежде правительством имущества на продажу – как армейские излишки. Одной из таких вещей оказался сейф нашего капитана. Этот сейф был известен всем. Капитан, появившись здесь во время войны, решил, что обычные наши сейфы недостаточно надежны для хранения секретов, которыми будет располагать он, и потребовал, чтобы ему предоставили сейф особенный.

Кабинет капитана находился на втором этаже хлипкого деревянного здания, в котором располагались и наши кабинеты, а сейф он заказал стальной, тяжелый. Рабочим пришлось возвести несколько деревянных платформ и шаг за шагом поднимать его с помощью домкратов. Поскольку развлечениями нас там не баловали, мы все наблюдали за тем, как эту здоровенную штуковину с великим трудом затаскивают наверх, и обменивались остротами по поводу секретов, которые в ней будут храниться. Кто-то сказал, что лучше было бы упрятать в него наши документы, а капитан пусть держит свои в наших сейфах. В общем, сейф этот приобрел широкую известность.

Хозяйственники хотели его продать, однако сначала сейф надлежало очистить от бумаг, а единственными людьми, знавшими его комбинацию, были сам капитан, уехавший в то время в Бикини, да Альварес, который ее напрочь забыл. И меня попросили открыть этот сейф.

Я поднялся в кабинет капитана и поинтересовался у секретарши:

– Почему бы вам не позвонить капитану и не спросить, какова комбинация его сейфа?

– Не хочу его беспокоить, – ответила она.

– А меня, значит, хотите. Тут работы часов на восемь. Так вот, пока вы не попытаетесь связаться с ним, я ничего делать не стану.

– Хорошо-хорошо, – сказала она и сняла телефонную трубку. Я прошел в кабинет капитана, чтобы взглянуть на сейф, – и увидел его, огромный, стальной, с широко распахнутыми дверцами.

Я вернулся к секретарше:

– Он открыт.

– Чудесно! – воскликнула она, опуская трубку на аппарат.

– Да нет, – сказал я, – он уже был открыт.

– О! Наверное, хозяйственникам все же удалось справиться с ним.

Я направился в хозяйственный отдел и сказал:

– Я ходил к вашему сейфу, он оказался уже открытым.

– А, да, – ответили мне. – Простите, забыли вам сказать. Мы послали туда нашего штатного мастера по замкам, чтобы тот его высверлил, однако мастер сначала попытался открыть сейф – и открыл.

Итак! Информация первая: в Лос-Аламосе имеется теперь штатный мастер по замкам. Информация вторая: он умеет высверливать сейфы – искусство совершенно мне неведомое. Информация третья: он вскрыл сейф с ходу – всего за несколько минут. Настоящий профессионал, настоящий источник полезных сведений. Надо с ним познакомиться.

Я выяснил, что мастера приняли на работу после войны (когда о секретности заботились уже в меньшей степени), и как раз для дел подобного рода. Когда же выяснилось, что вскрывать сейфы ему придется не так уж и часто, он занялся ремонтом калькуляторов «Маршан», которыми все мы пользовались. А я во время войны чинил их чуть не каждый день, так что повод для знакомства с ним у меня имелся.

Надо сказать, что для знакомства с людьми я никогда ни к каким уловкам не прибегал – просто подходил к человеку и представлялся. Однако это знакомство было для меня очень важным, к тому же я понимал, что, прежде чем он согласится открыть мне свои секреты по части сейфов, я должен показать ему, что тоже чего-то стою.

Я выяснил, где он живет – в подвале корпуса теоретической физики, в котором работал и я, – узнал, что работает он по вечерам, когда калькуляторами уже никто не пользуется. Так что для начала я стал, направляясь вечерами в свой кабинет, проходить мимо его двери. Больше ничего, просто проходить мимо.

Несколько вечеров спустя я добиваюсь от него приветствия. Он видит, что мимо топает уже примелькавшийся ему человек, ну и говорит: «Привет» или «Добрый вечер».

Процесс идет медленно, несколько недель я всего лишь посматриваю на него, возящегося с «Маршанами». Но никаких замечаний не делаю – еще не пришло время.

Понемногу мы начинаем обмениваться короткими фразами:

– Привет! Вижу, работы у вас хватает!

– Еще как.

И прочее в этом роде.

И наконец он приглашает меня пойти с ним отведать супчика. Теперь все идет гладко. Что ни вечер, мы вместе хлебаем суп. И я начинаю понемногу беседовать с ним о счетных машинах, а он – рассказывать мне о своих затруднениях. Он пытается нанизать на ось последовательность подпружиненных шестерен, но у него то ли инструмента нужного нет, то ли еще что; так он целую неделю с ними и прокорячился. Я упоминаю, что во время войны работал с этими машинами, а затем:

– Знаете что, не возитесь вы с ними сегодня, а завтра я зайду к вам, чтобы взглянуть на них.

– Ладно, – отвечает он, поскольку у него уже опускаются руки.

На следующий день я попробовал нанизать эти чертовы шестеренки на ось, держа их все в одной руке, – они соскакивали обратно. Я подумал: «Если он пытался проделать то же самое, а теперь попытался я и у меня тоже ничего не вышло, значит, должен существовать какой-то другой способ!» Я внимательно осмотрел шестеренки и обнаружил, что на каждой есть маленькое отверстие – просто отверстие, и все. И тут меня осенило: я надел на ось первую шестеренку и пропустил сквозь ее отверстие проволочку. Надел вторую – и сквозь ее отверстие проволочку пропустил. Потом третью надел, четвертую – словно бусинки на низку, – каждый раз связывая шестерни, потом выровнял их, вытянул проволочку из отверстий – держатся.

В тот же вечер я продемонстрировал ему эти отверстия, показал, как нанизываются шестерни, и с тех пор мы с ним часто беседовали о счетных машинах – ну и подружились. Так вот, в его мастерской было разложено по ящичкам множество наполовину разобранных замков, деталей сейфов и прочего. Красивые были вещи! Но я пока что о замках и сейфах помалкивал.

И наконец, я счел, что нужное мне время настало, и решил подбросить ему связанную с сейфами приманку: рассказать то единственно стоящее, что я о них знаю, – когда сейф открыт, определить последние два числа его комбинации ничего не стоит.

– О! – сказал я, поглядывая на ящички. – Вижу, вы работаете с сейфами «Мозлер».

– Ну да.

– А знаете, замки-то у них совсем никуда. Если сейф открыт, вы легко можете выяснить последние два числа комбинации и…

– Точно? – спросил, наконец-то заинтересовавшись, он.

– Ага.

– Как это, покажите, – попросил он.

Я показал, а он спросил:

– А как вас зовут?

Мы так и не представились друг другу.

– Дик Фейнман, – ответил я.

– Господи! Так вы Фейнман! – благоговейно произнес он. – Великий взломщик! Я о вас слышал и давно уже хотел познакомиться. Хотел научиться у вас вскрывать сейфы.

– То есть? Вы же сами их с ходу вскрываете.

– Куда уж мне.

– Погодите, я услышал про сейф капитана и все это время из кожи вон лез, потому что хотел познакомиться с вами, а вы говорите, будто не умеете вскрывать сейфы.

– Ну да.

– Но хотя бы высверливать их вы умеете?

– И этого не умею.

– ЧТО? – воскликнул я. – Да мне же хозяйственники сказали, что вы собрали инструменты и пошли высверливать капитанский сейф.

– Послушайте, – сказал он. – Допустим, вы получили место мастера по замкам, а тут приходит человек и просит вас высверлить сейф. Как бы вы поступили?

– Ну, – ответил я, – устроил бы небольшой спектакль, собирая инструменты, и понес их к сейфу. А там ткнул бы наугад дрелью в сейф и, «зззззззззззз» – глядишь, меня бы с работы и не поперли.

– В точности это я и собирался проделать.

– Но вы же его открыли! Стало быть, знаете, как это делается.

– Открыл, да. Я знал, что замки поступают с фабрики установленными на 25-0-25 или 50-25-50, и подумал: «А вдруг этот деятель не потрудился сменить комбинацию» – вторая и сработала.

Выходит, кое-чему я от него все-таки научился – его метод взлома сейфов был не многим чудотворнее моего. А еще смешнее то, что наш высокопоставленный капитан потребовал для себя супер-рассупер-сейф, люди бог весть с каким трудом заволокли его в кабинет капитана, а тот не потрудился хотя бы новую комбинацию установить.

Я прошелся по офисам моего здания, пробуя две фабричные комбинации, – они открывали один сейф из пяти.

А вот в ВАС Дядя Сэм не нуждается!

После войны армия выскребала по сусекам молодых людей, чтобы отправить их в Германию служить в оккупационных войсках. Во время войны людям порою давали отсрочку от призыва по иным, нежели медицинские, причинам (мне ее дали потому, что я работал над созданием бомбы), теперь порядок изменился на противоположный и на передний план вышли причины именно медицинские.

В то лето я работал под началом Ганса Бете в компании «Дженерал электрик» – в Скенектади, штат Нью-Йорк, и, помню, чтобы пройти медицинскую комиссию, мне пришлось ехать довольно далеко – если не ошибаюсь, в Олбани.

В призывном пункте я получил кипу анкет, которые надлежало заполнить, и, заполнив их, я принялся обходить клетушки, в которых сидели самые разные врачи. В одной проводили проверку зрения, в другой – слуха, в третьей брали на анализ кровь и так далее.

Заканчивался медосмотр для всех одинаково: в клетушке номер тринадцать у психиатра. У дверей на скамье сидели ожидавшие приема, и я, сидя в этой очереди, наблюдал за происходящим. В клетушке стояли три стола, за каждым – психиатр, а раздетый до нижнего белья «испытуемый» сидел напротив, отвечая на всякого рода вопросы.

В то время о психиатрах снимали множество фильмов. Был, к примеру, фильм «Завороженный», там у одной женщины, великой пианистки, вдруг застывают, причем в весьма неловком положении, руки, она ими даже шевелить не может, и родные вызывают психиатра, чтобы тот ей помог, – вы видите, как психиатр поднимается вместе с ней наверх, в ее комнату, дверь за ними закрывается, а внизу ее родные принимаются гадать, что теперь будет, и тут она выходит из своей комнаты, руки у нее все так же скрючены под кошмарным углом, она эффектно спускается по лестнице, подходит к роялю, садится, поднимает руки над клавиатурой и вдруг – трам-па-пам, трам-па-па-пам – заиграла снова. Ну так вот, я подобную чушь на дух не переносил и потому думал, что психиатры попросту мошенники, и связываться с ними не хотел. В таком настроении я и пребывал, когда настал мой черед побеседовать с одним из них.

Присаживаюсь я к его столу, он начинает просматривать мои бумаги.

– Привет, Дик! – весело так произносит он. – Где работаешь?

Я думаю: «С какой это стати он мне тыкает?» – и сухо отвечаю:

– В Скенектади.

– А на кого работаешь, Дик? – спрашивает психиатр и снова улыбается.

– На «Дженерал электрик».

– Тебе нравится твоя работа, Дик? – все с той же широкой улыбкой на физиономии интересуется он.

– Более или менее. – Мне уже не хочется иметь с ним никакого дела.

Три простеньких вопроса, зато четвертый оказался совсем иным.

– Как по-твоему, люди разговаривают о тебе? – негромко и серьезно спрашивает он.

Я, повеселев, отвечаю:

– Конечно! Когда я приезжаю домой, мама часто рассказывает, какие разговоры обо мне она вела со своими подругами.

Последнего он не слышит, поскольку строчит что-то в одной из моих бумаг.

Затем все так же негромко и серьезно:

– Тебе не кажется временами, что люди вглядываются в тебя?

Я собираюсь ответить «нет», но тут он говорит:

– Не кажется, например, что кто-то из сидящих в очереди именно в эту минуту не сводит с тебя глаз?

Я, пока сидел на скамье, отметил, что очередь к трем психиатрам состоит из двенадцати человек и глядеть им, кроме как на психиатров, не на кого, поэтому я делю двенадцать на три, получается по четыре на каждого, однако, будучи человеком осторожным и к поспешным выводам не склонным, отвечаю:

– Да, человека, может быть, два вглядываются в нас с вами.

Он говорит:

– Ну что же, обернись, посмотри, – причем сам даже не дает себе труда взглянуть в ту сторону!

Я оборачиваюсь – точно, именно двое в нас и вглядываются. Я указываю на них пальцем и говорю:

– Да – вон тот смотрит и вот этот.

Разумеется, когда я стал тыкать в них пальцем, на нас уставились и все остальные, поэтому я прибавил:

– А теперь и тот, и еще двое – да нет, теперь на нас вся орава глядит.

Психиатру проверять сказанное мной некогда. Он опять что-то строчит.

А закончив, задает следующий вопрос:

– Тебе когда-нибудь случается слышать голоса, раздающиеся прямо у тебя в голове?

– Очень редко.

Я собираюсь описать два таких случая, однако он мне не дает:

– А сам ты с собой не разговариваешь?

– Да, время от времени, когда бреюсь или размышляю.

Он снова что-то записывает.

– Тут сказано, что у тебя скончалась жена – с ней ты разговариваешь?

Вопрос меня по-настоящему возмущает, однако я сдерживаюсь и отвечаю:

– Временами, когда поднимаюсь в горы и думаю о ней. Опять что-то пишет, затем:

– Кто-нибудь из твоих родных лечился в психиатрической лечебнице?

– Да, тетка сидела в сумасшедшем доме.

– Почему ты называешь это «сумасшедшим домом»? – обиженно осведомляется он. – Почему не «психиатрической лечебницей»?

– Я полагал, это одно и то же.

– А что ты вообще думаешь об умственном расстройстве? – сердито спрашивает психиатр.

– Это странное, аномальное состояние человека, – честно отвечаю я.

– Оно ничуть не более странное и аномальное, чем аппендицит! – выпаливает он.

– Я так не считаю. Мы довольно хорошо понимаем причины возникновения и механизм развития аппендицита, тогда как с сумасшествием все намного сложнее и запутаннее.

Не стану пересказывать все наши дебаты, суть их сводилась к тому, что я имел в ввиду физиологическую аномальность сумасшествия, а он решил, будто я говорю об аномальности социальной.

До этого времени я хоть и относился к психиатру враждебно, но на все его вопросы отвечал искренне и честно.

Однако, когда он попросил меня протянуть перед собой руки, я не удержался от искушения проделать трюк, о котором рассказал мне один малый в очереди к «кровососам». Я решил, что никому другому возможность произвести его не представится и, поскольку меня все равно уже наполовину «потопили», я могу себе это позволить. И протянул одну руку ладонью вверх, а другую – вниз.

Психиатр этого даже не заметил. Он сказал:

– Теперь переверни их.

Я перевернул, обе. Опять одна смотрит ладонью вверх, а другая вниз, – а он так ничего и не замечает, потому что все время пристально вглядывается только в одну – не дрожит ли она. Так что фокус у меня не удался.

В конце концов, после всех этих расспросов, он опять становится дружелюбным и, просияв, говорит:

– Я вижу, у тебя ученая степень, Дик. Где ты учился?

– В МТИ и в Принстоне. А где учились вы?

– В Йеле и в Лондоне. Что изучал, Дик?

– Физику. А вы?

– Медицину.

– По-вашему, это – медицина?

– Разумеется. А по-твоему что? Ладно, ступай вон туда и подожди меня пять минут.

Я снова усаживаюсь на скамью, и один из сидящих в очереди пододвигается ко мне и говорит:

– Ничего себе! Ты у него двадцать пять минут проторчал! Другим и пяти хватало!

– Угу.

– Эй, – продолжает он, – а хочешь знать, как одурачить психиатра? Все, что нужно, – это ногти грызть, вот так.

– Так чего же ты их не грызешь?

– Ну, – говорит он, – мне охота в армии послужить!

– Хочешь одурачить психиатра? – говорю я. – Скажи ему это!

Проходит какое-то время, и меня призывают к другому столу, с другим психиатром. Первый был довольно молод и простодушен на вид, а этот сед и важен, он у них явно старший. Я решаю, что теперь все наконец прояснится, но, как бы там ни было, изображать дружелюбие не собираюсь.

Психиатр просматривает мои бумаги, сооружает на лице улыбку и говорит:

– Привет, Дик. Я вижу, ты во время войны работал в Лос-Аламосе.

– Да.

– Там ведь когда-то мужская школа была, верно?

– Верно.

– А из многих зданий она состояла?

– Из немногих.

Техника та же самая – три вопроса, четвертый резко от них отличается.

– Ты говорил, что у тебя в голове раздаются голоса. Будь добр, расскажи о них.

– Это происходит очень редко – когда мне приходится внимательно слушать человека, говорящего с иностранным акцентом. Потом, засыпая, я отчетливо слышу его голос. Первый такой случай произошел, когда я учился в МТИ. Я услышал, как голос профессора Вальярты произносит: «Бу-бу-бу электрическое поле». А второй во время войны, в Чикаго, там профессор Теллер объяснял мне, как работает атомная бомба. И поскольку меня интересуют любые странные явления, я задумался о том, почему голоса эти я слышу так ясно, а точно воспроизвести их не могу… А что, разве такое не случается время от времени с любым человеком?

Психиатр прикрыл ладонью лицо, однако я видел сквозь его пальцы, что он улыбается (на мой вопрос он не ответил).

Затем психиатр сменил тему:

– Ты сказал, что иногда разговариваешь с покойной женой. О чем?

Тут уж я начинаю злиться. По-моему, его это ни черта не касается. И я отвечаю:

– Я говорю, что люблю ее, если вас это устраивает!

После обмена еще несколькими колкостями он спрашивает:

– Ты веришь в сверхнормальные явления?

– Я не знаю, что значит «сверхнормальные», – отвечаю я.

– Как? Ты – доктор физики и не знаешь, что такое «сверхнормальное»?

– Вот именно.

– Это то, во что верят доктор Оливер Лодж и его школа.

Объяснением сказанное не назовешь, но это имя мне было знакомо.

– Вы имеете в виду «сверхъестественное»?

– Называй это так, если хочешь.

– Ладно, буду называть так.

– В телепатию, к примеру, ты веришь?

– Нет. А вы?

– Ну, я стараюсь сохранять непредвзятость.

– Как? Вы – психиатр и сохраняете непредвзятость? Ха!

Мы продолжаем беседовать в этом духе еще какое-то время.

Затем, уже под конец разговора, он спрашивает:

– Какова твоя оценка жизни?

– Шестьдесят четыре.

– Почему ты назвал «шестьдесят четыре»?

– А каким способом вы предлагаете оценивать жизнь?

– Да нет, почему ты назвал «шестьдесят четыре», а, скажем, не «семьдесят три»?

– Если бы я назвал «семьдесят три», вы задали бы мне этот же вопрос.

Психиатр завершил нашу беседу тремя дружескими вопросами – точь-в-точь как первый, – вручил мне мои бумаги, и я направился к следующей клетушке.

Стоя там в очереди, я просмотрел документы, содержавшие результаты всех пройденных мной до этой минуты проверок. А после из чистого озорства показал их тому, кто стоял за мной, и этаким придурковатым тоном осведомился:

– Слушай! Что тебе поставил психиатр? О! «Н», говоришь? А то у меня сплошные «Н», только психиатр «Д» поставил. Ты не знаешь, что это значит?

Я и сам знал, что это значит: «Н» – нормальный, «Д» – дефективный.

Сосед мой кладет мне руку на плечо и говорит:

– Все в полном порядке, друг. Ничего это не значит. Забудь.

И с испуганным видом удаляется в другой конец комнаты: не хватало еще с психом рядом стоять. Я проглядываю написанное психиатрами и вижу – дело швах! Первый написал:

Думает, что люди все время разговаривают о нем.

Думает, что люди все время глядят на него.

Гипнагогические слуховые галлюцинации.

Разговаривает сам с собой.

Разговаривает с покойной женой.

Тетка со стороны матери в психиатрической лечебнице.

Очень странный взгляд. (Ну, понятно, – это когда я спросил: «По-вашему, это – медицина?»)

Второй психиатр был явно важнее первого, поскольку почерком обладал куда более неразборчивым. В его записях значились вещи вроде «гипнагогические слуховые галлюцинации подтверждаются». («Гипнагогические» означает, что они возникают, когда ты засыпаешь.)

В общем, он сделал кучу замечаний технического характера, я просмотрел их все и понял: беда. И решил попытаться разъяснить все армейскому начальству.

Весь этот медицинский осмотр завершался встречей с офицером, который решал, годен ты для службы или не годен. К примеру, если у тебя имелись какие-то нелады со слухом, именно он решал, настолько ли они серьезны, чтобы не позволить тебе служить в армии. А поскольку армия, как уже говорилось, скребла теперь по сусекам, освобождать кого бы то ни было от службы он ни малейшей склонности не имел. Совершенно бесчувственный был человек. Скажем, у того, кто стоял в очереди впереди меня, из спины прямо-таки торчали две кости – что-то вроде смещения позвонков, не знаю, – так офицер не поленился вылезти из-за своего стола и лично эти кости ощупать, проверяя, настоящие они или нет!

Ну, думаю, уж тут-то меня смогут понять правильно. Подходит моя очередь, я вручаю офицеру бумаги, собираюсь все ему объяснить, однако он на меня так и не смотрит. Он видит «Д» в графе «Психика», тут же, не задавая никаких вопросов, тянется к штемпелю, шлепает на мои бумаги «НЕ ГОДЕН» и, по-прежнему глядя в стол, протягивает мне свидетельство о негодности 4-й степени.

Выйдя от него, я сел в автобус на Скенектади и, пока ехал в нем, поразмыслил над случившейся со мной идиотской историей, да и расхохотался – громко-громко, – а после сказал себе: «Боже ты мой! Видели бы они меня сейчас, у них не осталось бы ни малейших сомнений!»

Добравшись до Скенектади, я направился к Гансу Бете. Он сидел за письменным столом и, увидев меня, весело осведомился:

– Ну что, Дик, прошли?

Я соорудил мрачную физиономию и медленно покачал головой:

– Нет.

Тут ему стало сильно не по себе, – он решил, что у меня обнаружили какую-то серьезную болезнь, и потому озабоченно спросил:

– А в чем дело, Дик?

Я постучал себя пальцем по лбу.

Он воскликнул:

– Нет!

– Да!

И Бете завопил:

– Нееееет! – и расхохотался так, что у здания «Дженерал электрик» чуть крышу не снесло.

Я рассказывал об этом многим, и все, слушая меня, хохотали – за редким исключением.

Когда я возвратился в Нью-Йорк, меня встретили в аэропорту отец, мать и сестра. По дороге домой в машине я рассказал им эту историю. Дослушав ее, мама спросила:

– Что же нам теперь делать, Мел?

Отец ответил:

– Не говори ерунды, Люсиль. Это же нелепость!

Так-то оно так, однако сестра рассказала мне впоследствии, что, когда мы приехали домой и они остались одни, отец сказал:

– Послушай, Люсиль, не стоит обсуждать что-либо в его присутствии. Но и вправду, что же нам теперь делать?

На что уже пришедшая в себя мама ответила:

– Не говори ерунды, Мел!

Был и еще один человек, которого моя история обеспокоила. На обеде Физического общества мой старый, еще по МТИ, профессор Слейтер сказал:

– Послушайте, Фейнман! Я слышал историю о том, как вас призывали в армию, расскажите нам ее.

Я рассказал ее физикам – никого из них, кроме Слейтера, я тогда лично не знал, все хохотали, однако под конец один из них сказал:

– И все же, может быть, психиатры в чем-то были правы.

Я решительно осведомился:

– А кто вы по профессии, сэр?

Вопрос был, конечно, дурацкий, поскольку мы находились на официальной встрече физиков. Меня просто удивило, что физик мог сказать такое.

Он замялся:

– Ну, э-э, вообще-то я нахожусь здесь не по праву, как гость моего брата, физика. А сам я – психиатр.

Как я его разоблачил – в два счета!

Впрочем, по прошествии времени я и сам впал в беспокойство. Судите сами, человек всю войну получал отсрочку от службы в армии, поскольку занимался бомбой, и в призывную комиссию направлялись письма о том, как он необходим для этой работы, а теперь психиатр ставит ему «Д» – получается, что он попросту чокнутый! Да нет, ясное дело, никакой он не чокнутый, а только прикидывается – ну ничего, мы его выведем на чистую воду!

Мне эта ситуация представлялась скверной, нужно было как-то ее менять. И я за несколько дней придумал решение. Я послал в призывную комиссию письмо – такого примерно содержания:

«Уважаемые господа!

Я не считаю, что подлежу призыву в армию, поскольку занимаюсь преподаванием науки студентам, а благополучие нашей страны отчасти зависит и от наших будущих ученых. Тем не менее вы можете решить, что призывать меня не стоит, вследствие имеющегося у вас медицинского заключения, а именно по причине моего психического расстройства. Я считаю, что этому заключению не следует придавать особого веса, потому что оно полностью ошибочно.

Я обращаю ваше внимание на эту ошибку, поскольку безумен до такой степени, что не желаю извлекать из нее никаких выгод.

Искренне ваш,

Р. Ф. Фейнман»

Результат: «Не годен по причинам медицинского характера. 4-я степень».