Текст книги "День независимости"

– Хороший передний двор, – говорю я. – Тенистость – это скрытый актив.

– Что за деревья? – спрашивает Джо, кривясь и вглядываясь в двор боковой.

– Сейчас посмотрим. – Я наклоняюсь, чтобы окинуть взглядом картину, которую заслоняет от меня его толстая, поросшая волосом грудь. – Одно – лесной бук. Вон то, по-моему, остролистый клен. И еще клен сахарный, вам он понравится. Красный дуб. И вроде бы гинкго. Хороший подбор, полезный для почвы.

– Гинкго – дерьмо, – заявляет Джо, основательнее устраиваясь на сиденье. Ни он, ни Филлис выйти из машины не предлагают. – С чем граничит задний двор?

– Надо будет посмотреть, – говорю я, хотя ответ мне, конечно, известен.

– Это кто, владелец? – спрашивает, кивая на окно, Филлис.

За темной сетчатой дверью стоит, вытянув шею и глядя на улицу, мужчина – не крупный, в рубашке при галстуке, но без пиджака. Не уверен, что он нас заметил.

– Мы просто обязаны выяснить это, – отвечаю я, надеясь все же, что это кто-то другой, и немного подаю машину вперед, прежде чем заглушить мотор и распахнуть дверцу навстречу летнему теплу.

Выйдя из машины, Филлис сразу направляется по дорожке к дому, шагая все с той же шаткой неловкостью, слегка разводя носки, помахивая руками, – она хочет успеть увидеть в доме как можно больше, пока Джо не вылезет с обычной для него плохой новостью.

Что касается Джо в его серебристых шортах, «вьетнамках» и жалкой майке, он некоторое время остается со мной в машине, а затем выходит на дорожку и замирает, чтобы обозреть лужайку, улицу и соседние, построенные в пятидесятых, дома, – все они поплоше нашего, зато и ухода требуют меньшего, и лужайки у них скромненькие, необременительные. Дом Хаулайхенов – лучший на этой улице, что может выйти для неопытного покупателя боком при обсуждении цены, однако сегодня речь о ней, скорее всего, не пойдет.

Я беру планшетку, сдергиваю с заднего сиденья и надеваю мою красную нейлоновую ветровку. На груди у нее красуется девиз «Лорен-Швинделла»: Societas Progressioni Commissa, поперек спины тянется нанесенное по трафарету слово «РИЕЛТОР» – наверное, издали меня легко принять за агента ФБР. Я прихватил ее сегодня, несмотря на жару и влажность, чтобы довести до сведения Маркэмов простые истины: я вам не друг; это бизнес, а не хобби; вам есть о чем подумать. Не тратьте времени зря.

– Это не Вермонт, верно? – бормочет Джо, когда мы оказываемся бок о бок в последние мгновения утренней непогоды. В точности эти слова он произносил в схожие минуты перед множеством домов, показанных мной за последние четыре месяца, хоть, наверное, того и не помнит. А означают они: Пошло оно все на хер. Если не можешь показать мне Вермонт, то какого черта показываешь эту клятую дребедень? После чего – Филлис нередко и до двери дома добраться не успевала – мы садились в машину и уезжали. Потому-то она сейчас и рвется в дом. Впрочем, я, скажу честно, рад и тому, что Джо вылез из машины и прошел несколько шагов, а уж какие у него в дальнейшем возражения появятся – там будет видно.

– Это Нью-Джерси, Джо, – как всегда, отвечаю я. – И довольно приятное место к тому же. А Вермонтом вы сыты по горло.

За чем, как правило, следует скорбный ответ Джо: «Да, вот такой я тупой мудак». Однако на сей раз он произносит лишь «да» и устремляет на меня проникновенный взгляд – маленькие и какие-то плоские райки его карих глаз уплощились еще сильнее, как будто с них спала некая яркая пелена и Джо пришлось взглянуть в лицо всей этой херне.

– Вы ничего не теряете, – говорю я, до половины застегивая молнию на куртке и шевеля пальцами ступней, отсыревшими, пока я стоял под дождем в «Сонной Лощине». – Приобретать этот дом вы отнюдь не обязаны.

Не всякий риелтор рискнул бы произнести такое. «Всякий» сказал бы: «Вы, черт подери, обязаны приобрести этот дом. Такова воля Божия. Не приобретете, Господь просто-напросто в ярость придет. Жена вас бросит, и увезет вашу дочь в Гарден-Гроув, и отдаст в школу, принадлежащую “Ассамблее Бога”, и вы ее больше не увидите, – вот что с вами будет, если вы не купите этого сукина сына еще до полудня».

Я же вместо этого небрежно произношу:

– Ничто не мешает вам выехать нынче же вечером в Айленд-Понд, как раз поспеете туда ко времени, когда вороны устраиваются в гнездах на ночь.

Невосприимчивый к чужому остроумию Джо холодно смотрит на меня снизу вверх (я выше его на несколько дюймов, зато он сложен покрепче). Он явно собирается сказать что-то (несомненно саркастическое), но передумывает и снова переводит взгляд на непритязательную вереницу каркасных строений с кирпичными фундаментами и шатровыми крышами (у некоторых решетки на окнах имеются), возведенных, когда он был подростком; от одного из них – 213-го, на другой стороне Чарити-стрит, – молодая, фантастически рыжая женщина (волосы у нее даже ярче, чем у Филлис) катит к бордюру мусорный бак на колесиках, предназначенный для последнего перед 4 июля мусоровоза.

Это несомненная молодая мамаша в синих, обрезанных по колено джинсах, теннисках на босу ногу и голубой домашней рубашке, небрежно, но продуманно завязанной под грудью узлом а-ля Мэрилин Монро. Поставив пластмассовый бак рядом с почтовым ящиком, женщина бросает на нас взгляд и машет нам рукой: веселый, беспечный жест, говорящий, что она знает, кто мы, – кандидаты в соседи, более занятные, быть может, чем нынешний владелец дома.

Я машу ей в ответ, Джо воздерживается. Возможно, он размышляет сейчас о том, как следует смотреть на вещи, находясь на одной с ними плоскости.

– Я вот думал по дороге… – произносит он, глядя, как молодая Мэрилин быстро проходит подъездную дорожку и скрывается в пустом гараже. Хлопает дверь. – Думал, что вы везете нас туда, где мне придется жить до конца моих дней. (Ну вот, я был прав.) Решение на этот счет почти целиком зависит от других людей. А моя способность верно оценивать вещи уже не та, что прежде. (Сказанное мной, что приобретать этот дом он не обязан, Джо пропустил мимо ушей.) Я, черт возьми, не понимаю больше, что правильно, что нет. Мне осталось только одно: держаться, пока хватает сил, в надежде, что по-настоящему дерьмовые варианты рано или поздно покажут свою дерьмовость и я буду избавлен хотя бы от них. Вы понимаете, о чем я говорю?

Думаю, да.

Я слышу, как Филлис тараторит в доме, представляясь тому, кто открыл ей дверь, – не самому, продолжаю надеяться я, Хаулайхену. Мне хочется тоже войти в дом, но я не могу оставить Джо здесь, под роняющими капли деревьями, погруженным в глубокие раздумья, конечным результатом которых может стать двухэтажное отчаяние и загубленная возможность покупки.

На другой стороне улицы, в 213-м, рыжая женщина, за которой мы наблюдали, вдруг раздергивает шторы на окне спальни, расположенной в дальнем от нас конце дома. Я вижу только ее голову, она же беззастенчиво разглядывает нас. Между тем Джо продолжает печалиться о своей неспособности правильно оценивать ситуацию.

– Пару дней назад Фил и Соня уехали в Крафтсбери, – мрачно сообщает он, – а я взял да и позвонил женщине, которую когда-то знал. Просто позвонил. В Бойсе. У нас с ней был пустяковый романчик – вообще-то не такой уж и пустяковый – после того, как пошел прахом мой первый брак. Вернее, как раз перед этим. Она тоже горшечница. Делает глазурированные вещи для магазинов «Нордстром». Мы поговорили немного о прошлом и так далее, а потом она сказала, что должна бежать, спросила мой номер. И, когда я его продиктовал, рассмеялась. Сказала: «Господи, Джо, у меня в книжке куча телефонов на М, а твоего среди них больше нет».

Джо засовывает маленькие ладони под мышки, уже повлажневшие, и, глядя в сторону 213-го, обдумывает свои слова.

– Да ничего особенного она сказать не хотела, – говорю я, по-прежнему снедаемый желанием сдвинуться с места.

Филлис уже углубилась в дом. До меня доносятся ее однообразные восклицания в том духе, что ничего лучшего она пока не видела. – Расстались вы, насколько я понимаю, по-хорошему, так? Иначе вы ей не позвонили бы.

– О, разумеется. – Бородка Джо сдвигается вправо, потом влево – по-видимому, он проводит всестороннюю перепроверку своей памяти. – Без кровопролития. Какого-либо. Но я действительно думал, что она перезвонит мне, предложит встретиться, – ради чего я, если честно, и позвонил. Эта волынка с покупкой дома кого хочешь до крайности доведет.

И надумавший изменить жене Джо обращает на меня исполненный глубокого смысла взгляд.

– Вот тут вы правы, – говорю я.

– Однако она не позвонила. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. – Он кивает и снова отворачивается к 213-му, к выкрашенным в неяркий зеленый цвет доскам над кирпичной частью фасада и выцветшей красной парадной двери, которой никто не пользуется. Шторы в спальне уже снова сдвинуты. Все это минует внимание Джо. Некое убаюкивающее свойство настоящей минуты, или места, или мглистого дождика, или далекого гула шоссе 1 вдруг наделяет его способностью додумать до конца хотя бы одну мысль.

– Вряд ли это имеет какое-то значение, Джо, – говорю я.

– Я ведь даже и не вспоминал никогда об этой чертовой бабе, – продолжает он. – Если бы она позвонила и сказала, что летит в Берлингтон, хочет встретиться со мной в «Праздничной харчевне» и затрахать меня до смерти, я бы, скорее всего, отвертелся.

Джо не замечает, что говорит обратное сказанному им же минуту назад.

– Может быть, она это поняла, потому и не позвонила. Решила избавить вас от лишних хлопот.

– Да, но я-то сбился с панталыку и неверно оценил ситуацию, – печально произносит Джо. – Не сомневался, что она позвонит. Вот в чем суть. Это был ее поступок, а не мой, я из него даже выводов правильных сделать не смог. Все произошло помимо меня. Точно так же, как происходит сейчас.

– А вдруг вам этот дом понравится, – неубедительно отвечаю я. Штора большого венецианского окна на фасаде дома 213 резко сдвигается, и за ней обнаруживается молодая рыжая Мэрилин, смотрящая на нас с выражением, которое кажется мне с такого расстояния хмуро обвиняющим, – похоже, она принимает нас за людей, заслуживающих того, чтобы прожечь их злым взглядом.

– Вот вы бы наверняка добились от нее своего. – Джо смотрит в мою сторону, но не на меня, а за меня, поверх моего левого плеча, – обычная его и самая легкая для собеседника манера общения. – Мы с вами одних лет. Вы разведены. Имели кучу женщин.

– Пора войти в дом, Джо, – говорю я. Вообще-то я ему сочувствую. Неверие в свои оценки – и даже хуже, понимание того, что по каким-то существенным, черт их дери, причинам тебе не следует им доверять, – это может стать одной из главных причин наступления Периода Бытования, а также одной из наименее терпимых его особенностей, к которой тебе придется пристраиваться с немалой осмотрительностью. – Ладно, давайте я попробую вам кое-что объяснить.

Я принимаю позу типичного оценщика страхового убытка – прижимаю сложенные крест-накрест руки, в одной зажат планшет, к ширинке.

– После развода я хорошо сознавал, что со мной произошло, сознавал, что, по сути дела, бездействовал, вел себя, как трус или по меньшей мере мудак. Трудно сказать, был ли я прав. Но я дал себе слово: никогда не жаловаться на жизнь, просто стараться делать все, что в моих силах, даже совершая ошибки и все такое, потому что это единственно правильный путь, верны твои оценки или не верны. И я это слово сдержал. Не думаю, что вы из тех, кто строит свою жизнь, избегая ошибок. Вы сами делаете один выбор за другим и живете с ними, даже если не считаете, что это ваш, черт побери, выбор.

Джо может подумать и, надеюсь, подумает, что я сделал ему редкостный комплимент, усмотрев в нем не переводимые на простой человеческий язык сложности натуры.

Маленький, окаймленный щетиной рот Джо округляется характерным для него, хотя он этого не сознает, образом, глаза сужаются, обращаясь в подобия бритвенных порезов:

– Похоже, вы предлагаете мне заткнуться.

– Я всего лишь хочу, чтобы вы посмотрели дом, после чего вы с Филлис сможете решить, что вам делать. И не хочу, чтобы вы переживали насчет вероятной ошибки еще до того, как получили возможность ее совершить.

Джо покачивает головой, презрительно ухмыляется и вздыхает – привычка, которая мне сильно не нравится и потому внушает надежду, что он купит дом Хаулайхена и лишь потом, мгновение спустя, обнаружит, что тот стоит на самом краю выгребной ямы.

– Мои профессора в Даквесне всегда говорили, что я слишком много умствую.

– Что я и пытаюсь вам внушить, – отвечаю я, и в этот миг огнеглавая женщина из 213-го проскакивает мимо венецианского окна в чем мать родила – большие, белые, выпяченные груди указуют ей путь, руки раскинуты на манер Айседоры Дункан, мускулистые ноги ступают широко и пружинисто, как у фигуры на античной вазе. – Ух ты, взгляните-ка, – говорю я.

Но Джо покачал еще раз головой, дивясь своей мозговитости, хмыкнул и засеменил к тому, что может стать последним его приютом на этой планете, и уже поднимается по ступенькам крыльца. Между тем то, что он сию минуту прозевал, есть добрососедский способ его возможной соседки уведомить перспективного покупателя об открывающихся здесь возможностях, и, скажу честно, эта картина резко повысила мою оценку Пеннс-Нека, сделав ее почти запредельной. Загадочность и неожиданность – вот его скрытый актив, куда более важный, чем тенистость, и если бы Джо увидел их, то смог бы понять, как ему надлежит поступить и что следует сделать.

Войдя в небольшую сводчатую прихожую, я слышу, как в глубине дома Филлис ведет серьезный разговор о шелкопрядах и об испытаниях, недавно выпавших ей в Вермонте. Ведет, нутром чувствую, с Тедом Хаулайхеном, которому не следовало бы бродить на манер привидения по дому и выматывать из моих клиентов душу в стремлении удостовериться, что они – «солидные» (читай: белые) люди, которым он может спокойно и почти задаром передать свой земельный надел.

Все настольные лампы зажжены. Полы сияют, пепельницы чисты, пыль с батарей отопления стерта, плинтуса отдраены, дверные ручки начищены до блеска. Воздух пропитан приятным восковым ароматом – основательная стратегия продажи должна создавать иллюзию, что в доме никто никогда и не жил.

Джо, не представившись хозяину дома, сразу же приступает к методичной инспекции, проводимой им с бесцеремонной и безмолвной армейской дотошностью. Он, в его обжимающих фаллос шортах, быстро озирает, вертясь туда и сюда, гостиную: кушетки пятидесятых годов, которые все еще выглядят как новенькие, уютные кресла с крепкой обивкой, полированные журнальные столики, небесно-синие коврики и стародавние гравюры – охотничьи собаки, попугаи на древесных ветвях и влюбленные на берегах мирных лесных озер. Затем переходит в столовую, осматривает ее тяжелый, полированного красного дерева гарнитур – стол и восемь кресел. Маленькие глазки Джо пробегаются по потолочным плинтусам, рейкам, которые защищают стены от повреждения спинками кресел, по ведущей на кухню карусельной двери. Он поворачивает ручку реостата, и тусклый розовый, похожий на салатную чашу потолочный светильник разгорается ярче, после чего Джо разворачивается и проходит через гостиную в главный коридор дома, где тоже горит свет, а к стене привинчен щит охранной системы с преувеличенными до карикатурности цифрами – кнопки рассчитаны на пожилых людей. Я следую по пятам за ним. Джо посещает, шлепая «вьетнамками», каждую спальню, окидывая комнаты безразличным взглядом, сдвигая и задвигая дверцы стенных шкафов, суммируя в уме заземленные стенные розетки, подходя к окнам, выглядывая в них, приподнимая рамы, дабы убедиться, что те не заедают, а затем перемещается в ванные.

В выложенной розовой плиткой хозяйской ванной он первым делом подходит к раковине, откручивает до упора оба крана и сколько-то медлит, оценивая напор воды, время, за которое она прогревается, исправность стока. Затем спускает в унитазе воду и ждет, проверяя скорость «повторного наполнения». В «маленькой» ванной он поднимает тоненькие, новомодные жалюзи и еще раз оглядывает похожий на парк задний двор, словно прикидывая, насколько мирный вид предстоит ему созерцать, apres le bain[22]22
  Принимая ванну (фр.).


[Закрыть] или отдавая очередную продолжительную дань природе. (Как-то раз мой клиент, видный немецкий экономист, работавший в одном из местных «мозговых центров», просто-напросто спустил штаны и навалил полный унитаз, дабы проверить его по-настоящему.)

При всех таких осмотрах, проводившихся с моим участием в течение почти четырех месяцев, Джо прерывал их, как только доходило до трех насчитанное им число основных изъянов, а таковыми были: недостаточное количество розеток, более двух прогибающихся половиц, едва видное на потолке пятно от протечки, любая трещина в стене или странный наклон таковой, свидетельствующий о ее проседании либо «отвале». Как правило, и говорил он совсем немного, ограничиваясь нечастыми, неопределенными хмыками. Однажды в Пеннингтоне, в двухуровневом доме, он вслух вопросил о возможном повреждении крыши старой липой, посаженной слишком близко к стене; в другой раз, в Хаддаме, осматривая на предмет подтекания полуподвал дома, построенного на склоне холма, пробормотал что-то о «краске на свинцовой основе». В обоих случаях от меня он никаких ответов не ждал, поскольку уже обнаружил множество недостатков – начиная с цены, о которой сказал потом, что владельцам домов неплохо бы вытащить головы из собственных задниц.

Когда Джо ныряет в подвал (куда я за ним с большим удовольствием не следую), щелкнув выключателем вверху лестницы и затем еще одним внизу, я прохожу в глубину дома, где у ведущей на задний двор стеклянной двери стоит Филлис – с Тедом, так и есть, Хаулайхеном. Из этой комнаты, приспособленной с некоторым запозданием «для танцев», она же хозяйская кухня-столовая, открывается через большое венецианское окно (они здесь в каждом доме имеются) приятный вид на выстланное кирпичом патио, где можно пировать ночами при свете фонариков. Правда, на раме окна видны следы протечки – дефект, который Джо, если доберется сюда, не преминет отметить.

Тед Хаулайхен, овдовевший не так давно инженер, до последнего времени работал в исследовательском отделе производящей кухонное оборудование компании. Невысокий, белоглавый, востроглазый мужчина семидесяти с чем-то лет. Сейчас на нем мокасины, линялые летние брюки, приятно поношенная синяя оксфордская рубашка с короткими рукавами и красный с синим репсовый галстук – он производит впечатление самого счастливого из обитателей Пеннс-Нека. (На самом деле он до жути похож на старого певца Фреда Уоринга, чей медовый голос очень нравился мне в пятидесятых, – Уоринг имел репутацию простоватого старикана, но в частной жизни был тем еще солдафоном и хамом.)

Когда я в моей ветровке «РИЕЛТОР» вхожу в комнату, Тед посылает мне, обернувшись, радушную улыбку. Это наша первая встреча, и он очень меня обязал бы, если б убрался в ресторанчик «У Денни». Из-под пола доносится громовое «бум-бум-бум» – похоже, Джо сокрушает кувалдой фундамент.

– Я, мистер Баскомб, как раз рассказывал миссис Маркэм, – говорит Тед Хаулайхен, пожимая мне руку, – его ладонь невелика и крепка, как грецкий орех, моя мясиста и почему-то влажна, – что в прошлом месяце у меня обнаружили рак яичка и мой сын, он хирург, живет в Тусоне, собирается сам оперировать меня. Я уже несколько месяцев подумывал о продаже дома, а как раз вчера решил окончательно – достаточного достаточно.

И правильно решил.

Филлис реагирует на новость о раке горестной бледностью (и кто отреагировал бы иначе?). Новость, разумеется, заставляет ее вспомнить о собственных бедах – а это причина номер четырнадцать, по которой владельцев домов следует и на милю не подпускать к клиентам. Владельцы всегда припутывают к теме продажи свои мрачные, неразрешимые проблемы, что зачастую делает выполнение моей работы почти невозможным.

Впрочем, если я не ошибаюсь, Филлис этот дом уже ослепил и очаровал. Задний двор – маленькое муравчатое полотно Ватто с круглыми ковриками темно-зеленой пахизандры вокруг больших деревьев. Глаз повсюду натыкается на рододендроны, глицинии, пионы. Порядочных размеров японский сад камней с карликовым кленом посередке искусно разбит и уравновешен большим раскидистым дубом, который выглядит более чем крепким и ни в коем случае не грозящим обвалиться на дом. Плюс к этому вдоль гаража тянется самая настоящая пергола, вся обвитая виноградной лозой и жимолостью, а в середине ее стоит деревенская, английского стиля чугунная скамеечка – ни дать ни взять брачный будуар, место, где можно обновить ясным летним вечером священные клятвы, чтобы предаться затем пылкой любви на лоне природы.

– Я только что сказала мистеру Хаулайхену, как мне нравится его дворик, – говорит Филлис, немного придя в себя, хоть и улыбается она отчасти ошеломленно, думая о том, что мужчине, который стоит рядом с ней, отчикает яйца его собственный сын. Джо перестал колотить внизу – не знаю уж по чему, – и теперь из-под половиц доносится скрежет металла по металлу.

– В пятьдесят пятом, когда мы купили этот дом, я сделал кучу фотографий – его и двора. Жена говорила тогда, что это самое красивое место, какое она видела, – к тому времени. За домом тянулось фермерское поле с большой, сложенной из камня силосной башней, коровами и доильней. – Морщинистый палец Теда указывает в сторону тыльной границы участка, на ограду из толстых тропических бамбучин, за которой возвышается дощатый забор, выкрашенный в неброский темно-зеленый цвет. Забор уходит в обе стороны за соседние дома и скрывается из виду.

– А теперь там что? – спрашивает Филлис. На ее раскрасневшемся полном лице написано: это он, это наш дом.

Завершивший свои раскопки и исследования Джо уже топает по ступенькам подвальной лестницы вверх. Моему воображению он рисуется как шахтер в подъемнике из металлической сетки, возносящийся на мили и мили из глубин Пенсильвании, – корка угольной пыли на лице, белые глазницы, похожая на свиную голяшку рука прижимает к ребрам обшарпанный судок для завтрака, на каске тускло светится фонарик. Готов поспорить, то, что скажет сейчас Тед Хаулайхен, ни на йоту не встревожит Филлис Маркэм.

– Да так, небольшое государственное учреждение, – добродушно отвечает Тед. – Довольно приятное соседство.

– Что за учреждение? – спрашивает, улыбаясь, Филлис.

– Ммм. Заведение с минимальной охраной, – говорит Тед. – Что-то вроде сельского клуба. Ничего серьезного.

– Но для чего оно? – все еще радостно настаивает Филлис. – И кому нужна эта охрана?

– Нам с вами, я полагаю, – отвечает Тед и обращается ко мне: – Не так ли, мистер Баскомб?

– Это колония общего режима штата Нью-Джерси, – благодушно сообщаю я. – В такие помещают какого-нибудь мэра Берлингтона, банкиров, ну и обычных людей вроде меня и Теда. Или Джо.

И я улыбаюсь легкой заговорщицкой улыбкой.

– Прямо там? – Взгляд Филлис утыкается в только что вышедшего из подвала Джо. Ни угольной пыли, ни налобного фонарика, ни судка, одни лишь «вьетнамки», майка и шорты с торчащим из-за пояса бумажником – и явно приподнятое настроение. Что-то ему понравилось там, внизу, и теперь он размышляет о возможностях, которые открывает перед ним этот дом. – Ты слышал, что сказал Фрэнк?

Полные, изогнутые губы Филлис застывают – знак легкой озабоченности. По неведомой мне причине она кладет раскрытую ладонь на пучок своих рыжих волос и часто мигает, словно стараясь удержать что-то, норовящее выскочить из ее головы.

– Нет, прослушал, – отвечает, потирая ладони, Джо. Все же мазок черной пыли на его голом плече имеется – что-то он зацепил, ковыряясь в подвале. Он обводит нас троих радостным взглядом – первое выражение открытого удовольствия, какое я увидел на его лице за последние несколько недель. Представлением Теду он себя так и не утрудил.

– Там, за забором, тюрьма. – Филлис указывает пальцем в венецианское окно, поверх нарядной лужайки.

– Правда? – продолжает улыбаться Джо. И слегка пригибается, чтобы получше вглядеться в окно. Протечку он все еще не заметил.

– Прямо за задним двором находятся камеры с преступниками, – говорит Филлис. Она бросает взгляд на Теда Хаулайхена и старается придать своему лицу покладистое выражение, как если б тюрьма была досадной мелкой помехой, непредвиденным обстоятельством, которое можно будет обговорить в контракте. («Владелец соглашается устранить тюрьму штата ко времени или до вступления договора в силу».) – Ведь так? – спрашивает она, голубые глаза ее округляются, взгляд становится напряженным.

– Ну, не то чтобы камеры, – с совершенной невозмутимостью отвечает Тед. – Это скорее на кампус похоже – теннисные корты, плавательные бассейны, занятия по курсу колледжа. Вы можете и сами там поучиться. А по выходным многих заключенных отпускают домой. Я бы это тюрьмой не назвал.

– Интересно, – произносит Джо Маркэм, кивая бамбуковой оградке и зеленому дощатому забору за ней. – Но из дома ничего не видно, так?

– Вы знали об этом? – спрашивает у меня все еще остающаяся уравновешенной Филлис.

– Разумеется, – отвечаю я, жалея, что ввязался в эту историю. – Все есть в спецификации. – Я пробегаю по моему листку взглядом. – «С севера граничит с землей штата».

– Я думала, это означает что-то другое, – говорит Филлис.

– Сам я никогда там не был, – сообщает Тед Хаулайхен, наш мистер Оптимист. – За этим забором еще один стоит, его просто не видно. И никаких звуков оттуда не доносится. Звонков, сирен. Только на Рождество колокола звонят, красиво. Я знаю девочку, она через улицу живет, которая там работает. Это заведение – самый крупный работодатель Пеннс-Нека.

– По-моему, это может осложнить жизнь Сони, – негромко произносит, обращаясь ко всем сразу, Филлис.

– Не думаю, что тут есть угроза для чего-то или кого-то, – говорю я, представляя себе, как живущая через улицу Мэрилин Монро нацепляет каждое утро кобуру со здоровенным пистолетом и отправляется на работу. Интересно, как к ней относятся заключенные? – Я хочу сказать, там же не Келли «Пулемет»[23]23
  Прозвище Джорджа Бернса (1895–1954), американского гангстера, любимым оружием которого был пистолет-пулемет Томпсона. Последние двадцать один год жизни провел в тюрьме Алькатрас.


[Закрыть] сидит. Скорее всего, просто люди, за которых все мы голосовали и проголосуем еще раз.

Я улыбаюсь им, думая, однако, что Теду самое время подробно познакомить нас с его охранной системой.

– С тех пор как это построили, – говорит Тед, – цены на дома в наших местах подросли. А в окрестностях – и в Хаддаме, кстати, – слегка упали. Возможно, я покидаю эти места не в самое лучшее время.

И он одаряет нас троих печальной-но-хитрой улыбкой Фреда Уоринга.

– Я вам одно могу сказать, – с важным видом заявляет Джо, – вы покидаете чертовски хороший дом. Я осмотрел балки пола, опорные брусья. Теперь таких широких не делают, разве что в Вермонте.

Он прищуривается и хмуро, но одобрительно кивает Филлис, давая понять, что нашел дом, который ему по сердцу, – пусть рядом хоть Алькатрас раскинулся. Джо, что называется, повернул за угол – в нем произошла загадочная перемена, предсказать которую заранее невозможно.

– И трубы, и проводка – все медное. Розетки тройные. В домах постарше такого не встретишь.

Он бросает на Теда Хаулайхена взгляд едва ли не рассерженный. Уверен, ему хотелось бы изучить подробный план дома.

– Жене тут тоже все нравилось, – немного сконфуженно сообщает Тед.

– А где она сейчас? – Джо уже развернул лист со спецификациями, собираясь внимательно их прочитать.

– Умерла, – отвечает Тед и позволяет своему взгляду скользнуть по тенистой лужайке, по белым пионам и тисовым зарослям, по перголе и глициниям. Мерцающий, не нанесенный ни на какие планы проход открывается перед ним, и Тед вступает в него и видит золотистое поле, а на нем себя и жену в чудесном расцвете лет. (Он не чужой и мне, этот проход, хотя передо мной – при моих строгих правилах бытования – открывается редко.)

Джо пробегается коротким пальцем и моргающими глазками по неким важным пунктам спецификации, несомненно связанным с «дополнительно», и «р-р кмнт», и «шкл». Отмечает «кв фт» своей новой мастерской. Теперь он – Джо, приобретающий дом, взявший след хорошей покупки.

– Джо, ты спросил мистера Хаулайхена о его жене, она умерла, – говорит Филлис.

«На самом деле она лежит прямо здесь, на полу кухни, и кровь течет из ее ушей!» – хочется мне воскликнуть в защиту замечтавшегося старика Теда, однако я молчу.

– Ну да, знаю, мне очень жаль, – отзывается Джо.

Он опускает листок, сводит брови и смотрит на Филлис, на меня и, наконец, на Теда Хаулайхена так, точно все мы набросились на него, крепко спавшего, и ну орать: «Она умерла, умерла, жопа ты этакая, она умерла!»

– Мне правда очень жаль, – говорит он. – Когда это случилось? – И Джо недоверчиво смотрит мне в лицо.

– Два года назад, – отвечает Тед, возвращаясь из прошлого и ласково глядя на Джо. Жизнь, увы, коротка, говорит честное лицо Теда. А Джо покачивает головой, давая понять, что в этой самой жизни порой происходит нечто совершенно не объяснимое.

– Может быть, посмотрим остальной дом? – предлагает уставшая от разочарований Филлис. – Мне все-таки хочется увидеть его.

– Еще бы, – соглашаюсь я.

– Меня он очень заинтересовал, – говорит, обращаясь исключительно ко мне, Джо. – Мне в нем многое нравится. Честно.

– Я останусь с мистером Маркэмом, – говорит Тед, которому Джо так и не представился. – Давайте выйдем, взглянем на гараж.

Он открывает стеклянную дверь в душистый, одурманенный прошлым двор, а мы с Филлис печально возвращаемся внутрь дома для осмотра, который, боюсь, стал теперь пустой формальностью.

Как и ожидалось, Филлис проявляет к дому лишь вежливый интерес, едва заглядывая в маленькие спальни и ванные комнаты, одобрительно, но мимоходом отмечая пластиковые украшения больших корзин для грязного белья и красноватые хлопковые коврики ванных, произнося время от времени «Как мило» в адрес какой-нибудь ванны с душем, которая выглядит новехонькой. А дойдя до телефонной ниши в конце коридора, бормочет: «Я таких сто лет не видела».

– За домом хорошо ухаживали, – говорит она, останавливаясь посреди прихожей и оглядываясь назад, туда, где Джо стоит у бамбуковой ограды, скрестив короткие руки, в одной из которых зажат листок со спецификациями, и неторопливо беседуя с облитым утренним светом Тедом.

Ей хочется поскорее уехать.

– Поначалу мне так все понравилось, – говорит она, поворачиваясь, чтобы окинуть взглядом дом, у которого ждет на тротуаре мусорный бак Мэрилин, тюремной охранницы.

– Советую вам еще раз подумать, – произношу я тоном, который и самому мне кажется апатичным. Впрочем, мое дело – подталкивать вороватым пальцем чашу весов, на которых взвешиваются различные оценки будущего приобретения, то есть когда я чувствую, что момент требует этого, что потенциальная покупательница получила позолоченный шанс осчастливить себя, став владелицей дома. – Продавая дом, Филлис, я всегда пытаюсь понять, получают ли клиенты за свои деньги что-то, оправдывающее их траты. (Вот сейчас я говорю от души.)