Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

Другую точку зрения на друидическую теорию предложил географ Воган Корниш в сороковые годы ХХ века. Корниш был ученым-энциклопедистом, в сферу его интересов попадало и влияние волн на формирование прибрежной линии морей, и эстетика пейзажей и ее связь с историей человечества. В своем классическом труде “The Churchyard Yew and Immortality” («Тис на церковном дворе и бессмертие»), увидевшем свет в 1946 году, Корниш предполагает, что для древних жителей Британии тис мог быть священным, однако утверждает, что вечнозеленая листва тиса делает его символом бессмертия, а не смертности, как считал Уайт. Христианская церковь сделала тис символом вечной жизни. О том, когда это произошло, Корниш говорит без особой уверенности: возможно, обычай сажать тисовые деревья в церковных дворах в английской сельской местности возник благодаря норманнам, для которых тис имел то же значение, что кипарис для жителей южных краев.

Корниш, в отличие от более ранних авторов, проделал полагающуюся полевую работу. Он написал во все епархии в стране с просьбой рассказать о тамошних тисах и побывал во многих местах, чтобы нанести на карту местоположение деревьев, в том числе и относительно окружающих строений. Результаты, по всей видимости, подтверждали его теорию. Большинство очень старых тисов росли, похоже, на территориях южной Англии и Уэльса, где было очень много церквей, построенных после норманнского завоевания. И положение деревьев относительно церквей отличалось удивительным постоянством. Подавляющее большинство стояло с южной стороны, ближе к той двери, через которую выходили похоронные процессии. Гроб обязательно проносили мимо тиса, а иногда между двумя тисами. Корниш не учел одного обстоятельства: сами деревья были очень древние, они вполне могли быть живыми свидетелями дохристианских святилищ. Идея дерева, которому две тысячи лет и которое старше не только церковных зданий, но и духовных отцов западной цивилизации, по-прежнему была на грани богохульства – она подрывала авторитет и христианства, и цивилизации. Хранитель отдела ботаники в Музее естественной истории в Кардиффе категорически заявил Корнишу, что «нет никаких доказательств, что растущее сейчас дерево датируется временем друидов – да и едва ли такое возможно». Что же касается Фортингэльского тиса, выдающийся ученый доктор Эдвард Солсбери, директор ботанического сада Кью Гарденс, дал Корнишу простое объяснение. Этот тис – не одно дерево, а два или даже несколько сросшихся. Это довольно распространенное явление, а «кора в месте срастания со временем полностью исчезает, и дерево из двух стволов выглядит в точности как одно» (впоследствии анализ ДНК из разных частей ствола показал, что это не так). Вот и все. Никаких неясностей по поводу тиса не осталось, все аккуратно вписалось и в физические, и в исторические рамки.

Казалось бы, вопрос можно закрыть и списать все тисы-ветераны как украшения, благочестиво посаженные при закладке церкви, но тут вмешался Аллен Мередит. Трудно представить себе человека меньше похожего на уважаемого ученого Корниша. Мередит чем-то напоминал бродячего проповедника-кельта. Он бросил школу в пятнадцать лет, не получил никакого официального образования, служил в британской армии, некоторое время бродяжничал, был не в ладах с законом. Затем, в середине семидесятых годов ХХ века, у него начались загадочные сны – с них я и начал эту историю. После этого он десять лет колесил по Британии на велосипеде в поисках «тайны» тиса. Это превратилось в настоящую манию, и Мередит, как и Корниш, тщательно проделал всю полевую работу. Он объехал практически все сохранившиеся древние деревья, измерил их, заглянул в исторические архивы глубже всех своих предшественников – и увидел еще несколько вещих снов. И пришел к убеждению, что общепринятые представления о возрасте тисов ошибочны на несколько порядков. Мередит составил список примерно 500 тисов, которым, по его мнению, было больше 1000 лет. В Анкервике близ Виндзора есть тис в 31 фут (9,5 метра) в обхвате, под которым, как утверждал Мередит, была подписана Великая хартия вольностей, в Краухерсте в графстве Сюррей – тис в 35 футов (10,5 метра), которому Мередит дал две тысячи лет от роду, а в Дискеде в Уэльсе – дерево, которое сохранилось лучше, чем Фортингэльский тис, однако насчитывало, вероятно, более пяти тысяч лет.

Такие цифры просто в голове не укладываются. Выходит, эти тисы старше всех известных дубов и, разумеется, большинства представителей других видов на планете. К тому же эти оценки вызывали сомнение, поскольку в то время считалось, что возраст старых тисов определить практически невозможно. Большинство деревьев проходят три отдельные стадии роста и развития. Первые 50–100 лет они растут относительно быстро, и новая древесина нарастает в виде широких годичных колец. В среднем возрасте (100–500 лет) темпы роста стабилизируются, ежегодный прирост толщины остается постоянным, так что годичные кольца становятся тоньше, и толщина их равномерна. А в старости дерево иногда даже уменьшается в размерах – сучья отваливаются или отмирают, нарастание новой древесины идет на спад, а годичные кольца становятся очень тонкими.

Однако тисы в этом отношении исключение. Первые 400–500 лет они растут медленно, но в целом нормально, и их возраст можно установить точно, если удалить из ствола тонкую сердцевину и сосчитать годичные кольца. Однако после этого они в любой момент могут снова вступить в стадию бурного роста – в отличие от всех остальных видов, имеющих не такой бурный нрав. Многие другие деревья тоже становятся полыми в старости, но только тисы пользуются этим, чтобы снова начать расти и развиваться, как молодые. У старого тиса вдруг начинаются непостижимые рывки роста в новых измерениях. Он отращивает себе подпорки вокруг оставшегося ствола, отпускает новые побеги вокруг разрушенных участков, даже если эти разрушения катастрофические, выстреливает новыми тонкими стволами из ветвей, которые легли на землю и дали корешки. А самое поразительное – он спускает воздушные корни вниз по полому стволу. К чему это может привести, первым описал в 1837 году Дж. Э. Боумен, один из самых здравомыслящих первых исследователей тисов. Заглянув в катакомбы древесины внутри полого дерева на церковном дворе в Мамхиладе близ Понтипула, он обнаружил, что

… в центре изначального дерева виден второй, на первый взгляд независимый тис в несколько футов в диаметре, покрытый корой и находящийся на этапе бурного роста – на самом деле это само по себе было очень большое дерево, выше старого. Однако при более внимательном исследовании оказалось, что позади, на некотором расстоянии от земли, молодое дерево соединено с внутренней поверхностью дряхлеющего родителя двумя толстыми скрюченными сучьями, по одному с каждой стороны[31]31
  J. E. Bowman, “On the Longevity of the Yew”, Magazine of Natural History, NS 1, 1832, p. 28–35.


[Закрыть].

Все ортодоксальные представления о старении деревьев терпят полный крах, если речь заходит об органической массе, которая постоянно изобретает саму себя заново и не желает вести себя как положено добропорядочному пенсионеру. Даже радиоуглеродный анализ, опирающийся на то, что вся живая или когда-либо бывшая живой материя содержит изотоп C₁₄, который распадается с постоянной скоростью (период полураспада составляет у него около 5730 лет), пасует, когда приходится исследовать ствол, в котором первых слоев древесины уже нет.

Однако вес косвенных данных, которые собрал Мередит, все же убедил специалиста по древним деревьям Джона Уайта разработать новаторский, хотя далеко не однозначно убедительный, способ датировки старых деревьев[32]32
  John White, “Estimating the Age of Large and Veteran Trees in Britain”, Information Note, Forestry Commission, November 1998.


[Закрыть]. В его формуле учитывается отношение плотности колец во внешнем слое к расстоянию от центра дерева. Это расчеты не для первоклассников (одно из слагаемых формулы выглядит как [dbh/2]² × π), однако когда формулу проверили на деревьях, чей возраст был известен из документальных источников, оказалось, что она дает вполне приемлемые результаты. Когда же этот метод применили к более древним экземплярам, выяснилось, что обоснованные догадки Мередита оказались приблизительно верными. Возраст больших деревьев составлял все же 2500–3500, а не 5000 лет, тем не менее это означало, что они старше церквей – иногда намного. Так что вопрос остался подвешенным, к вящему огорчению всех заинтересованных лиц, поскольку все многочисленные теории стали теперь одинаково неправдоподобными. Могли ли архитекторы старинных церквей настолько точно ориентировать свои строения, чтобы возле двери для похоронных процессий разместилось толстенное дерево, склонное к бесконтрольному росту? Насколько достоверно, что церкви при тисах имеют древнекельтское происхождение, если учесть, что никаких археологических свидетельств, что они стоят на месте древних святилищ, так и не нашли? Не может ли быть такого, что люди неолита преднамеренно пересаживали деревья, выросшие сами по себе, поближе к своим жилищам? А может быть, если тис для них и вправду был священен, они скорее устраивали свои капища рядом с уже растущими дикими деревьями?

Едва ли на эти вопросы будут даны окончательные ответы. Многие из тех, кто попал под чары вида Taxus, понимают, что это уже не исследование истории тиса, а своего рода духовная генеалогия, поиск Авалона, попытки расшифровать символ, который показывает, что мы сошли с тропы естественной религии.

* * *

Между тем деревья – это просто деревья, и они по-прежнему доказывают, что их мнимое бессмертие, во-первых, может оказаться вовсе не бессмертием, а во-вторых, в нем нет ничего мистического. Селборнский тис рухнул во время сильнейшей снежной бури 25 января 1990 года, и выяснилось, что ему приблизительно 1500 лет. Рассказ потрясенного священника об этом событии сам по себе стал частью местного фольклора. «Могучий ствол лежал на дороге к церкви, разбитый вдребезги, – писал пастор в приходском журнале, – а диск из почвы и корней стоял вертикально над огромным кратером. Скамья вокруг ствола уцелела и казалась забытым украшением на рождественской елке. Из бурного моря изогнутых ветвей и темной листвы, покрывавшей церковный двор, там и сям торчали белые надгробия – словно тонущие суда». А также кости усопших, чьи могилы оказались разрушены вывороченными корнями.

После предыдущей сильной бури, которая произошла в 1987 году и привела к большим разрушениям, местным жителям было трудно смириться с потерей одного из самых знаменитых деревьев южных краев, и была предпринята попытка спасти тис. Команда студентов-древоведов спилила верхние сучья и поставила ствол стоймя. Дети из местной начальной школы под руководством священника встали вокруг поднятого дерева, взялись за руки и помолились, чтобы тис ожил. Поначалу показалось, что затея была успешной. Однако вскоре после этого прорвало водопровод – видимо, когда тис повалило ветром, повредило трубу, – и вода в течение полутора суток подтапливала корни тиса. Увы, этого дерево уже не вынесло: корни его загнили. Через несколько месяцев, за которые дерево выпустило несколько тоненьких новых побегов, Селборнскому тотему все же пришел конец.

Однако покидать деревню дерево не желало – и в этом отразилась неиссякаемая способность этого вида к биологической регенерации. Деревенские жители срезали с него черенок и посадили его в десятке метров от засохшего гиганта, и теперь он снова жив, по крайней мере, в своем отпрыске. Полый остов заполонили молодой орешник и наперстянка, по лишенному ветвей стволу вьется жимолость. Обломки языческой древесины проникли даже в церковь: из них сделали распятие и алтарь. Со всей Британии стекались паломники и собирали кусочки дерева на память о тисе, под которым они устраивали пикники, спали, давали клятвы нерушимой любви. У меня тоже есть обломок ветки – я сделал из него подпорку для книг на полке, где держу описание его родителя пера Гилберта Уайта.

* * *

В день своего визита в Фортингэль я двинулся из паба «Агнец» обратно к тису. Новые побеги были все пушистые от нагруженных пыльцой мужских цветков. Вид у дерева был такой, словно тис с легкостью может прожить еще тысячу лет, но только если превратится в низенькое растение, из каких делают живые изгороди или сажают в саду камней, и больше не будет поддерживать жизнь в стволе – на это явно уходит слишком много сил. Обитатели мира природы, особенно деревья, не слишком держатся за свою индивидуальность, по крайней мере не так, как нам бы хотелось. Личные границы у них размываются, включают другие живые существа, объединяются с ними. Самые древние живые организмы в мире – это, вероятно, подземные микоризы древних лесных грибов. Они существуют уже десятки тысяч лет, с тех самых пор, как возникли эти леса, и живут в теснейшем партнерстве с древесными корнями: друг без друга им не выжить. Корни и ткани грибов так наслоены друг на друга, словно это единый организм. Дерево снабжает гриб сахарами, гриб отфильтровывает из почвы минералы и передает их корням дерева. Иногда подобные грибные системы раскинуты по всему лесу – единая, цельная сеть подземной ткани, переплетенная с корнями почти всех деревьев в лесу, колоссальный питательно-коммуникационный кооператив, который весит зачастую сотни тонн.

Огромных размеров могут достигать и отдельные деревья, которые отращивают отводки и с их помощью создают скопления генетически идентичных экземпляров. Клональная колония, состоящая из 47 000 тополей осинообразных, которая растет в заповеднике Фишлейк-Форест в Юте и называется Пандо, «Дрожащий великан», насчитывает приблизительно 80 000 лет. Вероятно, это самая старая в мире масса взаимосвязанных древесных тканей, и весит она 6600 тонн. Еще один знаменитый древесный клон – «Королевский остролист» (на самом деле не остролист, а член семейства протейных, Lomatia tasmanica) – растет на юго-западе Тасмании. Он цветет, но никогда не приносит плодов и живет исключительно за счет вегетативного размножения. В сущности, он сам себя размножает черенками. Стоит ветке упасть, и она пускает новые корни и порождает новое растение, генетически идентичное родителю. Продолжительность жизни отдельных стволов или их групп – около 300 лет, однако радиоуглеродный анализ показывает, что всему организму по меньшей мере 43 600 лет, а существующие на сегодня 500 групп клонов растянулись подвижной колонией почти на милю.

Живи Великий тис в другой культуре, он, наверное, тоже мог бы разрастаться при помощи подобного процесса. В дальнем конце двора я обнаружил в стене мемориальный камень в память о священнике, который служил в этой церкви в XIX веке. Мощная ветвь тиса уже нависла над ним – и скоро ее, несомненно, должны были призвать к гражданской ответственности, напомнить ей об уважении к границам и отпилить до приличного размера. Среди механизмов воспроизводства у тисов есть и такой, каким размножается Lomatia, когда сама себя клонирует. Если дать свисающим ветвям дорасти до земли, они пустят корешки, и из них прорастут новые стволы, которые, в свою очередь, пустят новые побеги для колонизации. Материнское дерево сохраняется, раздвигая свои границы. Мне пришло голову, что Великий тис, не будь у него клетки, дотянул бы тоненькую зеленую линию новых воплощений до самой двери «Агнца».

* * *

Впоследствии я обнаружил церковный тис, которому это разрешили. В деревне Лангерни на севере Уэльса (очевидно, получившей название в честь материнского дерева – “yw” в слове “Llangernyw” означает по-валлийски «тис») возле крошечной церквушки Св. Дигаина красуется огромный тис, не стесненный никакими оградами. Он состоит из четырех мощных стволов, которые торчат во все стороны, будто зажатый в кулаке пучок счетных палочек. Обхват дерева трудно оценить на глаз, не то что измерить. Мне показалось, что примерно 45 футов (13,7 метра). По официальной версии – 41 фут (12,3 метра). Считается, пусть и несколько оптимистично, что его возраст составляет около 4000 лет. Однако стволы и ветви беспрепятственно распространились по всему церковному двору, бросая тени и нависая над могилами, старыми и новыми. Одна ветвь тянется к зарослям ежевики и уже плотно легла на землю. Пройдет лет десять, и она пустит корни, и в двадцати метрах от материнского дерева прорастет новый клон-отпрыск Лангернийского тиса.

4. Дерево Роршаха. Баобаб

Первыми деревьями, которые европейские исследователи признали непомерно старыми, стали африканские баобабы. Баобабы эволюционировали на Мадагаскаре, который был отрезан от материковой Африки более 100 миллионов лет назад и стал котлом для развития диковинных организмов. Девяносто процентов животных и растений на острове не встречаются больше нигде, самые знаменитые из них – лемуры, но еще, между прочим, и три четверти из 850 видов известных орхидей. На Мадагаскаре шесть местных видов баобабов, и все приспособлены к жизни на иссушенных зноем почвах мадагаскарской саванны. У них восково-белые цветки, опыляемые мотыльками, летучими мышами и даже полуобезьянами галаго, которые, как было замечено, едят лепестки и играют с покрытыми пыльцой тычинками. Чтобы сберегать воду, у баобабов в результате эволюции появились карликовые кроны, коротенькие ветви и листья, которые в засушливый сезон рано опадают. Пока деревья молоды, эти плоские, словно сокращенные в перспективе верхушки похожи на корни. Местный миф объясняет, как так получилось: первый баобаб был так прекрасен, что зазнался, и тогда боги воткнули его верхушкой в землю в наказание за тщеславие и вдобавок сделали его ствол толстым и неуклюжим (см. рис. 7 на цветной вклейке).

Но главное, за счет чего баобабы переживают месяцы засухи, – это утолщения внизу ствола и слоновьи корни-подпорки, которые отращивают себе зрелые деревья. Древесина ствола мягкая и впитывает воду не хуже бальсы, так что превращается в живой резервуар, где помещаются тысячи галлонов воды. Удивительно и жутковато, что баобабы частенько так похожи на человеческие сосуды для воды. Их стволы не то чтобы напоминают, а в точности повторяют форму бутылки – цилиндрическая емкость внизу и сужающееся горлышко: можно подумать, у всех емкостей для жидкости по каким-то физическим законам должен быть одинаковый облик. Когда африканцы изготавливали первые сосуды, им, наверное, не обязательно было вдохновляться баобабами, однако с первого взгляда понятно, как два биологических вида решали общую задачу – искали способ лучше всего сохранить летучее подвижное вещество. Иные баобабы похожи на кувшины, ночные горшки, канистры для бензина и великолепные бутыли для вина. В Ифати на Мадагаскаре растет экземпляр Adansonia za – прямо-таки огромная трехмерная карикатура на чайник в общественной столовой, даже изогнутый носик на месте[33]33
  О знаменитых баобабах см. Thomas Pakenham, “The Remarkable Baobab”, London: Weidenfeld & Nicolson, 2004; Michel Adanson, “Histoire naturelle du Sénégal”, Paris, 1757.


[Закрыть]. Подозреваю, что Вермеер, чьи интерьеры украшены плавными контурами кувшинов и горшков, которые повторяют очертания фигур своих владельцев-людей, очень заинтересовался бы баобабами – растительными кувшинами и пузатыми бутылками.

В какой-то момент 10 миллионов лет назад семена одного из видов-предков баобаба, уютно уложенные в большие плавучие стручки, переплыли Мозамбикский пролив и достигли Восточной Африки. Семена проросли, и получившиеся из них деревья за тысячелетия эволюционировали в седьмой вид. Оказалось, что Adansonia digitata – самый приспособленный и процветающий вид из всего этого рода, и вскоре баобабы распространились по всему континенту; в дальнейшем им помогали в этом местные жители, которые обнаружили, что баобаб – изобретательный, предупредительный и сговорчивый сосед. В 1832 году, в самом начале плавания на «Бигле», Чарльзу Дарвину показали на островах Кабо-Верде, в 300 милях к западу от материковой Африки, огромный баобаб. Считалось, что дереву 6000 лет, и Дарвин вырезал на нем свои инициалы, хотя цифре и не поверил. Такие древние деревья часто бывают полыми внутри, и тогда их можно призвать на службу человеку и сделать из них деревенские резервуары для воды – водяная цистерна в водянистой оболочке.

Именно на материковой Африке баобаб повстречал своего двойника из млекопитающих. Слоны (на Мадагаскаре их нет) страшно ополчились против этих подозрительно толстокожих незваных гостей. Они нападали на них с яростью, далеко превосходящей неуемный аппетит. Слоны их крушили. Они отрывали целые ветви, пожирали листья, полностью обдирали кору с нижней части стволов, чтобы добраться до нежной водянистой сердцевины, а деревья поменьше зачастую просто валили. Однако баобаб привык к суровому обращению еще во время пожаров в бушах Мадагаскара. Если кору ободрать или еще как-то повредить, она отрастает снова, точь-в-точь как на ободранных или опаленных дубах. Поваленные деревья растут себе дальше, где лежат, из их поверженных стволов получаются деревянные валуны, а вверх тянутся новые стволы, раскидывающие параллельно земле новые ветви. Неподалеку от Лимпопо в Южной Африке есть такое огромное лежачее дерево – местные жители зовут его «Сларпи», по-дружески намекая на сложные отношения баобабов со слонами, для которых они и двойники, и жертвы. Это сокращение от «Олифанссларпбум» – «Дерево со слоновьим стволом».

Пластичность формы – самая примечательная черта баобабов: они настоящие оборотни. Они раздуваются, сжимаются, сворачиваются, взрываются, расползаются. В начале жизни они могут быть как стройные колонны в духе Палладио, а потом их валят, сжигают, но они возрождаются из руин в виде клубка змей, потока лавы или входа в грот. А те странники-люди, которым случалось стать свидетелями этих многогранных превращений, потом видят многогранные сны.

В 1749 году юный французский натуралист и путешественник Мишель Адансон, отправившись исследовать берега Сенегала, поплыл на каноэ на остров Сор. Он собирался поохотиться там на антилопу, однако на пути ему повстречался совсем другой трофей – огромный, неподвижный и неуловимый. «Я сразу отбросил все мысли об охоте, – писал он в “Histoire naturelle du Sénégal” («Естественная история Сенегала»), – едва увидел это дерево исполинской толщины, всецело завладевшее моим вниманием… Я раскинул руки как можно шире – оказалось, что в окружности дерево имеет тринадцать моих обхватов; для большей точности я обмерил его шпагатом и обнаружил, что в нем 65 футов (19,8 метра). Это был баобаб, и Адансон был зачарован его массивностью и солидностью. В дальнейшем он находил деревья и свыше 75 футов в обхвате (23 метра) и сделал вывод, что «Африка вправе похваляться не только самыми крупными животными, то есть страусом и слоном, – но то же самое можно сказать и о растениях, о которых нельзя забывать: ведь она – родина калебасовых деревьев, которые неизмеримо больше всех других ныне существующих деревьев, по крайней мере, насколько нам известно». Вскоре Адансон заподозрил, что это, наверное, еще и самые старые деревья на Земле. Отправившись в глубь страны, Адансон нашел на стволах баобабов вырезанные имена европейских поселенцев, живших там в XV–XVI веках, причем буквы были вполне читаемы и лишь слегка растянулись по сравнению с первоначальными отметинами от ножей. Адансон решил, что раз эти граффити так прекрасно сохранились – по всей видимости, время не было над ними властно, – это доказательство, что перед ним организмы, чей многотрудный рост начался, вероятно, 5000 лет назад, еще до Потопа.

Для тех времен это была настоящая ересь, которая в дальнейшем привела в ярость великого исследователя Африки и ревностного христианина доктора Дэвида Ливингстона. В своих «Путешествиях и исследованиях миссионера в Южной Африке» (“Missionary Travels”, 1857) Ливингстон писал: «Жизненная сила у них поистине поразительна, но трудно представить себе, что это огромное луковицеобразное дерево, похожее на младенца, древнее пирамид». Приблизительно оценив ежегодный прирост толщины (у этого вида годичные кольца неразличимы), Ливингстон заключил, что дереву в сто футов (30 метров) в обхвате должно быть всего 1400 лет. Современные измерения на основе радиоуглеродного анализа подтвердили, что баобабы редко достигают даже одной пятой того возраста, который нафантазировал Адансон. Он решил, что они такие древние, из-за их поразительных габаритов.

Итак, произошла классическая для эпохи Просвещения встреча растения с фантазией. Восхищенный двадцатидвухлетний естествоиспытатель внимательно изучает древние письмена на живом теле дерева. Адансон был юноша не по годам умный и не признавал авторитетов. Пройдет тридцать лет, и он составит план 150 томов с описанием всего тварного мира, известного на тот момент, однако с изумлением обнаружит, что издатели его вежливо игнорируют. Честолюбивой целью Адансона было выявить или установить порядок в мире природы, который казался ему «беспорядочной смесью существ, которых словно бы свел случай». Непроницаемые живые монолиты Сенегала, род которых впоследствии назовут Adansonia в его честь, будто дали ему заглянуть в хаотичную беспредельность биологического пространства и времени, а может быть, и в свое собственное мрачное интеллектуальное будущее. Победа всегда останется за тем, что воплощала прихотливая изобретательность баобаба, как бы Адансон ни старался все упорядочить и распутать.

Неудивительно, что самые большие и старые деревья превратились в достопримечательности. Благодаря невероятным объемам из них получаются великолепные ориентиры, места религиозных обрядов и деревенских собраний. В последнее время склонность баобабов становиться полыми стала использоваться в более приземленных целях: в пустых стволах устраивают автобусные остановки, магазинчики, а иногда и свалки. В одном южноафриканском баобабе открыли довольно приличный паб – с ярко освещенной стойкой и естественным водяным охлаждением кладовой. В сенегальских деревнях раньше было принято хоронить покойников в полых стволах баобабов, и в таком смешении сакрального и суетного не видели ни малейшего неуважения к памяти мертвых. А в соседней Буркина-Фасо смерть баобаба сама по себе требует организации официальных поминок всей общиной. Деревья не обожествляют, не окружают нерушимыми табу, однако считают подходящими местами упокоения духов предков. Когда оказалось, что много почитаемых баобабов в Замбии будет затоплено из-за строительства гидроэлектростанции Кариба, местные жители «эвакуировали» своих духов, спилив ветви от обреченных деревьев и прикрепив их к другим баобабам вне зоны затопления.

К древним баобабам относятся как к древесным старейшинам. Когда они умирают, их оплакивают как дорогих сограждан. Западноафриканский писатель и рассказчик Сейду Драме описал подобные поминки по баобабу в Кассаконго: «Настал день, когда вместо опавших листьев новые уже не выросли. Старый деревянный слон поддался смерти, хотя еще стоял во весь рост, и поэтому вся деревня приготовилась к похоронам… Вождь рассказывает историю жизни дерева, как будто говорит о только что умершем старце: “Он решил поселиться в Кассаконго. Деревенские жители считали его присутствие благословением Божьим”»[34]34
  Seydou Drame, цит. по Pakenham, “The Remarkable Baobab”, op. cit.


[Закрыть].

* * *

Позднее непотопляемые плоды Adansonia digitata приплыли (или их привезли) через весь Индийский океан в Австралию, где их потомки эволюционировали в очень похожий восьмой вид – A. gregorii. В музее Кью Гарденс есть карта, на которой отмечено, как этот вид колонизировал северную и центральную Австралию. Она составлена на основании гербариев, собранных ботаниками XIX века, когда они пробирались через неизведанные дикие земли. Как ни трудно было укреплять толстые побеги и кусочки плодов на плоских листах в полевой обстановке (а зачастую и в темноте: многие листы из гербариев черны от копоти масляных ламп), все равно бросается в глаза, как разнообразны отдельные экземпляры этого вида. У деревьев из соседних изолированных долин в Кимберли листья совсем разной формы и с разным узором прожилок. Это разнообразие, а также присутствие изображений, очень похожих на баобабы, на знаменитых и крайне нетипичных наскальных рисунках Брэдшоу в Кимберли (датируются 15 000–18 000 годами до н. э.), натолкнуло многих исследователей на мысль, что различные баобабы завозили в Австралию преднамеренно во время заокеанских миграций из Африки 60 000 лет назад.

Как всегда бывает, когда миграция растений тесно переплетена с культурным прошлым, теория эта весьма спорна и противоречит общепринятым представлениям, что вся культура австралийских аборигенов зародилась в результате единственной колонизации переселенцами из Юго-Восточной Азии около 50 000 лет назад. Сейчас ведутся тщательные генетические исследования баобабов из Кимберли, и это позволит вскоре установить, когда они появились и насколько близко их родство с африканскими деревьями. Однако это едва ли позволит дать ответ на вопрос, сами ли они приплыли или их привезли на тростниковых лодках мореплаватели палеолита.

Так или иначе, вид A. gregorii полностью натурализовался – до такой степени, что австралийцы называют его особым словом «боаб» (иногда «бооб»). Один примечательный экземпляр этого вида, как считается, обладает странной и печальной историей. Боаб-тюрьма близ Дерби-харбор в Западной Австралии от природы имеет форму котла, в каких, по преданиям, каннибалы варили миссионеров. Однако легенды рассказывают о нем совсем другое. Возможно, сначала это было место погребения аборигенов, а затем в мрачные времена после европейской колонизации по иронии судьбы здесь держали арестантов-аборигенов – скованные одной цепью, они ждали последнего марш-броска до местного суда (см. рис. 8 на цветной вклейке). Когда в 1916 году исследователь Герберт Базедов разобрал мусор, накопившийся внутри ствола, то обнаружил выбеленные человеческие кости и череп с пулевым отверстием. Снаружи дерево покрыто автографами и граффити – и само оно словно округлый символ, чье происхождение и смысл едва ли удастся расшифровать.