Текст книги "Сын Америки"

– …и машина всю ночь простояла у подъезда?

– Да, он говорит, что она ему так велела.

– В котором часу это было?

– Не знаю, миссис Долтон. Я его не спрашивала.

– Ничего не понимаю.

– Да вы не беспокойтесь, миссис Долтон. Ничего с ней не случится.

– Но она даже записки не оставила, Пегги. Это на Мэри не похоже. Даже в тот раз, когда она вдруг уехала в Нью-Йорк, она все-таки оставила записку.

– Может быть, она и не уезжала. Может быть, ее куда-нибудь вызвали и она не вернулась домой.

– А зачем же она велела оставить машину во дворе?

– Я не знаю.

– И он говорит, что с ней был мужчина?

– Видно, это тот самый, Джан, миссис Долтон.

– Джан?

– Ну да, с которым она ездила во Флориду.

– Никак она не отстанет от этих ужасных людей!

– Он уж сегодня звонил, спрашивал ее.

– Он звонил?

– Да.

– А что он говорил?

– Он вроде удивился, когда я сказала, что она уехала.

– Что она еще задумала, господи? Она мне говорила, что уже не встречается с ним.

– Может быть, она нарочно велела ему позвонить, миссис Долтон?

– Как это нарочно?

– Я думаю, мэм, может, она опять с ним, как вот тогда, во Флориде. И может быть, она сама ему велела позвонить, чтоб узнать, хватились ли мы, что ее нет дома…

– О, Пегги!

– Извините меня, мэм… Ну может быть, она осталась ночевать у какой-нибудь подруги?

– Но она в два часа ночи была в своей комнате, Пегги. К кому же она могла пойти так поздно?

– Миссис Долтон, когда я сегодня утром входила в ее комнату, я кое-что заметила.

– Что же?

– Знаете, мэм, на кровати как будто и не спал никто. Даже покрывало не откинуто. Только примято сверху, словно кто-то полежал немножко и ушел…

– Что вы говорите?

Биггер напряженно вслушивался, но внизу наступило молчание. Так, значит, они уже знают, что что-то неладно. Снова послышался встревоженный, прерывающийся голос миссис Долтон:

– Значит, она не ночевала дома?

– Выходит, что так.

– А шофер говорит, что Джан был в машине?

– Да. Мне показалось чудно, зачем это машина всю ночь стояла под снегом, я его и спросила. Он сказал, что она ему велела оставить машину на дворе и что там сидел Джан.

– Послушайте, Пегги.

– Да, миссис Долтон?

– Мэри была совсем пьяная вчера. Хоть бы только с ней ничего не случилось!..

– Ах ты, боже мой!

– Я входила к ней в комнату сейчас же после того, как она вернулась. Она была так пьяна, что не могла говорить. Она была совсем пьяная, понимаете. Никогда я не думала, что она может прийти домой в таком виде.

– Ничего с ней не случится, миссис Долтон. Я знаю, что с ней ничего не случится.

Опять надолго наступило молчание. Биггеру пришло на ум, что, может быть, миссис Долтон идет в его комнату. Он вылез из шкафа и снова лег на кровать, прислушиваясь. Все было тихо. Он долго лежал так, не слыша ничего, потом опять раздались шаги в кухне. Он поспешно забрался опять в шкаф.

– Пегги!

– Да, миссис Долтон.

– Пегги, я сейчас была у Мэри в комнате. Что-то неладно. Она даже не уложилась как следует. Не взяла и половины вещей. Она собиралась в Детройте побывать на нескольких вечерах, а новые платья все висят в шкафу.

– Может быть, она не поехала в Детройт?

– Так где же она?

Биггер перестал слушать; в первый раз за все время он почувствовал страх. Он не подумал о том, что сундук был только наполовину уложен. Как теперь объяснить, что она велела ему везти на вокзал наполовину уложенный сундук? Фу, черт! Она ведь была пьяна. Вот, вот. Мэри была так пьяна, что сама не знала, что делает. Она велела ему взять сундук, он и взял; какое ему дело? А если кто-нибудь скажет, что нелепо было везти на вокзал наполовину уложенный сундук, он ответит: мало ли нелепостей она заставляла его делать вчера. Ужинал же он вместе с ней и с Джаном в «Хижине» Эрни на глазах у всех. Он скажет, что оба они были пьяные, а он делал то, что они ему говорили, потому что такая его служба. Он снова прислушался к голосам.

– …немного погодя пришлите этого мальчика ко мне. Я хочу поговорить с ним.

– Слушаю, миссис Долтон.

Он снова лег на постель. Нужно еще раз повторить себе всю историю с самого начала, проверить ее так, чтоб не к чему было придраться. Может быть, он напрасно взял сундук? Может быть, лучше было снести Мэри вниз на руках? Но ведь он потому и уложил ее в сундук, что боялся, как бы кто-нибудь не увидел ее у него на руках. Как же еще ему было вынести ее из комнаты? Ладно, к черту! Что случилось, то случилось, и теперь он будет стоять на своем. Он снова повторил себе всю историю, закрепляя в памяти каждую подробность. Он скажет, что она была пьяна, мертвецки пьяна. Он лежал в темной комнате, на мягкой постели, слушая мерное шипение в батарее, и лениво и сонно думал о том, как она была пьяна, и как он тащил ее вверх по лестнице, и как он надвинул подушку ей на голову, и как он уложил ее в сундук, и как ему трудно было нести сундук вниз по темной лестнице, и как у него горела ладонь, когда он упал и покатился с лестницы, а тяжелый сундук грохотал бух-бух-бух, так громко, что, наверно, все на свете слышали…

Он встрепенулся, услышав стук в дверь. Сердце у него колотилось. Он сел на кровати и осовелым взглядом обвел комнату. Кто-то стучался. Он взглянул на часы: было около трех. Ух ты! Это он, значит, и звонок проспал. В дверь снова постучали.

– Кто там? – пробормотал он.

– Это я, миссис Долтон.

– Да, мэм. Сию минуту.

В два длинных шага он очутился у двери, но еще помедлил немного, стараясь прийти в себя. Он поморгал глазами и облизнул губы. Потом он отворил дверь и увидел перед собой миссис Долтон, одетую в белое, ее улыбку и бледное лицо, чуть приподнятое, как тогда, когда она стояла в темноте над кроватью, где он душил Мэри.

– Д-да, мэм, – с трудом выговорил он. – Я… я заснул…

– Вы не выспались ночью, правда?

– Да, мэм, – ответил он, боясь подумать, что, собственно, она хотела сказать.

– Пегги вам три раза звонила, а вы все не отзывались.

– Простите, мэм…

– Ну ничего. Я только хотела вас спросить про вчерашнее… Кстати, вы отвезли сундук на вокзал? – перебила она себя.

– Да, мэм. Еще утром, – сказал он, подметив в ее голосе смущение и нерешительность.

– Вот и хорошо, – сказала миссис Долтон. Она стояла в полутемном проходе, слегка вытянув шею. Он сжимал пальцами дверную ручку и ждал, весь напряженный. Теперь нужно следить за своими словами. Но он знал, что у него есть надежная защита; он знал, что чувство стыда не позволит миссис Долтон спрашивать слишком много и показать ему, что она встревожена. Он был мальчишка, а она – пожилая женщина. Он был работник, а она – хозяйка, и расстояние между ними всегда должно было соблюдаться.

– Вы, кажется, оставили на ночь машину у подъезда?

– Да, мэм. Я хотел убрать ее в гараж. – Он старался показать, что беспокоится только о том, как бы его не обвинили в небрежности и не отказали от места. – Но она мне велела ее оставить.

– А с ней кто-нибудь был?

– Да, мэм. Молодой джентльмен.

– Вероятно, было уже очень поздно?

– Да, мэм. Около двух, мэм.

– Значит, вы около двух снесли вниз сундук?

– Да, мэм. Она мне так велела.

– Вы заходили в ее спальню?

Он не хотел, чтобы она думала, что он был в спальне один с Мэри. Он на ходу изменил свою версию.

– Да, мэм. Они поднялись наверх…

– Ах, он тоже там был?

– Да, мэм.

– Вот как?..

– Что-нибудь случилось, мэм?

– Нет, нет! Я… я… Нет, ничего не случилось.

Они стояли в проходе, и он смотрел прямо в ее светло-серые слепые глаза, почти такие же светлые, как ее лицо, волосы и платье. Он знал, что она очень встревожена и ей очень хочется еще расспросить его. Но он знал, что она не захочет услышать от него о том, что ее дочь напилась пьяной. В конце концов, он был черный, а она белая. Он был бедный, а она богатая. Ей стыдно будет дать ему повод думать, что, у нее в семье стряслось что-то такое, о чем она должна спрашивать у него, у черного слуги. Он почувствовал себя увереннее.

– Я вам сейчас нужен, мэм?

– Нет, собственно, если хотите, можете взять себе сегодня выходной. Мистер Долтон не совсем здоров, и мы никуда не поедем.

– Спасибо, мэм.

Она повернулась, и он закрыл дверь; он стоял и прислушивался к легкому шороху ее шагов в коридоре и потом на лестнице. Он представлял себе, как она бредет ощупью, касаясь руками стен. Она, вероятно, знает весь дом, как прочитанную книгу, подумал он. Он весь дрожал от волнения. Она была белая, а он черный, она была богатая, а он бедный; она была старая, а он молодой; она была хозяйка, а он слуга. Ему нечего было опасаться. Когда внизу хлопнула кухонная дверь, он подошел к шкафу и снова прислушался. Но ничего не было слышно.

Что ж, выходной, так выходной. Это даже лучше: поможет ему освободиться от напряжения, сковавшего его во время разговора с миссис Долтон. И он пойдет к Весен. Вот, вот! Он взял пальто и кепку и спустился в котельную. В трубе завывало, уголь в топке накалился добела; подбавлять не надо, хватит до его возвращения.

Он дошел до трамвайной остановки на углу Сорок седьмой улицы. Да, Бесси – вот кто ему сейчас нужен. Странно, вчера весь день он почти не вспоминал о ней. Слишком было много разных событии. У него не возникло потребности о ней думать. Но теперь ему нужно было отдохнуть, отвлечься, и ему захотелось к ней. По воскресеньям она всегда бывала дома после обеда. Его очень сильно тянуло к ней; он чувствовал, что, если повидает ее, это придаст ему сил на завтрашний день.

Подошел трамвай, и он сел, раздумывая о том, как все сложилось сегодня. Нет, едва ли они его заподозрят, ведь он негр. Он еще раз ощупал пачку хрустких бумажек в кармане; если дело примет дурной оборот, он всегда успеет убежать. Он подумал, сколько всего денег в пачке; он даже не пересчитал их. Надо будет посмотреть там, у Бесси. Нет, бояться нечего. Он чувствовал твердый угол револьвера, прижатого к телу. Эта штука всякого удержит на приличном расстоянии и заставит дважды подумать, прежде чем тронуть его.

Но одно обстоятельство во всем этом деле не давало ему покоя – нужно было выжать тут денег побольше; нужно было заранее подготовиться. Все это случилось неожиданно и слишком быстро. Больше так не будет; в другой раз он заранее все обдумает и подготовит и тогда сумеет получить столько денег, чтоб хватило надолго. Он посмотрел в окно вагона, потом обвел взглядом белые лица вокруг. Ему вдруг захотелось встать и во весь голос прокричать им, что вот он убил белую девушку, дочь богатого человека, которого все они знают. Да, если б он сделал это, какой испуг отразился бы на их лицах. Но нет. Он этого не сделает, хотя это было очень заманчиво. Их слишком много; его сейчас же схватят, осудят и казнят. Он мечтал о наслаждении, которое испытывал бы, заставив их бояться, но знал, что за пего пришлось бы слишком дорого заплатить. Если б можно было, не боясь ареста, рассказать им о том, что он сделал; если б он мог существовать для них только в воображении; если б его черное лицо и вся картина – как он душит Мэри, и отрезает ей голову, и сжигает ее в топке котла – вечно могли стоять у них перед глазами как страшный образ действительности, которую можно видеть, ощущать, но нельзя уничтожить! Создавшееся положение не удовлетворяло его: у него было чувство человека, который увидел перед собою цель и достиг ее, но, достигнув, заметил вблизи другую цель, больше и лучше первой. Он выучился кричать и крикнул, но никто его не услышал; он научился ходить и шел, но не чувствовал почвы под ногами; он долго мечтал о том, чтобы получить оружие в руки, по вдруг оказалось, что у него в руках оружие, не видимое никому.

Трамвай остановился на углу улицы, где жила Бесси, и он вышел. Дойдя до ее дома, он поднял голову и увидел освещенное окно на втором этаже. Зажглись уличные фонари, желтоватый отсвет лег на покрытые снегом тротуары. Вечер наступил рано. Фонари были точно круглые дымчатые шары света, обледеневшие на ветру, и черные чугунные столбы, как якоря, удерживали их, не давая улететь. Он вошел в парадное, позвонил, услышал ответный сигнал внутреннего телефона, поднялся по лестнице и увидел Бесси, улыбающуюся ему с порога.

– Вот уж не думала!

– Привет, Бесси.

Он остановился, глядя ей прямо в лицо, потом потянулся к ней. Она увернулась.

– В чем дело?

– Ты сам знаешь в чем.

– Ничего я не знаю.

– Чего тебе от меня надо?

– Как чего? Хочу поцеловать тебя.

– Нечего тебе меня целовать.

– Почему? – Это я у тебя должна спросить. – Да в чем дело?

– Я тебя видала вчера с твоими белыми приятелями.

– Вот еще, никакие это не приятели.

– А кто же это?

– Я работаю у них.

– И ужинаешь с ними?

– Ну, Бесси…

– Ты со мной даже не поздоровался.

– Неправда.

– Ну да, буркнул что-то и рукой помахал.

– Слушай, Бесси! Я же был на работе. Как ты не понимаешь?

– Рассказывай! Тебе просто стыдно было перед этой разодетой в шелка белой девицей.

– Да ну, Бесси, хватит. Перестань дурака валять.

– Тебе правда хочется поцеловать меня?

– Понятно, хочется. Зачем же я пришел, по-твоему?

– А почему раньше не приходил?

– Я же тебе говорю: я работаю, дурочка. Ты ведь сама вчера видела. Ну хватит. Перестань.

– Не знаю. Не знаю, – сказала она, покачав головой.

Он понимал, что она хочет узнать, скучал ли он по ней, велика ли еще ее власть над ним. Он схватил ее за плечи, притянул к себе и поцеловал долгим, крепким поцелуем. Она не ответила. Отодвинувшись, он посмотрел на нее с упреком и вдруг стиснул зубы, ощутив жар в губах от проснувшейся страсти.

– Что же мы тут стоим? – сказал он.

– А ты хочешь войти?

– Понятно, хочу.

– Ты так долго не приходил.

– Ну вот, опять сначала.

Они вошли в комнату.

– Что ты сегодня такая? – спросил он.

– Можно было хоть открытку написать.

– Я просто не подумал.

– Или позвонить по телефону.

– Некогда было, Бесс.

– Ты меня больше не любишь.

– С чего это ты взяла?

– Мог забежать хоть на минуту.

– Говорят тебе, некогда было.

На этот раз, когда он ее поцеловал, она ответила, слегка. Чтобы доказать ей свою любовь, он обхватил ее рукой и крепко сжал.

– Устала я сегодня, – вздохнула она.

– С кем гуляла?

– Ни с кем.

– Отчего же ты устала?

– Если ты будешь такие разговоры вести, можешь убираться сейчас же. Я же тебя не спрашиваю, с кем ты, гулял, что так долго не приходил.

– Ты что-то сегодня совсем не в себе.

– Мог хотя бы сказать «здравствуй!».

– Вот дурочка, ей-богу. Мне же некогда было.

– Расселся за столом с этими белыми, точно он адвокат какой или доктор. Ты даже не взглянул на меня, когда я подошла.

– Ладно, будет тебе. Поговорим о чем-нибудь другом.

Он хотел поцеловать ее снова, но она увернулась.

– Ну перестань, Бесс.

– С кем гулял, говори?

– Ни с кем. Честное слово. Я работал. И я все время думал о тебе. Мне без тебя скучно. Ты послушай: там, где я работаю, у меня есть своя комната, совсем отдельная. И ты сможешь иногда приходить ко мне ночевать. Ей-богу, Бесси, я по тебе очень скучал. Видишь, как только освободился, сейчас же приехал.

Он смотрел на ее полуосвещенное лицо. Она дразнила его, и ему это нравилось. По крайней мере это отвлекало его от страшного видения головы Мэри, лежащей на окровавленных газетах. Он опять попытался поцеловать ее, но где-то в глубине он был даже доволен, что она не дается; от этого его жадность к ней становилась еще острее. Она смотрела на него вызывающе, прислонясь к стене, положив руки на бедра. Тут вдруг он догадался, чем ее взять, как отбить у нее всякую охоту дразнить его. Он сунул руку в карман и вытащил свою пачку денег. Улыбаясь, он расправил ее на ладони и сказал как будто про себя:

– Что ж, если тебе это не нужно, может, кому-нибудь другому пригодится.

Она шагнула вперед.

– Биггер! Ух! Откуда у тебя столько денег?

– Не все ли тебе равно?

– Сколько тут?

– А тебе что?

Она подошла к нему вплотную.

– Нет, правда, сколько тут?

– А зачем тебе знать?

– Дай посмотреть. Я тебе отдам.

– Посмотреть можешь, только из моих рук.

Он увидел, как на ее лице любопытство сменилось изумлением, когда она считала бумажки.

– Господи, Биггер! Да откуда же у тебя столько денег?

– Не все ли тебе равно? – сказал он, обнимая ее за талию.

– Это твои?

– А то чьи же, по-твоему?

– Биггер, миленький, скажи, откуда они у тебя?

– А ты перестанешь дуться?

Он чувствовал, как ее тело постепенно становилось податливее; но глаза ее пытливо всматривались в его лицо.

– Ты не натворил чего-нибудь, а?

– Скажи, перестанешь дуться?

– Ну, Биггер.

– Поцелуй меня.

Он почувствовал, что она совсем обмякла; он поцеловал ее, и она потянула его к кровати. Они сели. Она осторожно вынула деньги у него из рук.

– Сколько там? – спросил он.

– Ты не знаешь?

– Нет.

– Ты не считал?

– Нет.

– Биггер, откуда у тебя эти деньги?

– Когда-нибудь я тебе, может, расскажу, – сказал он, откинувшись и положив голову на подушку.

– Что ты натворил, Биггер?

– Сколько там?

– Сто двадцать пять долларов.

– Ну как, перестанешь дуться?

– Биггер, откуда деньги?

– Это неважно.

– А ты мне купишь что-нибудь?

– Куплю.

– Что?

– Все, что захочешь.

С минуту они помолчали. Наконец, обняв ее снова одной рукой, он почувствовал в ее теле расслабленность, знакомую и желанную. Она легла головой на подушку; он спрятал деньги в карман и склонился над ней.

– Дурочка ты. Я так по тебе соскучился.

– Правда?

– Вот как перед богом.

Он склонился над ней, охваченный желанием, придвинулся совсем близко и поцеловал ее. Когда он отнял губы, чтобы перевести дух, он услышал, как она сказала:

– Никогда больше не пропадай так долго, миленький, слышишь?

– Не буду.

– Ты меня любишь?

– Понятно, люблю.

Он поцеловал ее еще раз и почувствовал, как ее рука шарит за его головой; щелкнул выключатель, и свет погас. Он опять поцеловал ее, еще крепче.

– Бесси!

– Ну?

– Иди ко мне.

Еще с минуту они лежали тихо; потом она встала. Он ждал. Он услышал шелест платья в темноте: она раздевалась. Он встал и тоже начал раздеваться. Постепенно глаза их привыкли к темноте; он увидел ее с другой стороны кровати, похожую на тень в окружавшей ее густой тьме. Он слышал, как заскрипела кровать, когда она легла. Он прижался к ней и обхватил ее руками, бормоча:

– Ах ты!..

Две мягкие ладони нежно легли на его лицо, я образ слепого мира отодвинулся куда-то далеко…

Он вытянулся, отдыхая. Ему не хотелось возвращаться и снова начинать жить; еще нет. Он лежал на дне глубокого темного колодца на подстилке из теплой влажной соломы и далеко вверху видел холодную синеву неба. Чья-то рука протянулась и легким прикосновением смирила его беспокойно мятущийся дух. Потом постепенно, точно долгий рокот откатывающейся волны, ощущение ночи и моря и тепла оставило его, и он лежал в темноте, глядя пустыми глазами на затененный потолок, слушая свое и ее дыхание.

– Биггер!

– Ну?

– Ты доволен своей работой?

– Угу. Чего это ты вдруг?

– Просто так.

– Ты славная девчонка, Бесс.

– Ты правда так думаешь?

– Правда, правда.

– А где они живут?

– На бульваре Дрексель.

– Какой номер?

– 4605.

– О!

– Что такое?

– Ничего.

– Скажи.

– Просто я вспомнила одну вещь.

– Какую такую вещь?

– Да ничего, Биггер, миленький, не спрашивай.

С чего ей вдруг вздумалось задавать ему все эти вопросы? Он подумал – может быть, она заметила что-нибудь. Потом он подумал – не значит ли это, что он опять поддается страху, раз из мыслей у него не выходит Мэри и то, как он ее задушил и сжег? Но ему хотелось знать, почему она спросила, где живут его хозяева.

– Ну же, Бесси. Говори, что ты подумала.

– Ей-богу, ничего, Биггер. Просто я там работала, в этом районе, недалеко от дома, где жили Лебы.

– Лебы?

– Ну да. Родители одного из тех парней, что убили мальчика Фрэнкса. Помнишь?

– Ничего не помню.

– Ну как же, сколько еще разговоров тогда было о Лебе и Леопольде.

– А-а!

– Они убили мальчика, а потом хотели выманить у его родителей деньги…

«…посылали им письма». Биггер не слушал. Мир живых звуков вдруг провалился куда-то, а перед глазами у него развернулась обширная картина, заключавшая в себе так много, что он даже не мог охватить ее всю сразу. Он лежал и смотрел перед собой не мигая, сердце у него стучало, рот приоткрылся, дыхание стало таким тихим, что казалось, он вовсе не дышал. «Ну, вспоминаешь, ой, ты совсем не слушаешь». Он ничего не говорил. «Как же это так ты не слушаешь, когда я с тобой говорю?» Почему бы ему, почему бы ему тоже не послать Долтонам письмо с требованием денег? «Биггер!» Он сел на постели, смотря перед собой в темноту. «Что с тобой, миленький?» Можно потребовать десять тысяч или даже двадцать. «Биггер, я спрашиваю, что с тобой такое?» Он не отвечал; напрягая все свои силы, он мучительно старался вспомнить. Ага, вот! Леб и Леопольд писали, чтоб отец убитого мальчика сел в поезд и в условленном месте на ходу выбросил деньги из окна вагона. Он соскочил на пол и остановился у кровати. «Биггер!» Пусть они, ну да, пусть они положат деньги в коробку из-под ботинок и бросят ее из автомобиля где-нибудь на Южной стороне. Он оглянулся в темноте, почувствовал руку Бесси на своем локте. Он пришел в себя и глубоко вздохнул.

– Что с тобой, миленький? – спросила она.

– А?

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем.

– Нет, скажи. Ты чем-то расстроен.

– Ничего подобного.

– Вот видишь, я тебе рассказала, о чем я думала, а ты мне не хочешь рассказать. Это нечестно.

– Просто я никак не мог вспомнить одну вещь. Вот и все.

– Неправду ты говоришь, – сказала она.

Он снова сел на кровать; в висках у него стучало от волнения. Выйдет или не выйдет? Именно этого ему не хватало, это явилось бы завершением того, что он сделал. Но это было совсем не просто, и нужно было не торопясь, хорошенько обдумать все заранее.

– Миленький, скажи мне, где ты взял эти деньги?

– Какие деньги? – спросил он с притворным удивлением.

– Ох, Биггер, брось дурака валять. Ты чем-то расстроен. Что-то у тебя есть на душе. Я ведь вижу.

– Что же мне, выдумать, что ли, для твоего удовольствия?

– Ладно, ладно, не хочешь – не надо.

– Ох, Бесси…

– Мог не приходить сегодня.

– Я и то жалею.

– Можешь больше вообще не приходить.

– Значит, ты меня не любишь?

– Я тебя люблю так же, как ты меня.

– А это много или мало?

– Ты сам знаешь.

– Ну ладно, не будем ссориться, – сказал он.

Он почувствовал, что кровать слегка прогнулась, и услышал шуршание натягиваемого одеяла. Он повернул голову и взглянул ей в глаза, смутно белевшие в темноте. А что, если… да, что, если использовать ее? Он лег и вытянулся на кровати рядом с ней; она не шевелилась. Он положил руку на ее плечо и слегка прижал его, так, чтоб она поняла, что он думает о ней. Держа руку у нее на плече, он старался как можно полнее охватить мыслью всю ее жизнь, взвесить и понять эту жизнь, сопоставляя ее со своей. Можно ли довериться ей? Что можно ей рассказать и чего нельзя? Захочет ли она действовать с ним заодно, вслепую, веря ему на слово?

– Вставай. Оденемся и пойдем чего-нибудь выпить, – сказала она.

– Давай.

– Ты сегодня какой-то не такой, как всегда.

– Я думаю кой о чем.

– А сказать не можешь?

– Не знаю.

– Ты мне не доверяешь?

– Нет, почему?

– Отчего ж не хочешь сказать?

Он не ответил. Последнюю фразу она сказала хороши знакомым ему шепотком, так она говорила всегда, когда ей чего-нибудь очень хотелось. И от этого ему вдруг сразу открылась вся ее жизнь, все то, о чем он думал, когда положил ей руку на плечо. Та ясность видения, которую он испытал утром во время завтрака дома, глядя на Веру, Бэдди и мать, вновь вернулась к нему; только на этот раз он смотрел на Бесси и думал о том, как она слепа. Он видел узкую орбиту ее жизни: от этой комнаты и до кухни очередной белой хозяйки – за эти пределы она не выходила. Она работала с утра до ночи, делая тяжелую, нудную работу семь дней в неделю, только в воскресенье получая свободный вечер; и, когда приходил этот вечер, ей хотелось развлечений, шумных и крепких, чтобы поскорей отыграться за всю свою жалкую жизнь. Этой жадностью к ощущениям она больше всего и нравилась ему. Чаще всего она так уставала, что не могла даже гулять; ей хотелось только одного – напиться. Ей нужен был алкоголь, а ему нужна была она. И он давал ей алкоголь, а она отдавала ему себя. Не раз жаловалась, что белые хозяева изводят ее работой; снова и снова повторяла она, что в их доме она живет только их жизнью, а не своей. Вот потому-то она и пьет, объясняла она. Он знал, за что она его любит: он давал ей деньги на выпивку. Он знал, что, если он не будет давать, будет давать другой; она уж позаботится об этом. Она тоже была слепая, Бесси. Что же ей сказать? Она могла бы пригодиться ему. Одно ему вдруг стало ясно: что бы он ей ни сказал, нужно сказать так, чтобы она чувствовала себя тоже замешанной в это дело, чтобы ей казалось, будто она с самого начала знала все. А, черт! Никак он не приучится поступать так, как это нужно. Нельзя было давать ей понять, что у него случилось что-то, чего она не должна знать.

– Подожди, Бесс, я тебе расскажу, только не сейчас, – сказал он, пытаясь исправить ошибку.

– Можешь не рассказывать, никто тебя за язык не тянет.

– Ну вот, опять.

– Ты мне очки не втирай, Биггер.

– Я и не собираюсь.

– Не маленькая, не проведешь.

– Да будет тебе. Я знаю, что делаю.

– Еще бы ты не знал.

– Бесси! Ради господа бога!

– Ладно, пошли. Мне хочется выпить.

– Ну вот что, слушай…

– Ничего не хочу слушать. Очень нужно. Только помни, когда тебе понадобится друг, не вздумай приходить ко мне.

– Вот мы сейчас выпьем по стакану-другому, тогда я тебе и расскажу все.

– Как хочешь.

Она уже стояла на пороге, ожидая его; он надел пальто и кепку, и они молча спустились по лестнице. На улице потеплело, как будто опять собирался снег. Небо было темное и нависшее. Дул ветер. Шагая рядом с Бесси, он чувствовал, как его ноги вязнут в мягком снегу. Улица, пустая и тихая, тянулась перед ним, белея в неверном свете длинной цепочки фонарей. Уголком глаза он все время видел Бесси, идущую рядом, и казалось, ему передается мерное покачивание на ходу ее тела. Ему вдруг захотелось снова очутиться с ней на кровати, почувствовать теплоту и податливость ее тела. Но ее глаза смотрели строго и отчужденно; и от этого тело ее становилось недоступно далеким. Он не думал выходить с ней куда-нибудь сегодня, но ее подозрения и расспросы заставили его согласиться. Шагая рядом с ней, он видел перед собой двух Бесси: одна была телом, которым он только что обладал и хотел обладать снова; другая смотрела из глаз Бесси – эта задавала вопросы, барышничала и выгодно торговала первою Бесси. Он жалел, что не может сжать кулак, размахнуться и ударить, сшибить, уничтожить Бесси, смотревшую из Бессиных глаз, так, чтоб осталась только та, беспомощная и покорная. Он тогда бы взял ее и спрятал у себя на груди, в сердце, глубоко внутри себя, чтоб она всегда была с ним, ест ли он, спит ли, разговаривает ли с людьми; чтоб он чувствовал и знал наверняка, что она его и он может брать ее и держать, когда вздумается.

– Куда мы?

– Куда хочешь.

– Пойдем в «Париж».

– Ладно.

Они свернули за угол, миновали несколько домов и вошли в ресторан. Играл граммофон-автомат. Они выбрали столик в глубине. Биггер заказал два стакана джина. Они сидели молча, смотрели друг на друга и ждали. Он видел, как плечи у Бесси подрагивают в такт музыке. Захочет она ему помочь или нет? Ладно, он с ней поговорит; он так обернет дело, что незачем будет рассказывать ей все. Он знал, что надо бы пригласить ее потанцевать, но волнение, владевшее им, было так велико, что ему было не до танцев. Он сегодня был не таким, как всегда; ему не нужно было танцевать, петь, дурачиться, чтобы заглушить память еще об одном дне, ушедшем впустую. Он слишком был возбужден. Официантка принесла заказ, и Бесси подняла свой стакан.

– За твое здоровье, хоть ты и не хочешь говорить и вообще ты какой-то чудной сегодня.

– Не чудной, а просто я думаю.

– А ты брось думать и пей, – сказала она.

– Ладно.

Они выпили.

– Биггер!

– А?

– Я тебе не могу помочь в твоих делах?

– Может быть!

– Скажи чем, я помогу.

– Ты мне веришь?

– До сих пор верила.

– Нет, а теперь?

– И теперь тоже; только ты скажи, чему я должна верить?

– А если я не могу сказать? – Значит, ты мне не веришь. – Так нужно, Бесси.

– А если б я тебе верила, сказал бы?

– Может быть.

– Оставь ты свое «может быть».

– Слушай, Бесси, – сказал он. Ему самому не нравилось, как он с ней говорит, но он не решался идти напрямик. – Я сегодня такой потому, что тут дело серьезное.

– А какое дело?

– Если выгорит, это большие деньги.

– Вот что, Биггер: ты или говори прямо, или совсем не говори.

Они помолчали. Бесси допила свой стакан.

– Можно идти, – сказала она.

– Уже?

– Да, мне спать хочется.

– Ты что, злишься?

– Может быть.

Это не годилось. Как уговорить ее остаться? Что можно рассказать ей и что нельзя? Удастся ли добиться ее доверия, если рассказать ей не все? Вдруг он решил, что ее холодность сразу пропадет, если дать ей почувствовать, что ему угрожает опасность. Вот, вот! Нужно внушить ей тревогу за него.

– Мне, может быть, придется скоро уехать отсюда, – сказал он.

– Полиция?

– Может быть.

– Что же ты будешь делать?

– Вот об этом я и думаю.

– Что это за деньги, Биггер, откуда?

– Бесси, если мне надо будет уехать, ты мне поможешь? А я зато поделюсь с тобой.

– Возьми меня с собой, тогда и делиться не надо.

Он промолчал. Мысль о том, чтобы взять Бесси, ни разу не приходила ему в голову. Женщина в побеге – тяжелая обуза. Он не раз читал про беглецов, которые попадались из-за женщин, и не хотел, чтоб и с ним случилось то же. Но что, если – да, если сказать ей столько, да, ровно столько, чтобы заручиться ее участием?

– Ладно, – сказал он. – Я тебе так скажу: если ты мне поможешь, я тебя возьму.

– Ты правду говоришь?

– Ну да.

– Значит, ты мне расскажешь?

Да, состряпать историю не трудно. И совсем незачем упоминать Джана. Надо рассказать все так, чтобы в случае, если когда-нибудь ее станут спрашивать, она отвечала бы то, что нужно, сыграла бы ему на руку своими ответами. Он взял свой стакан, допил, поставил его и наклонился к ней через стол, вертя в пальцах сигарету. Он заговорил, прерывисто дыша.

– Ну слушай, вот в чем вся штука. Этот старик, у которого я работаю, он очень богатый, миллионер, а у него есть дочка, и вот она сбежала с одним красным.

– Как, ушла из дому?

– Что? А… ну да, ушла из дому.

– С красным?

– Да, знаешь – из этих, из коммунистов.

– О! Как же это она так?

– Да она вообще дурная какая-то. Никто еще не знает, что она уехала, и вот прошлой ночью я взял у нее в комнате деньги, поняла?

– О-о!

– А они не знают, где она.

– Что же ты теперь хочешь делать?

– Они не знают, где она, – повторил он.

– Ну и что же?

Он взял сигарету в зубы; она смотрела на него своими черными глазами, широко раскрытыми от жадного любопытства. Ему нравилось, когда она так смотрела. Ему даже жалко было говорить ей, потому что тогда ей уже не нужно будет догадываться. Ему хотелось подольше оттянуть свой рассказ, чтобы удержать на ее лице выражение полной поглощенности. Видя это выражение, он острее чувствовал, что живет, и вырастал в собственных глазах.