Текст книги "Создание атомной бомбы"

Для кальция значение было равно 20, для скандия – 21, для титана – 22, для ванадия – 23, и так далее вплоть до цинка, для которого оно составляло 30. В заключение Мозли пишет, что его результаты «убедительно подтверждают те общие принципы, которые Вы используете, что чрезвычайно меня радует, так как Ваша теория влияет на физику великолепным образом»[370]370
  Heilbron (1974), p. 211–213.


[Закрыть]. Безупречная работа Гарри Мозли дала экспериментальное подтверждение концепции атома Бора – Резерфорда, гораздо более убедительное и приемлемое, чем опыты Марсдена и Гейгера по рассеянию альфа-частиц. «Потому что, видите ли, – сказал Бор в своем последнем интервью, – работу Резерфорда на самом деле не принимали всерьез. Сейчас это невозможно понять, но ее вовсе не принимали всерьез… Великий переворот произвел Мозли»[371]371
  Bohr OHI, AlP, p. 4.


[Закрыть].

Отто Гана в очередной раз пригласили продемонстрировать его радиоактивные препараты. В начале весны 1914 года химическая компания Bayer, находившаяся в городе Леверкузене в Рейнской области близ Кёльна, давала прием по случаю открытия большого лекционного зала. Германская химическая промышленность лидировала в мире, а Bayer была крупнейшей химической компанией Германии: в ней работало более десяти тысяч сотрудников. Она выпускала около двух тысяч видов красок, многие тонны неорганических химикатов и широкий ассортимент медикаментов. Управляющий директор компании Карл Дуйсберг, химик, предпочитавший американский стиль управления промышленными предприятиями, пригласил на этот прием оберпрезидента Рейнской области; затем, чтобы придать мероприятию еще больше блеска, он позвал Гана[372]372
  Ср. Haber (1971), p. 128.


[Закрыть].

Ган прочитал собравшимся сановникам лекцию о радиоактивности. В начале лекции он написал имя Дуйсберга на запечатанной фотопластинке маленькой стеклянной трубкой, наполненной концентрированным мезоторием. Пока он говорил, лаборанты проявили пластинку; в конце лекции Ган спроецировал радиографическую подпись на экран, чем вызвал восторженные аплодисменты.

Кульминация этого праздника в огромном химическом комплексе площадью под 400 гектаров наступила вечером. «Вечером был устроен банкет, – с ностальгией вспоминал потом Ган, – и всё на нем было превосходным. На каждом из маленьких столиков стояло по великолепной орхидее, которые доставили из Голландии по воздуху». Орхидеи, доставленные на скоростном биплане, вполне могли служить символом процветания и мощи Германии в 1914 году, но управляющий директор хотел продемонстрировать еще и германское техническое превосходство и нашел весьма экзотические средства его выражения: «На многих столах, – говорит Ган, рисуя картину невообразимо футуристического прошлого, – вино охлаждалось при помощи сжиженного воздуха, залитого в теплоизолированные сосуды»[373]373
  Hahn (1970), p. 107.


[Закрыть].

Когда началась война, Нильс и Харальд Боры были в походе в Австрийских Альпах, проходя в день до тридцати пяти километров. «Невозможно описать то поразительное и прекрасное ощущение, – писал Нильс Маргрете из этого путешествия, – которое возникает, когда со всех горных вершин внезапно начинает опускаться туман, сперва совсем маленькими облачками, а в конце концов заполняя всю долину»[374]374
  Цит. по: Rozental (1967), p. 64.


[Закрыть]. Братья планировали вернуться домой 6 августа; война накатила так же внезапно, как горный туман, и они поспешили вернуться через Германию, чтобы успеть до закрытия границ. В октябре Бор с женой отплыли из нейтральной Дании в Англию: Бору предстояли два года преподавания в Манчестере. Мальчики Резерфорда уходили на войну, и ему требовалась помощь.

Гарри Мозли был в начале августа вместе с матерью в Австралии, на собрании Британской ассоциации 1914 года; в свободное время он разыскивал утконосов и живописные серебряные рудники. Патриотизм австралийцев, которые немедленно начали мобилизацию, пробудил в нем итонский дух верности королю и отечеству. Он отплыл в Англию, как только нашел место на корабле. К концу октября он наконец заставил сопротивлявшегося офицера призывной комиссии вне очереди утвердить его в звании лейтенанта Королевского инженерного корпуса.

Хаим Вейцман, высокий, крепко сложенный биохимик из российских евреев, тесно друживший с Эрнестом Резерфордом в Манчестере, был пылким сионистом в то время, когда многие – в том числе и многие из влиятельных британских евреев – считали сионизм движением по меньшей мере идеалистическим и наивным, если не безумным, фанатическим и даже опасным. Но Вейцман, хотя и был сионистом, также искренне восхищался британской демократией и почти сразу же после начала войны отмежевался от Международной сионистской организации, так как она предлагала сохранять нейтралитет. Ее европейские лидеры ненавидели царскую Россию, бывшую союзницей Англии; Вейцман тоже ее ненавидел, но, в отличие от них, не верил, что Германия с ее культурным и техническим превосходством выиграет эту войну. Он верил в победу западных демократий и считал, что судьба еврейства должна быть связана с ними.

В момент начала войны он ехал в отпуск в Швейцарию в сопровождении жены и маленького сына. Им удалось вернуться в Париж, где он посетил престарелого барона Эдмонда де Ротшильда, бывшего финансовой опорой передовых сельскохозяйственных еврейских поселений в Палестине. К удивлению Вейцмана, Ротшильд разделял его оптимизм относительно исхода войны и тех возможностей, которые это открывало для евреев. Хотя Вейцман не занимал никакого официального положения в сионистском движении, Ротшильд посоветовал ему найти лидеров британских сионистов и поговорить с ними.

Это совпадало с его собственными намерениями. Его надежды на британское влияние имели глубокие корни. Он был третьим ребенком из пятнадцати в семье лесоторговца, который сгонял бревна в плоты и сплавлял их вниз по Висле в город Данциг на распил и на экспорт. Вейцманы жили в разрешенной для проживания евреев бедной западной области России, так называемой черте оседлости. Когда Хаиму было всего одиннадцать лет, он написал письмо, которое предсказывало его деятельность во время войны. «Этот одиннадцатилетний мальчик, – сообщает его биограф Исайя Берлин, – говорит, что цари и народы мира явно стремятся уничтожить еврейский народ; евреи должны не допустить своего уничтожения; только Англия может помочь им вернуться в принадлежавшую им в древности землю, Палестину, и вновь достичь величия»[375]375
  Цит. по: Weisgal and Carmichael (1963), p. 20.


[Закрыть].

Убеждения юного Вейцмана неуклонно вели его на запад. В восемнадцать он доплыл на одном из отцовских плотов до Западной Пруссии, добрался, работая по пути, до Берлина и поступил там в Высшую техническую школу. В 1899 году он защитил диссертацию в Университете Фрибура в Швейцарии, а затем продал компании Bayer патент, что значительно улучшило его финансовое положение. В 1904-м он переехал в Англию; этот переезд был, по его мнению, «шагом обдуманным и отчаянным… Мне грозила опасность превратиться в Luftmensch [буквально “человека из воздуха”], одного из этаких благонамеренных, расхлябанных и разочарованных “вечных студентов”»[376]376
  Weizmann (1949), p. 93.


[Закрыть]. Химические исследования должны были спасти его от этой участи; он устроился в Манчестере под покровительством Уильяма Генри Перкина – младшего, главы тамошнего химического факультета, отец которого синтезировал мовеин, сиреневый краситель, давший название «сиреневому десятилетию»[377]377
  Так называли 1890-е гг., поскольку благодаря изобретенному Перкином красителю сиреневый (фиолетовый) цвет вошел в моду и широко использовался в одежде.


[Закрыть]. Это положило начало производству в Британии анилиновых красителей.

Вернувшись в августе 1914 года из Франции в Манчестер, Вейцман нашел на своем столе циркуляр британского Военного министерства, предлагающий «всем ученым, в распоряжении которых имеются какие-либо открытия, представляющие военную ценность, сообщить о них». У него имелось такое открытие, и он сразу же предложил его Военному министерству, «не требуя никакого вознаграждения»[378]378
  Ibid., p. 171.


[Закрыть]. Военное министерство не удостоило его ответом. Вейцман продолжил свои исследования. Одновременно с этим он начал искать связей с британскими лидерами, о которых они говорили с Ротшильдом, и эти попытки вылились приблизительно в две тысячи встреч, прошедших до конца войны.

Открытие Вейцмана касалось бактерии и химического процесса. Бактерия называлась Clostridium acetobutylicum Weizmann, а неформально – B-Y (или организмом Вейцмана) и была анаэробным организмом, разлагающим крахмал. Вейцман нашел ее в початках кукурузы, когда пытался разработать процесс для производства синтетического каучука. Он думал, что сможет получить синтетический каучук из изоамилового спирта, одного из побочных продуктов спиртового брожения. Он искал бациллу – один из миллионов видов и подвидов, живущих в почве и на растениях, – которая преобразовывала бы крахмал в изоамиловый спирт более эффективно, чем уже известные штаммы. «В ходе этих исследований я нашел бактерию, которая производила значительное количество жидкости, пахнущей очень похоже на изоамиловый спирт. Но, когда я очистил эту жидкость, она оказалась смесью ацетона и высокочистого бутилового спирта. Профессор Перкин посоветовал мне просто вылить ее в раковину, но я ответил, что никакое чистое химическое вещество не бывает бесполезным и выбрасывать его не стоит»[379]379
  Ibid., p. 134.


[Закрыть].

Это существо, найденное по счастливой случайности, и было бактерией B-Y. В смеси с вареной и измельченной кукурузой бактерия сбраживала кукурузу в водный раствор трех растворителей: на одну часть этилового спирта в нем приходилось три части ацетона и шесть частей бутилового спирта (бутанола). Затем эти три растворителя можно было разделить обычной дистилляцией. Вейцман попытался разработать процесс получения синтетического каучука из бутанола, и это ему удалось. Тем временем, уже перед самой войной, цены на природный каучук упали, и каучук синтетический потерял свою привлекательность.

Не оставляя усилий, направленных на образование собственной страны для евреев, Вейцман приобрел в Манчестере верного и влиятельного друга в лице Ч. П. Скотта, высокого, пожилого, либерально настроенного редактора газеты Manchester Guardian. Скотт имел множество связей и, в частности, был самым доверенным политическим советником Дэвида Ллойд Джорджа. В результате одним пятничным утром в январе 1915 года Вейцман встретился за завтраком с энергичным низкорослым валлийцем, который был тогда канцлером Казначейства, а в середине войны стал премьер-министром[380]380
  Stein (1961), p. 140.


[Закрыть]. Ллойд Джордж был воспитан на Библии. Он отнесся к идее возвращения евреев в Палестину сочувственно, особенно когда Вейцман сравнил каменистую, гористую, тесную Палестину с каменистым, гористым, тесным Уэльсом. Помимо Ллойд Джорджа Вейцман, к удивлению своему, обнаружил интерес к сионизму у таких людей, как Артур Бальфур, бывший премьер-министр, ставший в правительстве Ллойд Джорджа министром иностранных дел, и Ян Христиан Смэтс, пользующийся большим уважением бур, который присоединился к британскому военному кабинету в 1917 году, а до этого участвовал в его работе в неофициальной роли. «Нас ожидают поистине мессианские времена»[381]381
  Цит. по: Ibid., прим. на p. 137.


[Закрыть], – писал Вейцман жене в этот период ранних надежд.

Вейцман выводил B-Y в первую очередь для получения бутанола. Однажды ему случилось рассказать о своих работах по исследованию брожения главному химику-исследователю шотландского филиала динамитной компании Нобеля. Его собеседник был впечатлен. «Знаете, – сказал он Вейцману, – возможно, у вас в руках оказался ключ к разрешению одной очень важной ситуации»[382]382
  Цит. по: Weizmann (1949), p. 171.


[Закрыть]. Крупный взрыв на производстве помешал компании Нобеля заняться разработкой этого процесса, но компания известила о нем британское правительство.

«Так и случилось, – пишет Вейцман, – что как-то в марте [1915 года], вернувшись из Парижа, я нашел ожидавший меня вызов в британское Адмиралтейство»[383]383
  Ibid., p. 172. Вейцман пишет «1916 года», но это его воспоминание явно ошибочно. Ср. Stein (1961), p. 118. В 1916 г. Черчилль уже не был первым лордом Адмиралтейства.


[Закрыть]. Адмиралтейство, первым лордом которого был Уинстон Черчилль – ему был сорок один год, в точности столько же, сколько и Вейцману, – столкнулось с острой нехваткой ацетона. Этот едкий растворитель был важнейшим ингредиентом производства кордита, бездымного пороха для тяжелой артиллерии, в том числе судовой. Название кордита происходит от шнуровидной формы, в которой его обычно изготавливают[384]384
  Cordite от англ. cord – шнур, веревка.


[Закрыть]. Это взрывчатое вещество, которое обеспечивает полет снарядов крупнокалиберных орудий судов британского военно-морского флота, преодолевающих многие километры водного пространства, к их морским или наземным целям, представляет собой смесь 64 % нитроцеллюлозы и 30,2 % нитроглицерина, стабилизированную 5 %-м вазелином и смягченную – желатинизированную – 0,8 %-м ацетоном. Без ацетона невозможно производить кордит, а без кордита потребовалась бы радикальная переделка орудий, которая позволила бы использовать в них другие взрывчатые вещества – иначе они быстро разъели бы их стволы. Вейцман согласился обдумать эту проблему. Вскоре после этого он и был вызван к первому лорду Адмиралтейства. Вот как Вейцман вспоминает свою встречу с «бодрым, обаятельным, очаровательным и энергичным» Уинстоном Черчиллем:

Чуть ли не с первых слов он сказал: «Итак, доктор Вейцман, нам нужно тридцать тысяч тонн ацетона. Сможете ли вы его произвести?» Эта властная просьба так меня перепугала, что я чуть было не пошел на попятную. Я ответил: «Пока что мне удавалось получать из процесса брожения по нескольку сот кубических сантиметров ацетона за раз. Я работаю в лаборатории. Я не техник, а всего лишь химик-исследователь. Но, если бы мне каким-то образом удалось произвести тонну ацетона, тогда я смог бы умножить это количество в какое угодно число раз…» Черчилль и его ведомство дали мне карт-бланш, и я взялся за дело, которое в течение следующих двух лет отнимало все мои силы[385]385
  Weizmann (1949), p. 173.


[Закрыть].

Это была лишь первая часть ацетоновой истории Вейцмана. Часть вторая началась в начале июня. В мае в британском военном кабинете произошли перестановки, вызванные расширяющимися поражениями в Дарданелльской операции при Галлиполи; премьер-министр Герберт Асквит потребовал отставки Черчилля с поста первого лорда Адмиралтейства и заменил его Артуром Бальфуром; Ллойд Джордж ушел с должности канцлера Казначейства и возглавил Министерство вооружений. Таким образом, Ллойд Джордж моментально унаследовал ацетоновую проблему в еще большем масштабе – ему нужно было удовлетворить потребности в ацетоне не только флота, но и армии. Скотт из Manchester Guardian рассказал ему о работе Вейцмана, и 7 июня они встретились. Вейцман сказал Ллойд Джорджу то же, что ранее Черчиллю. Ллойд Джордж был впечатлен и предоставил ему еще более широкую свободу действий для увеличения масштабов процесса брожения.

В результате шести месяцев опытов на фабрике по производству джина Nicholson в лондонском районе Боу Вейцман вывел производство на уровень полутонны. Процесс оказался достаточно производительным. Он позволял получить 37 тонн растворителей – около 11 тонн ацетона – из 100 тонн зерна. Вейцман начал обучать промышленных химиков, а правительство тем временем реквизировало шесть английских, шотландских и ирландских винокуренных заводов, на которых они должны были работать. Затем все предприятие оказалось под угрозой остановки из-за нехватки американского зерна: немецкие подводные лодки так же душили британские морские перевозки во время Первой мировой войны, как и во время Второй. «Осенью этого года был большой урожай конских каштанов, – отмечает Ллойд Джордж в своих «Военных мемуарах». – Была организована общенациональная кампания сбора этих каштанов, чтобы использовать их крахмал вместо кукурузы»[386]386
  Цит. по: Ллойд Джордж Д. Военные мемуары / Пер. с англ. М. Звавича. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1934. Т. 1. С. 397.


[Закрыть][387]387
  Lloyd George (1933), p. 49, 50.


[Закрыть]. В конце концов производство ацетона было переведено в Канаду и Соединенные Штаты и вновь перешло на использование зерновых.

«Когда наши затруднения были разрешены таким образом благодаря гениальным способностям д-ра Вейцмана, – продолжает Ллойд Джордж, – я заявил ему: “Вы оказали большую услугу правительству, и я хотел бы просить премьера рекомендовать его величеству дать вам орден или титул”. Он отвечал: “Я ничего не хочу для себя”. “Но нет ли чего-либо, что мы можем сделать в качестве признания ценной услуги, которую вы оказали стране”, – спросил я. Он отвечал: “Да, я хотел бы просить вас сделать кое-что для моего народа”. Он затем изложил свои пожелания в области возвращения евреев в Землю обетованную, которую они столь прославили. Таково было происхождение знаменитой декларации о создании национального очага для евреев в Палестине»[388]388
  Там же. С. 397, 398.


[Закрыть][389]389
  Ibid., p. 50. Вера Вейцман подтверждает подлинность этого разговора: ср. Stein (1961), прим. на p. 120.


[Закрыть].

Эта «знаменитая декларация», названная декларацией Бальфура и составленная в форме письма от Артура Бальфура к барону Эдмонду де Ротшильду, была обязательством британского правительства «с одобрением рассматривать вопрос о создании в Палестине национального очага для еврейского народа» и «приложить все усилия для содействия достижению этой цели»[390]390
  Ср. факсимильное воспроизведение на фронтисписе Stein (1961).


[Закрыть]. Происхождение этого документа было гораздо более сложным – дело далеко не ограничивалось простой уплатой за услуги Вейцмана в области биохимии. В нем участвовали и другие посредники, и государственные мужи; следует учесть и две тысячи бесед самого Вейцмана. Смэтс обозначил эту связь через много лет после войны, сказав, что «выдающаяся научная работа Вейцмана в военное время принесла ему известность и славу в высших эшелонах союзников, что придало гораздо больший вес его призывам к созданию национального очага для евреев»[391]391
  Цит. по: Ibid., прим. на p. 120.


[Закрыть].

Однако, несмотря на эти необходимые оговорки, предложенная Ллойд Джорджем версия этой истории заслуживает большего внимания, чем обычно уделяют ей высокомерные историки. Письмо из ста восемнадцати слов, подписанное министром иностранных дел и гарантирующее поддержку создания в Палестине еврейской страны со стороны правительства его величества «с ясным пониманием того, что не должно производиться никаких действий, которые могли бы нарушить гражданские и религиозные права существующих в Палестине нееврейских общин», вряд ли можно считать неуместной наградой за спасение пушек британской армии и флота от преждевременного одряхления. Опыт Хаима Вейцмана стал первым поучительным примером того могущества, которое наука может приобретать во время войны. Правительство запомнило это. Наука тоже.

Второй битве при Ипре, которая началась 22 апреля 1915 года, предшествовала интенсивная немецкая артподготовка. Ипр был (точнее, был раньше – к этому моменту от него почти ничего не осталось) скромным рыночным городком в Юго-Восточной Бельгии, километрах в двенадцати от французской границы и менее чем в пятидесяти километрах вглубь материка от французского порта Дюнкерка. Вокруг Ипра простиралась изрытая снарядами болотистая низина, над которой возвышались малопривлекательные низкие холмы, самый высокий из которых, обозначенный на военных картах под названием «высоты 60» и ставший предметом самых ожесточенных сражений, имел всего 60 метров в высоту.

До этого атакующая немецкая и обороняющаяся британская армии наперегонки стремились выйти к морю. Немцы надеялись выиграть эту гонку, чтобы обойти союзников с фланга. Поскольку германская армия еще не была полностью отмобилизована для военного времени, они даже ввели в действие так называемый Эрзац-корпус, набранный из плохо обученных студентов и старшеклассников, чтобы увеличить численность своих сил. Его потери в этой операции, которую в Германии назвали Kindermord, то есть «бойней детей», составили 135 000 человек. Однако британцам удалось удержать узкий фланг ценой жизни 50 000 солдат. Война, которая планировалась как серия молниеносных ударов, – быстрый марш через Бельгию, капитуляция Франции и домой к Рождеству, – превратилась в застойную окопную войну, и ситуация на Ипрском выступе ничем не отличалась от того, что происходило по всей линии фронта, от Ла-Манша до Альп.

Артподготовка 22 апреля, положившая начало массированной попытке прорыва немецкой армии, загнала канадцев и французских зуавов, удерживавших фронт в районе Ипра, глубоко в траншеи. На закате она прекратилась. Немецкие войска отошли от линии фронта по перпендикулярным соединительным ходам, и на передовой остались только недавно обученные Pioniere – инженерные войска. Взлетела немецкая сигнальная ракета. Pioniere начали открывать газовые вентили. Зелено-желтое облако с шипением вырывалось из кранов и плыло по ветру через ничейную полосу. Оно стелилось по земле, заползало в воронки, проходило над гниющими телами убитых и сквозь проволочные заграждения, затем перетекало через сложенные из мешков с песком брустверы союзнических окопов и вниз по их стенкам мимо приступок для стрелков, заполняло траншеи, проникало в землянки и углубленные убежища: и те, кто вдыхал его, начинали кричать от боли и задыхаться. Это был хлор, едкий и удушающий газ. Он пах, как хлор, и обжигал, как хлор.

Зуавы и канадцы начали массово отступать, спотыкаясь и падая. Многие другие солдаты, захваченные врасплох и не понимающие, что происходит, выбирались из своих окопов на ничейную полосу. Они хватались за горло, забивали в рот полы рубашек или шарфы, разрывали землю голыми руками и пытались спрятать в ней лицо. Они извивались в агонии; десять тысяч человек получили тяжелое отравление, еще пять тысяч погибли. Целые дивизии оставляли свои позиции[392]392
  Эти подробности изложены по Lefebure (1923), p. 36, 37, Goran (1967), p. 68 и Hahn (1970), p. 119, 120.


[Закрыть].

Немцам удалось застать противника врасплох. Все воюющие стороны обязались в соответствии с Гаагской декларацией 1899 года об удушающих газах «отказаться от употребления снарядов, имеющих единственным назначением распространение удушающих или отравляющих газов»[393]393
  Carnegie Endowment for International Peace (1915), p. I.


[Закрыть]. По-видимому, никто не считал, что эта декларация затрагивает слезоточивый газ, хотя на самом деле слезоточивые газы в достаточной концентрации могут быть даже более токсичны, чем хлор. Французы применили слезоточивый газ в винтовочных гранатах еще в августе 1914 года; немцы использовали его в артиллерийских снарядах против русских в сражении при Болимове в конце января 1915-го, а затем, в марте того же года, и на Западном фронте, против британцев под Ньивпортом. Однако применение хлора под Ипром было первой крупной преднамеренной газовой атакой этой войны.

Как случалось и позже с другими видами оружия, производившими неожиданное действие, хлор ужасал и приводил в замешательство. Солдаты бросали оружие и бежали. Военных врачей и санитарные палатки внезапно захлестнул поток жертв, причина увечий которых была неизвестна. Однако химики, бывшие в числе переживших эту атаку, достаточно быстро узнали хлор и предложили простые и известные средства его нейтрализации. Уже через неделю лондонские женщины сшили 300 000 повязок из ваты, обернутой муслином, которые пропитывали гипосульфитом – это были первые, еще несовершенные, противогазы[394]394
  Pound (1964), p. 131.


[Закрыть].

Хотя германское Верховное командование и разрешило применить газы под Ипром, оно, по-видимому, сомневалось в их тактических достоинствах. Оно не подготовило за линией фронта массированных резервных сил, которые могли бы перейти в наступление после газовой атаки. Союзные дивизии быстро закрыли образовавшийся разрыв. Газовая атака не принесла ничего кроме мучений.

Отто Ган, бывший пехотным лейтенантом запаса, участвовал в установке газовых баллонов[395]395
  Ср. Hahn (1970), p. 118 и далее.


[Закрыть]. 5730 баллонов содержали 168 тонн хлора и исходно были установлены в другой точке фронта[396]396
  Prentiss (1937), p. 148.


[Закрыть]. Землекопы вкапывали их в передние стенки траншей на уровне приступок для стрелков и быстро закрывали баллоны мешками с песком, чтобы предохранить их от попадания осколков. Чтобы привести их в действие, нужно было подсоединить к вентилю свинцовую трубку, вывести ее поверх бруствера на ничейную полосу, дождаться ракеты, сигнализирующей о начале атаки, и открыть кран в заранее назначенный момент. При нормальном давлении хлор кипит при 33,6° ниже нуля; после открытия баллона он стремительно выкипает. Однако в том месте, где Ган и его Pioniere изначально установили баллоны с хлором, были неблагоприятные господствующие ветры. К тому времени, как Верховное командование решило переместить их к Ипру и установить вдоль шестикилометрового участка фронта, на котором направление ветра было более благоприятным, Гана уже отправили разведывать условия для газовой атаки в Шампани.

В январе его вызвали в оккупированный немцами Брюссель на встречу с Фрицем Габером. Габера только что повысили в звании, от старшего сержанта запаса до капитана, что было по меркам аристократической германской армии беспрецедентным скачком. Это звание было нужно ему, сказал он Гану, для его новой работы. «Габер сообщил мне, что его новая работа заключалась в организации особого подразделения для ведения газовой войны»[397]397
  Hahn (1970), p. 118.


[Закрыть]. Кажется, Ган был шокирован. Габер изложил ему свои доводы. Эти доводы еще не раз приходилось слышать в ходе войны:

Он объяснил мне, что на Западных фронтах, совершенно остановившихся, развитие военных действий может быть достигнуто только при помощи новых видов оружия. Одним из таких видов оружия могли стать отравляющие газы… Когда я возразил ему, сказав, что такие методы ведения войны нарушают Гаагскую конвенцию, он ответил, что французы уже начали их использовать – хотя и не добились при этом особенных результатов, – когда применили стрелковые боеприпасы, наполненные газом. Кроме того, это позволит спасти бесчисленное множество жизней, если приведет к скорейшему окончанию войны.

Ган вслед за Габером стал работать над применением боевых газов. Так же поступил и физик Джеймс Франк, глава физического отдела института Габера, впоследствии – так же, как Габер и Ган, – получивший Нобелевскую премию[398]398
  Ibid., p. 119 и далее.


[Закрыть]. Так же поступили и многочисленные промышленные химики, работавшие в компании И. Г. Фарбен[399]399
  Ср. Lefebure (1923), p. 86; Haber (1971), p. 279, 280.


[Закрыть], картеле, который энергичный Карл Дуйсберг из компании Bayer собрал во время войны из восьми химических компаний. Завод в Леверкузене – тот самый, в котором был построен новый лекционный зал, – производил сотни известных токсических веществ, многие из которых были прекурсорами или промежуточными материалами для производства красок, и отсылал их в Институт физической химии и электрохимии кайзера Вильгельма для изучения. В Берлине появились склады для хранения газов и школа, в которой Ган преподавал меры противохимической защиты.

Он также руководил газовыми атаками. В середине июня 1915 года[400]400
  По воспоминаниям Гана в Hahn (1970), p. 120. В Prentiss (1937) утверждается, что фосген был впервые применен немцами в атаке методом газового облака против британских войск во Вьелте 9 декабря 1915 г. Возможно, Ган имел в виду 1916 г.


[Закрыть] в Галиции, на Восточном фронте, «направление ветра было благоприятным, и мы выпустили в сторону вражеских [русских] окопов чрезвычайно токсичный газ, смесь хлора с фосгеном… Не было сделано ни одного выстрела… Атака была абсолютно успешной»[401]401
  Hahn (1970), p. 120.


[Закрыть].

Благодаря своей развитой химической промышленности, снабжавшей до войны весь мир, Германия далеко опережала союзников в производстве химикатов для газовой войны. В начале войны Британии приходилось даже покупать немецкие красители (для производства красок, а не отравляющих газов) через нейтральные страны[402]402
  Ср. Haber (1971), p. 189.


[Закрыть]. Когда немцы узнали об этой уловке, они предложили менять красители на каучук и хлопок, которых не хватало им; сохранившиеся документы не уточняют, насколько это предложение было выражением цинизма, а насколько – натужного тевтонского юмора. Однако Франция и Британия уже взялись за дело. К концу войны было изготовлено и использовано по меньшей мере 200 000 тонн боевых отравляющих веществ, причем половина этого количества приходится на Германию, а половина – на союзные страны, взятые вместе.

Отказ от соблюдения Гаагской конвенции открыл целый ряд, так сказать, новых экологических ниш в области вооружений. Типы отравляющих газов и средств их доставки беспрестанно умножались как дарвиновские вьюрки. После хлора Германия ввела в употребление фосген[403]403
  Ср. Prentiss (1937), p. 154 и далее.


[Закрыть], смешивая его с хлором из-за низкой скорости его испарения – как в той атаке газовым облаком, которой руководил Ган. В ответ на это в начале 1916 года французы применили артиллерийские снаряды с фосгеном. После этого фосген стал главным средством химической войны: его применяли в баллонах, артиллерийских снарядах, минах для траншейных минометов, специальных банках, которые выстреливали из похожих на мортиры метательных установок, и авиационных бомбах. Фосген пахнет свежескошенным сеном, но токсичность его гораздо выше, чем у всех остальных использовавшихся ядовитых газов. Он в десять раз токсичнее хлора и убивает в течение десяти минут при концентрации порядка половины миллиграмма на литр воздуха. При более высокой концентрации один или два вдоха приводят к смертельному исходу в течение нескольких часов. При контакте с водой фосген – карбонилхлорид – гидролизуется до соляной кислоты; именно это и происходит с ним в насыщенном водой воздухе в глубине мягких, покрытых пузырьками легочных тканей. Более 80 % смертей от отравляющих газов в течение этой войны было вызвано именно фосгеном.

Следующим появился хлорпикрин[404]404
  Ср. там же, p. 161 и далее.


[Закрыть] – британцы называли его рвотным газом, а немцы Klop – отвратительное соединение пикриновой кислоты с белильной известью. Германские инженеры применили его против русских войск в августе 1916 года. Особым достоинством этого газа является его химическая инертность. Он не взаимодействовал с разнообразными нейтрализующими химикатами, которые находились в фильтрующей коробке противогаза; удалить его из воздуха – благодаря адсорбции – мог только небольшой слой активированного угля, также имевшийся в коробке. Поэтому при высокой концентрации хлорпикрин мог насытить активированный уголь и начать проникать внутрь противогаза. Он действует как слезоточивый газ, но, кроме того, вызывает тошноту, рвоту и понос. Солдаты снимали противогазы, чтобы вырвать; если хлорпикрин использовался в смеси с фосгеном, как это часто бывало, они могли получить при этом смертельную дозу. Другое достоинство хлорпикрина заключалось в простоте и дешевизне его производства.

Самым страшным газом этой войны – газом, который вынудил благодушно настроенные до этого Соединенные Штаты начать развитие собственного химического оружия, – был дихлорэтилсульфид, он же иприт, прозванный также за запах хрена или горчицы горчичным газом[405]405
  Ср. там же, p. 177.


[Закрыть]. Немцы впервые применили его ночью 17 июля 1917 года в артиллерийском обстреле британских сил под Ипром. Эта атака была совершенно неожиданной и вызвала многотысячные потери. К лету 1917 года развитие защитных средств – надежных противогазов и действенных мер химической защиты – догнало развитие вооружений; немцы ввели в действие горчичный газ в попытке разрешить эту патовую ситуацию – так же, как до того они начали применять хлор. Под Ипром на солдат посыпались снаряды, помеченные желтыми крестами. Сначала жертвы атаки только чихали, и многие сняли противогазы. Затем их начало рвать. Их кожа покраснела и стала покрываться волдырями. Глаза воспалились, веки опухли и закрылись. Ослепших пострадавших приходилось отводить к санитарным палаткам; за следующие две недели их число превысило четырнадцать тысяч.

Хотя в концентрированном виде этот газ пахнет горчицей, в малых концентрациях он почти незаметен, хотя и остается чрезвычайно токсичным. Он оставался на месте в течение нескольких дней и даже недель. Противогаз уже не мог защитить от него. Горчичный газ разъедал резину и кожу, просачивался сквозь несколько слоев ткани. Один человек мог принести на подошвах своих ботинок достаточное количество отравляющего вещества, чтобы временно ослепить всех своих товарищей по окопу. Кроме того, запах горчичного газа можно замаскировать другими газами. Иногда немцы маскировали горчичный газ ксилилбромидом, слезоточивым газом с запахом сирени, так что военной весной случалось, что люди в ужасе бежали, когда ветер приносил аромат цветущих сиреневых кустов.