Текст книги "Создание атомной бомбы"

Ядро, утверждал Бор, ведет себя подобным же образом. Сила, удерживающая нуклоны вместе, – это сильное ядерное взаимодействие. Этой силе противодействует обычное электрическое отталкивание положительно заряженных ядерных протонов. Хрупкое равновесие между этими двумя основными силами делает ядро подобным жидкости. Энергия, поступающая извне с налетающими частицами, деформирует ядро; оно колеблется как капля жидкости, испытывая сложные периодические деформации – так же, как колебались волнообразные струи воды, которые Бор изучал при подготовке своей диссертации. Это означает, что для понимания сложных энергетических уровней ядра и переходов между ними, обнаруженных в работах Ферми, можно использовать классические формулы Рэлея для поверхностного натяжения в жидкостях. «В этой статье 1937 года многие вопросы еще оставались неясными»[1004]1004
  Wheeler (1963b), p. 40.


[Закрыть], – пишет американский физик-теоретик Джон Арчибальд Уилер, впоследствии помогший Бору прояснить некоторые из них. Однако капельная модель оказалась полезной, и ее взяли на вооружение в числе прочих Фриш в Копенгагене и Лиза Мейтнер в Берлине.

В один погожий четверг октября 1937 года шестидесятишестилетний, но полный сил Эрнест Резерфорд вышел в сад у своего дома в зеленом районе на задворках Кембриджского университета, чтобы подрезать дерево[1005]1005
  Ср. Eve (1939), p. 424 и далее, и Oliphant (1972), p. 153 и далее.


[Закрыть]. Он упал и сильно ушибся. По словам Мэри Резерфорд, ближе к вечеру он почувствовал себя «неважно»[1006]1006
  Цит. по: Oliphant (1972), p. 154.


[Закрыть] – у него началась тошнота и несварение желудка, – и она вызвала массажиста. Ночью Резерфорда рвало. Наутро он вызвал семейного врача. У него была небольшая пупковая грыжа, из-за которой он носил бандаж; врач предположил ущемление, посоветовался со специалистом и отправил Резерфордов в санаторий «Эвелин» (Evelyn Nursing Home) на срочную операцию. По пути в больницу Резерфорд сказал жене, что все его дела и финансы приведены в порядок. Она отвечала, что он болен неопасно, и беспокоиться не о чем.

Проведенная вечером операция подтвердила частичное ущемление грыжи; хирурги высвободили пережатый участок тонкой кишки и восстановили в нем кровообращение. В субботу казалось, что Резерфорд идет на поправку; однако в воскресенье у него снова началась рвота и появились признаки инфекции, которая в те времена, до появления антибиотиков, была смертельно опасной. В понедельник ему стало хуже; врачи посоветовались с хирургом, происходившим из Мельбурна, и тот, принимая во внимание возраст и симптомы пациента, не рекомендовал проводить вторую операцию. Чтобы облегчить состояние Резерфорда, ему стали вводить внутривенно физиологический раствор – ко вторнику его ввели три литра – и установили желудочный дренаж. К утру вторника 19 октября наступило небольшое улучшение, но, хотя жена считала его «чудесным пациентом, [который] великолепно выносит все неудобства» и, как ей казалось, увидела «проблеск надежды»[1007]1007
  Цит. по: Ibid., p. 155.


[Закрыть], после обеда того же дня он начал слабеть. То поручение, которое он высказал в конце дня, показывает, что, вспоминая свою жизнь в эти последние часы, он нашел в ней поводы для благодарности. «Я хочу оставить сто фунтов колледжу Нельсона, – сказал он Мэри Резерфорд. – Можешь этим заняться». Чуть позже он повторил во всеуслышание: «Не забудь, сотню колледжу Нельсона»[1008]1008
  Цит. по: Eve (1939), p. 425.


[Закрыть]. Вечером того же дня он умер. «Сердцебиение и кровообращение прекратились» из-за обширной инфекции, записал врач, «и смерть наступила мирно».

На той же неделе в Болонье проходил международный съезд физиков, посвященный двухсотлетней годовщине рождения Луиджи Гальвани; телеграмма с известием о смерти Резерфорда пришла из Кембриджа утром 20 октября. Бор был на этой конференции и взял сообщение этой печальной новости на себя. «Когда собрались участники назначенного на это утро заседания, – пишет Марк Олифант, – Бор вышел вперед и запинающимся голосом сообщил собранию о случившемся; в глазах его были слезы». Все были потрясены неожиданностью этой потери. За несколько недель до того Бор был у Резерфорда в Кембридже; те, кто работал в Кавендишской лаборатории, видели своего шефа в прекрасном настроении всего несколько дней назад.

Бор «говорил от всего сердца, – говорит Олифант, – о том, чем обязана наука великому человеку, которого ему посчастливилось называть своим учителем и другом». Для самого Олифанта этот день стал «одним из самых сильных переживаний всей жизни»[1009]1009
  Oliphant (1972), p. 155.


[Закрыть]. Вспоминая Резерфорда в письме к Оппенгеймеру от 20 декабря, Бор пытался уравновесить горечь потери надеждой: «Без него жизнь стала беднее; и тем не менее каждая мысль о нем будет источником непреходящего вдохновения»[1010]1010
  Smith and Weiner (1980), p. 204.


[Закрыть]. А в 1958 году Бор просто сказал в мемориальной лекции: «Для меня он был почти что вторым отцом»[1011]1011
  Bohr (1958), p. 73.


[Закрыть].

Помощник декана Вестминстерского аббатства немедленно согласился на захоронение праха Резерфорда в нефе аббатства, чуть к западу от могилы Ньютона и в одном ряду с могилой Кельвина. В январе следующего года Джеймс Джинс определил место Резерфорда в истории науки в посвященной его памяти речи на конференции в Калькутте:

Вольтер как-то сказал, что Ньютону повезло больше, чем может повезти какому-либо другому ученому, потому что честь открытия законов, которые управляют Вселенной, может выпасть на долю лишь одному человеку. Если бы он жил в более позднюю эпоху, он, возможно, сказал бы что-нибудь подобное и о Резерфорде и царстве бесконечно малого, ибо Резерфорд был Ньютоном атомной физики[1012]1012
  Цит. по: Eve (1939), p. 430 и далее.


[Закрыть].

Сам того не зная, Эрнест Резерфорд сам оставил по себе лучше всего характеризующую его эпитафию в письме к А. С. Иву, написанном в его загородном доме в первый день того же октября, последнего в его жизни. Он пишет о своем саде, в котором он работал так же, как в физике, энергично и не жалея сил: «Я еще более расчистил грядку с ежевикой, и результат выглядит весьма привлекательно»[1013]1013
  Ibid., p. 424.


[Закрыть].

В сентябре 1934 года, по следам опубликованной в июньском выпуске Nature статьи Ферми «Возможное образование элементов с атомным номером выше 92», в редко читаемом физиками «Журнале прикладной химии» (Zeitschrift für Angewandte Chemie) появилась одна любопытная статья. Ее автором была уважаемая немецкая исследовательница Ида Ноддак, химик, открывшая в 1925 году в сотрудничестве со своим мужем твердый, белый как платина металлический элемент рений с атомным номером 75. Ее статья, озаглавленная просто «Об элементе 93»[1014]1014
  Zeitschrift für Angewandte Chemie 47:653. См. английский перевод в Graetzer and Anderson (1971), p. 16 и далее.


[Закрыть], резко критиковала работу Ферми. Его «метод доказательства», прямо писала Ноддак, «неверен». Он показал, что его «новый источник бета-излучения» не является протактинием, а затем нашел его отличия от нескольких других элементов, расположенных ниже по периодической системе, но «остается неясным, почему он решил остановиться на свинце». Старая точка зрения, согласно которой радиоактивные элементы образуют непрерывную последовательность, начинающуюся с урана и заканчивающуюся на свинце, писала Ноддак, как раз и была опровергнута открытием искусственной радиоактивности, которое сделали супруги Жолио-Кюри. «Следовательно, Ферми следовало бы сравнить свой новый радиоактивный элемент со всеми известными элементами».

На самом деле, продолжала Ноддак, осадить из нитрата урана при помощи марганца можно сколько угодно разных элементов. Вместо того чтобы предполагать возникновение нового трансуранового элемента, «с тем же успехом можно было бы предположить, что при использовании нейтронов для разрушения ядер могут происходить какие-либо качественно новые ядерные реакции, ранее не наблюдавшиеся». В прошлом элементы преобразовывались только в элементы, непосредственно соседствующие с ними. Но «при бомбардировке тяжелых ядер нейтронами можно предположить, что ядро может разделяться на несколько крупных фрагментов, которые будут, разумеется, изотопами известных элементов, но не будут соседями». В таком случае получились бы гораздо более легкие элементы, находящиеся в периодической системе значительно ниже свинца.

Сегре вспоминает[1015]1015
  Ср. Emilio Segre OHI, AIP, p. 24, и мое интервью с Сегре.


[Закрыть], что читал статью Ноддак. Он знает, что ее читали также Ган в Берлине и Жолио в Париже, потому что он попросил их ее прочесть. Всем им она показалась довольно бессмысленной. «Я думаю, что прочитавшие ее химики, – вспоминает Фриш, – вероятно, нашли в ней лишь бесцельные критические придирки; у физиков, если они вообще ее читали, тем более должно было создаться такое же впечатление, потому что они сказали бы: “Какой смысл критиковать, если не приводить никаких причин, по которым эта критика была бы обоснованной?” Никто никогда не видел ядерного распада с образованием далеко отстоящих элементов»[1016]1016
  Otto Frisch OHI, AIP, p. 38.


[Закрыть]. Ноддак скрупулезно рассматривала это положение, но оно явно стало причиной того, что на ее статью почти никто не обратил внимания. В сводном отчете в Nature, который Амальди и Сегре привезли Резерфорду летом 1934 года, это предположение было сформулировано в явном виде: «Разумно предположить, что атомный номер активного элемента должен быть близок к атомному номеру… элемента, подвергаемого бомбардировке»[1017]1017
  СФ 98, Fermi (1962), p. 734.


[Закрыть].

Но Ферми редко оставлял предположения, какими бы разумными они ни были, без проверки. И уж конечно, он не оставил бы непроверенным этот вопрос, ставший для него чрезвычайно острым из-за несвоевременного выступления Корбино (Ноддак еще посыпала солью эту рану, упомянув в своей статье «сообщения, появившиеся в газетах»). Он уселся за необходимые расчеты. Впоследствии он рассказывал об этом по меньшей мере Теллеру, Сегре и своей американской ученице Леоне Вудс[1018]1018
  См., например, три приведенные ниже цитаты.


[Закрыть]. Теллер уверен, что знает, о каких именно расчетах шла речь:

Ферми отказался верить [Ноддак]… Он знал, как получить численную оценку возможности распада ядра урана на две части… Он произвел те вычисления, которые предлагала г-жа Ноддак, и выяснил, что вероятность такого события чрезвычайно мала. Он заключил, что предположение г-жи Ноддак никак не может быть справедливым. Поэтому он выбросил его из головы. Его теория была верна… но… она была основана на… ошибочных экспериментальных данных.

Здесь Теллер имеет в виду проведенные Астоном измерения массы гелия (те же, которые ошибочно навели Сциларда на бериллий), которые «внесли в расчеты массы и энергии ядер систематическую ошибку»[1019]1019
  Teller (1979), p. 140.


[Закрыть].

Сегре находит предложенную Теллером интерпретацию этой истории возможной, но неубедительной. Проблема численного значения массы гелия не исключала возможности деления ядра урана. «Знаете, иногда, когда Ферми что-то говорил и его спрашивали: “Почему это? Покажите”, он отвечал “Ну, я об этом знаю c.i.f.”. Он говорил по-итальянски. Сокращение c.i.f. означало con intuito formidabile – “из потрясающей интуиции”. Так что я не знаю, как он это сделал. С другой стороны, Ферми делал множество вычислений, которые он никому не показывал»[1020]1020
  Интервью с Сегре, 29 июня 1983 г.


[Закрыть].

Версия Леоны Вудс проливает свет на версию Теллера:

Почему на предположение д-ра Ноддак не обратили внимания? Дело в том, что она опередила свое время. Капельная модель ядра Бора еще не была сформулирована, и ни у кого не было общепризнанных методов вычислений, которые показали бы, допустим ли распад ядра на несколько крупных фрагментов с энергетической точки зрения[1021]1021
  Libby (1979), p. 43.


[Закрыть].

Если даже физика Ноддак и опережала свое время, ее химия была безошибочной. Хотя к 1938 году ее статья пылилась на задних полках, Бор провозгласил капельную теорию ядра, а Лизу Мейтнер и Отто Гана все более занимали загадки химии урана.

9
Крупномасштабный разрыв

«Я полагаю, все молодые люди думают о том, какую жизнь им хотелось бы прожить, – оглядываясь назад, писала в старости Лиза Мейтнер. – Когда я думала об этом, я всегда приходила к выводу, что жизнь может не быть легкой, лишь бы она не была пустой. И это мое желание исполнилось»[1022]1022
  Meitner (1964), p. 2.


[Закрыть]. К 1938 году шестидесятилетняя австрийская ученая заслужила всеобщее уважение, доставшееся ей ценой тяжелого и кропотливого труда. Когда Вольфганг Паули захотел предложить концепцию трудноуловимой, почти не имеющей массы нейтральной частицы, которая объясняла бы кажущееся исчезновение энергии в бета-распаде, – впоследствии ее назвали нейтрино, – он высказал свое предположение в письме к Лизе Мейтнер и Хансу Гейгеру. Джеймс Чедвик был «вполне убежден, что она открыла бы нейтрон, если бы задалась такой целью, если бы ей посчастливилось, скажем, жить в течение нескольких лет в Кавендише, как посчастливилось мне»[1023]1023
  James Chadwick OHI, AIP, p. 76.


[Закрыть]. Несмотря на свою «физическую хрупкость и природную застенчивость»[1024]1024
  Frisch (1968), p. 414.


[Закрыть], которые описывает ее племянник Отто Фриш, она была внушительной личностью.

Во время Первой мировой войны она пошла добровольцем в австрийскую армию и работала там рентгенотехником. «Там, – говорит Фриш, – ей приходилось справляться с потоками раненых польских солдат, языка которых она не понимала, и с собственным медицинским начальством, которое ничего не понимало в рентгеноскопии»[1025]1025
  Frisch (1978), p. 427.


[Закрыть]. Она старалась, чтобы ее отпуска совпадали с отпусками Отто Гана, и спешила в Далем, в Химический институт кайзера Вильгельма, чтобы поработать с ним вместе; именно тогда они открыли элемент, непосредственно предшествующий в периодической системе урану, который они назвали протактинием. После войны она самостоятельно занималась физикой до 1934 года, когда, увидев в работах Ферми новые задачи, «убедила Отто Гана снова вернуться к непосредственному сотрудничеству»[1026]1026
  Meitner (1962), p. 6.


[Закрыть] и исследовать последствия бомбардировки ядер нейтронами. К тому времени Мейтнер возглавляла физическое отделение института, а Ган стал его директором. К среднему возрасту, как отмечает с симпатией Ган, она обрела «не только звание германского профессора, но и одно из его вошедших в пословицу качеств – рассеянность». На одном из научных собраний «с нею поздоровался один коллега, сказавший: “Мы с вами уже встречались”. Поскольку она не помнила их предыдущей встречи, она вполне серьезно ответила: “Вы, вероятно, спутали меня с профессором Ганом”»[1027]1027
  Hahn (1966), p. 66.


[Закрыть]. Ган предполагает, что она имела в виду многочисленные работы, которые они опубликовали в соавторстве.

Хотя она скрывала свою застенчивость за неприступной замкнутостью, в кругу друзей, говорит Фриш, «она бывала жизнерадостной и веселой, превосходной рассказчицей»[1028]1028
  Frisch (1968), p. 414.


[Закрыть]. Ее племянник считал, что она была «абсолютно лишена тщеславия»[1029]1029
  Frisch (1978), p. 426.


[Закрыть]. Свои густые темные волосы, теперь уже начинавшие седеть, она зачесывала назад и завязывала в пучок; от ее девичьей красоты остались яркие, хоть и обведенные темными кругами глаза, тонкие губы и крупный нос. Она мало ела, но пила много крепкого кофе. Ее трогала музыка; она следила за нею, как другие следят за тенденциями в моде или изобразительном искусстве (музыкальность была семейной чертой: ее сестра, мать Фриша, была концертирующей пианисткой). Когда ее навещал также любивший музыку племянник, они играли фортепианные дуэты, «хотя почти никто больше не знал, что она умеет играть»[1030]1030
  Frisch (1968), p. 414.


[Закрыть]. Она жила в служебной квартире в Институте кайзера Вильгельма и, когда у нее бывало свободное время, подолгу гуляла, километров по пятнадцать и более в день: «Это позволяет мне сохранить молодость и бодрость»[1031]1031
  Axelsson (1946), p. 31.


[Закрыть]. Как считал Фриш, самым высоким ее идеалом, «которого она никогда не упускала из виду» и который наполнял всю ее жизнь, было представление о «физике как сражении за окончательную истину»[1032]1032
  Frisch (1978), p. 426.


[Закрыть].

Истина, за которую она сражалась в конце 1930-х годов, была скрыта где-то в загадках урана. Они с Ганом и присоединившимся к ним в 1935 году молодым немецким химиком Фрицем Штрассманом пытались выделить все вещества, в которые преобразуется самый тяжелый из природных элементов при бомбардировке нейтронами. К началу 1938 года они выявили не менее десяти активных продуктов с разными периодами полураспада, то есть гораздо больше, чем нашел в своем первопроходческом исследовании Ферми. Они предполагали, что эти вещества должны быть либо изотопами урана, либо трансурановыми элементами. «Ган, – говорит Фриш, – как будто вернулся в старые времена, когда новые химические элементы сыпались как спелые яблоки, стоило лишь потрясти дерево; [но] для Лизы Мейтнер [энергетические реакции, необходимые для производства этих новых элементов] были неожиданными и все более труднообъяснимыми»[1033]1033
  Ibid., p. 428.


[Закрыть].

Тем временем Ирен Кюри тоже начала изучать уран вместе с приезжим югославским ученым Павле Савичем. Они описали продукт с периодом полураспада в 3,5 часа, о котором немцы не сообщали, и предположили, что он может быть торием, элементом номер 90, с которым Кюри работали на протяжении многих лет. Если гипотеза Кюри – Савича была верна, это означало, что медленный нейтрон каким-то образом набирает энергию, достаточную для выбивания из ядра урана высокоэнергетической альфа-частицы. Трое из Института кайзера Вильгельма усмехнулись, поискали 3,5-часовой распад, ничего не нашли и отправили в Радиевый институт требование публичного опровержения. Французская группа снова обнаружила тот же активный продукт и сумела отделить его от урана химическим путем с использованием несущей среды на основе лантана (редкоземельного элемента с номером 57). Поэтому они предположили, что это либо актиний – элемент 89, химически подобный лантану, но еще хуже, чем торий, поддающийся объяснению, – либо новый, неизвестный элемент.

В любом случае их данные ставили под сомнение работу Института кайзера Вильгельма. В мае Ган встретился с Жолио на химической конференции в Риме и доброжелательно, но откровенно сказал французу, что сомневается в открытии Кюри и собирается повторить ее эксперимент и продемонстрировать ошибочность ее выводов[1034]1034
  Weart (1979), p. 57.


[Закрыть]. К тому времени, как, несомненно, было известно Жолио, его жена уже сделала следующий шаг: она попыталась отделить «актиний» от лантанового носителя и обнаружила, что разделить их невозможно. Никто не предполагал, что это вещество может и впрямь оказаться лантаном: как медленный нейтрон мог превратить уран в гораздо более легкий редкоземельный элемент, расположенный в периодической системе на целых тридцать четыре места раньше? «По-видимому, – сообщали Кюри и Савич в майском выпуске Comptes Rendus, – это вещество не может быть ничем, кроме трансуранового элемента, свойства которого совершенно отличны от свойств других известных трансуранов, но интерпретация этой гипотезы представляется весьма затруднительной»[1035]1035
  Цит. по: Graetzer and Anderson (1971), p. 37.


[Закрыть].

Пока шли эти необычные дебаты, статус Мейтнер изменился. В середине февраля Адольф Гитлер вынудил молодого канцлера Австрии встретиться с ним в альпийской резиденции германского диктатора, баварском Берхтесгадене. «Как знать, – угрожающе говорил Гитлер, – быть может, в одно прекрасное утро я неожиданно появлюсь в Вене, подобно весенней грозе»[1036]1036
  Цит. по: Churchill (1948), p. 262.


[Закрыть]. 14 марта он действительно там появился – во главе триумфального парада; за день до этого свежеиспеченный германский вермахт оккупировал столицу Австрии, объявившей себя провинцией Третьего рейха, и самый одиозный из ее уроженцев плакал от счастья. Аншлюс – аннексия Австрии – превратил Мейтнер в гражданку Германии, и к ней были теперь применимы все те уродливые антисемитские законы, которые нацистское государство начало накапливать еще в 1933 году. «Годы гитлеровского режима… были, естественно, очень гнетущими, – писала она ближе к концу своей жизни. – Но работа была мне верным другом, и я часто восхищалась, про себя и вслух, тем, как надолго работа позволяет забыть о тягостной политической ситуации»[1037]1037
  Meitner (1959), p. 12.


[Закрыть]. После весенней грозы аншлюса финансирование ее работы внезапно прекратилось.

Тогда ее разыскал Макс фон Лауэ. Он слышал, что Генрих Гиммлер, руководитель СС и глава германской полиции, издал приказ, запрещающий дальнейшую эмиграцию ученых. Мейтнер боялась, что ее могут уволить из Институтов кайзера Вильгельма, и она останется без работы и без защиты[1038]1038
  Ср. Frisch (1968), p. 410 и далее.


[Закрыть]. Она связалась с голландскими коллегами, в том числе с Дирком Костером, физиком, который в 1922 году, работая в Копенгагене, вместе с Дьёрдем де Хевеши открыл гафний. Голландцы убедили свое правительство разрешить Мейтнер въехать в Голландию без визы, по паспорту, который стал теперь всего лишь печальным сувениром.

К вечеру пятницы 16 июля Костер приехал в Берлин и сразу отправился в Далем, в Институт кайзера Вильгельма. Туда же явился их старый друг, издатель журнала Naturwissenschaften Пауль Розбауд, и они вместе с Ганом всю ночь помогали Мейтнер собирать вещи. «Я отдал ей прекрасное кольцо с бриллиантом, – вспоминает Ган, – оставшееся мне от матери, которое я сам никогда не носил, но бережно хранил всю жизнь; я хотел, чтобы у нее были какие-нибудь средства на случай непредвиденных затруднений»[1039]1039
  Важная подробность; после войны Мейтнер резко упрекала Гана в том, что он якобы выслал ее из Германии, чтобы не делиться с нею авторством открытия деления ядра, – как будто он мог предвидеть его еще в июле. Ср. Hahn (1970), p. 199.


[Закрыть].

В субботу утром Мейтнер и Костер уехали на поезде. Девять лет спустя она вспоминала это невеселое путешествие так, как будто она ехала одна:

Я села на поезд, идущий в Голландию, под предлогом недельного отпуска. На голландской границе я до смерти перепугалась, когда нацистский военный патруль из пяти человек, проходивший по вагонам, забрал мой австрийский паспорт, давно уже недействительный. Мне было так страшно, что у меня почти остановилось сердце. Я знала, что нацисты только что объявили охоту на евреев, что эта охота уже шла. Я сидела и ждала в течение десяти минут, которые показались мне десятью часами. Наконец один из нацистских чиновников вернулся и, не говоря ни слова, протянул мне мой паспорт. Две минуты спустя я была на территории Голландии, где меня встретили голландские коллеги[1040]1040
  Axelsson (1946), p. 31.


[Закрыть].

Там она была в безопасности. Затем она поехала в Копенгаген и остановилась там у Боров в Доме почета Карлсберга для отдыха и восстановления душевных сил. Бор устроил ее в Физический институт[1041]1041
  Именно его адрес указан в качестве адреса ЛМ в Meitner and Frisch (1939). В своих послевоенных воспоминаниях Фриш последовательно называет местом ее работы «недавно построенный» Нобелевский институт.


[Закрыть] Академии наук Швеции, находившийся на окраине Стокгольма, в процветающую лабораторию, которой руководил Карл Манне Георг Сигбан, получивший в 1924 году Нобелевскую премию по физике за работы в области рентгеновской спектроскопии. Финансирование обеспечил Нобелевский фонд. Она отправилась в эту далекую северную ссылку, в страну, языка которой она не знала и в которой у нее почти не было друзей, как в тюрьму.

Лео Сцилард искал себе покровителя. В начале 1935 года Фредерик Линдеман обеспечил финансирование его работы в Оксфорде за счет компании ICI, и Сцилард работал там в течение некоторого времени, но его все больше беспокоила возможность войны в Европе. В конце марта 1936 года он писал в Вену Гертруде Вайс, что ей следует подумать об эмиграции в Америку; кажется, в своих рассуждениях он также имел в виду и свой собственный случай. Сцилард познакомился с Вайс в годы жизни в Берлине и в дальнейшем опекал ее и исподволь ухаживал за нею. Теперь она закончила медицинское училище. По его приглашению она приехала к нему в Оксфорд. Они гуляли по окрестностям, и она сфотографировала его[1042]1042
  Ср. Szilard (1972), p. 18.


[Закрыть] на обочине дороги, на фоне изъеденного непогодой деревянного шлагбаума и тонких как кружево распускающихся побегов молодого деревца; на этой фотографии ему тридцать восемь, он уже начал полнеть, но еще не вполне округлился. «Он сказал мне, что удивился бы, если бы через два года в Вене все еще можно было работать. Он сказал, что там будет Гитлер. И так оно и вышло, – случился аншлюс, – почти точно в предсказанный им день»[1043]1043
  Цит. по: Leigh Fenly, “The Agony of the Bomb, and Ecstasy of Life with Leo Szilard”. San Diego Union, Nov. 19, 1978, с. D-8.


[Закрыть].

Сцилард писал в своем письме, что Англия – «очень симпатичная страна, но, наверное, Вам было бы гораздо разумнее уехать в Америку… В Америке Вы были бы свободным человеком и очень скоро даже перестали бы быть “чужой”»[1044]1044
  Письмо ЛС к Гертруде Вайсс от 26 марта 1936 г. Английский перевод Эдды Кениг. Szilard Papers.


[Закрыть]. Вайс поехала туда, осталась там и стала авторитетным специалистом в области общественного здравоохранения, а в более поздние годы их кочевой жизни – и женой Сциларда. В это же время Сцилард писал Майклу Полани, что «будет жить в Англии, пока до начала войны не останется один год, а тогда переселится в Нью-Йорк». Это письмо, как с удовольствием вспоминал Сцилард, вызвало пересуды; оно казалось «очень забавным, потому что как можно было сказать, что́ человек будет делать за год до начала войны?»[1045]1045
  Weart and Szilard (1978), p. 20 и далее.


[Закрыть]. Как выяснилось впоследствии, он ошибся в своем прогнозе всего на четыре месяца: он прибыл в Соединенные Штаты 2 января 1938 года[1046]1046
  Сцилард действительно прибыл в США 02.01.1938 г. Дата начала Второй мировой войны – 01.09.1939, однако автор, по-видимому, ведет отсчет с даты заключения Мюнхенского соглашения о передаче Германии (фактически об оккупации) Судетской области Чехословакии – с 29 сентября (официальная дата документа, сам документ подписан ночью 30 сентября) 1938 г. Иначе не совсем ясно, о какой ошибке прогноза на четыре месяца идет речь. – Прим. ред.


[Закрыть].

Еще до этого Сцилард нашел там потенциального покровителя, еврея-финансиста из Виргинии Льюиса Лихтенштейна Штрауса[1047]1047
  Подробности его жизни приведены по книге Pfau (1984), которую д-р Пфау любезно позволил мне прочитать в рукописи.


[Закрыть]. Первые два его имени были даны в честь деда по материнской линии, жившего в Восточной Пруссии, а фамилия в произношении южных штатов смягчалась до «Строс». В 1938 году сорокадвухлетний Льюис Штраус был полноправным партнером нью-йоркского инвестиционного банка Kuhn, Loeb & Co., обладал миллионным состоянием, которое он создал своими руками, и был человеком гибким и умным, но в то же время уязвимым и напыщенным.

В детстве Штраус мечтал стать физиком. Рецессия 1913–1914 годов подкосила предприятие его семьи в городе Ричмонде – оптовую торговлю обувью, – и отец поручил ему поиск заказов на территории четырех штатов. В этом деле он преуспел; к 1917 году он скопил двадцать тысяч долларов и снова собирался было заняться физикой. На этот раз помешала Первая мировая война[1048]1048
  США официально вступили в Первую мировую войну 6 апреля 1917 г.


[Закрыть]. В детстве со Штраусом произошел несчастный случай, в результате которого он почти ослеп на один глаз. Мать не чаяла в нем души. Она разрешила пойти добровольцем на военную службу его младшему брату, но старалась подыскать для своего любимчика какое-нибудь менее опасное занятие. Такая возможность представилась, когда президент Вудро Вильсон поручил знаменитому горному инженеру и главе Комиссии по помощи Бельгии Герберту Гуверу возглавить на время войны Продовольственное управление, занимавшееся администрированием продуктовых запасов США. Гувер, будучи человеком состоятельным, не получал в Вашингтоне никакого жалованья и собирал команду из молодых благополучных сотрудников, предпочтительно удостоившихся стипендии Родса. Роза Лихтенштейн Штраус предложила ему своего сына.

Ему был двадцать один год; он умел втираться в доверие, но также умел и работать. Несмотря на, казалось бы, неблагоприятные шансы в соревновании с целой группой стипендиатов Родса, не прошло и месяца, как Гувер назначил никогда не учившегося в университете оптового торговца обувью своим личным секретарем. После заключения перемирия юный Штраус перебрался вместе с Гувером в Париж, срочно выучил французский (он брал частные уроки во время обеденных перерывов) и принял участие в распределении 27 миллионов тонн продовольствия и других материалов по двадцати трем странам. Параллельно с этим он помогал работе Еврейского объединенного распределительного комитета («Джойнта») по облегчению страданий сотен тысяч еврейских беженцев, потоки которых хлынули сразу после войны из стран Восточной Европы.

Штраус верил, что его жизнь распланировал сам Бог, что очень помогало ему сохранять уверенность в собственных силах. В 1919 году, в возрасте двадцати трех лет, Бог позволил ему получить работу в Kuhn, Loeb & Co., респектабельном учреждении, среди клиентов которого было несколько крупных железных дорог. Четыре года спустя он женился на Алисе Ганауэр, дочери одного из партнеров этой фирмы. В 1926 году его зарплата и доля в компании достигли 75 000 долларов в год; на следующий год эта сумма выросла до 120 000 долларов. В 1929-м он и сам стал партнером фирмы и прочно утвердился в среде преуспевающей элиты.

1930-е стали для него годами горя и скорби. Вернувшись в Соединенные Штаты после еврейской конференции, проходившей в Лондоне в 1933 году, на которой Хаиму Вейцману не удалось обратить его в сионистскую «веру» – «Мой мальчик, с вами нелегко иметь дело, – сказал ему Вейцман, – вас придется брать измором»[1049]1049
  Цит. по: Ibid.


[Закрыть], – он узнал, что его мать больна неизлечимой формой рака. Она умерла в начале 1935 года; жарким летом 1937-го та же болезнь унесла и его отца. Штраус задумался о достойном увековечении их памяти. «Я узнал, – пишет он в своих мемуарах, – о нехватке радия для лечения рака в американских больницах»[1050]1050
  Strauss (1962), p. 163.


[Закрыть]. Он создал Мемориальный фонд Льюиса и Розы Штраус и разыскал молодого физика Арно Браша, бежавшего из Берлина. Браш изобрел приводимую в действие конденсаторами разрядную трубку для производства импульсов высокоэнергетического рентгеновского излучения, так называемый «импульсный генератор». Летом 1934 года, когда Лео Сцилард работал вместе с Чалмерсом в больнице Св. Варфоломея, он договорился с Брашем и его берлинскими коллегами, что они проведут эксперимент по расщеплению бериллия жестким рентгеновским излучением. Им это удалось, и Браш вместе с четырьмя другими участниками этой работы вошел в число соавторов статьи, которую Сцилард и Чалмерс отправили в Nature[1051]1051
  Ср. Szilard (1972), p. 140, 147 и далее.


[Закрыть]. Но если рентгеновское излучение способно расщеплять бериллий, это означало, что оно по меньшей мере может порождать радиоактивность и в других элементах. «Полученный таким образом изотоп кобальта, – пишет Штраус, – был радиоактивным и мог испускать гамма-лучи, сходные с излучением, которое испускает радий… Радиоактивный кобальт мог быть произведен… по цене нескольких долларов за грамм. Стоимость радия составляла в это время около пятидесяти тысяч долларов за грамм… Я предвидел возможность массового производства такого изотопа и его передачи в больницы в память моих родителей»[1052]1052
  Strauss (1962), p. 164.


[Закрыть].

В игру вступает Лео Сцилард, все еще находящийся в Англии:

30 августа 1937 г.

Дорогой мистер Штраус,

насколько мне известно, Вы заинтересованы в создании импульсного генератора, предназначенного для производства искусственных радиоактивных элементов…

В настоящее время я не имею возможности [предоставить кому-либо права на производство в рамках этого патента]. Однако возможно, что впоследствии… я получу полную свободу действий в отношении этого патента. Если это произойдет, я предоставлю вам неисключительную лицензию, не требующую авторских отчислений, но предусматривающую только производство радиоактивных элементов при помощи высокого напряжения, создаваемого импульсным генератором.

Искренне Ваш,

Лео Сцилард[1053]1053
  Szilard Papers.


[Закрыть]

Патент, о котором идет речь, находился в совместной собственности Браша и Сциларда[1054]1054
  «Патенты, полученные д-ром Брашем и д-ром Сцилардом, должны были быть доставлены в этот фонд». Меморандум по учету документов, Szilard Papers.


[Закрыть]. В своем письме Сцилард предлагает бесплатно, но неисключительно отдать Штраусу свою долю прав на это изобретение, в качестве дипломатического жеста в отношениях с богатым человеком. Однако питаться святым духом не мог даже Сцилард, и, как становится ясно из мемуаров Штрауса, в конце концов два молодых физика «попросили меня профинансировать создание “импульсного генератора”»[1055]1055
  Strauss (1962), p. 164.


[Закрыть]. И в то же время кажется, что Сцилард, как обычно, не стремился извлечь из этого проекта личной финансовой выгоды, если не считать необходимых средств к существованию. То время, которое оставалось у него от наблюдений за приближающейся европейской катастрофой, он, по-видимому, тратил, пытаясь добиться создания оборудования, которое позволило бы ему продолжать исследования возможности получения цепной реакции.