Текст книги "Создание атомной бомбы"

Давняя традиция антисемитской дискриминации в распределении академических должностей перекосила распределение увольнений по закону о чиновничестве в сторону естественных наук. Эта область исследований возникла позже, чем более старые гуманитарные дисциплины, германские ученые мужи презирали ее за «чрезмерный материализм», и потому она была более доступной для евреев. В медицине число увольнений достигло 423, в физике – 106, в математике – 60, а всего в области физических и биологических наук, не считая медицины, было уволено 406 человек. Берлинский и Франкфуртский университеты потеряли по трети своего состава каждый[816]816
  Beyerchen (1977), p. 44.


[Закрыть].

Многообещающий молодой физик-теоретик Ханс Бете, работавший тогда в Тюбингене, узнал о своем увольнении от одного из студентов, который написал ему, что прочитал об этом в газетах, и интересовался, что ему теперь делать[817]817
  Ср. Bernstein (1980), p. 34.


[Закрыть]. Бете посчитал такой вопрос бестактным – уволили-то его, а не студента, – и попросил достать ему газетную заметку. Ханс Гейгер был в это время профессором экспериментальной физики в Тюбингене, куда он переехал из Берлина. Когда Бете, теоретик, поступил на работу в университет в ноябре 1932 года, «Гейгер объяснял мне свои эксперименты и много помогал в других вопросах, так что казалось, что между нами сложились хорошие личные отношения»[818]818
  Ibid., p. 33.


[Закрыть]. Поэтому Бете вполне разумно написал уехавшему в отпуск Гейгеру, спрашивая его совета. «Он прислал в ответ совершенно холодное письмо, в котором говорилось, что в изменившейся ситуации от моих дальнейших услуг придется отказаться – точка. Там не было ни добрых слов, ни сожалений – ничего»[819]819
  Ibid., p. 35.


[Закрыть]. Через несколько дней пришло и официальное извещение об увольнении.

В двадцать семь лет Бете был крепким и неутомимым лыжником и альпинистом и отличался необычайной уверенностью в своих силах в физике, хотя и не без застенчивости в обществе. У него были голубые глаза и германские черты; коротко остриженные густые темно-коричневые волосы стояли у него на голове как щетка. Его обыкновение преодолевать трудности напролом в конце концов принесло Бете прозвище Броненосец, хотя это, исключительно уравновешенное, судно обычно грохотало только хохотом[820]820
  Телефонное интервью с Розой Бете, 18 января 1984 г.


[Закрыть]. К тому времени он уже опубликовал несколько важных работ.

Бете родился 2 июля 1906 года в Страсбурге, еще в детстве переехал в Киль, а затем во Франкфурт, по мере развития успешной научной карьеры его отца, физиолога-исследователя. Он не считал себя евреем: «Я не был евреем. Моя мать была еврейкой, и до появления Гитлера это не имело никакого значения»[821]821
  Интервью с Хансом Бете, Итака, Нью-Йорк, 12 сентября 1982 г.


[Закрыть]. Отец его происходил из прусских протестантов; мать была дочерью страсбургского профессора медицины. Среди его дедов и бабок было двое евреев – и этого оказалось более чем достаточно, чтобы уволить его из Тюбингена.

В 1924 году Бете поступил во Франкфуртский университет. Два года спустя, оценив его талант к теоретической работе, его научный руководитель отправил его в Мюнхен к Арнольду Зоммерфельду. Зоммерфельд обучил почти треть профессоров теоретической физики немецкоговорящего мира; в число его воспитанников входили Макс фон Лауэ, Вольфганг Паули и Вернер Гейзенберг. Пока Бете был у Зоммерфельда, к тому приехал американский химик Лайнус Полинг, а также немец Рудольф Пайерлс и американцы Эдвард Кондон и И. А. Раби. В 1928 году из Карлсруэ приехал Эдвард Теллер, но отношения между двумя молодыми людьми еще не успели перерасти в дружбу, когда Теллер попал под трамвай, и его правую ступню отняли чуть выше щиколотки. К тому времени, как Теллер оправился после ампутации, Зоммерфельд уехал в кругосветное путешествие, организованное по случаю его шестидесятилетия, предоставив Бете, только что защитившему диссертацию, искать работу самостоятельно. В отсутствие Зоммерфельда Теллер предпочел перебраться в Лейпциг и учиться у Гейзенберга. Бете получил стипендию Фонда Рокфеллера и уехал в Кавендишскую лабораторию, затем в Рим и, наконец, получил должность в Тюбингене.

Поскольку Гейгер отказался оспаривать его увольнение из Тюбингенского университета, Бете обратился за помощью в Мюнхен. «Зоммерфельд немедленно ответил: “Вам здесь будут рады. Я снова устрою вам стипендию. Возвращайтесь”»[822]822
  Bernstein (1980), p. 35.


[Закрыть]. Проведя некоторое время в Мюнхене, Бете получил приглашение в Манчестер, а затем в Копенгаген, работать с Бором. Летом 1934 года Корнеллский университет предложил ему место доцента. На эту должность его рекомендовал один из его бывших студентов, работавший теперь в Итаке на физическом факультете. Бете согласился и отправился в Америку, куда и прибыл в начале февраля 1935 года.

В 1930 году Теллер защитился в Лейпциге под руководством Гейзенберга, проработал там еще год научным сотрудником, а затем переехал в Гёттинген на работу в Институте физической химии. «Его ранние статьи, – пишет Юджин Вигнер, – были совершенно в духе того времени: они расширяли мир приложений квантовой механики»[823]823
  Wigner (1969), p. 2.


[Закрыть]. Теллер энергично и самобытно исследовал наиболее разработанные области физики – химическую и молекулярную физику, – опубликовав между 1930 и 1936 годами около тридцати статей. По большей части они были написаны в соавторстве, потому что сам он был неаккуратен в вычислениях и слишком нетерпелив, чтобы отшлифовывать до совершенства все мелочи.

«Было заранее предрешено, что мне придется уехать, – вспоминает Теллер. – В конце концов, я не только был евреем, но даже не был гражданином Германии. Я хотел быть ученым. Возможность быть ученым в Германии, имея хоть какие-нибудь шансы на продолжение работы, исчезла с приходом Гитлера. Мне нужно было уезжать, как уехали многие другие, и как можно скорее»[824]824
  Интервью с Эдвардом Теллером, Стэнфорд, Калифорния, 19 июня 1982 г.


[Закрыть]. Директор его института Арнольд Эйкен, «старый немецкий националист»[825]825
  Цит. по: Blumberg and Owens (1976), p. 49.


[Закрыть], подтвердил выводы Теллера в марте 1933-го, когда они ехали на юг на одном и том же поезде, направляясь на весенние каникулы. «Я очень хотел бы, чтобы вы были здесь, – вспоминает Теллер уклончивые речи Эйкера, – но в нынешней ситуации вам нет смысла оставаться. Я бы был рад вам помочь, но в Германии у вас нет будущего»[826]826
  Ibid.


[Закрыть]. Непонятно было, куда ехать. Вернувшись в Гёттинген после тяжелого спора с родителями в Будапеште – они хотели, чтобы он остался в Венгрии, – Теллер написал заявку на стипендию Фонда Рокфеллера, которая позволила бы ему работать с Бором в Копенгагене.

В Гамбурге Отто Фриш решил, что Гитлера все же следует принимать всерьез. Фриш, привлекательный молодой человек, экспериментатор с талантом к хитроумным изобретениям, работал на Отто Штерна, который за четыре года до этого наорал на Эрнеста Лоуренса, чтобы тот не отвлекался от работы над своим циклотроном. Штерн был «совершенно поражен, – пишет Фриш, – узнав о моем еврейском происхождении, таком же как у него и еще двух из четырех его сотрудников. Он хотел уехать, и чтобы мы втроем уехали тоже, [хотя] Гамбургский университет – в традициях вольного ганзейского города – очень неохотно проводил в жизнь расовые законы, и меня уволили только через несколько месяцев после того, как подчинились все остальные университеты»[827]827
  Frisch (1979), p. 52.


[Закрыть].

Еще до того, как нацисты ввели закон о чиновничестве, Фриш запросил и получил стипендию Фонда Рокфеллера на работу в Риме у Энрико Ферми. Эта программа была разработана для того, чтобы помочь многообещающим молодым физикам освободиться от повседневных обязанностей и посвятить год исследовательской работе за границей, после чего они должны были снова вернуться к своей обычной работе. К сожалению, в самый критический момент фонд решил строго следовать букве своих правил. Фриш вскоре «ощутил сильное разочарование и, в первый момент, немалое омерзение, когда [фонд] сообщил мне, что, поскольку ситуация изменилась в связи с законами Гитлера, они вынуждены отозвать [свою] стипендию, так как у меня больше нет работы, на которую я мог бы вернуться потом»[828]828
  Otto Frisch OHI, AIP, p. 14.


[Закрыть].

Тем временем в Гамбурге появился Бор. Он ездил по всей Германии, чтобы выяснить, кому нужна помощь. «На меня произвела огромное впечатление, – пишет Фриш, – внезапная встреча с Нильсом Бором, имя которого было для меня почти легендарным, и его добрая отеческая улыбка; он взял меня за жилетную пуговицу и сказал: “Я надеюсь, вы как-нибудь приедете поработать с нами; мы любим людей, которые умеют ставить мысленные эксперименты!”» (Незадолго до этого Фриш подтвердил предсказание квантовой теории о том, что при испускании фотона атом должен смещаться в противоположную сторону; до него считалось, что это смещение слишком мало, чтобы его можно было измерить.)«Тем же вечером я написал матери… и попросил ее не беспокоиться: сам Господь Бог взял меня за жилетную пуговицу и улыбнулся мне. Именно так мне и казалось»[829]829
  Rozental (1967), p. 137.


[Закрыть].

Штерн, положение которого было надежным благодаря собственным средствам и международной известности, отправился искать места для своих сотрудников. «Штерн сказал, что поедет, – продолжает Фриш, – и попытается продать своих сотрудников-евреев – я имею в виду, найти им работу. И сказал, что меня он попробует продать мадам Кюри. Я ответил: “Ну, сделайте, что сможете. Буду очень благодарен за любую помощь. Просто продайте меня любому, кто согласится меня взять”. И когда он вернулся [из поездки по зарубежным лабораториям], то сказал, что мадам Кюри меня не купила, зато купил Блэкетт»[830]830
  Frisch OHI, AIP, p. 14.


[Закрыть]. Патрик Мейнард Стюарт Блэкетт, уроженец Лондона, высокий моряк с худым, решительным лицом, был одним из учеников Резерфорда и будущим нобелевским лауреатом. Он только что ушел из Кавендишской лаборатории в лондонский пролетарский колледж Биркбек после яростного спора относительно размеров преподавательской нагрузки в Кавендише. «Если уж в физических лабораториях должна царить диктатура, – воскликнул Блэкетт, выходя с побелевшим лицом из кабинета Резерфорда, – то я предпочитаю быть своим собственным диктатором»[831]831
  Цит. по: «Patrick Maynard Stuart Blackett», Biog. Mem. F.R.S. 21, p. 22.


[Закрыть]. Биркбек был вечерним университетом, так что днем экспериментаторы могли работать спокойно, за исключением тех моментов, когда посреди лаборатории срабатывала с пушечным грохотом принадлежавшая Блэкетту камера Вильсона, в которую попадал случайный луч космического излучения. Это была временная работа, и Фриш на нее согласился. На следующий год, когда срок его контракта истек, он отправился через Северное море в Копенгаген, работать с «Господом Богом».

Его утешала уверенность в том, что на ближайшее будущее его тетка оставалась в безопасности. Начиная со следующего сентября Лизе Мейтнер было запрещено читать лекции в Берлинском университете, но, поскольку она была гражданкой Австрии, а не Германии, ей позволили продолжать работу в Институтах кайзера Вильгельма. Однако ей еще предстояло признаться в своей уловке. Когда Ган, читавший той весной лекции по радиохимии в Корнелле, поспешно вернулся спасать, что еще можно было спасти из остатков коллектива институтов, Мейтнер разыскала его. Как объясняет ее племянник:

Лиза Мейтнер никогда не афишировала своих еврейских корней. Ей никогда не казалось, что она как-либо связана с еврейскими традициями. Хотя с этнической точки зрения она была чистокровной еврейкой, она была крещена в младенчестве и всегда считала себя исключительно протестанткой, предки которой по случаю были евреями. И когда начались все эти [антисемитские] тревоги, ей казалось, что об этом лучше помалкивать – отчасти, наверное, чтобы не нарываться на неприятности, а отчасти – чтобы не ставить в неудобное положение друзей. Когда Гитлер вытащил все это, так сказать, на свет божий, это было довольно унизительно, и ей пришлось пойти к Гану и сказать ему: «Вы знаете, я на самом-то деле еврейка, так что у вас из-за меня, наверное, могут быть неприятности»[832]832
  Frisch OHI, AIP, p. 12 и далее.


[Закрыть].

Нобелевский лауреат Джеймс Франк, занимавшийся физической химией, поговорил в Гёттингене с Нильсом Бором. Хотя Франк был евреем, закон о чиновничестве его не коснулся, потому что во время Первой мировой войны он был на фронте. Тем не менее он был вне себя от возмущения. Нужно было решить, что делать. Он выслушал мнение многих, но, как он сказал одному другу много лет спустя, убедил его именно Бор[833]833
  Так Франк рассказывал Элис Кимбалл Смит: Smith, “The Politics of Control-The Role of the Chicago Scientists”. Symposium on the 40th Anniversary of the First Chain Reaction, University of Chicago, Dec. 2, 1982. Дочери Франка, напротив, настаивали, что решение уволиться в знак протеста «он принял сам для себя, и никто другой не имел к этому никакого отношения»: Beyerchen (1977), p. 16; p. 215, прим. 8.


[Закрыть]: Бор настаивал, что каждый человек несет ответственность за политические действия своего общества. В Гёттингене Франк был директором Второго физического института. 17 апреля он подал в отставку в знак протеста и не преминул сообщить об этом в газеты.

Макс Борн разделял убеждения Франка и восхищался его смелостью, но не любил публичных скандалов. С 25 апреля его отправили в бессрочный «отпуск», но, когда один из попечителей университета сказал ему, что, возможно, в конце концов удастся устроить так, чтобы он вернулся к работе[834]834
  По сведениям Beyerchen (1977), p. 21.


[Закрыть], Борн резко ответил, что не хочет никаких личных поблажек. «После моего “отпуска” мы решили тут же покинуть Германию», – пишет он. Борны уже сняли на лето квартиру в альпийской долине; теперь они перенесли дату вселения и уехали раньше, чем собирались. «Так что в начале мая 1933 г. мы выехали в Южный Тироль, взяв с собой двенадцатилетнего сына Густава; более взрослых дочерей мы оставили в их немецких школах»[835]835
  Здесь и далее цит. по: Переписка А. Эйнштейна и М. Борна / Пер. И. Л. Гандельсмана и В. Я. Френкеля // Эйнштейновский сборник. 1972. М.: Наука, 1974. С. 22.


[Закрыть][836]836
  Born (1971), p. 113.


[Закрыть]. Через Лейден он сообщил об этом Эйнштейну. «Эренфест переслал мне твое письмо, – ответил Эйнштейн 30 мая из Оксфорда, в который его приглашали на работу. – Я рад, что вы (ты и Франк) оставили свои посты. Это для обоих, слава Богу, не связано с риском. Но сердце мое обливается кровью, когда я думаю о молодых [ученых]»[837]837
  Ibid., p. 113 и далее.


[Закрыть].

Молодежи – ученым, только начинавшим создавать себе имя, еще не публиковавшимся, не достигшим мировой славы, – нужно было нечто большее, чем неофициальные договоренности. Им нужна была организованная поддержка.

Лео Сцилард доехал на раннем поезде до Вены и поселился в отеле «Регина». Именно там – вероятно, в холле гостиницы – он узнал о Законе о восстановлении профессионального чиновничества и прочитал первый список уволенных. Вне себя от возмущения, он выбежал на улицу. Гуляя по городу, он встретил старого берлинского друга, специалиста по эконометрике Якоба Маршака. Сцилард настаивал, что они должны чем-то помочь пострадавшим. Вместе они отправились к Готфриду Кунвальду – «старому горбатому еврею, бывшему советником Христианско-социальной партии, – объясняет один из поклонников Сциларда. – Кунвальд был человек загадочный и хитроумный, типичный австриец с бакенбардами а-ля Франц-Иосиф. Он сразу согласился, что следует ожидать массового изгнания. Он сказал, что, когда это случится, французы будут молиться за жертв притеснений, британцы – организовывать их спасение, а американцы – за него платить»[838]838
  Shils (1964). Шилс излагает венскую историю развернуто и отмечает, что слышал ее не от Сциларда, а «от других людей». Как он пишет, «для Сциларда было совершенно типично организовать кампанию помощи, а потом не претендовать на лавры ее создателя».


[Закрыть].

Кунвальд отправил заговорщиков к одному немецкому экономисту, бывшему тогда в Вене. Тот, в свою очередь, сказал им, что в Вене в это же время находился директор Лондонской школы экономики сэр Уильям Беверидж, работавший там над историей цен, и что он тоже остановился в «Регине». Сцилард подстерег англичанина в его номере и выяснил, что тот до сих пор думал только об очень скромных благотворительных мерах – он собирался взять в свой институт одного уволенного экономиста. По мнению Сциларда, такие действия были по меньшей мере порядка на три слабее, чем требовалось, и он собрался обрушить на сэра Уильяма информацию об истинном положении вещей.

Кунвальд, Беверидж и Сцилард встретились за чаем, и Сцилард зачитал список уволенных ученых. Тогда Беверидж согласился, пишет поклонник Сциларда, «немедленно по возвращении в Англию, разобравшись с самыми важными из дел, которые у него были запланированы, попытаться организовать комитет по трудоустройству ученых – жертв нацизма; он также предложил Сциларду приехать в Лондон и время от времени понукать его. Если его понукать достаточно долго и достаточно часто, он, вероятно, сможет чего-нибудь добиться»[839]839
  Ibid., p. 38.


[Закрыть].

Несмотря на всю занятость экономиста, понукать его пришлось очень мало. Сцилард последовал за ним в Лондон, и, проведя выходные в Кембридже, Беверидж уговорил Резерфорда возглавить Совет помощи ученым (Academic Assistance Council). 22 мая было объявлено о создании этого совета, задачами которого были «обеспечение координационного и информационного центра» и «сбор средств». В числе выдающихся ученых, подписавших декларацию о создании совета, помимо Бевериджа и Резерфорда были Дж. С. Холдейн, Гилберт Мюррей, А. Э. Хаусман, Дж. Дж. Томсон, Дж. М. Тревельян и Джон Мейнард Кейнс.

Приблизительно в то же время аналогичные меры принимались и в Соединенных Штатах. Джон Дьюи принял участие в создании в Колумбийском университете Фонда стипендий для сотрудников. Тут же проявились и другие частные инициативы – например предоставление Хансу Бете работы в Корнелле. Крупнейшая из американских организация такого рода[840]840
  Ср. Duggan and Drury (1948) и Weiner (1969).


[Закрыть], Чрезвычайный комитет по помощи перемещенным германским ученым, была создана под эгидой Института международного образования.

Сцилард находился тем летом в активном поиске. Поскольку ему казалось, что он не может по праву выступать от имени Совета помощи ученым (хотя в течение всего августа он управлял работой его офиса на добровольных началах, не получая за это никакого вознаграждения), он много ездил и занимался координацией существующих программ и организацией новых. В начале мая он имел «долгую и успешную беседу»[841]841
  Weart and Szilard (1978), p. 32.


[Закрыть] с Хаимом Вейцманом, обеспечившую поддержку английского еврейства. Эйнштейн думал о создании «университета для изгнанников»[842]842
  Born (1971), p. 114.


[Закрыть]; Сцилард при посредничестве Леона Розенфельда убедил, что вместо этого ему лучше будет помочь своим престижем общему делу. В Швейцарии он агитировал Международную студенческую службу и Международный комитет по интеллектуальному сотрудничеству Лиги Наций[843]843
  Сцилард рассказывает об этих событиях в письме к Бевериджу от 23 мая 1933 г., Leo Szilard Papers.


[Закрыть]; в Голландии понукал нервного и неорганизованного Эренфеста, в распоряжении которого был небольшой фонд для поддержки приезжих физиков-теоретиков. Ректоры бельгийских университетов «занимают сочувственную позицию, – сообщал Сцилард Бевериджу, – но воспоминания о войне затрудняют создание в Бельгии какой бы то ни было организации для помощи германским ученым»[844]844
  Письмо Сциларда к Бевериджу, там же.


[Закрыть].

Боры координировали со Сцилардом собственную изнурительную работу. Как обычно, Бор созвал летнюю копенгагенскую конференцию, но на этот раз, как пишет Отто Фриш, «предложил превратить [ее] в биржу труда». По мнению Фриша, мероприятие получилось «хаотичным, так как людей было слишком много, а времени, чтобы с ними разобраться, слишком мало»[845]845
  Frisch (1979), p. 53.


[Закрыть].

Когда Эдвард Теллер подавал в Гёттингене заявку на стипендию Фонда Рокфеллера, он надеялся поработать именно с Бором. Фонд отказал ему на тех же основаниях, что и Отто Фришу: у него не было места работы, на которое он мог бы вернуться по окончании срока действия стипендии. Джеймс Франк и Макс Борн порекомендовали Теллера англичанам, и вскоре он получил не одно, а сразу два предложения о временном трудоустройстве. Теллер согласился поступить на должность физика-ассистента в лондонский Университетский колледж. Там он получил поддержку Фонда Рокфеллера и в начале 1934 года перебрался в Копенгаген.

Сциларду помогал один американец из Колумбийского университета, физик Бенджамин Либовиц, который изобрел в свое время новый вид рубашечных воротничков и занялся производством рубашек[846]846
  Подробности его биографии см. в «A memorial service for BENJAMIN LIEBOWITZ», Egon Weiss personal papers, West Point.


[Закрыть]. Либовицу было сорок два года, на семь лет больше, чем Сциларду. Они познакомились во время краткой поездки Сциларда в Соединенные Штаты в 1932 году и впоследствии возобновили знакомство в Берлине. Как и Сцилард, Либовиц брал на себя бесплатную добровольную работу по помощи беженцам. Они стали работать вместе, причем ньюйоркец помог Сциларду завязать в Америке полезные связи. В письме, которое Либовиц отослал из Берлина в Нью-Йорк в начале мая, дается яркое описание положения дел в Германии:

Абсолютное отчаяние немецких евреев всех классов не поддается описанию. Ужасает тщательность, с которой их выискивают, чтобы положить конец их карьерам. Без помощи извне у тысяч – возможно, десятков тысяч – из них не остается никакого выхода, кроме голода или [самоубийства]. Тут идет гигантский «холодный погром», и он затрагивает не только евреев. В него, разумеется, попадают коммунисты, но их не различают по расовому признаку; социал-демократы и либералы по большей части уже подпали или вот-вот подпадут под действие запретов, особенно если они выражают хоть малейший протест против нацистского движения…

Доктор Лео Сцилард… оказался самым прозорливым из предсказателей – он смог предвидеть развитие событий точнее, чем кто бы то ни было. Еще за несколько недель до того, как разразилась эта буря, он начал формулировать планы по обеспечению некоторых мер помощи ученым Германии[847]847
  Письмо Либовица к Эрнесту Ф. Боасу от 5 мая 1933 г., Szilard Papers.


[Закрыть].

Сциларда начинало беспокоить отсутствие места у него самого. Как он писал в августе другому другу, он все еще не «отказался от идеи поехать в Индию, хотя это намерение и не усилилось»[848]848
  Weart and Szilard (1978), p. 36.


[Закрыть]. Он ничего не имел против Америки, но предпочел бы жить в Англии. Хотя он ощущал «довольно сильную усталость», он был «очень счастлив в Англии». Но как только он заглядывал в будущее, его счастье сменялось унынием: «Вполне вероятно, что Германия будет перевооружаться, и мне не кажется, что в ближайшие годы это перевооружение будет прекращено вмешательством других держав. Поэтому через несколько лет в Европе могут появиться две тяжеловооруженные группы враждебных друг другу стран, и это приведет к тому, что война начнется сама по себе, вероятно, против желания обеих сторон»[849]849
  Ibid., p. 35.


[Закрыть].

Все это подготовило его к тому прохладному, мокрому, серому сентябрьскому дню, в который он шагнул с тротуара на Саутгемптон-роу и начал создавать облик грядущего.

9 сентября Эйнштейн в последний раз пересек Ла-Манш в направлении Англии и поступил там под энергичную защиту командующего флотской авиацией, адвоката и члена парламента Оливера Стиллингфлита Локера-Лэмпсона[850]850
  Ср. Clark (1971), p. 566 и далее.


[Закрыть], которому в свое время, когда он служил в России под командованием великого князя Николая, выпала сомнительная честь быть приглашенным участвовать в убийстве Распутина; с нехарактерной для него рассудительностью он отказался от этого предложения. На следующее утро Локер-Лэмпсон отправил великого физика в изолированный загородный дом, стоявший посреди вересковых пустошей на восточном побережье Англии. Эйнштейн уехал из Бельгии по настоянию жены: она опасалась за его жизнь. Пока она организовывала их эмиграцию, он оставался в Рофтон-Хит, где, по его словам, гулял по пустошам, «разговаривая с козами»[851]851
  Цит. по: Ibid., p. 603.


[Закрыть]. Там он узнал, что 25 сентября покончил с собой Пауль Эренфест, бывший одним из самых старых и самых близких его друзей. Эренфест пытался убить своего младшего сына – в результате чего тот потерял зрение, – а потом застрелился сам.

Самым крупным публичным мероприятием кампании помощи было массовое собрание в Альберт-холле, огромном круглом зале у южного края лондонского парка Кенсингтон-гарденс. Основным докладчиком был Эйнштейн, поэтому все десять тысяч мест в зале были заняты; проходы тоже были битком набиты. Председательствовал Эрнест Резерфорд, специально приехавший из Кембриджа. После этого Эйнштейн собрал чемоданы и уехал в Америку, присоединившись к жене на борту парохода «Вестерленд», который зашел 7 октября в Саутгемптон по пути из Антверпена в Нью-Йорк.

Предполагалось, что это мероприятие поможет собрать пожертвования. Сбор оказался очень небольшим. Кембриджский физик Ф. Б. Мун вспоминает отчаяние Резерфорда:

Он сделал очень много для беженцев из гитлеровской Германии; он устроил некоторых из них в своей лаборатории и по мере сил находил деньги, чтобы помочь им и их семьям, пока они не найдут надежной работы. Он рассказал мне, что один из них пришел к нему и сказал, что он что-то такое открыл. «Я перебил его и сказал: “Это уже многим известно”, но вы знаете, Мун, эти люди выживают чудом. Им просто необходимо двигаться вперед»[852]852
  Moon (1974), p. 23.


[Закрыть].

Если не считать французских молитв – про них нам ничего не известно, – в течение первых двух лет спасательная деятельность точно соответствовала прозорливому предсказанию Готфрида Кунвальда: в Британии беженцам было предоставлено почти столько же временных рабочих мест[853]853
  В Bentwich (1953), p. 13, называется число 155.


[Закрыть], сколько во всем остальном мире, вместе взятом, а сумма американских пожертвований, в основном от фондов, подобных Фонду Рокфеллера, точно соответствовала объему средств, полученных из других стран[854]854
  Ibid., p. 19: «Сумма американских финансовых пожертвований к 1935 г. была равна сумме, внесенной всем остальным миром».


[Закрыть]. Затем, по мере ослабления Великой депрессии и ужесточения английской академической системы, усилилась эмиграция в Соединенные Штаты. По официальным каналам Чрезвычайного комитета в 1933 году в США приехали тридцать ученых, в 1934-м – тридцать два, в 1935-м – всего пятнадцать, зато в 1938-м – сорок три, в 1939-м – девяносто семь, в 1940-м – сорок девять, а в 1941 году – пятьдесят[855]855
  Ср. Duggan and Drury (1948), p. 25.


[Закрыть]. Физиками были лишь немногие из них: международная сеть дружеских отношений и знакомств давала физикам лучшие, чем большинству других ученых, возможности помогать друг другу. Между 1933 и 1941 годами в Соединенные Штаты эмигрировало около сотни физиков-беженцев[856]856
  Weiner (1969), p. 217.


[Закрыть].

Принстон, как писал Эйнштейн королеве Бельгии Елизавете, с которой он был в дружбе, оказался «очаровательным местечком, старомодной и церемонной деревенькой, населенной маленькими полубогами на ходулях. Однако, пренебрегая некоторыми из светских условностей, я смог создать вокруг себя атмосферу, благоприятную для исследований и свободную от отвлекающих факторов»[857]857
  Nathan and Norden (1960), p. 245.


[Закрыть]. Вигнер отмечал, что фон Нейман «влюбился в Америку с первого же дня. Он подумал: вот здравомыслящие люди, которые не ведут всех этих бессмысленных традиционных разговоров. Его в некоторой степени привлекал больший, чем в Европе, материализм Соединенных Штатов[858]858
  Wigner OHI, AIP, p. 5.


[Закрыть]». Когда в 1935 году в Принстон приехал Станислав Улам, он нашел семейство фон Нейман уютно устроившимся в большом и внушительном доме; дверь ему открыла чернокожая служанка. Два или три раза в неделю фон Нейманы давали вечеринки. «Но вечера эти отнюдь не были совершенно беззаботными; тень приближающихся событий вторгалась и в обыкновенную атмосферу»[859]859
  Цит. по: Улам С. Приключения математика. С. 65.


[Закрыть][860]860
  Ulam (1976), p. 69 и далее.


[Закрыть], – отмечает Улам. Любовь к Америке самого Улама, оформившаяся несколько лет спустя, когда он был младшим научным сотрудником в Гарварде, умерялась лишь его недовольством погодными катаклизмами: «Я часто говаривал своим товарищам, что Соединенные Штаты – это словно дитя из сказки, к которому, когда тот появился на свет, пришли с подарками все добрые феи, и только одна фея не смогла прийти – фея, приносящая погоду»[861]861
  Цит. по: Улам С. Указ. соч. С. 142.


[Закрыть][862]862
  Ibid., p. 158.


[Закрыть].

Леопольд Инфельд, проезжавший на поезде через Нью-Джерси по пути из Нью-Йорка в Принстон, «был поражен зрелищем такого количества деревянных домов; в Европе на них смотрят с презрением, как на дешевую, недолговечную замену домам кирпичным». В этой же поездке ему неизбежно встретились и «выброшенные старые автомобили, груды металлолома». Принстонский кампус был пустынен. Он нашел гостиницу и спросил, куда делись все студенты. «Наверное, пошли смотреть Нотр-Дам», – сказал портье. «Я что, сошел с ума? – спросил себя Инфельд. – Нотр-Дам в Париже. Здесь Принстон, причем совершенно пустой. Что все это значит?» Вскоре он получил ответ на свой вопрос. «Внезапно все резко изменилось. Это произошло скачкообразно, за долю секунды. Поехали автомобили, на улицах появились толпы народу, шумные студенты кричали и пели»[863]863
  Infeld (1941), p. 245.


[Закрыть]. Инфельд приехал в Принстон в субботу; по субботам футбольная команда Принстона играла с командой Университета Нотр-Дам.

В свою первую ночь в Новом Свете Ханс Бете обошел пешком весь Нью-Йорк[864]864
  Hans Bethe OHI, AIP.


[Закрыть].

Химик Курт Мендельсон живо помнил первое утро после своего побега из Германии: «Когда я проснулся, мне в лицо светило солнце. Я спал крепко, спокойно и долго – впервые за много недель. [Предыдущим вечером] я добрался до Лондона и лег спать, не опасаясь, что в три часа утра за мной приедет машина с парой штурмовиков из СА»[865]865
  Mendelssohn (1973), p. 164.


[Закрыть].

Свобода начинается не с науки и карьеры, не с хлеба насущного и даже не с семьи или любви; она начинается со здорового сна и возможности любоваться игрой утреннего света, ничего не опасаясь.