Текст книги "Проклятье вендиго"

Часть десятая
«Это может сломить разум человека»

Наше бегство в Рэт Портидж было болезненно медленным. Уортроп часто просил остановиться, чтобы проверить жизненные реакции Чанлера и попробовать влить в него еще воды. Ход замедлял и сержант Хок, вернее то, как сержант Хок разыскивал в тумане свои вещи. В течение дня туман становился все гуще, бесцветные испарения делали невидимой тропу и населяли лес тенями и призраками, в которых воображение рисовало картины близкой смерти. В этом царстве глухих звуков и скудного света даже наше дыхание вырывалось из ртов и сковывалось под ногами.

К четырем часам свет почти совсем пропал. Мы остановились на ночлег не более чем в семи милях от берегов Песчаного озера и не доходя еще нескольких миль до могилы Пьера Ларуза. Доктор опустил свою ношу на землю и обессиленно прислонился к дереву. Он передохнул только минуту или две и снова начал суетиться над Чанлером: вытирал ему лоб, приподнимал голову, чтобы влить в горло немного воды, громко звал его – но Чанлер не приходил в себя. Пока не стало совсем темно, я собрал дрова для костра. Хок проверил наши скудные припасы и сказал, что их хватит еще на пять дней. После этого нам придется питаться тем, что мы сможем добыть в лесу.

– Я планировал пополнить запасы у Песчаного озера, – сказал он в свою защиту, видя, как при этой дурной новости доктор недоуменно поднял бровь. – Вы мне не говорили, что мы похитим человека.

Сержант был не похож сам на себя. Его глаза постоянно бегали, и он все время облизывал губы.

– Как вам удалось его найти? – спросил он.

– Фиддлер. Я подумал, если Джон жив, то Фиддлер может его навестить и, скорее всего, пойдет к нему, пока мы спим. Моя догадка оказалась правильной. Вскоре после двух он вышел из вигвама, и я пошел за ним. Они держали Джона в вигваме на северном краю деревни, вдалеке от всех остальных, как и следовало ожидать. Это обычная практика у туземных народов: устраивать больной «дом», чтобы изолировать инфицированных членов племени от всех остальных. После этого все стало делом времени и подготовки. У вигвама не было стражи. Мне только пришлось дождаться, когда Фиддлер ляжет спать.

– Как по вашему, что произошло? – Хок смотрел через вход в палатку, где лежал Чанлер, в свете костра его белое одеяло было едва видно.

– Я могу только предполагать, – устало ответил доктор. – Или он сам приковылял в лагерь, или кто-то его нашел и принес. Видимо, он заблудился, разойдясь с Ларузом – тот признал это в письме Мюриэл, – и это едва не убило его.

– И убьет, если вы не знаете, что с ним, – согласился Хок. Он стрельнул глазами на доктора. – Мюриэл… Это его миссус?

– Да.

– Хмм.

– Что?

Сержант взглянул в мою сторону.

– Ничего, – сказал он.

– Это явно не так.

– Я просто прочистил горло.

– Вы не прочищали горло. Вы сказали так: «Хмм». Я хочу знать, что вы имели в виду.

– Я ничего не имел в виду. Хмм. Только это, доктор. Просто хмм.

Уортроп фыркнул. Он вытряхнул чайную гущу в тень за костром и нырнул в палатку к своему пациенту. Хок снова посмотрел на меня с кривой усмешкой.

– J’ai fait une mâtresse y a pas longtemps, – тихо запел он.

– И прекратите это отвратительное пение! – крикнул доктор.

Сержант подчинился бесцеремонному требованию Уортропа и больше не пел во время нашего бегства назад к цивилизации. Я говорю «бегство», потому что это и было бегство, хотя и мучительно медленное. Мы от чего-то спасались – и несли с собой то, от чего спасались.

На следующее утро мы проснулись под зловеще-серым небом. В полдень пошел слабый снег, покрывая тропу пудрой, которая быстро становилась скользкой; доктор несколько раз чуть не упал со своей драгоценной ношей. Сержант предлагал сменить его, но каждый раз наталкивался на категорический отказ. Доктор, казалось, ревновал свою ношу.

Было холодно и тихо, ни единого дуновения ветра, а снег, как и туман, приглушал звуки. Мы шли через сводчатые палаты коричневого и белого, через пустынные залы, утратившие цвет и лишенные жизни. Ночи наступали внезапно. Дневной свет не уходил, а скорее исчезал. Тьма была истинным лицом пустынности, ее сущностью.

Эта тьма тяготила нас больше, чем однообразный пейзаж на протяжении многих миль, пройденных по тяжелой тропе. Наши души немели от нее, как от холода немели наши пальцы на руках и ногах. Угольно-черная, густая, осязаемая тьма смеялась над нашими робкими попытками избавиться от нее и давила на нас с удушающей силой. Я начинал завидовать Джону Чанлеру и его лихорадочному забытью.

И я тревожился за доктора. Даже худшие дни на Харрингтон Лейн, когда он забивался в свою постель и часами оставался в ней, отказываясь от сна и еды, пребывая в такой меланхолии, что мог только дышать, – даже те дни казались яркой весной по сравнению с тем, что он испытывал сейчас. И он переносил эти испытания не ради себя, а ради кого-то другого, что было поразительным открытием для меня, который всегда считал его самым эгоистичным человеком на всем континенте. Его лицо вытянулось, глаза глубоко запали, плащ висел на нем, как на вешалке. Он начинал походить на человека, которого нес.

Я уговаривал его есть и отдыхать, бранил, как родитель ребенка, и напоминал, что он не сможет помочь своему другу, если доведет себя до такого же состояния. Он сносил мои выговоры и редко выходил из себя, исключая один памятный случай, когда он поносил меня более четверти часа. Это могло бы продолжаться и дальше, но Хок проинформировал его, что если он не заткнется, то он всадит ему пулю в затылок.

После того как были съедены последняя галета и последний кусок копченой грудинки, сержант закинул на плечо винтовку и ушел в лес. В тот день мы не двинулись с места. Ближе к сумеркам Хок вернулся – с пустыми руками. Он бросил оружие и свалился около костра, что-то бормоча, беспрестанно вытирая рот тыльной стороной ладони и облизывая губы.

– Ничего, – прошептал он. – Ничего. Никогда такого не видел. Ничего нет на целые мили.

Он поднял глаза к небу.

– Даже ни одной птицы. Ничего. Ничего.

– Ну, у нас все же есть мы, – сказал доктор утешающим тоном, пытаясь поднять нам настроение. – Я имею в виду вариант отряда Доннера.[7]7
  Известный случай в истории освоения американского Запада. Отряд переселенцев Доннера провел голодную зиму 1846–1847 годов в горах Сьерра" Невады. Половина из почти ста человек умерли. Предполагалось, что имел место каннибализм.


[Закрыть]

Хок тупо посмотрел на него, открыв рот, а я подумал, что доктор, который прекрасно знал пределы своих возможностей, должно быть, был совсем не в себе, если хотя бы попытался пошутить. Это было так же нелепо, как если бы человек попытался взлететь, махая руками.

Голод стал новым членом нашей компании, гораздо более сильным и энергичным, чем остальные, и он обгладывал наши сухие кости. Когда мы останавливались, то по-настоящему не отдыхали. Мы с Хоком шли в лес и собирали ягоды, выкапывали съедобные корни индейской картошки и зубянки, отрывали головки дождевиков, сдирали кору с орешника гикори, которую потом варили, чтобы размягчить. (Это «рагу из коры», кроме всего прочего, способствует пищеварению, сообщил мне сержант, туземцы используют его для лечения поноса и венерических заболеваний.) Мы также собирали волчью лапу – вечнозеленый мох с густыми игловидными листочками, в изобилии росший на лесной подстилке; Хок его варил, делая что-то вроде травяного чая. Он был едким и горьким на вкус – доктор выплюнул свой первый глоток, – но Хок продолжал его собирать. Споры мха были очень горючи, и он очень любил бросать их в костер и любоваться, как они вспыхивают горячим белым пламенем.

Каждый день мы просыпались более слабыми, чем накануне, и каждый вечер останавливались более голодными. Наши глаза смотрели с загнанной безысходностью в ожидании медленной голодной смерти, и наши голоса были едва слышны в неподвижном воздухе. Мы неуклюже спускались по тропе в мертвые низины, долгие мили шли по пустынным brûlé, пустынным заснеженным пожарищам, где серый купол неба поддерживали черные колонны оставшихся без ветвей деревьев. Здесь мы впервые после бегства с Песчаного озера увидели первый признак жизни. Я потянул Хока за куртку и показал на них, высоко кружащих на неподвижных крыльях прямо над нами. Он кивнул и сразу отвернулся.

– Грифы, – сказал он. – Падальщики.

Доктор зацепился носком сапога за ветку. Он начал заваливаться вперед и успел повернуться кругом, чтобы не упасть на свой драгоценный груз.

– Все нормально, я в порядке, – проворчал он, когда Хок попытался помочь ему встать, и оттолкнул протянутую руку.

– Позвольте мне понести его, доктор, – вполне разумно предложил сержант. – Вы совсем измотались.

– Не трогайте его. Понятно? Я застрелю вас, если вы его коснетесь. Никто к нему не прикасается, кроме меня!

– Я не хотел вас обидеть, – ответил Хок. – Просто хотел помочь.

– Это мое, – хрипло выдохнул доктор. – Мое!

Он подсунул руки под тело Чанлера и с трудом встал. Несколько ужасных секунд он стоял, покачиваясь, и снова упал – на этот раз он с глухим стуком рухнул назад. Голова его друга упала ему на грудь.

– Будь ты проклят, – заныл доктор на Чанлера, и его слова были пусты, поскольку и сам он был опустошен. – Зачем ты сюда пришел? Что ты собирался найти? Ты, идиот… ты, безмозглый дурак… Что ты собирался найти?

Он погладил Чанлера по мягким пушистым волосам и прижался щекой к его макушке.

– Да ладно вам, док, – попытался его ободрить Хок. – Все не так уж плохо.

Он шагнул к нему, но доктор направил ему в лоб револьвер.

– Вы могли это предотвратить! – закричал он. – Вы были здесь месяц назад. Он был в броске камня от вас, а вы оставили его. Вы бросили его!

– Но, док, я рассказал вам, что мне сказал Фиддлер…

– То же самое, что он сказал мне, но разве я стал его слушать? Разве поверил его словам? Разве позволил себя одурачить?

– Ну, – натянуто ответил Хок, – может, вы просто умнее меня.

– Это не комплимент.

С этими словами возбуждение покинуло доктора: его глаза потускнели, рука с револьвером упала. К нему вернулось безразличие – та же странная апатия, которой были подвержены и мы с Хоком. Порождение опустошенности – безжизненное прозябание, бессмысленные слова, бесполезные жесты, бесплодные надежды.

* * *

Не могу сказать, какой это был день – может, десятый или одиннадцатый со времени нашего побега из лагеря чукучанов, – когда Хок потянул моего хозяина в сторону, а мне сказал:

– Останься с Чанлером, Уилл. Мне нужно перемолвиться с твоим боссом.

Они отошли на несколько шагов по тропе, а я двинулся за ними – что, я уверен, было вполне оправданно. Я тихо остановился за ними и подслушал их быстрый и тревожный разговор.

– Вы уверены? – спросил доктор с тревогой, но и с сомнением.

Хок кивнул, облизнув губы.

– Сначала я подумал, что это мой ум шутит со мной шутки. В лесу такое случается. Поэтому я ничего не сказал, но теперь я знаю, что не ошибся, доктор. Я уверен.

– И первый раз это было?..

– Первый раз я услышал это вчера утром. Ночью во время дежурства было тихо, а потом сегодня снова, несколько раз.

– Ийинивоки?

Хок пожал плечами. Облизнул губы.

– Что-то. Думаю, это мог быть волк, но не медведь, не такой большой. Что-то… странное.

– Если Ларуз – дело рук людей Фиддлера… – начал Уортроп.

– Тогда это мог быть тот, кто освежевал Ларуза, – закончил Хок, кивая. Его язык снова облизнул растрескавшиеся губы. – Я подумал, что вы должны об этом знать.

– Спасибо, сержант, – сказал доктор. – Может, нам стоит с ними схватиться?

Хок покачал головой.

– Нас всего двое, а их бог знает сколько. Ко всему прочему, надо позаботиться о Чанлере и Уилле.

С разбегающимися мыслями я вернулся к Чанлеру. Его глаза под черными веками блуждали в темноте. Вокруг стоял немой лес, укрытый снежным саваном.

Серая пустыня была обманчиво тихой. Она хранила свои тайны.

Нас что-то преследовало.

* * *

В ту ночь я впервые увидел желтые глаза. Я отнес это на счет воспаленного воображения, перегретого подслушанным днем разговором. Это какой-то странный отблеск костра, подумал я. Может быть, так отразилось крыло мотылька или блестящая поверхность гриба. Лес был просто усыпан ими. Не успел я их разглядеть, как они исчезли. Через секунду они снова появились – дальше и левее, – миндалевидные и светящиеся, как два маяка, они висели в нескольких футах над землей.

Я схватил за руку сержанта Хока – доктор уже забрался в палатку и улегся рядом с Чанлером – и показал. Пока тот поворачивался, глаза снова исчезли.

– Что такое, Уилл? – прошептал он.

– Глаза, – прошептал я в ответ. – Там.

Мы прождали целую вечность, затаив дыхание и обшаривая взглядом темноту, но они не появлялись.

* * *

Глаза вернулись на следующую ночь. Уортроп первым заметил их и молча встал, уставившись в чащу с почти комическим изумлением.

– Вы это видели? – спросил он нас. – Может, мне померещилось, но…

– Если вы увидели глаза, то Уилл их тоже видел, прошлой ночью, – сказал Хок. Он сорвал с плеча винтовку; она всегда была при нем, даже когда он спал.

– Смотрите! – сказал я громким от возбуждения голосом. – Снова они, вон там!

Они снова пропали, пока сержант Хок наводил туда винтовку. Он уперся прикладом в плечо и медленно поводил винтовкой из стороны в сторону.

– Медведь? – предположил доктор.

– Может, и медведь, – выдохнул Хок. – Если он ходит на задних лапах. Эти глаза были почти в десяти футах над землей, доктор.

Секунды шли, превращаясь в минуты. Сзади донеслись странные булькающие звуки, и сержант рывком развернулся к палатке. Уортроп опустил дуло его винтовки, бросив: «Это Чанлер», и нырнул в палатку.

– Уилл Генри! – позвал он. – Посвети мне!

Внутри я увидел, как доктор склонился над своим пациентом, а у того рот судорожно открывался и закрывался, как у пойманной рыбы, и глубоко в горле что-то клокотало. Уортроп повернул его набок и слегка похлопал по пояснице. Тело конвульсивно дернулось, и из открытого рта выплеснулась желто-зеленая желчь, попав на рубашку и штаны доктора и наполнив палатку необычайно мерзким запахом. Я зажал пальцами нос и едва сдержал рвоту. Уортроп вытер рот Чанлера своим грязным платком и посмотрел на меня.

– Принеси воды, Уилл Генри.

Чанлер застонал, а Уортроп отреагировал так, словно он сел и назвал его имя. Лицо доктора почти светилось от эйфории.

– Он пробуждается? – спросил я.

– Джон! – крикнул Уортроп. – Джон Чанлер! Ты меня слышишь?

Если он и слышал, то не ответил. Он обмяк. Мы ждали, но он снова ушел. Где бы он ни пребывал, он вернулся обратно.

* * *

Потом в течение нескольких ночей мы не видели желтых глаз, но их отсутствие почти не убавило нашей тревоги. Особенно сильно это сказалось на Хоке. Он часто тащился даже позади доктора, который не столько шел, сколько скользил по тропе, усеянной влажными, мертвыми осенними листьями. Хок то и дело останавливался и оборачивался назад с винтовкой наизготовку, оглядывая лесной тоннель, по которому мы шли – все его нервы, жилы и мышцы были натянуты и напряжены, голова склонена набок, – и слушал. Не могу сказать, что он слушал, потому что ни доктор, ни я не слышали ничего, кроме собственного тяжелого дыхания и скрипа своих сапог. Когда мы отдыхали, Хок бродил вокруг по лесу, и его сердитое бормотание доносилось по воздуху, как лишенные всякого смысла обрывки разговоров из разорванной памяти.

Он стал мрачным и молчаливым, с одержимостью облизывал свои влажные губы, спал всего по нескольку минут за раз, а потом с ворчанием просыпался и начинал подбрасывать дров в костер или бранился, если их не было. Костер никогда не казался ему достаточно большим. Думаю, он сжег бы весь лес, если бы только мог. Человек, который провел в этих лесах всю жизнь, теперь был с ними в глубоком конфликте, не доверяя и ненавидя их со всей яростью обманутого любовника. То, что он любил, не любило его. И даже намеревалось его убить.

Хотя доктор был поглощен состоянием своего пациента, состояние нашего проводника тоже не осталось для него незамеченным. Монстролог отвел меня в сторону и сказал:

– Меня беспокоит сержант, Уилл Генри. Да поможет нам Бог, если мое беспокойство оправданно! Вот, возьми это. Положи себе в карман. – Он вложил мне в руку револьвер.

Должно быть, он заметил на моем потрясенном лице недоумение.

– Это может сломить разум человека, – сказал он. Он не стал разъяснять, что значит «это». Думаю, он не счел это необходимым. – Я такое видел.

* * *

Сержант сломался на следующий день. Мы остановились передохнуть, и, не успели преклонить свои измученные тела, как он снова был на ногах и пошел в лес; я видел искорки росы на его шляпе, рыскающей между черными, как смоль, лоснящимися стволами деревьев.

– Ладно, будь ты проклят, ладно! – орал он. – Я слышу, что ты там! Выйди, чтобы я тебя увидел!

Я хотел было встать, но доктор жестом велел мне оставаться на месте. Он взял свою винтовку.

– Я тебя застрелю. Ты этого хочешь? – кричал Хок голым деревьям. – Я тебя прикончу, как собаку. Ты меня слышишь?

Я инстинктивно дернулся, когда по лесу разнесся звук выстрела. Я снова хотел встать, и доктор мягко меня остановил.

В этот момент Хок завыл, как привидение, и бросился напропалую через подлесок, беспорядочно паля из винтовки; теперь его крики больше походили на визг раненого животного.

– Оставайся с Чанлером, Уилл Генри!

С этими словами монстролог бросился в лес за Хоком. Я подошел поближе к Джону Чанлеру, обеими руками сжимая револьвер и не зная, чего больше бояться – того, что могло преследовать нас, или нашего обезумевшего проводника. Постепенно шум погони, грохот выстрелов и истерические крики затихли. Вернулся покой первобытного леса, сверхъестественная тишина, которая, может быть, пугала даже больше, чем шум.

Я почувствовал рядом с собой какое-то движение. Я услышал, как что-то застонало. Я унюхал дыхание чего-то зловонного. Тогда я взглянул вниз и увидел, что это что-то смотрит на меня.

Часть одиннадцатая
«Возвышаясь, я пал»

Костлявые пальцы схватили меня за руку. Луковицеподобная голова на несколько дюймов приподнялась с хвойной подстилки – широко открытые глаза плавали в мерзкой желтой жиже, алые губы, налитые свежей кровью, окаймляли раззявленный рот, из которого исходила тошнотворная вонь разложения, – и Джон Чанлер заговорил со мной на гортанной невнятице, непонятными мне словами. Он, словно тисками, схватил и тянул меня за руку. Думаю, я выкрикнул имя доктора; не помню. Я видел, как толстый покрытый пеной язык злобно надавил на передние зубы, и они выпали из своих гнезд и провалились в дьявольскую черноту его горла. Он подавился и начал глотать воздух. Я, не раздумывая, бросил револьвер на колени и запустил руку ему в рот, чтобы достать выбитые зубы. В тот же миг рот захлопнулся, и он меня укусил. Меня пронзила боль. Я уверен, что закричал, хотя точно не помню. Меня захлестнули боль и ужас от страшного пустого взгляда этих желтых глаз; когда ему на язык попала моя кровь, животная паника в глазах тут же сменилась холодной невозмутимой осмысленностью, одновременно звериной и человеческой.

Я уперся свободной рукой в его впалую грудь и изо всех сил дернул другую руку, срывая кожу от костяшек пальцев до самых ногтей. Ладонь выскочила изо рта, вся покрытая кровью и желтой слюной. Я слышал, как моя кровь булькает в его горле, а потом он ее проглотил, при этом бешено дернув своим огромным кадыком.

Он потянулся ко мне. Я отполз, сунув раненую ладонь под мышку и схватив другой рукой револьвер доктора, хотя даже при всей своей панике я не смог себя заставить целиться в него.

Он отвалился назад, его спина выгнулась, трупное лицо повернулось к равнодушным небесам. Костлявые руки бессильно вцепились в воздух.

– Уилл Генри? – услышал я позади себя.

Доктор метнулся мимо меня и склонился над Чанлером. Он обхватил его лицо ладонями, громко звал его по имени, но его глаза снова захлопнулись, и гноящиеся губы молчали. Я обернулся и в нескольких футах от себя увидел Хока: его лицо пылало, в волосах запутались хвоя и мох.

– Ты в порядке? – спросил он меня.

Я кивнул.

– Что это было? – спросил я.

– Ничего, – сказал он. – Ничего.

В его голосе не чувствовалось облегчения.

* * *

Казалось, Хоку ничто не может принести облегчения. Чтобы отогнать темноту, он разводил бушующий огонь, подбрасывая в его алчную утробу ветку за веткой, пока пламя не начинало жечь ему лицо и опалять бороду. Костер разводили для тепла, но он все равно дрожал. Костер разводили против того безликого, что преследовало нас, но оно уже вцепилось в него.

Не мог Хок прибегнуть и к своему испытанному средству. Доктор использовал остатки его виски, чтобы промыть мои раны – это было необходимо сделать, тщетно убеждал его Уортроп. Хок разразился истерикой, достойной самого разгневанного двухлетнего ребенка, он топтал лесной перегной из опавшей листвы и осколков древних костей земли, бил по воздуху судорожно сжатыми кулаками, и с его растрескавшихся губ летела слюна.

– Вы не имели права! – кричал он в лицо доктору, потрясая пустой фляжкой. – Это мое! Мое! У человека есть право на то, что ему принадлежит!

– У меня не было выбора, сержант, – сказал Уортроп таким тоном, каким родители говорят с детьми. – Я вам куплю целый ящик, когда мы доберемся до цивилизации.

– Цивилизация? Цивилизация! – истерически захохотал Хок. – А что это такое?

Лес вернул его слова насмешливым эхом: «Цивилизация… А что это такое?»

– Вы можете мне ее показать, Уортроп? Укажите мне на нее, а то я что-то не могу ее разглядеть! Ничего не осталось, ничего, ничего, ничего.

– Я не могу вам ее показать, – спокойно ответил монстролог. – Я не проводник.

– Что это значит? О чем это вы? На что вы намекаете, Уортроп?

– Я просто отметил факт, сержант.

– Что я заблудился в этом проклятом лесу.

– Я этого не говорил, Джонатан. И даже не намекал на это.

– Это не моя вина. И это не моя вина. – Он с диким видом показал на лежащее в палатке неподвижное тело Джона Чанлера. – Это сделали вы, и вот до чего нас это довело!

Доктор задумчиво кивал; я сотню раз видел у него такое выражение лица, эту напряженную сосредоточенность, с какой он изучал выдающиеся экземпляры из своей эксцентричной науки.

– Как далеко мы от Рэт Портиджа? – спокойно спросил он. – Сколько еще дней, Джонатан?

– Думаете, я на это попадусь? Должно быть, вы думаете, что я полный идиот, Уортроп. Я знаю, к чему вы клоните. Я знаю, что это такое. Я делаю все, что могу. Моей вины нет ни в чем.

Он пнул горящую головню, которая упала в подлесок и подожгла сухие листья и сучья. Я бросился, чтобы затоптать огонь. Позади саркастически засмеялся сержант Хок:

– Пусть горит, Уилл! Пусть все сгорит, и тогда мы увидим, где оно прячется! Тогда тебе будет не спрятаться, сукин сын!

– Сержант, – сказал Уортроп, – здесь ничего не прячется…

– Вы что, мертвы? Я это слышу весь день и чувствую его запах всю ночь. Я чувствую этот запах сейчас – смрад гниения и тлена! Он нас объял, он впитался в нашу одежду, мы в нем купались, пока он не въелся нам в кожу, он идет от нас, когда мы дышим.

Он показал скрюченным пальцем на палатку.

– Думаете, это для меня что-то новое? Я был в этих лесах сотню раз после того, как потерял здесь одного новичка, который решил поохотиться, богатого ублюдка, забывшего господний завет: не соваться туда, где тебе не место! Я знаю, знаю… – Он резко вытер рот ладонью, и его нижняя губа лопнула. Он повернул голову и сплюнул кровь в костер. – Пару лет назад я привел его сюда, а вернулся он без лица. Большой гризли вырвал ему своими лапами глаза и содрал ему все лицо. Все лицо, глупый слепой ублюдок. Я возвращался в Рэт Портидж с его проклятым лицом в кармане! Как тебе такой охотничий трофей, ты, богатый, тупой, слепой, безликий ублюдок!

Он снова засмеялся, снова сплюнул. К его усам пристали мерцающие капли крови и слюны. Он расправил широкие плечи и выпятил на доктора сильную грудь.

– Я вас доставлю, доктор Монстролог. Так или иначе, даже если придется указывать вам дорогу холодным мертвым пальцем, но я вас доставлю.

* * *

Позднее я забрался за доктором в палатку и пристроил локоть на колене, чтобы приподнять раненую ладонь, которая отчаянно пульсировала. Через открытый вход мы видели силуэт Хока, сидящего на корточках.

– Мы заблудились? – прошептал я. Здоровой рукой я медленно поглаживал свой ноющий живот. Голод превратился в шишковатый кулак, дергающийся где-то глубоко внутри меня.

Доктор ответил не сразу.

– Если мы его потеряем, то да, – сказал он. Говоря «потеряем», он имел в виду все значения этого слова.

В темноте он протянул руку. Я ощутил ее тепло на своей щеке. Я вздрогнул: я не привык, чтобы доктор ко мне прикасался.

– Температуры нет, – быстро сказал он, отнимая руку. – Хорошо.

Изможденный, я впал в дрему. Очнувшись, я увидел, что он свернулся около меня, Чанлер – около него, а ладонь Пеллинора Уортропа обхватывала мою руку. Он сделал это во сне: то ли я был буйком, державшим его на плаву, то ли он был грузом, не позволяющим мне улететь.

* * *

Когда я открыл глаза, его глаза смотрели на меня – глаза не доктора, а Чанлера, – и эти глаза были необычными: как отшлифованный желтый мрамор с красными прожилками сосудов, словно какая-то мощная сила давила на них, пока они не треснули. Я лежал так близко, что видел свое отражение в его незрячих зрачках. На секунду мне показалось, что за ночь он умер. Потом я услышал клекот его дыхания во впалой груди и сам вздохнул с облегчением. Как это было бы ужасно: так долго идти и столько всего вынести, чтобы он умер так близко от места назначения! Помня, что случилось, когда наши взгляды встретились в последний раз, я быстро отодвинулся, но его взгляд не последовал за мной, а остался прикован к месту, где я лежал. Мертвенный рот шевелился, не издавая никаких звуков. Возможно, для слов ему не хватало дыхания.

Я выкатился из палатки и тупо заморгал, потому что мой ум противился увиденному. Лагерь был пуст. Дым потухшего костра лениво тянулся в холодном утреннем воздухе. И это было единственное движение, которое я видел. Доктор и Хок пропали, пропали и их винтовки.

Я тихо позвал их. Мой голос прозвучал слабо и глухо, как крик раненого лесного животного, и поэтому я закричал громко: «Доктор Уортроп! Сержант Хок! Эй! Эй!» Казалось, мой крик замер всего в футе ото рта, оборванный злой рукой задумчивых деревьев, все гласные звуки были вдребезги разбиты гнетущим воздухом. Я закрыл рот и с колотящимся сердцем смущенно думал: «Простите меня, простите», потому что я что-то обидел; мой крик был оскорблением для враждебной лесной пустыни.

Я услышал, как прямо за мной кто-то заговорил. Я обернулся. В холодном воздухе плыл гортанный и булькающий от мокроты голос Чанлера, такой же эфемерный, как дым от тлеющих углей. Это не были слова какого-то из человеческих языков и не была бессмысленная тарабарщина; скорее лопотание ребенка в подражание речи, попытки сделать абстрактное конкретным, мысли, которые мы думаем до того, как у нас появляются слова, чтобы облечь в них мысли.

Я просунул голову в палатку. Мужчина не сдвинулся с места. Он лежал, свернувшись на боку, руки были прижаты к груди, на губах поблескивала слюна, толстый желтоватый язык мучился со словами, которые он знал, но не мог выговорить.

– Гудснут нешт! Гебгун прожпех чришункт. Канках!

Я плюхнулся на землю спиной к палатке и боролся с безотчетным ужасом, который грозил меня объять. Куда они ушли? И почему ушли, ничего мне не сказав? Наверняка доктор перед уходом хотя бы меня разбудил.

Но что если он не мог разбудить? Что если ночью его что-то схватило, схватило и утащило и его, и Хока. Что если… Я вспомнил истерический смех нашего страдающего проводника, краску на его небритых щеках, кровь, летящую с его губ… Что, если он сошел-таки с ума, что-то сделал с доктором и теперь избавлялся от его тела где-то в этом сером царстве, которое никогда не выдает своих тайн?

Я похлопал себя по карманам, не сумев вспомнить, вернул ли доктору его револьвер. Видимо, вернул.

«Что мне делать? Надо ли идти искать моих пропавших спутников?» Что если они вовсе не пропали, а пошли разбираться с тем, что один из них увидел или услышал, или ушли поохотиться и могут в любой момент вернуться? И что скажет доктор, когда и если я приковыляю в лагерь – какая мера гнева обрушится на мою глупую голову за то, что я болтался по лесу, бросив без присмотра единственную причину, по которой мы сюда пришли? Так я размышлял, пытаясь разложить шезлонг своих аналитических способностей, зажатый между доносящейся из палатки сводящей с ума бессмыслицей и вскипающей во мне паникой.

«Может, он ранен, – думал я. – Он где-то лежит и не может позвать на помощь. Я мог бы спасти его, но кто спасет меня?»

Любое действие лучше, чем паралич от страха, поэтому я сказал себе: «Пошевеливайся, Уилл Генри!» и заставил себя встать. Я быстро осмотрел землю на предмет следов или чего-нибудь еще, что могло бы пролить свет на случившееся. Я не обнаружил ни вмятин, ни содранностей – ничего, что свидетельствовало бы о драке. Я не знал, надо ли мне успокоиться или волноваться еще больше. Занятый этим, я услышал, как ко мне что-то приближается, выдавая себя хрустом лесной подстилки. Я развернулся и побежал назад на стоянку. Не могу сказать, с какой целью я это сделал, потому что и здесь, и там я был одинаково уязвим, не имея средств для самозащиты, за исключением вытащенной из кострища дымящейся ветки, которой я размахивал перед собой, возвращаясь к палатке.

– Берегись! – крикнул я. – У меня есть оружие!

– Уилл Генри, какого черта ты делаешь?

Он вышел на поляну. На локте у него висела винтовка, одежда была в мокрых пятнах, темные глаза с черными кругами глубоко запали на бледном обросшем лице. Я бросил свое «оружие» и побежал к нему, испытывая огромное облегчение. Моим первым побуждением было благодарно обнять его, но что-то в выражении его лица меня остановило. С острой интуицией, свойственной всем детям, я понял, что означало это выражение.

– Где сержант Хок? – спросил я.

– Это по-настоящему уместный вопрос, Уилл Генри, но что это за звуки?

– Это доктор Чанлер, сэр. Он…

Он оттолкнул меня и поспешил в палатку. Я слышал, как Уортроп звал своего друга по имени, но ответом было все то же бессвязное бормотание. Через несколько минут доктор вышел, сунул руку в карман плаща, сказал: «Держи» и вложил мне в руки револьвер.

– Где сержант Хок? – снова спросил я.

– Я крепко спал, – начал доктор, – когда близко к рассвету меня что-то разбудило. Я не знаю, что это было, но когда я вышел из палатки, сержанта не было. Я бродил по этому проклятому лесу больше часа и не нашел никаких следов этого придурка. Я не знаю, куда он ушел и почему он ушел, никому не сказав ни слова. – Он ковырнул носком сапога палку, которую я бросил. – Что ты собирался с этим делать, Уилл Генри?

– Ударить вас, сэр.