Текст книги "Проклятье вендиго"

Часть шестая
«Совершенно другой вид»

В тот первый вечер мы разбили стоянку на северном берегу большого озера, пройдя почти двадцать миль по достаточно утоптанной тропе. По обеим сторонам озера были оставлены каноэ в качестве любезности для охотников и аборигенов, которые использовали тропу как торговый маршрут в Рэт Портидж. Чтобы пересечь озеро, ушло почти два часа – так оно было велико и с такой осторожностью мы плыли, поскольку маленькое каноэ с нами троими и с нашим снаряжением сидело в воде угрожающе низко. Пока Уортроп помогал Хоку ставить палатку – он взял всего одну, не рассчитывая, что нас будет трое, – меня отрядили в лес набрать валежник для костра. В сумеречных тенях мне казалось, что я слышал, как крадется какое-то большое существо. Не могу поручиться, что так и было, но только с наступлением темноты плодовитость моего воображения росла в геометрической прогрессии.

Впрочем, ночь еще не наступила, когда сержант Хок разложил замечательный костер и поставил жариться сковородку с сосисками из оленины, а сам весело болтал, словно школьник в предвкушении летних каникул.

– Вы должны мне что-нибудь рассказать об этой самой монстрологии, доктор, – сказал он. – Я видел в лесах некоторые странные вещи, но они и сравниться не могут с тем, что вы видели в своих путешествиях! Да если хотя бы половина того, что рассказывала моя мать, правда…

– Поскольку я не знаю, что она рассказывала, то не могу судить о достоверности, – ответил доктор.

– Как насчет вампиров – вы когда-нибудь охотились на них?

– Нет. Это было бы исключительно трудно.

– Почему? Потому что их трудно поймать?

– Их невозможно поймать.

– Только если застать вампира в его гробу, как я слышал.

– Сержант, я не охочусь за ними, потому что, как и вендиго, их не существует.

– А как насчет вервольфов? За ними вы охотились?

– Никогда.

– Их тоже не существует?

– Боюсь, что нет.

– А как насчет…

– Надеюсь, вы не хотите сказать «зомби».

Сержант умолк. Какое-то время он смотрел на огонь, помешивая палкой искрящиеся угли. Он выглядел немного удрученным.

– Ладно, если вы не охотитесь за ними, тогда за кем вы все же охотитесь?

– В основном я не охочусь. Я посвятил себя их изучению. Я стараюсь избегать того, чтобы захватывать и убивать их.

– Не очень-то это весело.

– Смотря, что вы вкладываете в понятие «весело».

– Ну, а если монстрология не занимается такими вещами, то почему ваш друг Чанлер приехал сюда искать вендиго?

– Я точно не знаю. Впрочем, думаю, не с целью доказать, что их не существует, поскольку, если ты не нашел ни одного вендиго, это будет означать лишь то, что ты его не нашел. Я подозреваю, что он надеялся найти его либо, по крайней мере, неоспоримые свидетельства его существования. Знаете ли, сейчас возникло движение за то, чтобы расширить круг наших исследований и включить в него те самые существа, о которых вы говорите – вампиров, вервольфов и так далее, – движение, против которого я решительно возражаю.

– А почему?

Уортроп очень старался сохранить спокойствие.

– Потому что, любезный сержант Хок, как я уже сказал, их не существует.

– Но вы также сказали, что, если не найден один из них, это еще не доказывает что их не существует.

– Я с почти абсолютной уверенностью могу сказать, что их не существует, и чтобы это доказать, мне достаточно моего мышления. Возьмем в качестве примера вендиго. Каковы его отличительные черты?

– Отличительные черты?

– Да. Что его отличает, скажем, от волка или от медведя? Как бы вы его описали?

Хок закрыл глаза, словно пытаясь лучше представить в уме предмет разговора.

– Ну, они большие. Выше пятнадцати футов, как говорят, и тонкие, такие тонкие, что если поворачиваются боком, то исчезают.

Доктор улыбнулся.

– Да. Продолжайте.

– Они могут менять облик. Иногда они выглядят как волк или медведь, и они всегда голодны и не едят ничего, кроме людей, и чем больше они едят, тем голоднее и худее становятся, поэтому они постоянно должны охотиться; они не могут остановиться. Они передвигаются, прыгая по верхушкам деревьев, или, как говорят некоторые, раскидывают свои длинные руки и летят по ветру. Они всегда приходят за тобой ночью, и когда они тебя находят, тебе конец, ты ничего не сможешь сделать. Они будут тебя преследовать много дней, призывая по имени, и в их голосе есть нечто такое, что ты захочешь к ним пойти. Их нельзя убить пулей, если только пуля не серебряная. Все, что серебряное, может их убить, но только серебряное. Но и тогда надо вырезать им сердце, отрубить голову и потом сжечь тело.

Он глубоко вздохнул и с некоторым огорчением посмотрел на моего хозяина.

– Итак, мы имеем основные физические характеристики, – сказал доктор тоном учителя, выступающего перед классом. – По внешнему виду гуманоид, очень высокий, более чем в два раза выше взрослого человека, очень худой и такой тонкий, как вы говорите, что, повернувшись боком, в нарушение всех физических законов просто исчезает. Вы еще забыли отметить, что сердце Lepto lurconis сделано из льда. Рацион вендиго состоит из людей – и, что интересно, из некоторых видов лосей, могу я добавить от себя, – и он способен летать. Еще одно свойство, о котором вы не упомянули, это способ репродукции.

– Способ чего?

– Все населяющие нашу планету виды должны как-то производить следующее поколение, сержант. Это известно любому школьнику. Поэтому скажите мне, как вендиго делает маленьких вендиго? Будучи гоминидом, он относится к высшему классу животных – если оставить в стороне вопрос о том, как сделанное изо льда сердце может качать кровь, – и не может быть бесполым. Что вы мне можете рассказать об их ритуале ухаживания? Устраивают ли вендиго свидания? Влюбляются ли они? Они моногамны или у них по многу партнеров?

Наш проводник невольно рассмеялся. Он был сражен абсурдностью сказанного.

– Может, они и влюбляются, доктор. Приятно думать, что мы не единственные, кто на это способен.

– Надо быть осторожным и не очеловечивать природу, сержант. Впрочем, мы должны оставлять возможность любви для животных низшего порядка: я не знаю, что в голове у мистера Бобра; может быть, он всем сердцем любит миссис Бобер. Но возвращаясь к моему вопросу о вендиго: бессмертны ли они – в отличие от всех других живых организмов на земле, – и поэтому не нуждаются в репродукции?

– Они забирают нас и превращают в себя.

– Но, помнится, вы сказали, что они нас съедают.

– Ну, я не могу сказать, как именно это происходит. Из леса доходят истории, как охотник или, чаще, индеец становился вендиго.

– А значит, это как у вампиров и вервольфов. Мы их еда и в то же время их потомство. – Доктор закивал с шутливой серьезностью. – Случай, почти не поддающийся объяснению, не так ли? Гораздо больше похоже на правду, что вендиго – это метафора для каннибализма во времена большого голода или кощей, которым пугают детей, чтобы они слушались родителей.

Несколько минут все молчали. Огонь потрескивал, и от него летели искры; вокруг нашего маленького лагеря танцевали тени; в лунном свете серебрилось озеро, его волны чувственно облизывали берег; лес эхом повторял пение сверчков и временами хруст ветки под ногами какого-то лесного создания.

– Ну, доктор Уортроп, я почти жалею, что спросил о монстрологии, – уныло сказал Хок. – Вы лишили ее практически всякого интереса.

* * *

Мужчины бросили монетку, решая, кто первым будет дежурить. Хотя мы были всего в одном дневном переходе от цивилизации, но уже в стране волков и медведей, и кто-то должен был всю ночь поддерживать огонь. Уортроп проиграл – ему выпало спать последним, – но казался довольным. Это, сказал он, даст ему время подумать, и его заявление поразило меня своей иронией. У меня было такое впечатление, что почти ни на что другое он свое время никогда не использовал.

Дородный сержант на четвереньках забрался в палатку и лег рядом со мной; места было так мало, что его плечи прижались к моим.

– Странный парень твой босс, Уилл, – сказал он тихо, чтобы Уортроп не услышал. В откинутый полог я видел силуэт доктора, он сгорбившись сидел перед оранжевым пламенем с винчестером на коленях. – Вежливый, но не очень дружелюбный. Какой-то холодный. Но, видно, у него доброе сердце, если он так далеко забрался, чтобы найти друга.

– Я не уверен, что все это из-за друга, – сказал я.

– Нет?

– Он думает, что доктор Чанлер мертв.

– Ну, я тоже так думаю, и поэтому мы прекратили поиски. Но тут дело как с этим вендиго. Если твой босс его не найдет, то нельзя будет доказать, мертв он или нет.

– Я даже не уверен, что это затеяно ради того, чтобы его найти, – признался я.

– Тогда ради чего же, черт возьми?

– Думаю, в основном ради нее.

– А кто она?

– Миссис Чанлер.

– Миссис Чанлер! – прошептал сержант Хок. – Что ты… Ого. Ого! И это то, что… Ничего себе! – Он сонно хихикнул. – Не такой уж он и холодный, а?

Он перевернулся на бок, и через несколько секунд стенки палатки уже сотрясались от его могучего храпа. Я долго лежал без сна; мне мешал не столько храп сержанта, сколько обманчивая легкость бытия, ощущение своей крохотности в огромном пустом пространстве, вдали от всего знакомого, подхваченного течением в странном и равнодушном море. Полузакрытыми глазами я смотрел на фигуру моего хозяина, сидящего у костра, и это меня как-то успокаивало. Я уснул с этим неожиданным бальзамом, впитывая его в себя или позволяя ему впитать себя: я воображал, что монстролог оберегает и охраняет меня.

* * *

Замешательство, которое я испытывал в ту первую ночь в лесу – особенно неприятное по контрасту с моими радостными предвкушениями в начале путешествия, – продолжалось и в последующие дни. Это была странная смесь скуки и возбуждения, часы монотонно сменяли друг друга, и вместе с ними лес обретал ужасную однообразность, с каждым поворотом тропы открывалось все то же самое, одни отличия без всяких различий. Иногда деревья неожиданно раздвигались, как раздвигается занавес, и из вечного лесного сумрака мы вдруг попадали на освещенную солнцем поляну. Огромные валуны высовывали свои головы из-под земли, как каменные левиафаны, проламывающие дно долины, и косматые бороды лишайника свисали с их шершавых лиц.

Мы пересекали бесчисленные ручьи и протоки, некоторые из них были слишком широки, чтобы перепрыгнуть, так что нам не оставалось иного выбора, как переходить ледяную воду вброд. Мы пробирались через завалы и через глубокие ущелья, где даже в ясный день лежала густая тень. Нам открывались пустоши, которые Хок называл brûlé, где за горизонт рядами уходили обугленные стволы берез и кленов, елей и тсуги – жертвы весенних пожаров, бушевавших неделями и создававших апокалиптические картины, тянувшиеся, насколько хватало глаз; где неутомимый ветер взбивал дюймовый слой пепла в удушливую мглу. Посреди такого разорения я взглянул вверх и высоко в небе над серой безликостью заметил черный силуэт – орла или какую-то другую большую хищную птицу, – и на минуту с содроганием увидел нас его глазами: ничтожно маленьких, совершенно никчемных кочевников, вторгшихся на эту безжизненную землю.

Сержант Хок каждый день старался закончить поход на открытом месте, но часто закат застигал нас в лесном чреве, заставляя разбивать лагерь в темноте столь же непроглядной, как в могиле, так что, если бы не костер, ты не видел своей ладони в дюйме от лица.

Рассеивать темноту помогало и добродушие нашего проводника. Он рассказывал разные случаи и анекдоты – некоторые, если не большая часть из них, были непристойными – и, обладая приятным голосом, пел старые песни французских следопытов, слегка при этом закидывая подбородок, словно посвящая песню какому-то безымянному лесному божеству:

 
J’ai fait une mâtresse y a pas longtemps.
J’irai la voir dimanche, ah oui, j’irai!
 

– А эту песню вы знаете, доктор? – поддразнивал он моего хозяина. – «Le Coeur de Ma Bien-aimée» – «Сердце моей любимой»? «Благородная дама очаровала меня недавно…» Напомнила мне о девушке, которую я знавал в Киватине. Не могу вспомнить ее имя, но, клянусь, я едва на ней не женился! А вы женаты, доктор?

– Нет.

– А были женаты?

– Не был, – ответил монстролог.

– Но на волосок от женитьбы-то были?

– Никогда.

– Что, вам не нравятся женщины? – подтрунил он, подмигивая мне.

Доктор недовольно поджал губы.

– Как человек науки, я часто думал, что для точности их следует выделить в особый вид – может быть, Homo enigma или Homo mortalis.[5]5
  Человек загадочный или человек смертоносный (лат.).


[Закрыть]

– Ну, я не так много знаю о вашей науке, доктор Уортроп. Я уверен, что охотник за чудовищами смотрит на вещи несколько иначе, чем большинство людей, всматриваясь в темное и отвратительное, но тем больше он ценит светлое и красивое, когда оно ему встречается. Так я думаю. Впрочем, поверю вам на слово.

Он мягко затянул:

 
La demande а m’amie je lui ferai…
 

Уортроп резко встал и сердито бросил:

– Пожалуйста, прекратите это отвратительное пение!

Он отошел в густой кустарник и остановился там, где свет костра смыкался с темнотой леса. Его тонкий силуэт, казалось, изгибался, словно в раскаленном воздухе над костром.

Хок сохранил невозмутимость. Он ткнул меня в бок и кивнул на доктора.

– Кажется, он из тех, кто ненавидит то, что любит, Уилл, – заключил он. – И наоборот!

– Я услышал это, сержант! – бросил через плечо Уортроп.

– Я разговаривал с вашим незаменимым слугой, доктор! – жизнерадостно крикнул в ответ Хок.

Доктор слегка наклонил голову. Он поднял руку. Его пальцы шевелились, а сам он стоял неподвижно, как вкопанный в землю столб. Казалось, он к чему-то прислушивается. Хок повернулся ко мне, глупо улыбаясь, и начал было что-то говорить, но остановился на полуслове, когда я вскочил. Я хорошо знал своего хозяина, я инстинктивно реагировал на его инстинкт.

Порыв ветра растрепал волосы монстролога и раздул наш костер, от него кружась полетели искры, захлопали стенки палатки. Хок негромко позвал доктора, но монстролог не ответил. Он вглядывался в чащу, словно у него были кошачьи глаза, способные видеть во тьме.

Хок вопросительно посмотрел на меня.

– Что это, Уилл?

Доктор метнулся в лес и мгновенно был поглощен громадной тьмой. Это случилось так быстро, словно из леса что-то высунулось и схватило его. Я рванулся вперед, но Хок остановил меня, схватив за ворот.

– Стой, Уилл! – крикнул он. – Быстро, у меня в рюкзаке есть пара фонарей.

Мы слышали, как доктор с треском идет по лесу, и звуки становились все глуше по мере того, как он уходил все дальше. Я зажег фонари от головни, и мы бросились за моим упрямым наставником. Хотя наши фонари давали в этой тьме едва заметный свет, Хоку не составляло труда идти по следу Уортропа. Его наметанный глаз замечал каждую сломанную ветку, каждую вмятину на земле. Он мог полагаться только на свое зрение, потому что ночь стала мертвенно тихой. Слышны были только наши шаги по густой листве. Ветки и вьюны мешали идти, как будто сам лес пытался нас замедлить, словно какой-то первобытный дух говорил: «Стойте. Стойте, вам не надо этого видеть».

Началась возвышенность. Деревья поредели. Мы вышли на поляну, освещенную лунным светом, в центре которой стоял расщепленный ствол молодой тсуги, обломанный на высоте восьми футов, а у его основания валялись остатки ее сломанных ветвей. Казалось, какой-то великан протянул руку с усыпанных звездами небес и переломил ее как зубочистку.

В нескольких футах от дерева стоял монстролог с чуть склоненной набок головой и скрещенными на груди руками, как знаток в художественной галерее, оценивающий особо интересное произведение.

На расщепленный ствол был насажен человек, кол выходил у него чуть ниже грудины, тело было на уровне глаз Уортропа – руки и ноги вытянуты в стороны, голова откинута, рот открыт, в нем и в пустых глазницах лежат бездонные тени.

Тело было обнаженным. На нем не было ни одежды, ни, если не считать лица, кожи; с тела содрали и то, и другое. Сухожилия и мышцы влажно поблескивали в серебристом свете.

Холодные звезды вращались с древней размеренностью, исполняя августовский марш вечной симфонии.

Они старые, звезды, и они многое помнят.

Часть седьмая
«Не надо бояться»

– Матерь божья, – прошептал сержант. Он перекрестился. Он смотрел на зловещую пустоту глазниц, на застывший в беззвучном крике рот.

– Вы знаете, кто это? – спросил монстролог и сам ответил на свой вопрос: – Это Пьер Ларуз.

Хок облизнул губы, кивнул, отвернулся от насаженного на ствол трупа и окинул поляну быстрым испуганным взглядом, его палец подрагивал на спусковом крючке винтовки. Он что-то невнятно бормотал.

– Уилл Генри, – сказал доктор, – беги в лагерь и принеси топор.

– Топор? – повторил Хок.

– Мы не можем его здесь оставить как свинью на вертеле, – ответил Уортроп. – Пошевеливайся, Уилл Генри.

Вернувшись, я застал доктора все в том же состоянии спокойного созерцания, он задумчиво поглаживал заросший щетиной подбородок, тогда как Хок, треща сучьями, обшаривал лес на дальнем краю поляны, и его фонарь метался между деревьями, как огромный светлячок. Я вручил топор Уортропу, и он осторожно подошел к жертве, словно не желая потревожить заслуженный отдых усталого путешественника. В этот момент к нам присоединился запыхавшийся и раскрасневшийся Хок с приставшими к волосам ветками и сухими листьями.

– Ничего, – сказал он. – Ничего не вижу в этой окаянной темноте. Придется ждать дня… Но что вы делаете?

– Я снимаю жертву с дерева, – ответил доктор.

Он вонзил острое лезвие в торс. Ошметки мышц отлетели на щеку Хока. Бедняга, непривычный к методам монстролога, испустил испуганный крик и смахнул с лица кусок мяса.

– Рубите дерево, черт возьми, не его! – закричал он. – Что с вами творится, Уортроп?

Доктор хрюкнул, отступил, замахнулся и снова ударил. Во второй раз лезвие дошло да самого дерева, тело съехало на дюйм или два, а потом с душераздирающей и нелепой медлительностью освободилось и соскользнуло, упав лицом вниз у основания ствола. Омерзительный стук от его удара о землю получился на холодном воздухе очень громким. Хотя тело упало совсем не рядом с ним, Хок отпрянул.

– Иди сюда, Уилл Генри, – сурово сказал доктор, отдавая мне топор.

Я подступил к телу, низко держа фонарь. Уортроп опустился на колени и хладнокровно отметил: «Кожный покров содран также с ягодиц», – как будто мы находились не в дикой глуши, а в недрах его лаборатории на Харрингтон Лейн.

– Пожалуйста, посвети ближе, Уилл Генри. Есть разрывы в подкожных тканях. Никаких зазубренностей. Что бы они ни использовали, оно было очень острым, хотя в некоторых местах есть следы раздирания. – Он нажал кончиками пальцев на широчайшую мышцу спины. Появилась вязкая жижа, кровь была скорее черной, чем алой. – Уилл Генри, постарайся не дергать фонарь. Ты все затеняешь.

Он встал на четвереньки, так что его глаза оказались в каком-то дюйме от трупа, и начал водить головой взад-вперед и в стороны, всматриваясь, тыкая, ковыряя, а потом обнюхивая, при этом кончик его носа практически касался гниющей плоти.

Это было уже слишком для Хока, который испустил тираду ругательств и начал яростно описывать позади нас все более широкие круги. За какие-то минуты они поменялись ролями. Из буколических детских воспоминаний Хока мы перебрались в царство крови и теней – на территорию монстрологии.

– Что за кровавую чертовщину вы устроили, Уортроп? – Его панический крик эхом разнесся в равнодушном воздухе. – Нам нельзя здесь оставаться. Мы не знаем, что… – Он не закончил мысль. Голос выдавал, как он близок к срыву. Мир как будто утратил для него привычный облик, он оказался одинок в чуждом окружении. – Отнесем его на стоянку, и там вы можете его обнюхивать, сколько душе угодно!

Доктор согласился с этим мудрым предложением. Я шел впереди, а следом доктор и Хок несли нашу ужасную находку. За наше отсутствие костер выгорел, и от него остались только покрытые пеплом угли. Я взял топор и нарубил дров. Хок не удовлетворился моей работой; он добавил еще две охапки топлива, и скоро пламя вздымалось на четыре фута.

– Вы были совершенно правы, сержант, – сказал Уортроп, встав на колени перед трупом, как кающийся перед своим святым. – Так гораздо лучше. – Он бережно взял в руки голову трупа и подтянул подбородок. Пустые глазницы уставились на верхушки деревьев. – Теперь присмотритесь. Вы вполне уверены, что это Ларуз?

– Да, это он. Это Ларуз. – Хок запустил руку в рюкзак, достал серебристую фляжку, трясущимися пальцами отвинтил крышку, сделал несколько глотков и судорожно задрожал. – Я узнаю его рыжие волосы.

– Хмм. Они в самом деле рыжие. Любопытно, что лицо не тронуто, если не считать глаз.

– Почему ему вырезали глаза?

– Я не уверен, что их вырезали. – Доктор придвинулся лицом к глазницам. – Думаю, это сделали падальщики, но при этом свете я не различаю следов. Надо дождаться утра.

– Ладно, но как насчет кожи? Никакое животное не сдирает одну лишь кожу, оставляя все остальное. И куда, черт возьми, девалась его одежда?

– Нет, его ободрало не животное, – сказал доктор. – Во всяком случае, не из четвероногих. Кожа была срезана и срезана чем-то очень острым, охотничьим ножом или… – Он замолчал, склонившись над большой, зиявшей посередине груди дырой – единственной видимой раной, кроме того места пониже, где мужчина был проткнут стволом, а потом разрублен, чтобы его с этого ствола снять. Монстролог посмеялся себе под нос и с сожалением покачал головой: – Ах, я бы отдал царство за нормальное освещение! Мы могли бы и подождать, но… Уилл Генри, принеси мою сумку с инструментами.

Я обогнул нашего застывшего в ужасе проводника и достал полевую сумку из мягкого полотна. Монстролог расстегнул кожаные застежки, открыл сумку и вынул нужный инструмент, показав его Хоку.

– Или скальпелем, сержант. Уилл Генри, мне нужно больше света – нет, встань с другой стороны и держи фонарь низко. Вот так, хорошо.

– Что вы делаете? – требовательно спросил Хок. Любопытство взяло верх над отвращением, и он подошел ближе.

– Здесь что-то очень необычное… – Рука монстролога исчезла в дыре. Действуя на ощупь и опираясь на свои познания в анатомии, он сделал скальпелем несколько быстрых разрезов и отдал его мне.

– Что? – спросил Хок. – Что там необычного?

– Ах, ты! – крякнул доктор. – Я не могу сделать и то, и другое… Уилл Генри, поставь на минуту фонарь и оттяни вот это. Нет, глубже, тебе надо взяться за ребра. Тяни сильнее, Уилл Генри. Сильнее!

Я почувствовал у себя на щеке дыхание, это был Хок. Он смотрел на меня.

– Незаменимый, – прошептал он. – Теперь я понимаю!

Доктор засунул свои руки между моими и с торжественным видом вынул отрезанное сердце, высоко подняв его в ладонях, словно кровавое жертвоприношение. Я плюхнулся назад, мышцы рук болезненно ныли. Уортроп повернулся к костру, чтобы на орган падал свет. Он нажал на околосердечную сумку, и из разрезанной легочной артерии выдавились тяжелые сгустки артериальной крови. Они упали в костер, шипя, подпрыгивая и испаряясь в жарком пламени.

– Очень интересно… На правом желудочке есть дентикульное повреждение.

– Что? – почти закричал Хок. – Что есть на чем?

– Следы зубов, сержант. Что-то проделало дыру в его груди и откусило кусок сердца.

* * *

Ту ночь монстролог провел без сна. Около трех часов ночи он отправил меня спать – «В противном случае утром от тебя не будет никакой пользы, Уилл Генри», – и предложил Хоку тоже отдохнуть. А он возьмет на себя оба дежурства. Наш потрясенный провожатый не был признателен за это предложение.

– А что, если вы заснете? – спросил он. – Если костер погаснет… запах от… Он притянет всех… – Он сжимал винтовку, как ребенок сжимает любимую игрушку. – Не говоря уже о том, что те, кто это сделал, все еще где-то здесь. Может быть, они как раз сейчас за нами наблюдают и ждут, когда мы заснем.

– Уверяю вас, сержант, что я не усну и винтовка будет у меня под рукой. Не надо бояться.

Хока это совсем не убедило. Он не знал доктора так, как я. Когда шла охота, он мог не спать сутками. Теперь глаза Уортропа блестели, от апатии не осталось и следа. Сейчас он был в своей стихии.

– Не надо бояться! Милосердная Мария и Иосиф, вы только послушайте этого человека!

– Да, я прошу вас послушать меня, сержант. Сейчас не время терять голову и поддаваться примитивному инстинкту. Как далеко мы от стоянки чукучанов?

– День… полтора дня пути.

– Хорошо. Мы с вами сходимся в том, что чем быстрее мы доберемся до места назначения, тем лучше. Вы знаете этих людей, сержант. Вы когда-нибудь слышали о чем-нибудь подобном? – Он кивком показал на тело с раскинутыми, словно для объятий, руками. – Их культура допускает подобное надругательство, скажем, в шаманских целях?

– Вы спрашиваете, могут ли они содрать с человека кожу и съесть его сердце?

Доктор грустно улыбнулся.

– Согласно некоторым первобытным верованиям, поедая что-то, ты обретаешь дух съеденного.

– Ну, об этом я не знаю, мистер монстролог, но я никогда не слышал, чтобы индейцы кри вытворяли что-нибудь подобное тому, что было сделано с беднягой Ларузом. Они говорят, что иногда могут отрубить голову – отрубить голову, вырезать сердце и сжечь тело, чтобы он не вернулся.

– Чтобы кто не вернулся?

– Аутико – вендиго!

– А-а. Да, конечно. Так вот: кто бы ни закусил сердцем мсье Ларуза, он не был кри – и, если уж на то пошло, не был ни краснокожим, ни какого-либо другого цвета. Дело в том, что радиус укуса слишком велик, и к тому же все ранки сквозные колотые – признак того, что во рту, который его кусал, не хватало резцов.

– Не хватало?..

– Резцов. Вот этих. – Доктор постучал себе по передним зубам испачканным кровью ногтем. – Другими словами, рот, укусивший его, был полон клыков.

* * *

Ночь тянулась, и Хок терял силы, пока наконец не свалился с агонизирующим стоном рядом со мной. Уортроп сидел снаружи, следил за своим необычным подопечным и поддерживал огонь в костре. Костер давал если не реальную, то хотя бы иллюзорную защиту от того, что могло таиться вне круга его благословенного света.

Скоро мой сосед по палатке перестал стонать и приятно замурлыкал, возможно, утешая себя на манер того, кто насвистывал бы в могиле, ту песенку следопытов, которую уже пел раньше:

 
J’ai fait une mâtresse y a pas longtemps.
J’irai la voir dimanche, ah oui, j’irai!
 
 
Милашка засела мне в сердце прочно…
В воскресенье ее я навещу, это точно!
 

Я очнулся от своей беспокойной дремы, когда кто-то потянул меня за сапог. Я вскрикнул и сел.

– Спокойно, Уилл Генри, это всего лишь я, – сказал монстролог. Он улыбался. Его лицо светилось от того же лихорадочного возбуждения, которое я наблюдал сотню раз. Он жестом показал, чтобы я вышел к нему. Мои легкие болели от холодного влажного воздуха, но мое сердце пело при виде искристых лучей золотистого света, пробивающегося через доброжелательно раскинутые ветви деревьев. Костер почти потух, на углях стоял кофейник, и из его носика томно поднимался пар. Доктор мягко похлопал меня по плечу и равнодушно спросил, как мне спалось.

– Очень хорошо, сэр, – сказал я.

– Почему ты врешь, Уилл Генри? Разве ты не слышал, что если человек врет по мелочам, то его никто не пожалеет, когда возникнет что-то серьезное?

– Да, сэр, – сказал я.

– Да, сэр. Снова это «да, сэр». Что я тебе об этом говорил?

– Да… – я запнулся, но отступать было некуда. – … сэр.

– Пойдем, я нашел подходящее место.

Подходящее место для чего? Я последовал за ним на несколько шагов в лес и увидел небольшую канаву, а рядом с ней нашу лопату.

– Закончи и поскорее, Уилл Генри. После этого можешь прервать свой пост. Если сержант Хок прав и не выдает желаемое за действительное, то до заката мы можем дойти до Песчаного озера.

– Мы его похороним?

– Нам было бы трудно нести его, и не годится оставлять его здесь под открытым небом. – Он вздохнул. На холодном воздухе от его дыхания изо рта вырывался пар. – Я надеялся, что при утреннем свете найду еще какие-то зацепки, но без надлежащих инструментов я мало что могу сделать.

– Что с ним случилось, сэр?

– Мы засвидетельствовали, что кто-то насадил его на сломанный ствол тсуги, Уилл Генри, – сухо сказал он. – А теперь пошевеливайся! И помни: тот, кто хочет полакомиться плодами, должен забраться на дерево.

А еще есть другая мудрость: когда есть много рук, то и работа спорится, думал я, пошевеливаясь с лопатой. Ее ручка была вдвое короче, чем у обычной лопаты, почва была каменистой и плохо поддавалась, у меня на ладонях скоро появились мозоли, а между плеч засела тупая боль. Я слышал, как на стоянке спорят мои спутники – должно быть, Хок проснулся, – их бесплотные голоса с эфемерным звоном разносились по лабиринту залов этого древесного собора.

Некоторое время спустя я увидел, как они ковыляют ко мне между деревьев с телом бедного Ларуза: сержант держал его за верхнюю часть, а Уортроп за ноги. Хок, которому из-за узости прохода пришлось идти спиной вперед, поскользнулся на мокрой от росы земле, потерял равновесие и упал, потащив за собой тело вбок и вниз, тогда как доктор остался стоять. Рана, нанесенная доктором накануне ночью, с тошнотворным хрустом разошлась, и труп развалился надвое. Верхняя половина оказалась у Хока на коленях, а голова с копной рыжих волос – у самой его шеи, открытый рот прижался под челюсть сержанта в непристойной пародии на поцелуй. Хок бросил торс, поднялся и резко отругал Уортропа за то, что тот не опустился вместе с ним.

Честь упокоить мертвого проводника выпала мне как обладателю единственной лопаты. Хок потерял терпение, ему до безумия хотелось покинуть эту часть леса. Опустившись у могилы на колени, он горстями сгребал в нее землю, бормоча под нос ругательства. Потом привалился спиной к стволу дерева и начал задыхаться совершенно непропорционально затраченным усилиям.

– Кто-нибудь должен что-то сказать, – заявил он. – Нам есть что сказать?

Похоже, не было. Доктор с отсутствующим видом стирал с плаща налипшие кусочки внутренностей. Я ковырял кончиком лопаты землю.

Хок отрешенно прочитал молитву Аве Мария. Меня поразило, что в его устах из слов был выхолощен всякий смысл:

– Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою…

В зарослях что-то зашуршало. На нас смотрела большая ворона, черная и блестящая, как обсидиан, с черными, горящими любопытством глазами.

– Благословен плод чрева Твоего…

Из тени выпрыгнула еще одна ворона. Потом еще одна. И еще одна. Они неподвижно стояли на своих голых ногах, и на нас смотрели четыре пары бездонно-черных бездушных глаз. Из кустов появились еще, я насчитал чертову дюжину ворон. Молчаливое скопление, делегаты от запустения, пришедшие отдать дань уважения.

– Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей.