Текст книги "Монстролог. Дневники смерти (сборник)"

Часть седьмая. «Не надо бояться»

– Матерь божья, – прошептал сержант. Он перекрестился. Он смотрел на зловещую пустоту глазниц, на застывший в беззвучном крике рот.

– Вы знаете, кто это? – спросил монстролог и сам ответил на свой вопрос: – Это Пьер Ларуз.

Хок облизнул губы, кивнул, отвернулся от насаженного на ствол трупа и окинул поляну быстрым испуганным взглядом, его палец подрагивал на спусковом крючке винтовки. Он что-то невнятно бормотал.

– Уилл Генри, – сказал доктор, – беги в лагерь и принеси топор.

– Топор? – повторил Хок.

– Мы не можем его здесь оставить, как свинью на вертеле, – ответил Уортроп. – Пошевеливайся, Уилл Генри!

Вернувшись, я застал доктора все в том же состоянии спокойного созерцания, он задумчиво поглаживал заросший щетиной подбородок, тогда как Хок, треща сучьями, обшаривал лес на дальнем краю поляны, и его фонарь метался между деревьями, как огромный светлячок. Я вручил топор Уортропу, и он осторожно подошел к жертве, словно не желая потревожить заслуженный отдых усталого путешественника. В этот момент к нам присоединился запыхавшийся и раскрасневшийся Хок с приставшими к волосам ветками и сухими листьями.

– Ничего, – сказал он. – Ничего не вижу в этой окаянной темноте. Придется ждать дня… Но что вы делаете?

– Я снимаю жертву с дерева, – ответил доктор.

Он вонзил острое лезвие в торс. Ошметки мышц отлетели на щеку Хока. Бедняга, непривычный к методам монстролога, испустил испуганный крик и смахнул с лица кусок мяса.

– Рубите дерево, черт возьми, не его! – закричал он. – Что с вами творится, Уортроп?

Доктор хрюкнул, отступил, замахнулся и снова ударил. Во второй раз лезвие дошло да самого дерева, тело съехало на дюйм или два, а потом с душераздирающей и нелепой медлительностью освободилось и соскользнуло, упав лицом вниз у основания ствола. Омерзительный стук от его удара о землю получился на холодном воздухе очень громким. Хотя тело упало совсем не рядом с ним, Хок отпрянул.

– Иди сюда, Уилл Генри, – сурово сказал доктор, отдавая мне топор.

Я подступил к телу, низко держа фонарь. Уортроп опустился на колени и хладнокровно отметил: «Кожный покров содран также с ягодиц», – как будто мы находились не в дикой глуши, а в недрах его лаборатории на Харрингтон-лейн.

– Пожалуйста, посвети ближе, Уилл Генри. Есть разрывы в подкожных тканях. Никаких зазубренностей. Что бы они ни использовали, оно было очень острым, хотя в некоторых местах есть следы раздирания. – Он нажал кончиками пальцев на широчайшую мышцу спины. Появилась вязкая жижа, кровь была скорее черной, чем алой. – Уилл Генри, постарайся не дергать фонарь. Ты все затеняешь.

Он встал на четвереньки, так что его глаза оказались в каком-то дюйме от трупа, и начал водить головой взад-вперед и в стороны, всматриваясь, тыкая, ковыряя, а потом обнюхивая, при этом кончик его носа практически касался гниющей плоти.

Это было уже слишком для Хока, который испустил тираду ругательств и начал яростно описывать позади нас все более широкие круги. За какие-то минуты они поменялись ролями. Из буколических детских воспоминаний Хока мы перебрались в царство крови и теней – на территорию монстрологии.

– Что за кровавую чертовщину вы устроили, Уортроп? – Его панический крик эхом разнесся в равнодушном воздухе. – Нам нельзя здесь оставаться. Мы не знаем, что… – Он не закончил мысль. Голос выдавал, как он близок к срыву. Мир как будто утратил для него привычный облик, он оказался одинок в чуждом окружении. – Отнесем его на стоянку, и там вы можете его обнюхивать, сколько душе угодно!

Доктор согласился с этим мудрым предложением. Я шел впереди, а следом доктор и Хок несли нашу ужасную находку. За наше отсутствие костер выгорел, и от него остались только покрытые пеплом угли. Я взял топор и нарубил дров. Хок не удовлетворился моей работой; он добавил еще две охапки топлива, и скоро пламя вздымалось на четыре фута.

– Вы были совершенно правы, сержант, – сказал Уортроп, встав на колени перед трупом, как кающийся перед своим святым. – Так гораздо лучше. – Он бережно взял в руки голову трупа и подтянул подбородок. Пустые глазницы уставились на верхушки деревьев. – Теперь присмотритесь. Вы вполне уверены, что это Ларуз?

– Да, это он. Это Ларуз. – Хок запустил руку в рюкзак, достал серебристую фляжку, трясущимися пальцами отвинтил крышку, сделал несколько глотков и судорожно задрожал. – Я узнаю его рыжие волосы.

– Хмм. Они в самом деле рыжие. Любопытно, что лицо не тронуто, если не считать глаз.

– Почему ему вырезали глаза?

– Я не уверен, что их вырезали. – Доктор придвинулся лицом к глазницам. – Думаю, это сделали падальщики, но при этом свете я не различаю следов. Надо дождаться утра.

– Ладно, но как насчет кожи? Никакое животное не сдирает одну лишь кожу, оставляя все остальное. И куда, черт возьми, девалась его одежда?

– Нет, его ободрало не животное, – сказал доктор. – Во всяком случае, не из четвероногих. Кожа была срезана, и срезана чем-то очень острым, охотничьим ножом или… – Он замолчал, склонившись над большой, зиявшей посередине груди дырой – единственной видимой раной, кроме того места пониже, где мужчина был проткнут стволом, а потом разрублен, чтобы его с этого ствола снять. Монстролог посмеялся себе под нос и с сожалением покачал головой: – Ах, я бы отдал царство за нормальное освещение! Мы могли бы и подождать, но… Уилл Генри, принеси мою сумку с инструментами.

Я обогнул нашего застывшего в ужасе проводника и достал полевую сумку из мягкого полотна. Монстролог расстегнул кожаные застежки, открыл сумку и вынул нужный инструмент, показав его Хоку.

– Или скальпелем, сержант. Уилл Генри, мне нужно больше света – нет, встань с другой стороны и держи фонарь низко. Вот так, хорошо.

– Что вы делаете? – требовательно спросил Хок. Любопытство взяло верх над отвращением, и он подошел ближе.

– Здесь что-то очень необычное… – Рука монстролога исчезла в дыре. Действуя на ощупь и опираясь на свои познания в анатомии, он сделал скальпелем несколько быстрых разрезов и отдал его мне.

– Что? – спросил Хок. – Что там необычного?

– Ах, ты! – крякнул доктор. – Я не могу сделать и то, и другое… Уилл Генри, поставь на минуту фонарь и оттяни вот это. Нет, глубже, тебе надо взяться за ребра. Тяни сильнее, Уилл Генри. Сильнее!

Я почувствовал у себя на щеке дыхание, это был Хок. Он смотрел на меня.

– Незаменимый, – прошептал он. – Теперь я понимаю!

Доктор засунул свои руки между моими и с торжественным видом вынул отрезанное сердце, высоко подняв его в ладонях, словно кровавое жертвоприношение. Я плюхнулся назад, мышцы рук болезненно ныли. Уортроп повернулся к костру, чтобы на орган падал свет. Он нажал на околосердечную сумку, и из разрезанной легочной артерии выдавились тяжелые сгустки артериальной крови. Они упали в костер, шипя, подпрыгивая и испаряясь в жарком пламени.

– Очень интересно… На правом желудочке есть дентикульное повреждение.

– Что? – почти закричал Хок. – Что есть на чем?

– Следы зубов, сержант. Что-то проделало дыру в его груди и откусило кусок сердца.

Ту ночь монстролог провел без сна. Около трех часов ночи он отправил меня спать – «В противном случае утром от тебя не будет никакой пользы, Уилл Генри» – и предложил Хоку тоже отдохнуть. А он возьмет на себя оба дежурства. Наш потрясенный провожатый не был признателен за это предложение.

– А что, если вы заснете? – спросил он. – Если костер погаснет… запах от… Он притянет всех… – Он сжимал винтовку, как ребенок сжимает любимую игрушку. – Не говоря уже о том, что те, кто это сделал, все еще где-то здесь. Может быть, они как раз сейчас за нами наблюдают и ждут, когда мы заснем.

– Уверяю вас, сержант, что я не усну и винтовка будет у меня под рукой. Не надо бояться.

Хока это совсем не убедило. Он не знал доктора так, как я. Когда шла охота, он мог не спать сутками. Теперь глаза Уортропа блестели, от апатии не осталось и следа. Сейчас он был в своей стихии.

– Не надо бояться! Милосердная Мария и Иосиф, вы только послушайте этого человека!

– Да, я прошу вас послушать меня, сержант. Сейчас не время терять голову и поддаваться примитивному инстинкту. Как далеко мы от стоянки чукучанов?

– День… полтора дня пути.

– Хорошо. Мы с вами сходимся в том, что чем быстрее мы доберемся до места назначения, тем лучше. Вы знаете этих людей, сержант. Вы когда-нибудь слышали о чем-нибудь подобном? – Он кивком показал на тело с раскинутыми, словно для объятий, руками. – Их культура допускает подобное надругательство, скажем, в шаманских целях?

– Вы спрашиваете, могут ли они содрать с человека кожу и съесть его сердце?

Доктор грустно улыбнулся.

– Согласно некоторым первобытным верованиям, поедая что-то, ты обретаешь дух съеденного.

– Ну, об этом я не знаю, мистер монстролог, но я никогда не слышал, чтобы индейцы кри вытворяли что-нибудь подобное тому, что было сделано с беднягой Ларузом. Они говорят, что иногда могут отрубить голову – отрубить голову, вырезать сердце и сжечь тело, чтобы он не вернулся.

– Чтобы кто не вернулся?

– Аутико – вендиго!

– А-а. Да, конечно. Так вот: кто бы ни закусил сердцем мсье Ларуза, он не был кри – и, если уж на то пошло, не был ни краснокожим, ни какого-либо другого цвета. Дело в том, что радиус укуса слишком велик, и к тому же все ранки сквозные колотые – признак того, что во рту, который его кусал, не хватало резцов.

– Не хватало?..

– Резцов. Вот этих. – Доктор постучал себе по передним зубам испачканным кровью ногтем. – Другими словами, рот, укусивший его, был полон клыков.

Ночь тянулась, и Хок терял силы, пока наконец не свалился с агонизирующим стоном рядом со мной. Уортроп сидел снаружи, следил за своим необычным подопечным и поддерживал огонь в костре. Костер давал если не реальную, то хотя бы иллюзорную защиту от того, что могло таиться вне круга его благословенного света.

Скоро мой сосед по палатке перестал стонать и приятно замурлыкал, возможно, утешая себя на манер того, кто насвистывал бы в могиле, ту песенку следопытов, которую уже пел раньше:

 
J’ai fait une maîtresse y a pas longtemps.
J’irai la voir dimanche, ah oui, j’irai!
 
 
Милашка засела мне в сердце прочно…
В воскресенье ее я навещу, это точно!
 

Я очнулся от своей беспокойной дремы, когда кто-то потянул меня за сапог. Я вскрикнул и сел.

– Спокойно, Уилл Генри, это всего лишь я, – сказал монстролог. Он улыбался. Его лицо светилось от того же лихорадочного возбуждения, которое я наблюдал сотню раз. Он жестом показал, чтобы я вышел к нему. Мои легкие болели от холодного влажного воздуха, но мое сердце пело при виде искристых лучей золотистого света, пробивающегося через доброжелательно раскинутые ветви деревьев. Костер почти потух, на углях стоял кофейник, и из его носика томно поднимался пар. Доктор мягко похлопал меня по плечу и равнодушно спросил, как мне спалось.

– Очень хорошо, сэр, – сказал я.

– Почему ты врешь, Уилл Генри? Разве ты не слышал, что если человек врет по мелочам, то его никто не пожалеет, когда возникнет что-то серьезное?

– Да, сэр, – сказал я.

– Да, сэр. Снова это «да, сэр». Что я тебе об этом говорил?

– Да… – я запнулся, но отступать было некуда. – … сэр.

– Пойдем, я нашел подходящее место.

Подходящее место для чего? Я последовал за ним на несколько шагов в лес и увидел небольшую канаву, а рядом с ней нашу лопату.

– Закончи и поскорее, Уилл Генри. После этого можешь прервать свой пост. Если сержант Хок прав и не выдает желаемое за действительное, то до заката мы можем дойти до Песчаного озера.

– Мы его похороним?

– Нам было бы трудно нести его, и не годится оставлять его здесь под открытым небом. – Он вздохнул. На холодном воздухе от его дыхания изо рта вырывался пар. – Я надеялся, что при утреннем свете найду еще какие-то зацепки, но без надлежащих инструментов я мало что могу сделать.

– Что с ним случилось, сэр?

– Мы засвидетельствовали, что кто-то насадил его на сломанный ствол тсуги, Уилл Генри, – сухо сказал он. – А теперь пошевеливайся! И помни: тот, кто хочет полакомиться плодами, должен забраться на дерево.

А еще есть другая мудрость: когда есть много рук, то и работа спорится, думал я, пошевеливаясь с лопатой. Ее ручка была вдвое короче, чем у обычной лопаты, почва была каменистой и плохо поддавалась, у меня на ладонях скоро появились мозоли, а между плеч засела тупая боль. Я слышал, как на стоянке спорят мои спутники – должно быть, Хок проснулся, – их бесплотные голоса с эфемерным звоном разносились по лабиринту залов этого древесного собора.

Некоторое время спустя я увидел, как они ковыляют ко мне между деревьев с телом бедного Ларуза: сержант держал его за верхнюю часть, а Уортроп за ноги. Хок, которому из-за узости прохода пришлось идти спиной вперед, поскользнулся на мокрой от росы земле, потерял равновесие и упал, потащив за собой тело вбок и вниз, тогда как доктор остался стоять. Рана, нанесенная доктором накануне ночью, с тошнотворным хрустом разошлась, и труп развалился надвое. Верхняя половина оказалась у Хока на коленях, а голова с копной рыжих волос – у самой его шеи, открытый рот прижался под челюсть сержанта в непристойной пародии на поцелуй. Хок бросил торс, поднялся и резко отругал Уортропа за то, что тот не опустился вместе с ним.

Честь упокоить мертвого проводника выпала мне как обладателю единственной лопаты. Хок потерял терпение, ему до безумия хотелось покинуть эту часть леса. Опустившись у могилы на колени, он горстями сгребал в нее землю, бормоча под нос ругательства. Потом привалился спиной к стволу дерева и начал задыхаться совершенно непропорционально затраченным усилиям.

– Кто-нибудь должен что-то сказать, – заявил он. – Нам есть что сказать?

Похоже, не было. Доктор с отсутствующим видом стирал с плаща налипшие кусочки внутренностей. Я ковырял кончиком лопаты землю.

Хок отрешенно прочитал молитву «Аве Мария». Меня поразило, что в его устах из слов был выхолощен всякий смысл:

– Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою…

В зарослях что-то зашуршало. На нас смотрела большая ворона, черная и блестящая, как обсидиан, с черными, горящими любопытством глазами.

– Благословен плод чрева Твоего…

Из тени выпрыгнула еще одна ворона. Потом еще одна. И еще одна. Они неподвижно стояли на своих голых ногах, и на нас смотрели четыре пары бездонно-черных бездушных глаз. Из кустов появились еще, я насчитал чертову дюжину ворон. Молчаливое скопление, делегаты от запустения, пришедшие отдать дань уважения.

– Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей.

Закончив, Хок начал плакать. Монстролог – и вороны – плакать не стали. Когда мы ушли, птицы устроили свой обряд. Обернувшись, я увидел, как они прыгают по импровизированной могиле, склевывая ошметки внутренностей, которые Уортроп стряхнул со своего плаща.

Наскоро позавтракав сухим печеньем и горьким кофе, мы снялись со стоянки. Хотя обоим мужчинам очень хотелось сделать последний переход до Песчаного озера, они сочли необходимым обследовать лес при свете дня, так что мы в течение часа бродили в поисках улик, которые могли бы помочь разгадать загадку нашей ужасной ночной находки. Мы ничего не нашли – ни следов, ни клочков одежды, ни вещей, ни свидетельств какого-либо человеческого присутствия. Словно Пьер Ларуз просто свалился с неба и так неудачно приземлился.

– Это невозможно, – задумчиво сказал наш проводник, стоя у сломанного ствола тсуги.

– Это случилось, следовательно, это возможно, – ответил монстролог.

– Но как? Как он сумел поднять тело на восемь футов над землей – если только на чем-нибудь не стоял? А если стоял, то на чем? Я думаю, их было не меньше двух, может, больше. Трудно представить, что у этой истории всего один автор. Но еще больше беспокоит не как это было сделано, а почему? Если бы мне понадобилось убить человека, я бы не стал себя утруждать, сдирая с него кожу и насаживая на кол. Зачем было делать это?

– Похоже, здесь есть ритуальный аспект, – сказал Уортроп. – Автор, как вы его назвали, мог хотеть чего-то символического.

Хок задумчиво кивнул.

– Ларуз задолжал половине города. Я разбирал не одну жалобу на его мошенничество.

– Ага. Значит, возможно, разгневанный кредитор его похищает, тащит за много миль в дебри, освежевывает его – как это поэтично! – а потом откусывает кусок его сердца.

Хок невольно усмехнулся.

– Мне это нравится больше, чем другой вариант, доктор. Подозреваю, что наш друг Джон Фиддлер скажет, что Лесной старец сделал какое-то неуклюжее движение и уронил его с высоты!

Монстролог мрачно кивнул.

– Меня очень интересует, что скажет наш друг Джон Фиддлер.

Часть восьмая. «Я пришел за своим другом»

Его настоящее имя было Жаувуно – гиджиг – гаубоу – «Тот, кто стоит в южном небе», – или, согласно записям Компании Гудзонова залива, с которой он торговал, Майсаниннине или Меснавстено, на языке индейцев кри это означает «элегантный человек».

Он был сыном вождя, Пимичикага («Стоящего в стороне от реки Поркьюпайн»), и огимаа, или шаманом, племени. Его уважали до благоговейного страха за его умения и власть – особенно над злыми духами, которые вселялись в его соплеменников во время голода. Он говорил, что убил четырнадцать этих созданий, которые «пожирают весь людской род», последней из них в 1906 году была Васакапикуай, племянница его брата Джозефа. Наградой за этот самоотверженный акт альтруизма стал его арест канадскими властями год спустя.

После того как его обвинили в убийстве и приговорили к смертной казни, Джон Фиддлер сбежал – из тюрьмы и от унизительного правосудия белого человека. Он сам привел приговор в исполнение. На следующий день после побега его нашли висящим на дереве.

Ему было без малого пятьдесят, когда он встретился со своим духовным собратом – доктором Пеллинором Уортропом, экспертом естественной философии аберрантных видов, – но выглядел гораздо старше. Зима за зимой с их жестокими морозами, невообразимые тяготы и убожество жизни в суровой субантарктической природе взяли свое; казалось, ему не пятьдесят, а семьдесят, у него была растрескавшаяся и сморщенная кожа, на лице, темном и изношенном, как старый ботинок, доминировали глаза: темные, глубоко посаженные, напряженные, но добрые. Это были глаза человека, который видел слишком много страданий, чтобы воспринимать их слишком серьезно.

Мы добрались до примитивного царства Джона Фиддлера, затерянного в канадских лесах на берегу Песчаного озера, только к ночи, после самого тяжелого дня всего нашего пути из Рэт Портиджа, дня, когда напор Уортропа и тревоги Хока довели нас почти до полного изнеможения. Возбуждение Хока с течением дня все нарастало, он шарил взглядом по тропе, видя угрозу в нашей тени, дурные знаки даже в самых незначительных задержках.

– Вы заметили, доктор, – сказал он на коротком обеденном привале, – что с самого Рэт Портиджа мы не видели ни одного животного? Ни лося, ни оленя, ни лисы – никого. Никого, кроме птиц и насекомых, но они не в счет. Никогда так не бывало, чтобы я в этих лесах никого не видел. Нет даже белок – а в это время года они суетятся больше всего. А мы не видели ни одной!

Уортроп хмыкнул:

– Мы были не совсем тихи, уж точно не как церковные мыши, сержант. Но я согласен с вами, что это необычно. Говорят, перед самым извержением Кракатау все островные животные очертя голову бросились в море.

– Что вы имеете в виду?

Монстролог улыбался.

– Возможно, на горизонте появилось громадное бедствие, и мы оказались единственными животными, настолько тупыми, чтобы остаться.

– Вы говорите, что лоси умнее нас?

– Я говорю, что за большой мозг приходится расплачиваться. Мы часто подавляем своими доводами правильные инстинкты.

– Ну, об этом я не знаю. Но все это как-то странно. Один волк может разогнать всех в лесу на целые мили вокруг – но что может прогнать волка?

Если у доктора был ответ, то он держал его при себе.

Когда солнце опустилось в темные воды озера, раскрасив его поверхность последними яркими лучами, навстречу нам на берег вышла группа старейшин. Казалось, наш приход не стал для них неожиданным. Нас встретили с большой торжественностью и предложили свежую рыбу и вяленую оленину, что было с благодарностью принято. Мы ужинали у ревущего костра в броске камня от берега с любезно накинутыми нам на колени одеялами, потому что после захода солнца температура резко упала. На трапезу собралась вся деревня, но ели только мы. Деревенские смотрели на нас с напряженным, хотя и немым, любопытством. Так далеко в лесах белые люди были большой редкостью, объяснил Хок, сюда редко добирались даже миссионеры, да и те уходили с тяжелым сердцем. Похоже, чукучаны совсем не волновались о судьбе своих бессмертных душ.

Они знали сержанта Хока и говорили с ним на своем языке. Я почти ничего не понимал, конечно, за исключением слов «Уортроп», «Чанлер» и «аутико». Взрослые держались на почтительном расстоянии, но дети дали волю своему любопытству и приближались все ближе, пока не сгрудились вокруг нас. Один из них неуверенно протянул руку и стал тыкать пальцами в мою белую кожу и грубо вязаную куртку. Пожилая женщина прикрикнула на них, и они бросились врассыпную.

Другая женщина, гораздо моложе – одна из жен шамана, как я потом узнал, – проводила нас в вигвам нашего хозяина, конусовидное сооружение из плетеных циновок и березовых прутьев. Шаман был один, он сидел на циновке у маленького костра посередине вигвама в широкополой шляпе и в накинутом на плечи ритуальном одеяле.

– Танси, Джонатан Хок, – приветствовал он сержанта. – Танси, танси, – сказал он Уортропу, жестом приглашая нас сесть рядом с ним.

Наше неожиданное появление в его деревне никоим образом его не встревожило, и он смотрел на нас с доктором просто с легким любопытством. В отличие от многих своих изгнанных, преследуемых и убитых собратьев, клан чукучанов, если не считать забредающего иногда с добрыми намерениями, но без надежды на успех миссионера, европейские завоеватели не беспокоили.

– Я слышал о твоем приходе, – сказал он Хоку, который переводил для нас разговор. – Но не ждал, что ты вернешься так скоро, Джонатан Хок.

– Доктор Уортроп – друг Чанлера, – сказал Хок. – Он тоже огимаа, Окимакан. Очень сильный, очень могущественный огимала. Как и ты, он убил много аутико.

– Я не делал ничего такого, – запротестовал глубоко обиженный доктор.

Джек Фиддлер, казалось, смутился.

– Но он не ийинивок, – сказал он Хоку. – Он белый.

– В своем племени его называют монстролог. Все злые духи его боятся.

Фиддлер в дымном свете прищурился, глядя на моего хозяина.

– Я этого не вижу. Его атка’к скрыта от меня.

Он перевел свои бездонные глаза на меня, и я поежился от их спокойной силы.

– Но вот этот – его атка’к ясная. Она летит высоко, как ястреб, и видит землю. Но есть что-то… – Он подался вперед, вглядываясь мне в лицо. – Что-то тяжелое он несет. Большую ношу. Слишком большую для такого молодого… и такого старого. Такого молодого и старого, как миси-манито, Великий дух. Как тебя зовут?

Я взглянул на Уортропа, который нетерпеливо кивнул. Казалось, его раздражало, что знаменитый шаман заинтересовался мной.

– Уилл Генри, – ответил я.

– У тебя есть благословения миси-манито, Уилл Генри. И тяжелая ноша – это его благословение. Ты понимаешь?

– Не вздумай сказать «нет», – угрожающе прошептал мне на ухо доктор. – Я проделал две тысячи миль не для того, чтобы обсуждать твою атка’к, Уилл Генри.

Я кивнул старому ийинивоку, выражая фальшивое понимание.

– То, что он любит, не знает его, а что он знает, не может любить, – сказал огимаа. – Эха, как миси-манито, – тот, кто любит, чья любовь не знает… Мне нравится этот Уилл Генри.

– Я понимаю, что это почти неисчерпаемая тема, но если мы закончили петь осанну Уиллу Генри, то не пора ли приступить к делу, сержант? – спросил доктор. Он обернулся к Джону Фиддлеру. – Пьер Ларуз умер.

Фиддлер не изменился в лице.

– Я это знаю.

– Но это не то, что ты мне говорил, окимакан, – сказал Хок, пораженный этим признанием. – Ты мне говорил, что не знаешь, где Ларуз.

– Потому что я не знал. Мы его нашли после того, как ты ушел от нас, Джонатан Хок.

– Что с ним случилось? – требовательно спросил Уортроп.

– Старец призвал его – витико.

Доктор издал слабый стон.

– Я понимаю, но спрашиваю о том, почему его так изувечили и бросили гнить? Твои люди так поступают, Джон Фиддлер?

– Каким мы его нашли, таким и оставили.

– Почему?

– Он не принадлежит нам. Он принадлежит аутико.

– Аутико убил его.

– Эха.

– Содрал с него кожу, посадил на дерево и сделал это. – Монстролог сунул руку в рюкзак и достал орган, который когда-то делал живым Пьера Ларуза. Сержант Хок сглотнул воздух – он не знал, что Уортроп взял сердце с собой. Наш хозяин спокойно принял смертельное приношение и бережно держал его в заскорузлых ладонях, изучая при свете костра.

– Тебе не надо было этого делать, – укорил он Уортропа. – Ви-тико будет зол.

– Мне плевать, будет он зол или нет, – сказал доктор. Он сделал нетерпеливый знак Хоку, который медлил с переводом этого замечания. Он продолжал голосом, исполненным негодования: – Меня не касается, что на самом деле произошло с Пьером Ларузом. Это дело сержанта Хока и его начальства. Я пришел за своим другом. Ларуз взял его в лес, а вернулся только Ларуз.

– Мы не берем того, что принадлежит витико, – сказал шаман. – Вы оставили для него остальное?

– Нет, – ответил Хок, – остальное мы захоронили.

Фиддлер испуганно затряс головой.

– Намоя, скажите, что вы этого не сделали.

– Где Джон Чанлер? – настаивал мой хозяин. – Он тоже принадлежит витико?

– Я огимаа. Если ты огимаа, как мне говорит Джонатан Хок, то ты поймешь. Я должен защитить свой народ.

– Значит, ты знаешь, где он?

– Я скажу тебе, монстролог Уортроп. Ларуз, он приводит ко мне твоего друга. «Он охотится за аутико», – говорит он. И я говорю твоему другу: «За аутико не охотятся; аутико охотится. Не смотри в Желтый Глаз, потому что если ты посмотришь в Желтый Глаз, то Желтый Глаз в ответ посмотрит на тебя». Твой друг не слушает моих слов. Его атка’к изогнутая, она кривая, она не течет плавно к миси-манито. Они все равно уходят. Они призывают аутико, но ты не можешь призвать аутико. Это аутико призывает тебя. Я видел это. Я огимаа, я защищаю свой народ от Желтого Глаза. Твой друг не ийинивок. Ты понимаешь, огимаа Уортроп? Мои слова доходят до твоих ушей? Я тебя спрошу так: вскармливает ли лисица медвежонка или сосет ли олень-карибу волчицу? Аутико стар, стар, как кости земли. Аутико был, когда еще не было произнесено первое слово. У него нет имени как Джаувуно-гиджиг-гаубоу или Уортроп, это мы называем его аутико. Его дорога – это не наша дорога. Но наша судьба – это его судьба, а его – наша, потому что, проснувшись утром, скажешь ли ты: «Поскольку я ел вчера вечером, то мне больше не нужно есть?» Нет! Его голод – это наш голод, голод, который никогда не утолить.

– Тогда зачем отдавать ему Ларуза на закуску? – спросил доктор и сам отмахнулся от собственного вопроса. – При всем моем уважении, окимакан, у меня нет никакого желания обсуждать тонкости анималистической космологии твоего народа. Мое желание гораздо проще. Ты либо знаешь, что случилось с Джоном Чанлером, либо нет. Если знаешь, то я надеюсь, что ты как порядочный человек поделишься со мной информацией. Если нет, то мне здесь больше нечего делать.

Огимаа племени чукучанов посмотрел на безжизненное сердце в своих ладонях.

– Я защищу свой народ, – сказал он по-английски.

– А, – сказал монстролог. Он посмотрел на Хока. – Я понимаю.

Нас проводили в вигвам в нескольких сотнях шагов от фиддлеровского, своего рода гостевой дом – и просто усадьба по сравнению с нашим жилищем в последние две недели, достаточно большая, чтобы мы втроем поместились под одной крышей и при этом не терлись друг об друга. Постели были сделаны из свежего лапника, и я клянусь, что никакой перьевой матрас не казался бы таким мягким и удобным после двойного перехода по лесным дебрям; у меня все болело, и я устал больше, чем устал бы самый неприспособленный из новичков. Я с довольным стоном рухнул на свою постель.

Доктор не лег, а сидел у открытого входа, обхватив колени и глядя через лагерь на свет, пробивающийся из жилища нашего хозяина.

– Думаете, он лжет? – спросил Хок, пытаясь вырвать Уортропа из задумчивости.

– Я думаю, он не говорит все, что знает.

– Я мог бы его арестовать.

– За что?

– По подозрению в убийстве, доктор.

– Какие у вас улики?

– Вы их носите в своем рюкзаке.

– Он отрицает, что имеет к этому какое-то отношение, и ни на теле, ни на месте происшествия нет ничего такого, что уличало бы его.

– Кто-то убил беднягу. В дне пути от деревни, и так, как не мог бы убить ни один белый человек.

– В самом деле, сержант? Если вы так думаете, значит, вы не проводите достаточно времени среди белых людей. Я выяснил, что есть совсем мало того, на что они не были бы способны.

– Вы не понимаете, доктор Уортроп. Эти люди дикари. Человек убивает своих людей – и хвастается этим! Убивает их, чтобы спасти! Скажите, какой человек на такое способен?

– Ну, сержант, первое, что приходит на ум, это библейский бог. Но я не стану с вами об этом спорить. Как вы поступите с Джоном Фиддлером – это ваше дело. А мое – выяснить, что произошло с моим другом.

– Он мертв.

– Я никогда в этом особо не сомневался, – сказал Уортроп. – Однако наше интервью с окимаканом показало, что возможно… – Он покачал головой, как бы отгоняя свою мысль.

– Что? Что Джон знает, где он?

– Поправьте меня, если я неправ, но не бывает ли так, что огимаа изолирует жертву нападения вендиго в надежде «исцелить» ее? Ведь исполняются какие-то заклинания, молитвы, обряды, пока не уходит последняя надежда и жертву не умерщвляют?

Хок фыркнул.

– Кажется, вы хватаетесь за соломинку, доктор. Он ведь сам сказал: ему безразлично, что случается с нами. Мы не ийинивок. – Он произнес это слово с издевкой.

– Ему не было бы безразлично, если бы один из нас поставил под угрозу его племя.

– Правильно! Тогда он сдирает с нас кожу, отъедает кусок сердца и насаживает нас на кол невесть где. И у племени больше нет никаких неприятностей. Ларуз предоставил нам все доказательства, что Чанлер мертв.

Он лег рядом со мной.

– Погаси свою атка’к, Уилл, – поддразнил он меня. – Она светит мне прямо в глаза.

Он посмотрел на доктора, который не двигался со своего поста.

– Я ухожу из этого богом забытого места с первым светом, доктор, с вами или без вас.

Уортроп устало улыбнулся.

– Тогда вам надо отдохнуть, сержант.

– Вам тоже, сэр, – встрял я. Он выглядел вдвое более усталым, чем чувствовал себя я.