Текст книги "Пятое время года. Избранное"

Гриль

Я снова зашёл на кухню, на столе лежала пачка с печеньем, взял, понюхал, сладкий запах ванилина разбил мне нос: «Ну и дрянь, как это можно есть?» – достал я одну и откусил. Включил телик, на экране бились двое. Один в позе миссионера выравнивал лицо того, что был под ним. Оба устали, судья наклонился, потом встал на колено, чтобы лучше разглядеть степень трудоспособности лежащего снизу. Было видно, что рефери бокс заводит, где-то рядом уже маячил оргазм. «Мясо, так мясо», – достал я из холодильника кусок говядины. Налил на сковороду масла и кинул туда филе. Оно пыталось сопротивляться и фыркало, словно женщина, брошенная на койку нелюбимым, но сильным.

Закончился пятый раунд, пошла реклама, и я променял двух в трусах на одного в чёрном фраке за роялем. Он был похож на дрессировщика, который дразнил незнакомого хищника: то совал ему руки в пасть и бился головой от боли, то успевал отдёрнуть, но лицо его выражало страдания ничуть не меньше, чем у тех боксёров. Он играл Рахманинова, мясо шкворчало, однако не попадало в такт музыке, я убавил огонь и прикрыл сковородку крышкой. В дверь позвонили. Это была жена, она вошла спокойная и рассудительная: «Привет».

– Привет, – принял я у неё пакет с чем-то. – Как дела? – помог ей снять пальто.

– Всё хорошо, устала, как у тебя?

– Извините, номерков больше нету, но я вас запомню! Вас трудно не запомнить, – поцеловал Фортуну в шею. – Пахнешь хорошо, мужчиной, – оторвал я лицо от её груди.

– Ты начал замечать, чем я пахну, – соскоблила с себя туфли Фортуна и подошла к зеркалу.

– С кем ты была, признавайся? Я не шучу, – повесил я пальто и встал между ней и её отражением.

– Ну, хватит, Отелло, – положила она свои руки мне на шею и обняла. – Я страшно голодна.

– Тогда сразу в спальню? – я тоже почувствовал голод.

– В смысле я хочу есть, запах жареного мяса разбил мне сердце во второй раз, – прошла она в ванную.

– А когда был первый?

Шум бегущей воды унёс мой вопрос.

– Что за блюдо ты приготовил? – выключила воду.

– Мясо на двоих, – погасил конфорку.

Через несколько минут, милая и вечерняя, вошла Фортуна. Она сразу засунула нос под крышку и закрыла глаза от радости: «Какое счастье, что я не вегетарианка».

Я достал из холодильника бутылку красного и откупорил.

– А что за праздник сегодня? – приготовила бокалы жена.

– День мяса, – разлил я красную жидкость по формам.

– Заело тебя на этом мясе? Давай что-нибудь поинтереснее.

– День независимости мяса.

– Сегодня, кстати, день рождения одного известного поэта. Знаешь, о ком я? – подняла руку со стеклом Фортуна.

– Догадываюсь. Давай без мёртвых как-нибудь, а то мне кажется, что нас уже здесь трое, – коснулись берега наших бокалов.

– Раньше ты любил его стихи, даже цитировал мне.

– Какой бы крепкой ни была любовь, на троих не сообразить, – наполнил я свой рот вином.

– Я, ты и жареная корова, – предложила альтернативу жена и тоже сделала глоток. – Куда сегодня наши гости ходили? – поставила на стол она свой бокал.

– В Кунсткамере были, сказали, что хотят пораньше лечь спать, – вытянул я ноги под стол и откинулся спиной на кухонный уголок, не выпуская из рук вино.

* * *

– Как они тебе показались? – обняла меня Фортуна. – Что-то они холодно стали со мной общаться. Ей-богу, как полуфабрикаты.

– Гости как гости, уже надоели. Может, это из-за того, что я им сказал, что ты спишь с соседом, – утонул я в шелках её волос.

– Вот идиот. Зачем? Не мог соврать что-нибудь? – положила руку мне на живот жена и улыбнулась.

– Хочу, чтобы быстрее уехали, – разглаживал я её волосы. Как-то нехорошо они влияют на наш сексуальный климат, – вспомнил я купола Беллы.

– Значит это у нас акклиматизация, а не у них, – грела своей щекой мою грудь Фортуна.

– Ты знаешь, что Белла мышами занимается? – чувствовал я её горячее дыхание.

– Да, у неё даже с собой есть несколько, – подняла она голову и посмотрела на меня как на кота, который должен их поймать.

– Том, – перевел я радостно стрелки, – тебе Джеррей из Москвы привезли.

Комок шерсти вздрогнул в глубине кресла и подал звук.

– Не рычи, дичь в соседней комнате, и на ней ставят опыты, – вздохнула Фортуна.

– Думаю, ему не понравится. Он же никогда не имел дела с живыми мышами, – погасил я настольную лампу и обнял жену сзади.

За стеной была слышна возня от любовных прелюдий. Трудно спать, когда за стеной кто-то занимается любовью. Это тоже надо уметь переспать.

– Мыши? – поцеловал я жену. – Постучать им?

– Не надо, ещё подумают, что мы завидуем. У тебя есть чем ответить? – повернулась ко мне спина.

– Обижаешь, – положил я её руку себе на член, и он медленно начал твердеть.

– Ого! – воскликнула она.

– Если вы встретили в своей постели мужчину, не пугайтесь, возможно, эта встреча не случайна.

Торт Захер

Я вышел на балкон. Было довольно прохладно, захотелось даже что-нибудь накинуть, например, чьи-нибудь объятия. Но они остались где-то в спальне. Возвращаться не хотелось, к тому же придётся будить.

Холодно. Жизнь – как насилие над самим собой, к нему привыкаешь. Кому-то кажется, что оно даже способно приносить удовольствие, но мы не удовлетворены на все сто, даже на семьдесят, и не будем, иначе не были бы людьми. Какой-то мелочи не хватает, огромной мелочи, величиной с серебряную монету в ночном небе. Я бросаю в лицо луне окурок, не попадаю, он остаётся мерцать в пепелище угасающих точек. Посмотрел на часы: поздно. Поздно смотреть на звёзды. Взгляд перебирается на огни менее претенциозные, бытовые. Кто-то ещё не спит в домах напротив – луноходы. Гулкие одинокие тени асфальта: кого-то ещё по улицам носит – недоноски, по самому дну колодца вымершего двора – подонки. И я слоняюсь одним из них, из угла в угол – слон-уголовник. Таких не берут в зоопарк, буду гнить в одиночной камере космоса.

Закурил ещё одну и увидел напротив, в соседнем доме, ещё одного лунохода. Он тоже курил. Мне показалось, что он видит меня. Это мне не понравилось, я выбросил окурок вниз и зашёл обратно в тепло. Взял кулинарную книгу и открыл, выпал торт Захер. Я записал:

Судьба Прохора была среднестатистична и пятидневна: жена, телевизор, работа. Жизнь. Задолбала. Долбала и жена своей любовью. Она вместе с жизнью стала уже чем-то единым, опостылевшим, родным и необходимым.

Юным Прохора трудно было назвать, ночи его стали беспокойнее и длиннее, гораздо длиннее тех, что в молодости, когда достаточно было закрыть глаза, чтобы скоро увидеть утро. Лицо обветрилось временем и помрачнело от вредных привычек, позвоночник просел, желудок растянулся и выкатился. По ночам не спалось, он выходил на балкон и много курил, кидая окурки в пепельницу неба, где они замирали, тлея мерцающими огоньками. Никого, только он и полное бледности, испитое, с синяками лицо луны. В сумерках души напрашивался лай. Прохор не любил тишину, потому что она особенно явно давала ему ощутить, как что-то упрямо возилось в хворосте его рёбер и пыталось выбраться наружу. Сердце шалило. Его стало много, и оно требовало расширения жилища. Он же, будучи человеком неорганизованным, но тщеславным, не знал, как его успокоить, пил. «За хер я ел этот торт после всего, теперь весь в сомнениях: себе оставить или наружу. За хер вообще мне такая жизнь», – думал он, не представляя, как бы её, жизнь, сделать более осознанной и творческой. Выйдешь на балкон ночью, закуришь, посмотришь на небо. Оно чистое и звёздное, только луна затылком. Она равнодушна к вредным привычкам, вот если бы вместо луны было влагалище, одинокое и недосягаемое, как звезда, меньше было бы ревности, скандалов, измен, самоубийств, вышел бы перед сном, вздрочнул и спать.

Отбивные

– Вчера смотрел бокс, – закурил я сигарету и бросил пачку на стол.

– Ну и что? Ты же знаешь, что я не люблю бокс, но ещё больше, когда ты куришь на кухне, – достала она себе из той же пачки.

– Бой был забавный, то прыгали, то обнимались, то один сверху, то другой. Я подумал, что это очень похоже на нашу жизнь, если её сжать до пятнадцати минут этого боя, – дал я ей прикурить.

– Ну, мы, по крайней мере, не деремся, так, легкие пинки в область души, – выпустила Фортуна ненастье дыма.

– Боремся со своим одиночеством.

– Некоторые борются с одиночеством размножением.

– Если ты про боксёров, то я не досмотрел, чем кончилось, иначе бы мясо сгорело, – улыбнулся я, доставая тарелки.

– Нет ничего сексуальнее запаха жареного мяса.

– Есть… Ты, – попытался я положить на тарелку котлету, но она выскользнула на плиту.

– Чёрт, они нас не любят, – удалось мне её уложить со второй попытки.

– Кто?

– Котлеты.

– За что им любить нас, когда мы друг друга так сильно. К тому же мы их скоро съедим, а потом из зубов выковыривать будем остатки чьей-то заблудшей души.

Мы начали резать и жевать мясо, запивая красным вином. Все слова куда-то исчезли вдруг, будто у них тоже пришло время обеда.

– Что ты замолчала?

– О чём говорить, когда и так вкусно?

– Если тебе не о чем говорить, значит, ты недостаточно откровенна.

– Ладно, представь, что мы в кафе и только что познакомились.

– Я официант или шеф-повар?

– Вы – как хороший коктейль, – отхлебнула она из стекла. – Сколько не пей, хочется повторить.

– Вы – как немое кино 30-х, непонятное, искреннее, – крутил я в руках вилку. – Разговорить вас трудно.

– Я расхожусь после третьего, – посмотрела она пронзительно и осушила свой бокал.

– А это какой? – наполнил ей снова.

Фортуна промолчала.

– Меня не напугать, – достал я сигарету и прикурил.

– Меня не остановить, – сделала она глубокий глоток.

– Вы – как фигура в Эрмитаже, из мрамора, созданная во имя… – губы мои нарисовали её имя в воздухе. – Шедевр, вас не утащить!

– Вы довольно смелы, – отодвинула она от себя стеклянную пустоту.

– Вы тоже, я хочу быть вашим поводом напиться, – налил ещё ей и себе.

– Я наблюдала за вами и выделила из толпы, – повела она изумрудно кругом.

– Вы хищница, – не заметил я, как она расправилась с мясом.

– С некоторых пор жертвой быть легче, но не так интересно, – улыбнулась она жемчужно и широко. – А вы хищник, у вас было много женщин.

– У вас не было настоящих мужчин.

– Вся надежда на этот вечер, – оторвала она от стола красное и сделала ещё глоток.

– Не люблю это слово, оно похоже на проститутку, – я прикончил свой.

– Значит, я не ошиблась.

– Значит, готовы?

– То, что я готова, ещё не значит, что съедобна.

– Сейчас попробую, – приблизил я к себе жену и поцеловал в жирные жаркие губы.

– Чем займёмся? – спросила она после долгого поцелуя.

– Как чем? Любовью.

– А что, больше нечем?

– Больше не с кем.

Блины

– Мы можем позавтракать без компьютера? Ты думаешь, мне приятно печь блины, когда ты сидишь там, общаешься чёрте с кем?

– Опять блины с дерьмом. Такое прекрасное утро, зачем надо всё испортить? Ну, давай я сам их испеку, если тебе так сложно. Ты из всего делаешь проблему.

– Дай мне хоть в этом почувствовать себя творцом, – смахнула Фортуна очередной блин со сковородки в аккуратную стопочку ему подобных.

– А я что – не даю? Неужели это так сложно – сделать приятное и не настаивать на том, что ты его сделал, и чего тебе это стоило. Ладно, иди сюда, я тебя поцелую.

– У меня руки в муке.

– Зачем мне руки для поцелуев?

– Вместо аперитива.

– Теперь я понимаю, почему некоторые не могут друг без друга.

– Почему?

– Им нечем будет питаться.

Фортуна села на мои колени, развернулась всей грудью и закрыла глаза. С балкона её груди мне отрывался прекрасный вид. Губы едва разомкнулись сгоравшей пламенем розой. Я проглотил цветок.

– У меня блин сгорит, – шепнула она.

– Да и чёрт с ним, – приготовился я к её порыву, но она и не думала уходить. И в ответ проглотила фиалку моего рта. Казалось, что перемешались не только слюни, но и зубы, и языки. Всё стало общим.

Запах подгоревшего хлеба приятно ласкал нюх. Румяный диск теста быстро чернел по краям и скукоживался. Было похоже на затмение солнца. Скоро дым начал резать глаза. Но мы продолжали.

– Папа, что-то горит? – сын выскочил из своей виртуальной норы.

– Мама блины готовит, – крикнул я ему сквозь кумар.

– Аа, я думал – пожар. Позовёте, когда будет готово, – удовлетворённый, закрыл он за собой дверь кухни.

– Ты видела, как его надо выкуривать из Интернета? – встал я как по команде вместе с Фортуной.

– Любовью, – принялась Фортуна за сковороду, отскрёбывая почерневшее тесто.

– Открой окно, – сказала она мне спокойно.

– Хочешь выйти? – начал я открывать его, глядя сквозь стекло во двор. В поле моего зрения забралась муха, она пробежалась по нему и замерла. Глядя туда же, во двор, стала потирать ладошки. Потом неожиданно взлетела и на ходу спарилась с другой мухой. Я пристальней посмотрел во двор: что могло её так возбудить? Не было там ничего такого.

Отстыковавшись от партнёра, муха залетела на кухню, покружилась немного под потолком и села мне на плечо. «Нет, я не того полёта, шлюха. Мне для соития нужно пережить длинную цепочку отношений. Человек тоже способен схватывать на лету, но не до такой же степени!»

– Только за тобой, – прервала Фортуна мои раздумья. – В смысле, если ты вдруг уйдёшь. У меня навязчивая идея, что ты рано или поздно уйдёшь.

– Ты права, я могу запросто бросить, вдохновиться кем-то другим.

– А как же наш ребёнок, недвижимость, прочее?

– Дети? Неужели мы уже так далеко зашли? В таком случае никуда я не пойду. От красоты не уходят, от неё можно только бежать. А я не люблю бегать.

– Дело даже не в том, что ты уйдёшь, а в том, что уйдёшь к другой. Которая уже не сможет тебя так любить, как я. Некоторые вообще не способны любить.

– Ты говоришь о всеобщей любви?

– Да, о всеобщей любви ко мне.

– Быть любимой – самая вредная из привычек.

– Как же ты меня достал, – поставила на стол тарелку с горячими блинами Фортуна.

– Как? – взял я блин и намазал сгущёнкой.

– Нежно. Иногда складывается впечатление, что не ты меня любишь, а я тебя, – заварила чай Фортуна и села рядом.

– Это не так важно, главное – определиться, что тебе доставляет больше удовольствия: любить или быть любимым, – свернул я в трубочку блин и откусил.

Горячий шоколад

– Ты обо мне не заботишься, – поправила она волосы.

– Не ухаживаешь, – насыпала сахара в чашку.

– Мне не хватает внимания, – добавила ещё одну ложку.

– Не обнимаешь, – размешала небрежно.

– Я уже не говорю о цветах, – вдохнула аромат кофе.

– Разве я не достойна? – нашла в чашке своё отражение.

– Мы всё меньше целуемся, – пригубила керамику.

– Может, ты встретил другую? Скажи, я пойму, – откусила пирожное.

– Может, я тебе надоела? – салфеткой вытерла губы.

– Но все они остаются тенями, – скомкала.

– Все твои женщины в сравнении со мною, – положила бумагу в пепельницу.

– Хочешь, давай расстанемся, – толкала она пенку по поверхности кофе.

– Только скажи, – положила ложку на блюдце.

– Я уйду, если хочешь, – отодвинула тарелку с пирожным.

– Пирожные здесь не очень, – достала она сигарету.

– С них тянет на разногласия, – поднёс я ей зажигалку.

– А это затягивает, – сделала она томно затяжку.

– Забудь всё, что я говорила, – сломав, утопила сигарету в пепельнице.

– Жизнь прекрасна, вот и капризничаю.

– Давай потанцуем! – предложил я Фортуне.

– Здесь?

– Да.

– А можно?

– Только со мной.

– Ты тоже умеешь капризничать.

Я встал и подал ей руку, она тоже поднялась. Мы медленно кружились под тихий джаз. Зрителей было немного, но они нам не мешали.

– Ты меня любишь? – спросила меня Фортуна.

– Нет. А ты?

– И я нет. Что будем делать? – улыбнулась она.

– Ничего не будем, многие так живут, и никто не умер. Умирают как раз от любви.

– Иногда я ловлю себя на мысли, что лучше уж умереть от любви, чем жить от противного.

– Я противный?

– Ты ужасный.

– Ужасный мне нравится больше. Кстати, и ребёнок тоже от меня.

– Ну, это же был тривиальный залёт.

– В каждом залёте есть свой космос, – прижал я её к себе и поцеловал в шею.

– Это действительно был космос, – закрыла она глаза.

– Ты про поцелуй?

– Я про первый.

– У каждой женщины свой Гагарин.

– Бороздящий её вселенную. Ах, ты, мой Гагарин. Почему мы всё реже летаем?

– Слишком много капризов.

Рагу из овощей

– Ладно, я пошёл, – мялся всё ещё в коридоре.

– Что ты ходишь взад и вперёд, неужели больше некуда?

– Ты не видела мои перчатки? – наступил я впопыхах на кота. Тот взвыл, как они обычно делают это в летнюю душную ночь.

– Ты даже уйти не можешь по-человечески, – с ходу нашла перчатки Фортуна и протянула их мне.

– А как это, по-человечески?

– Чтобы не было больно.

Вышел утром без её поцелуя, будто не позавтракал. Я не заметил, как прошла дорога к метро, и очнулся только внутри. Стоял на ступеньке, обнимаясь с собственным пальто, наблюдая за лицами в профиль: одни едут вверх, другие спускаются, все разбиты на кадры из хроники. Эскалатор будто скручивает киноплёнку, часть жизни этих людей проходит на лестнице. Их снова и снова будут зарывать и откапывать. Карабкаясь вверх по лестнице, кардинально они не изменятся, даже если будут изменять ежедневно, даже если сами себе. Они изменятся только в одном случае – если изменят им. И они вдруг сорвутся с неё.

Днём в метро не так много людей, я спокойно зашёл в вагон и встал спиной к надписи «Не прислоняться». Напротив цвела приятная женщина лет тридцати. Несколько раз мы столкнулись взглядами. В голове моей всё ещё играло вчерашнее красное. Внутри было тепло и весело. Вдруг захотелось узнать её имя. Я подошёл.

– Вы любили когда-нибудь? – не пришло ничего лучшего на ум.

– У вас всё в порядке? – отодвинулась она от меня.

– Да, но вопрос-то простой.

– Конечно, любила, – взялась она крепче за поручень.

– Сильно? – я улыбнулся искренне.

– Достаточно, – пыталась она отвести глаза.

– Как вы думаете, любовь с первого взгляда существует? – развращал я её добродетель синим-синим как небо взором.

– Я в метро не знакомлюсь и тем более не влюбляюсь, – поправила она сумочку.

– А что вам мешает? – поддержал я её за руку, когда поезд качнуло.

– Романтики не хватает, – чувствовала она мою ладонь, а я, казалось, её учащённый пульс.

– Так считаете?

– Извините, я плохо считаю, – улыбнулась помадой незнакомка.

– Я выйду сейчас, вы её сразу почувствуете, – диктор объявлял мою остановку.

Двери открылись, и я вышел. Помахал рукой, а она мне из-за стекла ресницами. Тоннель всосал поезд, словно рот макаронину. Незнакомка увезла с собой всю мою романтику.

Фаршированный перец

Я приехал домой раньше обычного. Никого. Только кот выбежал радостно навстречу.

– Сейчас тебя покормлю, – содрал я ботинки и сразу прошёл на кухню. Насыпал ему в миску кошачьей радости и потрепал по загривку. Том весело принялся грызть еду. На кухонном столе лежала записка, даже целое письмо:

«Помнишь тёплые ночи? В них как в бездонной ванне, мы плавали словно рыбы, лишённые чешуи, чувствительные как поцелуи, плавленые сыры.

Помнишь?

Они были маленькие, дети наши – мурашки, бегали между нами, ветреные, возбуждённые, углубляясь в те зоны, которые я бросила контролировать, как только тебе поверила.

А как я смущалась?

Ты первый, кто их растрогал, открыл. Чувствуешь, как я скучаю, я брежу прикосновениями, страх проник подсознательно, выстелился подкожно, вдруг ты больше никогда не придёшь, не дотронешься. Страх солнечных жировых прослоек, вдруг ты найдёшь меня худой или толстой, бледной и неухоженной? Вяну и сохну, мне нельзя без тебя. Моя влага, мой дождь, вызывающий дрожь на поверхности моря, моя слабость, моё беспокойство. Я – твоё фортепиано. Пальцы роскошные, пусть они сыграют подушечками серенаду спокойной ночи, я усну скучающая.

Твоя вторая любимая кожа.

Я тебя люблю.

P. S. Лучше бы это был кто-нибудь другой».

Жутко захотелось увидеть её и потрогать. Я поставил чайник, взял телефон и позвонил:

– Ты меня растрогала. Я не думал, что у нас всё так серьёзно. Обещаю тебе вечную любовь.

– Лучше пообещай себя, любви у меня достаточно.

– Когда приедешь?

– Ты соскучился?

– Скука – это моё любимое развлечение.

– Нет, скучный ты мне совсем не нужен.

– Хорошо, я приготовлю на ужин что-нибудь.

– Что это будет?

– Разобранная постель с голым мужчиной.

– Я действительно голодна.

– Я тоже. После твоего письма у меня закипело внутри.

– Я слышу только чайник. Выключи его уже.

– Чай придётся пить одному, – снял я чайник с огня.

– Буду часов в шесть. Люблю.

Оливье

– Молчание не перекричать. Тем более твоё. Что на этот раз? – разбил я наконец тишину.

– В каждом молчании своя истерика.

– В каждом молчании своё болото, – возразил я.

– Вчера у тебя не было слов, сегодня у меня. Вечером ты забыл их в кафе, наверное, или где ты там шлялся. Люди делятся на три категории: одни говорят правду в глаза, другие врут не моргая, третьи молчат: они берегут зрение. Ты из каких?

– Ну, пьяный пришёл, ну и что.

– С запахом приятных женских духов. Рассказывай, кому ты отдал мне причитающиеся слова?

– Никому я ничего не отдавал. Хватит уже.

– Вот и я думаю, что хватит. Достало, – сурово посмотрела на меня Фортуна и добавила: – Нам нельзя быть вместе, это нас погубит.

– И раздельно нельзя – это погубит других.

– Зачем мне другие? Я не хочу быть вагоном, в который входят и выходят. Мне нужен один пассажир, с которым я доеду до конечной, – достала она початую бутылку красного из холодильника и один фужер. Налила до краёв.

– Мне выйти?

– Кажется, ты давно уже вышел. Вечером тебя чёрт знает где носит, ночью пропадаешь в Интернете. Проваливай!

– А не пошла бы ты сама подальше… Как ты говоришь, «до конечной».

– Сам вали, никуда я не пойду, – голос Фортуны заскрипел и дрогнул, из глаз потянулись серебряные нити.

– Да кому ты нужна?

– Себе! Я очень нужна самой себе. Я даже начинаю скучать сама по себе, выслушивая твои упрёки. А ты вот возьми хоть одну из них, из своих виртуальных баб и пошли на х… так же как и меня сейчас, – допила она с горечью вино из большого бокала.

– Да кто они для меня такие, чтобы я их туда посылал. Никто! Я посылаю тебя так далеко, потому что ближе у меня никого нет, – её бокал пролетел рядом со мной и размазался о стену.

Один из осколков отскочил к моим ногам, я взял его и сразу же порезался, кровь быстро побежала по пальцу, будто опаздывала в метро на последний поезд. Тяжёлая красная капля упала на пол, появился кот, понюхал и слизнул, потом другую.

– Вот, и ты теперь будешь пить мою кровь, – на него я тоже не был в обиде.

Взял салфетку, зажал ею рану и подошёл к жене: – С одной стороны, я псих, что полюбил тебя, но с другой – буду полным идиотом, если оставлю. Пойдём в комнату, что-то здесь слишком много эмоций, – взял Фортуну за руку и потянул за собой. Она покорно встала. Я обнял её, чувствуя, как мокнет моё плечо от женских слёз. Вальсируя по коридору вдоль стены, наша пара добралась до спальни. Свет включать не было необходимости, положил жену на кровать и лёг рядом. Рука моя проникла под платье и быстро нашла там тёплую грудь. Я знал, что дырки в отношениях лучше всего заделывать сексом.

– Не надо, – тихо прошептала она. – Ты можешь оставить меня в покое?

– Смотря с кем.

– С собой. Быть собой или с тобой. Этот вопрос давно расколол мою голову на два полушария.

– Я бы хотел побывать на восточном. Надоело всё, может, на море махнём?

– Что там делать зимой?

– Вот именно, что ничего.

– С тобой разве можно куда-нибудь поехать? Ты всё время куда-то ускользаешь, вот и сейчас уходишь от темы.

– Ну что за бред.

– Совсем не бред. Мне кажется, я тебе надоела. И это бросается в глаза.

– Не начинай. Хватит опять говорить эту ерунду, – начал я стягивать с неё платье.

– Я всё время говорю ерунду, – она не сопротивлялась. Я зажал её губы своими, и, в конце концов, рот её поддался уговорам и раскрылся.

Кровать поскрипывала всякий раз, когда мы поворачивались, чтобы крепче обнять друг друга. Я чувствовал, как её пальцы впивались в мою голую спину. Не придавая значения тому, чего же в них было больше – ненависти или любви. Последнее ушло далеко, нас связывало уже что-то другое, нечто большее, чем просто любовь. Подобно этой скрипучей койке, в которой мы укрываемся одной кожей, переживаем одной на двоих слюной, склеенные чудовищной необходимостью.

– Я не могу с тобой так больше, – вновь начала Фортуна.

– Ты знаешь, я тоже.

– Давай поменяем позу.