Текст книги "Соло на одной клавише"

Марина лежала одна в кровати, что уже пахла спортзалом, которая больше не попросит пощады ночным скрипом, будет теперь спать одна дома, пока не появится другая женщина. Будет ли она скрипеть так же? Или, как собака, скучать по старой хозяйке, которой давно пора взять себя в руки, взять в руки сына, вещи, чтобы переехать в другой дом, сдать времени на хранение своё оружие: смех губы, взорвавшую не один ужин, атомную бомбу её красивых молочных желёз. Желёзки больше никому не нужны, когда они теперь ощутят мужскую тёплую руку, она не знала. Потому что ни сегодня, ни завтра ещё долго будет в голову приходить только вчера. Нежна ли я всё ещё? Да, я теперь в этом плане хуже тирана. Свободна ли? Да, несчастна. Люблю. На завтрак обед и ужин. Ешь, в холодильнике моего сердца для тебя больше ничего нет. Кушай холодец моего чувства, я суженая среднестатистическая брошенная. Я приготовлю ещё, потому что люблю, утром, вечером, днём, и в моём календаре больше нет чисел. Медленно и верно опускаюсь на дно этой самой кровати. Ты настоящий вор, ты хату души богатой обчистил, воспользовавшись моей любовью словно отмычкой. Я капризна сегодня, вчера, завтра, а кто-то обещал мне машину подарить. Вспомнила она последний диалог между ними:

– Думаешь, мне легко от тебя уходить?

– На, – протянул он ей связку ключей.

– Что это?

– Ключи от машины.

– Шут, как был шутом, так и остался, – отказалась она от взятки. Правда, поделился квартирой. Теперь есть только машина времени, которая у меня в мозгу, которой постоянно нужна заправка. Её постоянно надо заправлять воспоминаниями.

Марина действительно стала много гулять после их разлуки, всякий раз, возвращаясь с работы, пытаясь оттянуть момент одиночества дома. Ей было легче среди людей, где она видела себя в витринах, чаще на прилавках с пометкой «продано». Она была скуплена одним-единственным человеком на корню, каждая её клетка. «Люблю, я же всё ещё люблю его. Но как-то по-другому. Осенью, зимой, летом, погода – самое скушное из дней недели, ради тебя и висок мой целовался бы с пистолетом, иначе, чем выражена полная потеря мозгов. Люблю, на завтрак, обед, ужин. Ешь, что приготовлю, твою мать, чем же ты меня обезоруживаешь, безумием мне не понять».

Хорошо тем, кто может жить в виртуальном мире, как её сын. Марина им даже чем-то завидовала, и не важно воюют они там или любят, главное, что нет скандалов, нет капризов, нет ничего настоящего. Только любящие глаза лицом к лицу, беспокойные пальцы эмоций, мышь иногда пробегает между ними, хотя рядом ни кошки. Идиллия, роман на долгие годы, она постоянно наблюдала эти счастливые пары в кафе он или она и телефон или компьютер.

* * *

– Вот тебе ещё одно письмо от моей поклонницы, – сидел напротив меня за чашкой чая Томас, который заходил в издательство иногда по делам и так, а раз в месяц за авторскими. Он не был корыстен, скорее даже щедр, вместе с ним приходила его невидимая муза, она садилась по очереди на колени всем сотрудникам, с которыми здоровался Томас. Он думал, что здесь любили его, на самом деле – его музу. Она была хороша, да, что там хороша, настоящая очаровательная сучка. Все хотели, и мужчины, и женщины. Мужчины – её иметь, женщины – ею быть.

Томас преподавал на Восточном факультете. Жировать не приходилось, жир плавал где-то наверху, вне зоны научной деятельности. Однако, что на филфаке, что на востфаке, преподы как-то перебивались частными уроками, довольствуясь малым, но музу тоже надо было кормить. Писателю это как-то удавалось, благодаря своим арабескам. Конечно, не было в его успехе ничего гениального, если рассуждать логически: две темы, которые вызывают больше всего эмоций – это власть или секс. Но с другой стороны, попробуй человека заставить сейчас что-нибудь читать.

– А как ты попал на Восточный факультет?

– Вообще-то я хотел пойти на испанскую филологию, но у меня не было связей, чтобы поступить на бюджет, а на коммерцию – денег. Тогда мой брат сказал мне: «Чего ты паришься, тебе не всё ли равно, какой язык учить, главное же атмосфера». Я посмотрел, где конкурс небольшой, получилось, что в Африке. Короче, выбрал африканистику, суахили.

– Ты знаешь суахили?

– Да. Да, он не такой сложный, как кажется. Возможно, впечатляет названием. В переводе суахили означает – «побережье», письмо – латиница, много арабских слов.

– Много? – спросил я на автомате, в то время как меня окружили чернокожие мысли с копьями и в набедренных повязках.

– Например, китабу. По-арабски – китаб – это «книга».

– Китаб? – включился вновь в разговор, услышав знакомое слово. – По-татарски, китаб тоже «книга».

– Откуда ты знаешь татарский?

– Ездил к бабушке в детстве в Казань.

– Чудеса.

– Люди могут говорить на одном языке, достаточно только захотеть, а некоторым захотеть друг друга, – знал я, что не было никаких чудес, просто муза его в этот момент села ко мне на колени.

– Я давно это подозревал, для поцелуев больших способностей не надо, – глотнул чаю Томас и задумался.

– Ещё чаю? – пытался я вернуть его из транса.

– Да, пожалуй, – почесал он голову, потом опустил её и поднял уже с улыбкой.

– Катя, можно нам повторить, – сказал я в трубку секретарше.

– Катя, вам нравится суахили? – спросил я её, как только она воцарилась в кабинете.

– Кофе вкуснее, – поставила она на стол поднос со свежим чаем.

– Что же вы нам чай принесли?

– Что просили, то и принесла.

– Катя, вы всегда такая покорная?

– Нет, только по четвергам.

– Почему по четвергам?

– В четверг вся надежда на послезавтра.

– А что у тебя в эту субботу? – долгие переговоры с секретаршей означали только одно – мне было скучно. Нам было скучно без женщин. Мне, в частности. Для того чтобы как-то разбавить деловые отношения мужчины постоянно приглашают в них женщин. Те часто приходили из воспоминаний или из фантазий, мне повезло больше, я мог вызвать её, как святого духа, из соседней комнаты.

– Мужчина.

– Неужели?

– Напиши мне это и отправь по почте, иначе я не поверю.

– У меня кончились конверты.

– Как кончились?

– Максим, это же образно, – пришёл на помощь даме Томас. Муза тут же спрыгнула с моих колен и поспешила вернуться к своему писателю: – Женщина – это конверт, мужчина вкладывает в неё пись…мо, направляя к самому сердцу, – нарочито разделил на слоги слово «письмо» Томас. – Знаешь, что отличает настоящего мужчину от проходимца? Разборчивый почерк.

– А женщина, значит может, быть не разборчивой? – встал я и подошёл к бронзовой статуэтке, заставив её качнуть головой.

– Нет, она просто не сможет, после такого письма.

– Эти твои шарады вскружили голову уже не одной девушке. Теперь я знаю, как ты их соблазняешь.

– Не надо женщину ни соблазнять, ни совращать, она лучше сделает это сама. Задача мужчины – включить её воображение, на котором держится крыша, – улыбнулась муза его губами.

– Что скажешь, Катя? Как представитель слабой половины первой четверти 21 века, – оставил я бронзу.

– Воображалы.

– О, слышал? Вот тебе и почерк, и чай с суахилями.

* * *

– Чтобы ты знал, что не всё коту масленица, – открыл свой планшет Томас и начал листать страницы. – А, вот, послушай:

«Здравствуйте, прочитала вашу книгу… Впечатления самые грустные. Примите ложку дёгтя в общем хоре мёда.

Стихи домысливают ваши читатели и читательницы. Сами придумывают персонажей, характеры и истории. Ваши стихи похожи на французскую горчицу или соль в салате из свежих овощей, который читатели готовят сами… Поэтому и послевкусие отличное, каждое зёрнышко этой горчицы – взрыв удовольствия на языке.

А проза… Послевкусие напичканного специями фастфуда. Когда чистой воды жаждешь раньше, чем доел. Когда ощущаешь, что грязные не только твои руки, но и ты сам изнутри… А какой был удивительно вкусный запах – слабо возражаешь ты совести… Запах мужчины, который понимает женщин. Он превратился в горький дым разочарования.

И всё видится насквозь, и игра слов уже не занимает ума, и каждая последующая сцена всё скучнее и скучнее… Он сверху или сзади в доминирующей позиции)))

И дело не в отсутствии честного, не идеализированного восприятия женщин или отношения полов, не в отрицании здорового цинизма… Наверно, дело в идеализированном восприятии автора))) В авторе виделся умный, тонкий и понимающий мужчина, а обнаружился патологоанатом, умно препарирующий гениталии, которому не интересны сердце, мозг, лёгкие, язык и прочий ливер объекта…

Вы мастерски работаете со словом, но я не прочту больше ни одной вашей книги… Вы умеете говорить, но вам нечего сказать… Цитаты прочитаю ради развлечения, но запоминать не стану. Блестящий юмор, ювелирная двусмысленность, но всё слишком колется, на сердце не положишь, душу не украсишь, подрастающему сыну или дочери не преподнесёшь как жемчужину добра и мудрости…

Извините за злое слово. Как известно, на вкус и цвет… Хороших вам объёмов продаж!»

– Переживаешь?

– Я мог бы тебе соврать. Художник переживает всегда, по любому поводу, даже без повода, иначе какой он творец.

– Несчастная женщина, не повезло ей видимо с мужиком, не познала она радости секса. Но в этом не ты виноват, и даже не она виновата, а её мужик, не привил ей вкуса к прекрасному, – взял я из вазы конфету.

– Ты виноват, – засмеялся громко Томас. – Твоих рук дело.

– Моих? – посмотрел я на свои руки и отложил в сторону развёрнутую конфету.

– Ты же книгу выпустил.

– Никогда не чувствовал себя таким виноватым, – засмеялся я в ответ.

– Да. Женщины смешны.

– Чем же они так смешны?

– Они нам верят.

– Значит, ты их обманываешь, заставляя читать свои книги, – глотнул я чаю.

– Нет, я не заставляю их читать, только чувствовать.

– Что чувствовать?

– Фальшь. Точнее сказать, фальшь их жизни. Фальшь, которую они должны уметь отличать и обходить, чтобы не купиться.

– Женщины на самом деле не так глупы, как прикидываются.

– Они не прикидываются, они влюбляются.

– Вот и я говорю, целуешь её, целуешь, сосёшь её, сосёшь, а она всё без чувств, – снова я связался со статуэткой. Взял с полки цыганку, танцующую бронзовый танец, и поцеловал в голову, поставил обратно, та закачала в знак отрицания головой. «Я понимаю, что нехорошо брать без всякого разрешения, но ведь хочется», – ответил я ей про себя.

– Нет бесчувственных женщин, есть мужчины, которые не знают, куда следует целовать, – засмеялся Томас тоненьким смехом. Смех его был не выше второй октавы, будто смех флейты. Странный такой, совсем не мужской, писательский смех. Я ещё раз посмотрел на цыганку, та тоже улыбалась. Они все смеялись надо мной. Я был смешон в своём понимании женщин. Катя, это она, она довела меня до этого состояния: мужчине достаточно иметь всего одну любящую женщину в подчинении и всё, для всех остальных он пропал, ему уже кажется, что он познал саму женственность, её слабые мускулы и сильные эмоции. Ему кажется, что он их раскусил, понял, съел.

– А знаешь, что самое главное в отношениях, если ты хочешь выходить из них сухим? Никогда ничего не обещай, особенно то, что женщина может исполнить сама.

– А позитивное что-нибудь пишут? – вспомнил я, что обещал позвонить жене.

– Да, вот это меня позабавило: «Мне нравятся ваши цитаты, но я не читала ваши книги (что печально, однако исправимо)… не дай бог ещё станете моим любимым писателем».

– Письмо давно написано?

– Дня три как.

– Возможно, ты им уже стал.

– Надеюсь, по крайней мере, она обещала. «Я почитаю, вы интересны мне. Если бы вы родились женщиной вы были бы великой стервой, наслаждающейся безумием».

– А кто ты сейчас? – захотелось мне узнать формулу этого талантливого человека, а может быть, даже гениального. То, что гены его были выстроены как-то иначе (скорее, даже не выстроены, а воспитаны, я видел их сидящими за столиками у берега моря, сосущими коктейль, а мы пытались блаженных строить, создавая внутри себя государство с особым режимом) чем у остальных, чем у меня, например, было видно по ходу его мыслей. Если мои после работы, как и тело, возвращались, следуя микросхеме, в своей микробыт, то его работали постоянно, они не знали, что такое быт, что такое отдых, точнее сказать, они умели отдыхать только в работе.

– Сейчас? «Ну вы явно ненормальный», – продолжил читать Томас, – «по моим рамкам безумия далеко до полного психического затмения, но и не поверхностное помешательство. Вы или тонко чувствуете женское настроение в мире, или поэтично перебираете женщин и используете потом в своих романах. Хотя… Почему или?»

– Главное, не перебрать, – не сдержался, чтобы не прокомментировать я. «Значит и у безумия бывают рамки», решил про себя, глядя на писателя, у которого глаза горели, будто две галогенки, установленные подсвечивать постоянно его творческий путь мышления.

– Женщина – это коктейль, мужчина вставляет в неё свою трубочку и пьёт, – не собирался сбиваться с намеченного пути Томас.

* * *

– День как будто прошёл не зря, я вернулась с работы, открыла дверь, душу бросила в стирку, тело в ванную, лежу наслаждаюсь теплом. Колени торчат из пены, смотрю в зеркальце, там честные окна зрачков, набитые девичьими мечтами. Оказалось, что я – это то, что есть у меня, а то чего нет – отражение.

– С лёгким паром тогда тебя.

– Спасибо, но ты меня не понял, наверное.

– Что непонятного, ты в ванной, ты с пеной, ты переживаешь, что это не пена моря, а ванна не наполнена шампанским.

– На работе что-то не так? – посмотрела Алиса мне в глаза и улыбнулась. Я не принял её улыбку. Та подождала некоторое время в приёмной, потом исчезла.

– Знаешь, мне надоели твои закидоны, у меня других дел полно, мне кажется, что иногда ты не отдаёшь себе отчёта, что творишь, – включил я музыку, чтобы заставить хоть как-то причесать мои нервы, которые всклочились, гребнем вокала великих чернокожих певцов.

– Ну, да, я же тебе не жена твоя, она, кажется, бухгалтер, – начала заводиться Алиса.

«Надо быть внимательней, есть такие слова, которые так или иначе бросают косвенные тени на мои старые отношения, которые словно порох, только дай огня».

– Да, бухгалтер.

– Тогда не будь бюрократом, твори тоже, это же так приятно. В отношениях жизнь измеряется не продолжительностью, а вкусом поцелуев, – ехидничала Алиса. – Как мне уже надоело о ней думать, о твоей бывшей, и джаз твой тоже задолбал, другой-то музыки не существует, что ли? – она выдернула шнур из розетки и Фитцджеральд заткнулась, а Армстронг повесил себе на руку чёрный пиджак и с грустью поплелся к выходу из клуба, рабочий день закончился.

«Ей надоело думать о моей бывшей, возможно, моей бывшей надоело думать об Алисе, может устроить им связь по скайпу, пусть они договорятся и не думают», буркнул абсурд в моей голове.

– Извини, – схватил я Алису за руку. – На работе устал, наверное.

– Наверное, пошли спать, – обхватила она моё предплечье, словно любимую волосатую игрушку.

Постель ждала нас, она нас любила такими, какими мы были, голыми и развратными. Ночью обнажённые мы ложились в неё. Я и она, совсем рядом, и ждали, пока кто-то из нас не выдержит и не набросится на другого. Вот это была любовь. Чаще проигрывал я, не потому что я такой благородный, просто боялся уснуть один.

Часа в три ночи сушняк с поцелуев нехотя проводил меня босого на кухню. Я выпил из горлышка чайника воды, выключил свет и вернулся в хлопчато-бумажную нору.

– Ты с женой своей поговорил?

– Нет ещё, – говорил я уже сквозь сон, страшась, что сейчас меня вытащат оттуда и поведут на дознание, и зададут прямые вопросы, которые медленно будут вставлять мне под ногти, словно на сеансе иглотерапии, чтобы те своими вопросительными крючками, не давали мне покоя ни днём, ни ночью.

– Почему? Сколько можно тянуть? – не спалось Алисе.

– Неудобно было при сыне вчера, позавчера у неё голова болела.

– Может скажешь сегодня?

– Сегодня у неё день рождения, – распахнулись мои веки в ночь комнаты.

– Ну, поздравляю!

– Меня-то с чем?

– Запиши себе, как день смерти нашей любви.

– Я не понимаю. Что с тобой происходит? – обхватил я Алису под одеялом, снова закрыв глаза.

– Метаморфозы, – тело её было тёплым, оно хотело сдаться в мои объятия, но приказ из центра, из центра управления его полётом, был другой: «не сдаваться», до тех пор, пока не будет положительного ответа или хотя бы обещания, которое позже можно приколоть аргументом к делу.

– Поела ли ты на ночь, Дездемона?

– Я не шучу. Метаморфозы. Мне они нужны как воздух. Как бабочки, если хочешь. Помнишь, мы видели парочку, что ловила бабочек. Ты ещё сказал, что люди их ловят, когда внутри не хватает.

– Помню. Завтра будут тебе бабочки. Обещаю, – запустил я ей стаю из своих десяти бабочек на грудь.

– Иногда я ловлю себя на мысли, что надо от тебя уходить, и как можно дальше. А иногда на мысли не клюют, – чувствовала она на груди не десять бабочек, а десять гусениц, которые извивались, сжимая её железы, словно её железное оружие было взято в плен и после этого она железно должна была растаять и предаться ласкам. Но ей не хотелось предавать свои интересы. Гусеницы, понимая, это начинали изгибаться ещё сильнее, просить, умолять. Наконец, они пообещали скоро превратиться в бабочек.

– Что у тебя сегодня было? – шептал я её шее, разбавляя слова свои поцелуями.

– День пустой абсолютно. Дела не клеились, погода тоже, да, и отношения не могли держаться на одном моменте, пусть даже он был супер. В общем, сегодня я почувствовала осень.

– Я не понимаю, ты красивая молодая девушка. Что тебе мешает быть лучше, то есть всегда такой?

– Я стесняюсь.

– Кого?

– Я стесняюсь собственной профнепригодности, как женщины, рождённой не только для того, чтобы рожать детей, но и быть музой. Очень хочется быть музой. Дети пусть подождут.

* * *

Пока мы шли по центру города, к моей тайной квартирке, доставшейся от бабушки, в исторических барельефах зданий, мне позвонил мой старый товарищ. Я смотрел на экран телефона и сомневался: отвечать не хотелось, я знал, что это на полчаса, и закончится примерно одним и тем же: надо бы встретиться. Я не любил эти встречи одноклассников, однокурсников, как бал приведений, когда на коленях у тебя сидит какая-нибудь баба, а ты не можешь понять, как такое могло произойти с человеком, чем он питался и с кем он спал, что так видоизменился. «Ты помнишь…», «Я помню, конечно, помню». Неужели говорить больше не о чём. Вроде умная была девка, я тебя даже любил, что в твоей голове теперь: «Чёрт меня побрал, спросить о рыбалке? У меня уже и спина затекла, и в туалет захотелось, но вижу, тебя не заткнуть, всё о своей рыбалке. Машешь рукой как удилищем, лучше бы танцевать пригласил. Три бокала вина выпил и уже размягчился, как дерьмо». «Не могу поверить, что когда-то была в тебя влюблена. Такой Максик был симпатичный, куда что делось». Рассуждала она, сидя на его коленях и смеясь во всю помаду лица.

– Кто там? – подумала, что звонит жена Алиса. – Возьми.

– Не хочу, – посмотрел я на прекрасных атлантов, которые держали здание Нового Эрмитажа. «Неужели всё новое должно держаться на старом?» Я увидел лица незнакомых мне тел, незнакомых подруг и друзей. Они когда-то жили здесь, а я всё ещё живу. В каменном веке памяти лишь отпечатки потерь, кинув на их тела скатерти, жизнь выставила за дверь этих каменных тварей. Иногда приходила шальная мысль их всех охлаждённых, продрогших собрать и позвать домой. Напиться, устроить праздник. Но они мне, как и я им давно уже не только чужой, я хуже, я чужой, которого они когда-то считали своим. Каменные лица: однокурсники, одноклассники. Видно было, они меня осуждали.

– Это одноклассник, – показал я экран Алисе. Там всё ещё моргал именем Владимир.

– Ясно, – вздохнула с облегчением Алиса и крепче обняла мою руку. «Я ужасно себя чувствовала, когда ему звонила жена. Поднималось давление, будто это было давление её тела, которым она садилась на меня и начинала погонять. Я ощущала её присутствие каждой клеткой своего существования, в которых начинали бешено биться голодные гемоглобин и лейкоциты. Словно им причитающуюся любовь на глазах отдавали кому-то другому, точнее другой».

* * *

Помещение было небольшое, всё здесь было микро: одна маленькая кухня, санузел, микрокоридор, правда комната была с двумя большими окнами, что преувеличивало внутреннее пространство, разрывая его видами. Но всё это было лишь бонусом к тому, что у этой квартиры имелась своя крыша. То есть с балкона можно было выйти прямо на крышу дома.

С собой шампанское, коньяк и закуски. Всё сложил на стол. Я сломал багет, но он всё равно не помещался в соломенную корзинку для хлеба, осколок бабушкиного наследия. Протянул одну половину Алисе, а вторую оставил себе.

– Правильно, будем проще, – отпила она вина, откусила багет, потом взяла хлебницу и надела на голову. – Как тебе моя шляпка?

– Хлебосольно, – вспомнился мне сразу рассказ Томаса о соломенной шляпке.

Бокалов не было. Пили из чашек. Скоро в голове побежали французы, они вязали моё тело, брали в плен мою волю, я не сопротивлялся, более того, я этого и хотел. «Чего же хотела моя Франция?» – смотрел я на Алису. Всё явственнее замечая: «Она хотела быть побеждённой». Я почувствовал себя Кутузовым, что сдал Москву, чтобы выиграть войну, в моём случае – победить неуверенность в своих действиях. Но чтобы выиграть, для победы ему предстояло ещё одно самое важное сражение.

Кроме дивана не было ничего, напоминающего Бородино. Чтобы застелить поле любви, уже залитое вином, поцелуями и любовным шёпотом, простыней не нашлось.

– Идеальные условия для дебюта, – содрал я слегка пьяными руками занавески и разлил их вместо постели на диване, который предварительно разложил. С улицы на меня одобрительно посмотрел месяц, уколов мой пуританский взгляд на некоторые вещи своим острым целеустремлённым подбородком.

Я не боялась, потому что не была по уши влюблена в него и не собиралась связывать с ним всю свою дальнейшую жизнь. Я не боялась, так как любопытство уже распирало, и для страха не осталось места. Казалось, что шампанское больше переживало за меня, чем я сама. Я не боялась, когда Максим смыл с меня лаской всю одежду, я не боялась своего голого тела. Я не боялась даже забеременеть с первого раза. Представила только недовольство своей матери, которая сразу деловито сказала бы: «Звони тете Маше, узнай, где она в последний раз аборт делала». Я смеялась, когда бокал неожиданно поскользнулся на столе, и зашипела первая страсть, а Максим начал с хлюпаньем всасывать губами вино со стола. Потом разбавил наш смех ещё одним игристым. Я не боялась.

Он воткнул свой циркуль в чистый лист бумаги и медленно прочертил круг. Круг её знакомых, её общения циферблат, её личного времени. Жирная черта теперь отделяла девушку от женщины. Было больно. Пока боль тихим стоном не вышла из её вдохновлённого тела.

– А сколько времени? – невинно спросила Алиса, когда самое долгожданное её любопытство было уже удовлетворено.

– Поздно.

– Слишком поздно, мы уже часа два как, а ты до сих пор не сделал мне предложения, – шутила её голова, спокойно лёжа на моей груди.

– Как себя чувствует женщина, которую долго не берут замуж?

– Как Герда.

– То есть?

– НеприКаянной.

– Герда идёт завтра в университет?

– У меня всего одна пара.

– А что за пара?

– Запара. И ещё автошкола.

– Хочешь иметь больше прав?

– Нет, хочу бросить пить, чтобы больше не спать с кем попало, – забирал её с собою сон.

– Да, да, теперь только со мной. Ты знаешь, как это называется у французов?

– Что?

– Твой дебют.

– Как?

– Увидеть лё-лю.

– А кто такой лё-лю?

– Волк.

– Голодный милый волк, – вжалась она в меня ещё сильнее.

– Нет, я сыт, как никогда. Подожди, не засыпай.

– А что?

– Я должен познакомить тебя со своими звёздами, – встал я с дивана и потянул за собою. Она нехотя повиновалась. Женщина разделась и всё… Потом она учится повиноваться, и оттого, насколько ей это будет удаваться, зависит не только её счастье, но ещё больше будущее её мужчины. Речь не идёт о покорности, нет. Я думал о балансе в отношениях, где в идеальных интерес друг к другу должен быть прямопропорционален личным интересам.

– Какими звёздами?

– На, накинь мою рубашку.

Она снова повиновалась. Я накинул джинсы и мы вышли на балкон. Чёрный экран неба был усеян дырами, через которые пробивались лучи с того света. Между звёздами не существовало никакого баланса, они беспорядочно разбросаны в ночи, маленькие и большие. Балансируют только люди, потому так или иначе хотят быть звёздами, пусть даже маленькими, звёздами своих коммунальных галактик.

– Нравится кино?

– Не то слово. Я хотела сказать – нет таких слов.

* * *

Птицы молчали, листья на деревьях тоже, даже телефон и тот молчал, не смотря на то что я его уже включила, никто не хотел со мной разговаривать. Осуждение всей природы, вот что я почувствовала этим утром, когда вышла из его дома. Подумаешь, переспала, я же по любви. Видимо, настоящая любовь – это та, за которую приходится постоянно оправдываться. Но родителей не было рядом для этого, могла только снова и снова прокручивать в голове звёздную ночь, которой наконец-то утолила своё девичье любопытство. Ничего серьёзного, ничего серьёзного не могло из этого родиться, в это она заставляла себя поверить. Единственное, что беспокоило в этот момент Алису – сколько у него было до меня девственниц, могла ли она рассчитывать на то, что была уникальной. По крайней мере, ей этого хотелось. Уникальности, вот чего пожалуй не хватало этому приключению. Этот странный вздох природы, этой потерей, наполнившей её изнутри чем-то новым, космосом, что ли. Да, пожалуй, теперь звёздное небо появилось внутри неё тоже, раньше оно было затянуто плевой. Той самой тайной, за которой томилось грудное молоко. Она вспомнила Буратино, который проткнул своим носом очаг нарисованный на холсте. Именно очаг вспыхнул и теперь подогревал Алису изнутри.

Никогда не думала, что это будет мужчина много старше меня, который так же легко мог поступиться своими принципами, как и я моими капризами. В голове допивала вчерашнее шампанское Нина Симоне, голосом глубоким и родным, располагающим к доверию. Она не пела, просто она так дышала. Эту песню Алиса знала наизусть, та была популярна когда-то и перепета многими House Of The Rising Sun. Алиса ставила на язычок и крутила до бесконечности, до тех пор пока до самых пор её кожи не доходил покой и умиротворение. Так бы и крутила до универа, куда она ехала к третьей паре, если бы не позвонила мать, она жила в Тюмени, голос её был гораздо дальше, чем голос певицы и даже как будто менее родной. В отличие от отцовского. Отец теперь стал ближе не только топографически, так как он жил с другой женщиной здесь в Питере, но и метафизически. Папа развёлся с мамой в тот самый момент, когда Алисе исполнилось десять. Это было ужасно, ужасно страшно было сорваться в пропасть, образовавшуюся между родителями, но ещё ужаснее было так рано, так бесперспективно остаться с мамой (как шутил отец: «У тебя не мама, а настоящий Мамай, и эго её словно иго»), которая выносила мозг каждый божий день своей обильной любовью. Стоило только уехать отцу, как Алиса лишилась всяческой защиты от этого бесконечного внимания. Мужское внимание, совсем другое дело, то самое дело, которое позволяет раскрепоститься, поверить в себя, когда можно было пролить безнаказанно кофе в постель:

– Ты что будешь? – выдернула её из раздумий подруга, которую звали Маша.

– Как обычно, кофе на первое, второе и третье.

– И мне кофе с пирогом, – присоединилась к фиесте Полина.

– Нам три кофе, вот эту шоколадку и три пирога с черникой, – заказала Маша.

Скоро три подруги обняли круглый стол студенческого кафе. Разговор лился сам по себе словно дневной свет, а девушкам оставалось только открывать вовремя рты, вовремя смеяться, отрываясь от чашек и пирогов. Этот кофе был не тем, что из постели, другого рода, сдобренный обсуждением учителей, мальчиков, магазинов, домашней работы и предстоящей сессии. Приправленный корицей заграничных путешествий, он приобретал вкус неповторимый и загадочный. Одна из девочек только что вернулась из Армении, куда она ездила в гости к своему жениху. Стоило ей только произнести название этой страны, как передо мной сразу же возникли горы под музыку Арама Хачатуряна, и скрестили сабли в танце джигиты, а один, самый смуглый и бородатый, с бутылкой коньяка в руке и с акцентом во рту произнес: – Дэвушка, хочешь я покажу тебе гори?

– А мне сегодня опять Анжело позвонил, – поделилась Полина.

– И что он хотел, этот ловелас?

Алиса сразу увидела нос, большой нос с горбинкой и скачущие через него за очередной юбкой глаза. Вечный бег с барьерами. Нос, волочащий на своём горбу комплимент, словно какой-то чудесный инструмент. Комплимент – это часть тела настоящего итальянца. Настоящий итальянец никогда не оставит девушку без внимания, каким бы женатым он ни был. Выйти замуж за иностранца – этот девиз, так или иначе, был встроен в голову каждой студентки филфака. Все держали в голове сценарий со сменой гражданства, языка, моря, соседей по лестничной площадке, матерей по детской.

– «Может, встретимся сегодня?» – наслаждалась Полина своей черникой. – Я ему: «Зачем?» Он мне: «Ну просто. Кофе выпьем».

– А ты? – внимательно слушала Маша.

– Пойду. Как мне отвязаться, если я кроме него никого не хочу?

– Через не хочу.

– Через не хочу я пробовала, так он, собака, знает куда целовать.

– Да, девочки, нельзя войти в один и тот же кофе дважды, – подытожила Маша.

«Нельзя войти в одну девственность дважды», – подумала про себя Алиса и промолчала, закрыв себе рот пирогом с черникой, чтобы не проговориться о своём приключении, хотелось ещё немного попользоваться им одной.

– А у Алисы сегодня, похоже, рыбный день: молчалива, как никогда.

– Сейчас же история языка. А я домашку не сделала. Дон Кихота кто-нибудь переводил? – перевела она тему.

– Куда? – засмеялась Маша.

– Через дорогу, – включилась в шутку Полина, которая уже поправляла в зеркале губы.

– Да, он не такой уж и старый, – пожалела Алиса, что рассказала как-то девочкам о Максиме. – Хватит вам уже.

– А сколько ему? – не унималась Полина. – Он такой статный, высокий, ничего себе мужчина.

– Да, какая разница.

– Мне кажется, что большая. Её видно невооруженным глазом.

– Ну, так что с переводом? – отодвинула от себя чашку Алиса.

– Не волнуйся, у тебя есть я, – улыбнулась Маша, потом стёрла эту улыбку салфеткой. – Ну, что, пойдём, она же любит, когда опаздывают, – поставила она кавычки слову любит в воздухе, встала и начала собираться. Мы потянулись за ней.

– «Обаяние её сверхъестественно…», – перевела я своё предложение и впала в задумчивость, как только велосипед очков нашей преподавательницы проехал за переводом следующего предложения к Маше. Я уже не слышала, что она отвечала. Шла история языка, мы переводили Дон Кихота, я не слушала, меня интересовала история совсем другого языка. Который ещё вчера бродил по моему телу. Не знаю почему, но меня всё ещё волновал вопрос своей уникальности, пока очередь снова не дошла до моего присутствия, меня подтолкнула соседка и указала, куда продвинулся Дон Кихот, сопровождаемый своим слугой Санчо Пансой: