Текст книги "Меч Тенгри (сборник)"

2

Он проснулся от прикосновения ко лбу чьей-то прохладной руки. Над ним склонилась улыбающаяся Сылу. Он тоже улыбнулся, как-то по-детски протирая глаза кулаком.

– Что будешь пить, кофе или чай? – спросила Сылу.

– Всё равно, – ответил он. – Наверное, лучше кофе, и покрепче.

Он ещё не совсем было проснулся. Сылу, одетая в тонкий шёлковый халат, принесла ему кофе. Опершись на левую руку, он потянулся за кофе. Горячий напиток разогнал кровь, правой рукой он привлёк Сылу за талию.

– Не надо, Шаман, – ласково сказала Сылу. Слово «не надо» в нежных устах Сылу всё время звучало как «продолжай, мне это очень нравится». И вообще, когда остаёшься вдвоём, каждое слово любимой женщины нужно, вероятно, понимать наоборот. Рука его нетерпеливо спустилась вниз, расстегнула подол халата, под которым не было ничего, наткнулась на упругое бедро.

– Сылу, милая, – застонал Шаман, крепко обнимая девушку. – Я так соскучился по тебе.

– И я, и я, – прошептала девушка. – Никогда больше не покидай меня.

Шаман, истосковавшийся по женской ласке, навалился на девушку, заёрзал.

Шаман уже будто летел куда-то в космос, стремясь раствориться в нём. Вот он почувствовал себя монгольским завоевателем Субедеем, приникшим к растрёпанной на ветру гриве низкорослого степного коня и поражавшего раз за разом горизонт своим огненно-жарким копьём. Вперёд! До самого последнего моря! Но до последнего моря далеко, лошади маленькие, а копья не вечные. Как кривоногий степной воин, получивший в грудь стрелу уже на стене вражеской крепости, Шаман с громким стоном «А-ах!» содрогнулся и упал на спину. На лбу выступил холодный пот, глаза были какие-то потусторонние.

– Устал, миленький? – погладила его Сылу. – Отдохни, попей кофе, через некоторое время силы восстановятся.

– Ты ещё не насытилась? – хрипло спросил Шаман, вспомнив бессонную, бурную ночь. – Когда меня не было, ты с таким темпераментом наверняка времени даром не теряла.

– Не говори глупостей, – ответила Сылу, хотя у самой в глазах скакали бесенята. – Я так ждала тебя, так ждала!

Шаман, конечно, не поверил, но и не хотел особо выяснять отношения. По крайней мере, до поры до времени. Вообще, какой толк от бесполезной ревности? Не зря же говорят: «В воде не останется следа от проплывшей рыбы, на песке не останется следа от проползшей ящерицы, а в женщине не останется следа от побывавшего у неё мужчины». Наверное, и у Сылу за три года его отсутствия были какие-то шуры-муры, любовные похождения. Любовь сена не просит! «Не торопись, Шаман, – подумал он, – ты ещё напрыгаешься за все бесконечные ночи воздержания, в отместку ей».

Из тюрьмы он вышел только третьего дня. В тюремные ворота он заходил восемнадцатилетним юношей. Попался по глупости. С другом в подпитии сбили с ног какого-то мужчину и пытались снять с него шубу. Идиоты! Разве за такое дело берутся по пьяни? Хотя бы вечера подождали, когда темно. И вообще, не надо заниматься такой мелочью, если у тебя есть башка на плечах. А в тот день милиция свалилась на их голову так внезапно, что оба приятеля застыли на месте и ноги у них будто ватными стали. Менты покидали их в машину, словно застреленных на охоте зайцев.

Лязг открывавшихся тюремных ворот ударил Шамана куда-то под черепную коробку. Он закрыл глаза, вытер лоб вспотевшей рукой.

– В бокс! – рявкнул низкорослый сержант.

Скривив прыщавое лицо, он втолкнул Шамана в открытую дверь. Бокс, оказывается, представляет из себя маленькую камеру. Там, на низкой скамейке, уже кто-то сидел. Шаман даже не поздоровался с однокамерником, а лишь стоял, тупо уставившись на щербатые стены бокса. Сверху двери тускло светила маленькая зарешёченная лампочка.

Сидевший на скамейке зэк посмотрел на Шамана бесцветными глазами.

– По какой статье?

– Кто его знает…

– За что повязали?

– Спьяну вмазал одному в морду, – в сердцах махнул рукой Шаман. Ему уже до чёртиков надоели эти вопросы.

– Мелкое хулиганство, статья 206-я, – важно сказал зэк и сплюнул сквозь зубы. – Не боись, обойдёшься «химией».

– А я не из боязливых, – захорохорился Шаман.

Зэк насмешливо ухмыльнулся:

– Сначала, конечно, страшно бывает.

– А зачем нас сюда засунули? Мы что, так и будем до суда в этой каморке тухнуть? Очень уж тесно.

Сокамерник казался Шаману человеком опытным и зэком бывалым. Во всяком случае, его бледное лицо говорило о том, что свежего воздуха ему часто и давно не хватало.

– А до шмона, – ответил тот, но поскольку Шаман ничего не понял, уточнил: – Пока не обыщут и не отправят по камерам.

В это время с лязгом открылась дверь, появилась прыщавая физиономия маленького сержанта.

Шамана раздели догола. Один из сержантов стал общупывать одежду Шамана. Его глаза, как пинцеты, залезали в малейшую складку, ничтожный шов. А прыщавый сержантик тем временем проверял волосы, ушные раковины, подмышки Шамана.

– На корточки!

– Одевайся!

Пожилой старшина знакомился с документами задержанных. Этот бесподобно широколицый, чуть курносенький служака с маленьким ртом и такими крошечными глазками, словно их сделали шилом, удивительным образом напоминал увесистый амбарный замок. Словно Всевышний при создании этого лица спешил так, что не пожалел материала, а для ушей и носа оставил чуть-чуть.

– Вот ты – парень деревенский, – сказал старшина Шаману по-татарски. – И родители у тебя, наверное, хорошие. Как угораздило тебя попасть сюда?

– Зазря…

– В нашей стране зазря в тюрьму не сажают, джигит, – покачал головой старшина-замок, будто бы жалея хлопца. – Сколько хороших сельских парней приезжают в город и пропадают ни за понюх табаку… Пахал бы землю, ухаживал за скотиной, заботился о родителях, м-мда… Утром-вечером парное молоко, картошка в мундире… – и «замочная скважина замка» почмокала губами, словно прося молока.

Их обрили наголо, заставили вымыться под холодным душем и вернули одежду, продезинфицировав её печным дымом: тюремное начальство очень не любило разных кровососущих насекомых типа вшей.

– А теперь нас куда? – спросил Шаман у заросшего бородой худого зэка с ввалившимися глазами. Ему хотелось примкнуть к кому-нибудь из бывалых.

– В карантин, – ответит тот.

Карантин? От чего? Почему? И кто там? Но эти вопросы Шаман задать не решился. В камере тут же бросился в нос тяжёлый запах.

Не зная, что делать, Шаман остался стоять у двери. На двухэтажных шконках не было ни одного свободного места. Верхние «жильцы» вообще не обращали на Шамана никакого внимания. Кто-то курил самокрутки, кто-то читал при скудном свете лампочки. Потоптавшись немного, Шаман уселся на длинную, узкую деревянную скамейку, стоявшую у двери, и равнодушно подумал: «Придётся, наверное, здесь спать».

И тут кто-то ткнул ему в ребро. Сидевший в глубине камеры парень среднего телосложения манил его пальцем.

– Статья?

– 206-я! – ответил Шаман, вспомнив сокамерника по боксу.

– Кем на свободе был?

– На стройке работал.

– Что натворил?

– Спьяну вдарил одному по морде.

– И только?!

От пронзительного взгляда пахана Шаману вдруг стало холодно даже в этой душной камере. Он беспокойно заворочался.

– Ну… – замямлил Шаман. – Это… Шубу с него хотели снять.

– С кем? Подельник был?

– Да, вдвоём.

Парень засмеялся, и к нему угодливо присоединились соседние урки, один страшнее другого.

– Спьяну избили, пытались ограбить, да ещё вдвоём. Это, дружок, и 206-я тебе будет, да ещё «букет» подарят. И застрянешь ты в тюряге надолго, ох, надолго! Но не боись, здесь не так плохо, как ты думаешь. Звать-то как?

– Шамиль. Шаманом кличут.

– Шаман так Шаман. Борман! – толкнул он широколицего плечистого мордоворота, лежавшего рядом с ним. – Того с крайней шконки выброси на скамейку. А этого на его место устрой.

– Айн момент! – Борман вскочил, подошёл к крайней возле двери верхней шконке и стянул с неё спящего человека. Темнолицый худой парень с грохотом свалился на пол и сжался, видимо, ожидая, что его станут бить.

– Вставай, падаль! – рявкнул Борман. – Твоё место там, на скамейке.

«Падаль» тихо поднялся, причём глаза его не переставали выражать чувство собачьей преданности и даже благодарности, и покорно улёгся на указанное место. Шаман отвернулся.

– А джинсы у тебя клёвые, – пощупал Борман Шамана за задницу. – Снимай давай!

– А я, что, без штанов останусь? – Шаман отвёл руку Бормана. – Не трогай.

– Ладно, ладно… – громила выдал что-то наподобие улыбки. – Скоро ноченька наступит, баю-баюшки. Ты, наверное, тоже спать хочешь? А если не проснёшься?

Шаман молча залез на шконку, а Борман отправился к своему пахану.

Что делать? Шаман от страха вспотел, жуткий испуг медленной змеёй пополз от низа живота к горлу. А если ночью его задушат подушкой? Что терять этим уркам? Повадки убийц. И Шаман медленно стал снимать с себя брюки. Потом подошёл к шконке пахана.

– На, – протянул он штаны, – дарю.

При этом он старался не смотреть на звероподобного Бормана.

– Ну вот умница, – похвалил его Борман. – А раз такой добрый, подари мне и шубу.

Шаман посмотрел на пахана повлажневшими глазами.

– Скоро тебя оденут во всё казённое, в зоне нельзя ходить в шубе, – с философским видом объяснил ему пахан. – И вообще, здесь не любят частную собственность.

Один из подручных пахана уже нёс ему шубу Шамана.

– Я так и буду ходить без штанов? – растерялся Шаман.

Борман вытащил откуда-то сатиновые штаны.

– На, – усмехнулся он. – Лёгкие, одевать-снимать удобно. Хозяин их был хорошим человеком, жаль, умер, да пребудет душа его в раю.

Действительно, сатиновые штаны одевать было удобно. «Но снимать любые штаны несподручно», – подумал вдруг Шаман. Видно, тюремный быт рождает особую философию.

Борман резким движением оторвал у шубы воротник, вытащил из тумбочки свиное сало и намазал на воротник.

– На, чайханщик! – Борман протянул намасленный воротник долговязому детине. – Пора чаёвничать!

«Чайханщик» быстро свернул свой матрас, поставил на обнажившуюся пружину кружку с тремя кусками сахара, зажёг намасленный воротник и стал снизу нагревать посудину. Когда сахар расстаял, в кружку налили воду или ещё чего…

Уселись кругом. Лицо пахана порозовело.

– Иди сюда, – приказал он Шаману.

Шаман нехотя подошёл. Дали кружку ему. Он поднёс к губам красноватый напиток, отдававший жжёным сахаром. Горячая жидкость обожгла горло, провалилась внутрь. В груди потеплело, голова слегка закружилась, сердце застучало.

– Только два глотка! – крикнул Борман. – Нужно делать только два глотка!

Каждый, дважды глотнув этого пойла, должен передать его соседу.

– Кайф! – Верзила-чайханщик погладил себя по животу.

Зэки с других шконок старались не смотреть в сторону пирующих. «За два глотка – шубу и джинсы!» – возмутился про себя Шаман.

Довольный пахан слез со шконки, и другие тут же поспешили залезть на свои места. Возле пахана остался лишь один Борман. Они вдвоём быстро стали ходить по камере туда-сюда. Шаман осторожно глянул на них. Глаза блуждающих по камере были почти бессмысленными, но слова…

– Вот, – разглагольствовал пахан, – коммунисты хвастались, что построили справедливое общество. Ого!.. Вроде у них нет ни бедных, ни богатых. Ха! Это – чушь, придуманная для безмозглых людей. Откройте глаза – коммунистические паханы обдирают народ как липку, а в свободное от грабежа время подымают свои жирные зады на трибуну и снова блудят о равноправии, о ближайшем светлом будущем. И народ верит! Народ – это овцы, быдло. Они радуются, что в будущем будут жить в коммунизме, и того не знают, что живут в нём уже сегодня, сейчас. Забыли! А ведь когда-то Хрущёв обещал построить коммунизм уже к восьмидесятому году.

Пахан с Борманом продолжали носиться по камере.

– А настоящий коммунизм – не пустое слово, он есть! И он царит только в одном-единственном месте – в тюрьме. Здесь всё общее, сами видите. Может здесь кто-нибудь взять себе пайку побольше? Нет. К тому же у нас – чисто пролетарская диктатура. С гнилой интеллигенцией у нас разговор короток.

Пахан остановился.

– А там орут о справедливости. Вот у меня мама осталась одна-одинёшенька в Челнах. Брат – в тюрьме, я – в тюрьме. Как живёт наша мама? И пенсию не получает. А государство пальцем не пошевелит, чтобы помочь ей. А если мама с голода помрёт? Я этого никогда не прощу! Отомщу! Это говорю я – Ринат Туктаров!

Пахан закрыл лицо обеими руками:

– О, мама, милая!

Голос его задрожал, но когда он убрал с лица руку, глаза были по-прежнему холодны, чисты и лишены даже искорки мысли, по крайней мере, той мысли, представление о которой имеют большинство цивилизованных людей. Пахан опять завёлся:

– Но ещё я есть! Я помогу! Три недели тому назад на свидании я подарил ей две пары носков. У неё на ноги нечего было надеть. А коммунисты кричат о справедливом обществе, без бедных и богатых.

Передохнув, он продолжил речь:

– Самые честные люди – воры! Там… – он махнул рукой в сторону зарешёченного окна. – Там люди, считающие себя честными, делают совместные дела с помощью разных контрактов, договоров, нотариусов и тому подобной чепухи. А почему? Потому что не доверяют друг другу. А воры всегда друг другу доверяют. Если мы между собой договариваемся, нам не нужны никакие контракты или другая филькина грамота. Самый честный человек – вор! Мы слов на ветер не бросаем. Сказано – сделано!..

Пахан, наконец, устал, вытер пот со лба и растянулся на своей шконке. Рыжеволосый урка, лежавший рядом с Шаманом, тихо ругнулся:

– Падла… – Он повернулся к Шаману. – А ты за что попал?

– Врезал одному по харе.

«Интересно, слышал ли он мой разговор с паханом? – подумал Шаман. – Или просто поболтать хочет?»

– А я свояка топором зарубил, – сказал рыжий. – Оба пьяны были в стельку, в общем, ничего не помню. Зачем за топор схватился? А ведь хороший человек был свояк…

Он повернулся на другую сторону и уткнулся лицом в подушку. На пол соскочил какой-то черноволосый кудрявый зэк.

– Айда, Чёрный Щёгол, начинай! – подбодрил его Борман. – Повесили нас, завтра снова на суд идти, а прокурор «вышку» требует.

Чёрный щёгол принялся ходить по камере и декламировать стихи:

 
Пой же, пой, моя проклятая гитара.
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
 

Бархатный голос чтеца расслаблял душу, Шаман даже не помнил, как задремал, а когда проснулся, Чёрному Щеглу уже вовсю аплодировали.

– Молоток, Чёрный Щёгол, – хвалил его пахан. – Хорошо говоришь, за душу берёшь.

– А у татар, интересно, есть свои поэты? – вдруг спросил Борман.

– Не знаю, – ответил пахан. – Наверное, нету.

– Да ты же сам татарин! – свесил голову со шконки Чёрный Щёгол.

– Я и не татарин, и не русский, – с гордостью ответил пахан. – Я – вор в законе!

– Эй, Шаман! – крикнул Борман, – ты же деревенский парень, скажи, есть у татар поэты?

«Зачем этому бандюге знать о татарских поэтах? – неприязненно подумал Шаман, – откуда я знаю?»

– Почему же нет? – вдруг отозвался из угла еврей Вайнштейн, что-то писавший на бумаге. – Например, Муса Джалиль – поэт-герой…

– Еврей… Ничего не скажешь… – Борман засмеялся, довольный сам собой.

– Евреи – умный народ, – сказал пахан.

Чёрный Щёгол снова свесил со шконки голову:

– Где татарин есть, там еврею нечего делать!

Все засмеялись. Вайнштейн улыбнулся. Он всегда знал, когда следует улыбаться – на воле он был директором ресторана «Маяк».

– Ну-ка, Шаман, – скомандовал Борман. – Сбацай нам по-татарски стишок этого Мусы Джалиля.

«И чего он цепляется ко мне? – подумал Шаман. – Я даже не знаю, с чем эти стихи едят». И вдруг ему вспомнилась одна частушка, которую пели в деревне. И он запел её:

 
Түбәтәе бәрхетдин.
Күрше кызы ирдән кайткан,
Бар да безнең бәхетдин[4]4
«Бархатная тюбетейка.Дочь соседа от мужа вернулась в отчий дом,Всё для нашего счастья».

[Закрыть].
 

– Такое короткое? – удивился Борман.

– Краткость – сестра таланта, – опять напомнил о себе Вайнштейн. – Хайку!

– Чего-чего?

– Трёхстрочное стихотворение японцы называют словом «хайку», – объяснил умный еврей. – У них это очень популярная форма с шестнадцатого века.

– Евреи – умный народ, – задумчиво произнёс пахан.

– Много знают, – поддакнул Борман.

Назавтра Вайнштейну предстояло переселиться на шконку получше.

* * *

Прервав воспоминания, внизу послышался звук, похожий на скрип открываемой двери. Шаман насторожился, прислушался, затаив дыхание. Звук не повторился. «Наверное, ветер, – перевёл дыхание Шаман. – Что-то нервы расшатались». Он сел на какой-то старый ящик, вытянул ноги. Взглянул на часы: до двенадцати ещё оставалось много времени…

3

– Ты меня больше не бросишь? – снова спросила Сылу. – Дай слово! Скажи, что никогда меня не бросишь. Слышишь? Никогда!

Влажной ладонью она гладила Шамана по голове.

– Ну, скажи, милый, поклянись!

– Я больше тебя никогда не брошу, – нехотя повторил Шаман. Для него было вовсе необязательным держать слово, данное женщине.

«Три года – срок немалый, – подумал он. – Сылу сильно изменилась, даже внешне. Вон какие груди спелые. Так и просятся сорвать…»

Душу его снова стал точить червь ревности.

– Ты ходила с парнями, пока меня не было?

– Да ты что? – Она обиделась. – Если не веришь, почему пришёл?

Она красиво поджала губки, и Шаман почувствовал, как снова заиграла кровь. Любил он пухлые губки Сылу!

В голове у него снова скрипнули и закрылись тюремные ворота. Он – на свободе! Шаман сначала несколько минут стоял на улице, не в силах двинуться с места. Шёл тихий снег. Прошло всего пять дней после Нового года, везде ещё сверкала праздничная иллюминация. Иди, Шаман! Иди и ни о чём не думай. Никто тебя не задержит, не лязгнет на тебя затвором винтовки… Расслабленно пошёл Шаман по улице. Хорошо на воле, как хорошо! Прекрасно жить на этом прекрасном свете. Это великое, всеобъемлющее чувство свободы не сможет полностью понять тот, кто не был узником…

Шаман потянулся, глотнул кофе. Вот и он живёт по-человечески! Теперь нужно устроиться на работу, создать семью… Он улыбнулся, представив, как возятся вокруг него, по крайней мере, двое маленьких «шаманчиков». Наверное, в этом и состоит смысл жизни…

В это время раздался сильный стук в дверь. Шаман вопросительно посмотрел на вышедшую из кухни Сылу. Кого принесла нелёгкая в такое время? Сылу в растерянности опустила руки, недоумённо пожала плечами.

Кто там?

А в дверь стучали и стучали, даже колотили. Сылу пошла открывать дверь. В комнату ввалились три милиционера. Сылу побледнела так, что лицо её стало похожим на гипсовую маску.

– Вставай, герой! – зашедший первым сержант рывком сдёрнул с Шамана одеяло. – Пошли!

– За что? – изумился Шаман, пытаясь ладонью закрыть срамное место.

– Лежит голый, падла! – ноздри сержанта раздувались в гневе, а глаза его налились кровью. – Встать, сказано!

Милиционер без размаха, но сильно ткнул кулаком Шамана под дых. От боли тот согнулся и несколько минут лежал, судорожно хватая ртом воздух.

– Вставай, симулянт! – сержант стянул его с кровати. – Одевайся!

Сылу с плачем кинулась Шаману на грудь:

– Господи, что ты ещё натворил?

Волосы её растрепались, нос покраснел.

– О-о, горе ты моё!

Вдруг она вскочила с пола, где ещё лежал поверженный Шаман, и встала на колени перед сержантом, уцепилась за его рукав:

– Не забирай его, Аблаев, пожалуйста, не забирай! Он не виноват, он никуда от меня не выходил, клянусь!

– Уйди, потаскуха! – сержант брезгливо отпихнул её в сторону. – Три дня нет, как из тюрьмы вышел, а уже квартиру ограбить успел! А ты стой смирно, не то и тебя заберу в кутузку. У-у, шлюха!

Шаман пришёл в себя, нервными движениями принялся искать одежду, заглянул под кровать, наконец нашёл трусы под матрацем. Двое сержантов у дверей с издёвкой смотрели на него. Аблаев всё торопил Шамана. В глазах Аблаева горела неприкрытая ненависть.

– Никакую квартиру я не грабил, – голос у Шамана дрожал. – Ошибаешься, начальник.

Аблаев угрожающе замахнулся на него кулаком:

– Не трепи языком! Посмотрим, как ты в тюряге запоёшь.

В углу всхлипывала Сылу:

– А-абла-а-ев! Не забирай его.

Но Аблаев даже не смотрел в её сторону. В отделении милиции Шамана завели в кабинет следователя.

– Попался, соколик? – встретил его следователь, седоватый, полный мужчина. – Только-только освободился и снова за старое. Ай-яй-яй… Ну, голубчик, рассказывай. – Следователь уселся поудобнее в своём кресле. – Когда, как? Всё говори, без утайки. Когда, как, с кем?

– Не грабил я никакой квартиры.

– Что?! – аж взвизгнул следователь, поднимаясь с места и подбегая к Шаману. Жёлтыми от табака пальцами он поднял Шаману подбородок.

– Говори, гад! Не то!..

– Невиновен я…

Следователь сделал знак стоявшему у двери Аблаеву:

– Позови ту бабку.

Аблаев вышел. Через некоторое время он зашёл с какой-то кривоногой маленькой старушкой.

– Этот, бабушка? – ткнул пальцем в Шамана следователь.

Шаман съёжился от сверлящего взгляда бабки, отвёл глаза.

– Энтот, милок, энтот, – кивнула старуха. – Сама видела, как выходил из нашего подъезда с двумя тяжеленными чемоданами. На голове шапка была, шея шарфом обмотана…

Она снова вперила свой взгляд в Шамана:

– Только тогда он вроде повыше ростом казался.

– Спасибо, бабушка. Вот подпишись здесь и можешь идти.

– Видал? – победоносно спросил Шамана следователь, едва за бабушкой закрылась дверь. – Свидетели есть. Против фактов не попрёшь. Ну, говори, как дело было?

– Ошибается она… Путает с кем-то…

– Она – очень наблюдательная старушка, – улыбнулся следователь, хотя глаза его в улыбке не участвовали. – Она помогла нам выявить уже несколько воров и ни разу не ошибалась.

«Старая ведьма! – подумал Шаман. – Наверное, свой человек у ментов, за «опознание» денежки получает…»

– Не тяни время, рассказывай. Вчера после обеда, часа в два, ты подошёл к дому номер 32 на улице Коммунизма… И? Продолжай!

От гнева Шаман ощутил спазмы в горле.

– Ты мне сказки не рассказывай, начальник, – сказал он, изо всех сил стараясь быть спокойным. – Я два дня из дома не выходил. Спроси у хозяйки квартиры.

– У этой? Что ж, спросим, спросим и у ней. А ты-то как туда попал? Может, ты ещё изнасиловал эту женщину, а? 117 статья. Сколько лет – сам, небось, знаешь… Поэтому бери на себя ограбление названной квартиры, и расстанемся на этом.

– Ну уж нет! Не грабил я этой квартиры! – голос Шамана сорвался.

Следователь шаг за шагом загонял его в угол, как матёрая кошка перепуганную мышь.

– Нет! – снова крикнул Шаман, но уже чувствовал, что не выбраться ему из расставленного капкана. Что-то сломалось в нём, внутри.

Следователь нажал на кнопку, и снова появился Аблаев.

– Не признавая своей вины, ты только себе делаешь хуже.

Следователь кивнул на дверь. Аблаев повёл Шамана по коридору в камеру. К ним присоединился ещё один милиционер. Камера оказалась пустой, только в середине была покрытая дермантином лежанка. Как только вошли в камеру, Аблаев ударил Шамана кулаком в пах, и парень рухнул как подкошенный. Второй милиционер стал пинать его по почкам.

– Осторожнее, – остановил Аблаев вошедшего в азарт коллегу. – Сделаем ему «ласточку», мигом шёлковым станет.

Шамана положили на лежанку, заломили назад руки-ноги и связали их. Дверь камеры с треском закрылась. «Всё равно вытерплю, – подумал Шаман. – Выдержу! Вон в кино показывали, как издевались над нашими гестаповцы, ногти вырывали, за ноги вешали, но своего так и не добивались! И ты терпи, Шаман, терпи».

Всё тело его ныло и ныло беспощадно. Это была невиданная доселе боль, нестерпимая, пронзительная. Через пять минут Шаман не выдержал и стал выть, словно волк-одиночка. Стянутые ремни врезались глубоко в запястья и щиколотки. Невозможно было даже пошевельнуться. Он выл и выл. В глазах потемнело, сознание замутилось. До Шамана кто-то дотронулся: тело его безвольно дрожало.

– Сейчас, сейчас, – зашептал кто-то. – Потерпи немного.

Шаману чуть-чуть удалось повернуть голову, чтобы взглянуть на шептуна. Это был один из сержантов, пришедших в квартиру Сылу. Он торопливо ослаблял ремни.

– Развяжи! – закричал Шаман. – Или лучше убейте, я не могу больше терпеть!

Сердобольный сержант поднёс к его губам полную кружку воды.

– Попей, легче будет.

Шаман стал жадно пить, давясь водой. Зубы его стучали о край кружки.

– Развяжи!

– Успокойся, расслабь мускулы… – Голос сержанта был грустным. – Я… Я не могу развязать тебя, пойми…

– Тогда иди скажи этим падлам, что я согласен подписать их галиматью. Да, я ограбил эту чёртову квартиру, я…

Сержант медленно пошёл к двери, у порога остановился и спросил:

– Может, не будешь спешить?

– Иди! – застонал Шаман. – Моченьки моей нет! Скажи!..

Лицо его было залито слезами. Через несколько минут явился Аблаев вместе с тем «сердобольным» сержантом, который поспешно принялся развязывать жертву.

– Не суетись, Мидхат, – сказал ему Аблаев. – Хочешь добреньким казаться? А если мы попадёмся в руки этих бандитов? Они же нас к конскому хвосту привяжут, а коня как следует плёткой огреют.

Наконец путы узника упали на пол.

– Ай-яй, – Аблаев издевательски посмотрел на Шамана. – Герой! И на сколько хватило твоего терпения? Хлипкий ты, я гляжу. Тут некоторые обделывались на «ласточках». И почти всегда ставили подпись. А раз так, зачем понапрасну гробить своё здоровье?

Следователь набычился на Шамана через линзы своих допотопных очков:

– Ну, подумал подписывать? Давно бы так.

Он пододвинул к парню чистый листок бумаги.

– Подписывай.

– Но здесь ничего не написано.

– Так ты ничего нам не рассказывал. А теперь у меня нет времени тебя выслушивать. Рабочий день кончился.

Он посмотрел на часы:

– Ого! А ещё по магазинам пройтись надо, то да сё. А ты подписывай, подписывай. Дома я сам напишу про твои художества. Завтра тебе, так и быть, покажут готовую писульку! Не бойся, напишу всё чин-чинарём, не зря в пионерские годы ходил в кружок самодеятельного творчества. Хотел поэтом стать, дурак! – Он засмеялся, оскалив гнилые зубы.

На бумаге появилась подпись Шамана, кривая, косая, будто последний путь мухи, околевшей от дихлофоса.

– Вот и ладненько, – сказал следователь, быстро пряча подписанную бумагу в стол. Потом он обернулся к Аблаеву и сказал:

– Умный джигит наш Шаман, верно? Зачем друг другу нервы портить? Чем валяться в вонючей камере, лучше поехать на зону, где свежий воздух, хорошая работа. И для кайфа там возможностей больше. И потом… Как ещё говорят? Раньше сядешь – раньше выйдешь. Так ведь, гражданин зэк?

– Пошли, – сухо сказал Аблаев.

С лязгом открылась дверь камеры. Шаман хотел о чём-то спросить, но не успел: ударом кулака Аблаев снова отправил его в глубокий нокаут.

– А девка твоя – Сылу – классная, – сказал Аблаев, стоя на пороге. Увидев недоумённые глаза Шамана, он с удовольствием ухмыльнулся, гордый тем, что причинил боль другому, и добавил:

– Классно, говорю, ласкает. Всю ночь спать не даёт.

Дверь закрылась. Загремели засовы.

* * *

Через окошко чердака Шаман посмотрел на улицу. К отделению милиции подъехала ещё одна машина. «Собаки, – подумал Шаман. – Всех бы их порешить, ненавижу!» В это время из одного милицейского окна появилась как будто знакомая физиономия. «А-а… Это тот «сердобольный» сержант Мидхат, что ослаблял ему ремни и давал воду. Что же, и среди них встречаются люди». Шамиль удручённо курил, поглядывая на часы. Время казни Аблаева неотвратимо приближалось.

* * *

– Я всё равно убью тебя, Аблаев, – прошептал Шаман, когда его погружали в машину для отправки в изолятор. – Я не смогу жить, пока тебя не придушу.

– А ты и так не сможешь жить по-человечески, – поиграл желваками Аблаев. – Сопляк! Разве ты способен убить человека? Айда, айда! – он запихнул Шамана в машину. – В изоляторе штаны сушить будешь.

Горький ком в горле Шамана словно таял, распадался на несколько ручейков, подкатывал к глазам, заволакивая их жгучей влагой. Он ткнулся лицом в воротник шубы.

– Мне бы только выйти. Всё равно убью.

Старые часы с «хромыми» стрелками жалобно начали отсчитывать свои минуты.