Текст книги "Меч Тенгри (сборник)"

7

Я с удовольствием потянулся на кровати, разминая затёкшие члены. Будильник на полу показывал 12 часов. В комнате как будто стало темнее, в окно шелестел мелкий дождь. Я увидел, как открылась дверь отделения милиции и показалась коренастая фигура моего приятеля. И тут, неожиданно для себя, я вспомнил всё-таки его имя. Мидхат! Ну конечно, Мидхат!

Не успел он сделать и шага, как свалился будто подкошенный. С чердака послышался приглушённый звук выстрела. Я вскочил, но тут же уселся обратно, словно меня не держали ноги. Сознание отказывалось воспринимать то, что случилось на моих глазах.

Из дверей отделения выскочил ещё один сержант. Увидев распростёртого в крови Мидхата, он застыл на месте. Даже сквозь ситечко мелкого дождя можно было видеть мертвенную бледность его лица. «Где-то я видел и этого сержанта», – пронеслось у меня в голове и я постарался отвлечься от созерцания мёртвого тела Мидхата. Вспомнилось: этот милиционер часто заходил в наше студенческое общежитие, проведывал своего земляка, что жил в соседней комнате. Кажется, мы даже как-то пили в одной компании.

В это время на крыльцо милицейского отделения высыпало ещё несколько сотрудников. Они поспорили о чём-то, размахивая руками. Один из них занялся трупом бедного Мидхата, другие побежали на другую сторону улицы. И тут меня как обухом по голове ударило: ведь они бегут сюда, в заброшенный дом, где я так уютно было устроился. Выстрел раздался с чердака!

В волнении я сбросил на пол рукопись.

И тут на чердаке раздался ещё один выстрел. Я тщетно пытался освободиться от шариковой ручки, зажатой среди моих помертвевших и похолодевших от страха пальцев. Ручка никак не хотела падать из руки.

И я уже хорошо знал, какой фразой закончится начатый мной рассказ: «И тут на чердаке ухнул ещё один ружейный выстрел».

1991

Нам, татарам, всё равно
Повесть

1

На рассвете зазвонил мобильник. «Кому там неймётся в этот час? – Продрав глаза, Бугра повернулся к окну. – Солнце и на толщину оглобли не поднялось», – лениво подумал он. Номер не опознавался. Прокашлявшись, Бугра нажал на кнопку.

– Алё?

– Разбудил? – Голос на том конце не стал утруждать себя приветствием. – Сами, значит, то и дело подначиваете народ, мол, «Татары, проснитесь!», а сами спите до обеда.

Кто это? Что за мужлан?! Хорошо забытый старый приятель, что ли? В молодости их, что блох на дворняге.

– Татарин мудр после обеда, – отмахнулся Бугра пословицей.

На том конце громко и раскатисто рассмеялись. Ага, а смех-то ему вроде бы знаком. Один его друг вот так же ржёт на всю округу. То ли хочет искренность свою показать, то ли на публику играет. Но тот с утра пораньше беспокоить не станет. В это время он сам ещё спит. Среди ночи может позвонить, но чтобы на заре…

– Не узнал?

– Разве можно не узнать тебя? Как можно забыть такого? Ты же незабываемая личность.

Мозг продолжал напряжённо трудиться: кто же это? Что нужно ему с утра пораньше?

Бугра отёр ладонью лоб. Какой-то липкий пот… Не любил Бугра, когда его заставляли угадывать. Вот идёт, к примеру, кто-нибудь навстречу, весь такой улыбающийся и доброжелательный, здоровается, а потом спрашивает, пристально глядя в глаза: «Ты не узнал меня, что ли?» А ты его и вправду не узнал. Хотя вроде бы и видел где-то. Но, не желая обидеть, отвечаешь: «Узнал, конечно же, узнал». Однако этот приём не проходит, твой «хорошо забытый старый друг» успел затаить обиду. Он, подозревая тебя в зазнайстве, готов метнуть в лицо прямой вопрос: «Ну и как же меня зовут?»

И в этот раз Бугра, опасаясь подобного «булыжника», поспешил защититься встречным камушком:

– У тебя какое-то дело ко мне?

– Никакого дела у меня к тебе нет, – ответили на том конце. Ледяной отстранённый голос явственно давал понять: какое может быть дело у такого достойного человека к тебе, жалкий поэтишка? Что ты вообще можешь в этой жизни, чтобы просить у тебя помощи? – Звоню по просьбе босса. Он собирается провести большой Сабантуй. Грандиозный. В Кукуе. Слышал, наверное, про это?

– Нет, – удивлённо ответил Бугра.

– Ты где живёшь? Про кукуйский Сабантуй сто раз сообщили по телевизору. Совсем вы оторвались от народа, вся ваша поэтская шайка-лейка.

– Какой ещё Сабантуй?! – сорвался на крик Бугра, теряя терпение. – Скоро урожай собирать начнут.

На том конце опять громко рассмеялись.

– У нас круглый год сабантуи, – ответил незнакомец, резко оборвав смех. В его голосе не осталось и тени веселья. – Хозяин даже зимой устраивает сабантуй для полицейских.

– А я-то какое отношение имею к его сабантуям?

– Не умеешь ты жить, вон твой друг Хусни… Стих посвятил нашему хозяину! – торжествовал незнакомец. А сам снова разразился смехом.

– Послушай… – Бугра уставился в экран телефона. Ему привиделся клоун, дразнивший его нарочито трагической гримасой с заломленными бровями и печальной трубочкой губ. – У меня нет времени. Ты меня с кем-то спутал, похоже. Я начальникам стихов не посвящаю. Сабантуи меня не интересуют. Прощай.

– Подожди!

– Ну?

– Хозяин велел позвать тебя. Не бесплатно. Завтра в семь часов возле Конгресса будет ждать машина.

– Чтобы к семи добраться, мне нужно в пять вставать. Спасибо. Это не вписывается в мой режим дня. – Бугра нажал на «отбой».

Не прошло и минуты, как телефон зазвонил вновь.

– Ну что ещё?

– В семь вечера! Это же ночной Сабантуй! – В этот раз незнакомец рассмеялся по-доброму. – Кто, ты думаешь, наш хозяин-то? У него всё не как у других.

– Ну и кто же?

– На Сабантуе и увидишь. Прислушайся к моим словам, приходи обязательно. Нынешний Сабантуй пройдёт под девизом «Поднимем национальный дух!». – В трубке раздались короткие гудки.

Сон окончательно развеялся, Бугра встал с кровати и отправился в ванную.

Но воды в кране не было.

Нет смысла описывать состояние Бугры в эту минуту. Не стоит упоминать и тех слов, которые он «выписал» в адрес пересохшего крана и надрывающихся на тяжёлой работе тружеников жилищно-коммунального хозяйства. Потому что от повторения этих слов никакого толку, не помогли они водопроводному крану – пошипел он, пофыркал и, отчаянно дёрнувшись, выплюнул «рюмку» ржавой воды. А что касаемо загибающихся на жилищно-коммунальной каторге… Им и подавно наплевать на подобные тирады и бесчисленные жалобы жильцов.

2

Во дворе фирма «Вамин» установила голубенькие будки и приспособила их под продажу артезианской воды. Некоторые ошибочно думают, что «ваминовцы» занимаются только производством и продажей молока. Нет, сфера их деятельности значительно шире, они проникли во все отрасли экономики Татарстана. Например, строительство коттеджей в готическом, барокко и других стилях ведётся с более широким размахом, чем продажа молока. Однако для возведения таких дворцов, которые древним татарским ханам и не снились, недостаточно прибыли нескольких фермерских хозяйств «Вамина». Тут нужно присосаться к селянам всей республики, скупая у них молоко за бесценок и втридорога перепродавая продуктовым магазинам и супермаркетам. На днях только Бугра прочёл в какой-то газете хвалебную статью о «Вамине». «Их молоко чисто, как родниковая вода, а вода полезна, как молоко!» – было написано в той статье.

Вот за этой-то полезной водой отправившись, Бугра и увидел на двери подъезда объявление: «Воды не будет три дня».

Решение поехать на ночной Сабантуй созрело в ту же минуту.

3

Возле приютившегося в одном из уголков площади Свободы здания Конгресса многолюдно. Вокруг трёх автобусов бурлят нешуточные страсти, в руках каждого третьего – красно-зелёный флаг. Видно и несколько транспарантов. На красных полотнищах написано: «Поднимем национальный дух!», «Да здравствует Сабантуй в Кукуе!» Из здания оперного театра звучит бравурный марш Сайдашева. Но собравшихся эта музыка не привлекает, в тенёчке за первым автобусом красноносый пузатый гармонист в молодецки заломленной набок тюбетейке поверх почтенной седины наяривает плясовую мелодию, коротко стриженные татарские бабушки, раскинув руки, отчаянно пытаются воспарить над асфальтом; вот в их толпу с криком «асса!» врезается тщедушный мужичок с одутловатым лицом, лихо прикусив карандаш, начинает трястись и выгибаться, словно припадочный.

За вторым автобусом девочки-подростки и безусые угловатые мальчики, пытающиеся примерить на себя великоватый прикид крутых парней, затеяли хоровод – из установленного в центре круга магнитофона «Маяк» выплёскивается непонятная музыка, но молодёжь крутится в совершенно ином ритме, их лица блаженны и безмятежны.

За третьим автобусом не столь многолюдно. Там женщина, знакомая Бугре и по лицу, и по голосу, читает проповедь о былой славе татарского народа. Похоже, речь её приближается к финалу, потому что фразы становятся похожими на поэтические строки, кулаки задраны к небу, глаза пылают мокрым огнём… Ну да, Бугра поздновато оказался здесь – женщина ещё раз грозно вскидывает кулачок и надсадно кричит: «Азатлык! Свобода!» Её клич подхватывает толпа. Бугра тоже вскидывает кулак и орёт «Свобода!», в душе отчаянно костеря коммунальщиков, не вовремя выключивших воду в самый разгар жары. Похоже, он вложил в крик всю злость на эту контору, митингующие невольно обернулись на него, а женщина-вождь обдала с головы до ног одобрительным взглядом.

Кто-то бьёт его по плечу.

– Алё! Ну что, надумал?!

Вчерашний голос! Бугра обернулся. Ну да, он этого человека определённо знает. Только вспомнить никак не может. А тот смеётся, лицо – одна сплошная улыбка, один кроваво-красный Рот!

– Правильно поступаешь, Бугра! Видишь, какой здесь национальный дух!

– Бодрый, – ответил Бугра.

– А ты меня, похоже, так и не вспомнил.

– Вспомнил, вспомнил, – перебил его Бугра. – В какой автобус садиться?

– В какой пожелаешь! – рассмеялся Рот. – В первом – фольклорный ансамбль и прочий простой народ. Во втором – студенты. В третьем…

– Понятно, – снова перебил Бугра. – Выбирать особо не из чего, поеду во втором.

Рот насмешливо процедил: «Губа не дура».

«То ли не поехать уж», – снова засомневался Бугра. Когда вокруг него было многолюдно, он чувствовал себя особенно одиноким.

– А с чего это твой хозяин решил меня позвать?

Рот посмотрел на него, как на сумасшедшего.

– В гости. Вы же… вы же поэты! Под нынешний формат очень даже кстати приходитесь. – Губы Рта торжественно сомкнулись, но лишь для того, чтобы через мгновение сложиться в пафосную трубочку. – Титаны! Опора и подъёмная сила! Национального духа, я имею в виду.

– Выступать-то надо будет?

– Ты в программе. Зажжёшь толпу стихом-другим.

В груди Бугры всколыхнулась жаркая волна.

– Из поэтов я один? – спросил он, приготовившись задрать нос к небу от гордости.

Рот посмотрел на часы.

– Нет. Остальные уже добрались до места, наверное. На своих машинах поехали. Лябиб… Знаешь Лябиба? Он с женой. И ещё этот, как его… На служебной.

– Миннуллин?

– Нет, кажется, Файзуллин. А-а, чуть не забыл, Хуснияр ещё, обязательно, без него никак.

– А почему меня отделили?

– Не отделили. Ты вместе с народом! – поставил жирную точку Рот.

И он был прав. Вяло перебирая ногами, Бугра направился к автобусу. Не было печали, черти накачали. Жил себе Бугра, как говорится, никого не трогал, а теперь вот должен ехать в какой-то там Кукуй. И вдруг его лицо в секунду озарилось. Кукуй! Кукуй, Кукуй… У него же есть один приятель родом из этого села. Да, точно. Бугра тогда работал в молодёжной газете. Однажды к ним в редакцию зашёл странный тип в кожаной куртке с холщовым мешком за плечами. Имя его забылось за давностью лет, а вот прозвище до сих пор в памяти: Калахи. Помнится, он обстоятельно, во всех подробностях доказывал, что его предки – выходцы из Колхиды. А доказательства его – неоспоримы: весь их род унаследовал свойственную горцам отвагу. Он, значит, рассказывает о храбрости и отваге, а из его мешка на пол – кап-кап-кап – сочится кровь…

– Такой род был, такой аул! Да враги народа всё сгубили, – продолжал он свой рассказ. – Всю округу потравили, даже хлебных полей не пощадили. – У Калахи перехватило дыхание.

Подозрительно покосившись на окровавленный мешок, Бугра решил выяснить подробности:

– О ком это вы? Какие враги народа?

Калахи с грохотом опустил мешок на пол.

– Ну чего вы здесь сидите… раз даже этого не знаете? – глаза «горца» метали не стрелы даже – копья.

Калахи растопырил напряжённую ладонь, на секунду показалось, что он прямо сейчас погрузит её в мешок и достанет оттуда отрубленную голову врага народа.

– Холдинг! – выкрикнул он. – Холдинг! Чего ты тут бумагу мараешь, раз даже этого не знаешь? О чём вы все тут пишете?! – с этими словами он скомкал несколько бумаг со стола Бугры и бросил в ведро. – Деревню изводят. Холдинг не рублём, так обманом завладел нашими паями. Ни одного участка у нас не осталось, стадо пасти негде. Пришлось вот зарезать корову-то, кормилицу нашу. Оставьте это мясо у себя. За так отдаю. Бедным журналистам сгодится, думаю. А то пишете тут про изголодавшихся по мужикам баб. Только и знаете, что в кустах с испугу испражняться! Все как один!

– Вы из какой деревни-то?

– Из Кукуя! Слышал о такой, студент? Наш аул даже Ивану Грозному не подчинился. А сейчас его пытается переделать один казанский бандит… – Калахи сел за стол и, прикрыв ладонями смуглое, иссечённое ветрами лицо, заплакал.

– Что нам делать, а? Уже и до Москвы дошли, в пяти судах побывали, у десяти прокуроров. И все они на стороне Кащея. Мы, видите ли, не понимаем современных требований. Пережитки социализма мы, оказывается. Да, пережили мы, пережили…

– Это что ещё за Кащей?

– Ачъянак. Глава Холдинга. Депутат.

– А-а… Президент его хвалил, говорил, что это один из успешных представителей татар новой формации.

– Да я таких татар… – Калахи выругался по-русски.

– Постойте-ка, – перебил его Бугра. – Если народ был против, как же он сумел присоединить ваши земли к Холдингу?

– И не только земли, всё хозяйство отжал. Четыре КамАЗа, тракторы, машины. Опечатали пилораму и мельницу. Отобрали скот, а все зерновые, до последнего колоска, отправили на пивзавод. Это было в прошлом году. Но мы всё равно не сдались. В соседней Чувашии закупили семена. Арендовали технику и провели посевную. А вчера… знаешь, что они натворили? Четыреста гектаров полей обработали ядохимикатами. А? И это люди, которые должны поднять сельское хозяйство! Хлеба… ночью… украдкой!

– Постойте-ка, начните сначала. Инвестор же без согласия населения…

– Дурак! – вскрикнул Калахи. – О согласии вспомнил он… Гнилой интеллигент! Ты мне вот что скажи, сможете написать в газете о трагедии Кукуя? Сумеете разгромить Кащея?

Бугра представил кислую физиономию главного редактора. Умрёт, но не пропустит такую статью. Прямо в кресле начальника и преставится.

– Нет! – отрезал Бугра.

Он думал, что Калахи опять материться начнёт, но тот вопреки ожиданиям горячо пожал ему руку.

– Спасибо! Спасибо, браток! – благодарил Калахи, не переставая трясти руку Бугры. – Ты, оказывается, честный человек. Сказал, как отрезал. Не люблю я, когда обещаниями кормят, но ничего не делают.

– Мешок забери! – крикнул Бугра вслед удаляющемуся гостю. Но селянин лишь рукой махнул в ответ.

Бугра отнёс окровавленный мешок в кабинет ответственного секретаря.

– Презент от автора, что ли? – оторвав от бумаг монголоидное лицо, спросил секретарь.

– Да, поделите на всех, – ответил Бугра, едва сдерживая рвотный рефлекс, и стремглав побежал в туалет.

Интересно, жив ли этот Калахи? С той поры, когда он с мешком пожаловал в редакцию, минул год. Или больше? Рот всё о каком-то Хозяине говорил, уж не Кащей ли это? Вряд ли. Ачъянак даже в шутку не стал бы заниматься «подъёмом национального духа». На такие пустяки ни за что бы не потратился. Те, кто из грязи в князи выбился, особенно прижимисты.

Лишь после того как в автобус загрузились все студенты, Бугре удалось попасть внутрь салона. Хорошо ещё несколько передних кресел оказались свободными. Их, видимо, специально оставили для таких «старых перечниц», как Бугра. Не успел он как следует погрузиться в мягкое кресло, как в салон с шумом и смехом ворвались две дамы в пёстрых открытых платьях. На голове одной из них был приколот калфак размером с детский кулачок, а на второй красовалась широкополая шляпа.

– Бугра! И ты здесь?! – воскликнула та, что в шляпе, и с ходу обняла поэта. – Ты же в таких мероприятиях вроде бы не участвуешь.

– Гельбиря! Радость моя, я пришёл специально, чтобы тебя увидеть, – отпустил комплимент Бугра, а сам в это время оценивающе прошёлся глазами по той, что в калфаке.

– Познакомься, это Назлыгель, – представила спутницу Гельбиря. – Набирающая популярность певица. Ты наверняка видел её выступления по телевизору.

– Её пение – праздник для меня! – отпустил очередной комплимент Бугра.

– Назлыгель, а это наш Бугра. Очень талантливый, известный писатель…

– Очень приятно, – певица кончиками четырёх пальцев коснулась ладони Бугры. При этом она, поджав губки, сощурив глазки, попыталась изобразить на лице улыбку радостного изумления. – Бугра, говорите? Очень странное имя.

– Да у них всегда так, – поддакнула подруге Гельбиря.

– Бугра – это прозвище, моё настоящее имя Фатхи Бурнаш.

– Дуралей, – Гельбиря по-свойски ткнула Бугру в бок. – Променять такое красивое имя на непонятную кличку, это, по-твоему, нормально?..

– Что хоть означает-то это слово? – с напускным интересом спросила Назлыгель.

– Древние татары так называли верблюдов. – Бугра приобнял за талию Назлыгель, а коленями втиснулся между ног стоящей напротив Гельбири. – Присаживайтесь. Сзади всё занято. Если хотите, могу, как и положено верблюду, устроить вас между горбов.

Назлыгель, сбросив руку Бугры, села в кресло противоположного ряда. Гельбиря, смеясь и кокетливо виляя бёдрами, прошла мимо Бугры и плюхнулась на сиденье возле окна.

Автобус тронулся. С заднего ряда похожий на вечного аспиранта седовласый мужик в роговых очках на сплюснутом, будто однажды прищемлённом дверью к косяку лице дурным голосом затянул песню: «Проснись, татарин, проснись уже, время настало проснуться».

К нему присоединились остальные пассажиры, все как один. Бугра понял, что покемарить в пути не получится. Его охватило волнение, сам того не замечая, осипшим, скрипучим голосом он тоже влился в хор: «Солнце взошло, льются лучи…»

4

Калахи зашёл в сарай и некоторое время принюхивался. Молоком тут давно не пахнет, даже намертво, казалось бы, въевшийся в пол запах коровьих лепёшек постепенно выветривается из досок и слабнет. Калахи отёр увлажнившиеся глаза тыльной стороной ладони. Какая же хорошая была у него бурёнушка… А вымя какое, вымя! Двумя руками не обхватишь, чуть ли не до земли свисало, без врак! А молоко какое, молоко! Чисто сметана. Её всегда ласково называли по имени Туганай, проявляли почёт и уважение. А Калахи её зарезал, вот этими вот огрубевшими от работы руками полоснул по тёплому трепетному горлу. Не в силах больше сдерживать гнев занёс он нож над любимой скотинушкой. А что поделаешь, другого выхода у него не было в ту пору. Животное хоть и домашнее, но круглый год его взаперти не продержишь. Несмотря на медлительный и даже ленивый характер, корове нужна свобода, не зря же их испокон веку собирают в стада и гоняют на выпас. А Туганай не из ленивых. Пастухов, замахивающихся на неё кнутом, она не раз поднимала на рога! Свободу любила покойница. Не в её характере – валяться в стойле.

Все кукуйские земли перешли к Холдингу. Не то что стадо выгонять, пучок травы нарвать с участка не осталось местным жителям. Недавно корова Дудута забрела по привычке на луг. Ну и паслась там беззаботно. Дудут и именем соответствующим нарёк её – Саях, то есть Путешественница. Вот так. Паслась она, значит, тихо-мирно, но на беду подъехал к ней джип с «быками» Кащея. Один из них вышел и замочил из карабина нашу Путешественницу. Таким проверенным способом они быстро дали понять, кто хозяин этих земель. Но кукуйские не привыкли так быстро сдаваться. Ради родной земли настоящий селянин готов и жизнью пожертвовать. Вся история человечества – это одна непрерывная война за обладание землёй.

– Настоящих землепашцев не осталось, – заявил однажды Кащей. Он хоть и городской житель, но в детстве летом частенько гащивал у деревенской бабушки. Давая понять, что он не просто так взялся управлять сельским хозяйством, вывалил наболевшее: – Они все теперь колхозники.

В общем-то, его упрёк, конечно, справедлив, но в отношении кукуйцев Кащей ошибается. Эта деревня сильно отличается от остальных близлежащих поселений. Осевшее здесь непокорное племя прошло огонь и воду, прежде чем укорениться. Калахи хорошо запомнил слова Чигиль-бабая. Впрочем, кто из деревенских не знает этих слов? Они золотом прописаны на стене школы. Кто хочет – может сходить и прочесть. Да разве Кащей пойдёт в школу? Ему дела нет до такого пустяка. Десять лет перебиваясь с двойки на тройку, он каким-то образом умудрился поступить в сельскохозяйственный институт и окончить его, затем, стремительно разбогатев, стал доктором наук. Таких сейчас много. Это даже удивлять перестало. Так вот, столетний дед Чигиль рассказывал: «Когда русские взяли Казань, воины, отступившие в последней битве, попрыгали со стен, примыкающих к Елбугиным воротам, в Казанку. Немногим удалось переплыть реку и спрятаться в лесах. Четверо из них осели здесь. Выкорчевав участок леса, построили деревню. У мурзы, главного среди них, было прозвище Кукушка, оно перешло и на аул. Строили дома, из соседних деревень крали девушек и женились на них».

Рядом с Чигиль-бабаем всегда сидела его старуха в неизменном белом платке и белом платье, поверх которого красовалась зелёная стёганая фуфайка. Чтобы придать значимости своим словам старик обращался к ней:

– Такая вот история. Не веришь, у жены моей спроси, она подтвердит.

Кайча-эби, под стать своему мужу, такая же чернявая и смуглая, с наливающимися серебром чёрными усиками, утвердительно кивает головой, но при этом окончательного согласия выражать не спешит, вставляет и своё мнение:

– Это не наши предки поведали о том, что у мурзы было прозвище Кукушка. Его звали Кузычак. Предки говорили, что он был самым преданным сторонником царицы Сююмбике. А деревню нашу прозвали Кукуй из-за вас, мужиков. Да. Очень уж лихими «ходоками» были наши мужчины. Во многие дома окрестных деревень подбрасывали они свои «яйца».

Дед Чигиль улыбнулся во всю ширину лица, даже белёсые дёсны обнажились, а блёклые, выцветшие глаза спрятались под хитрым прищуром.

– Наверное. Старуха зря болтать не станет, – словно бы сам себе говорит он. – Хе-хе, наши… Да ты посмотри на лица жителей окрестных деревень. Вылитые кукуйцы. Хе-хе, наши. Не простаки.

Понятное дело, дополнение Кайча-эби не написано золотом на школьной стене.

Солнце покатилось в сторону Тимерчаковского леса. И жара потихоньку начала спадать. Калахи с чётками в руке пристроился на приворотной скамье. Бросив курить, он пристрастился теребить чётки. Потрепаться о том о сём вышел, как обычно, и сосед Дудут.

– Слышал? – спросил он, уткнув зад в скамейку.

– Слышал.

– Ясно. А моя жена идти собирается, крутится возле зеркала, как молодуха… – Дудут закурил.

Калахи отодвинулся от него.

– Зря ты закурил, воняет на всю улицу.

Дудут выпустил из ноздрей кудрявые клубы дыма.

– Времена такие. Без вони нельзя.

Мимо них проехала вереница автобусов. Калахи приставил ладонь к надбровью, его губы зашевелились, словно с них вот-вот должна слететь фраза.

– В этом году ещё шире покос оттяпали, – нарушил молчание Дудут.

– Время уборку начинать, а они тут пировать вздумали.

– Это в наше время серьёзно относились к уборочной страде. А сейчас что? Один комбайн за два часа работы слизнёт столько, сколько мы всем колхозом за полмесяца скашивали.

– Ну и что тут интересного?

– Нам, знамо дело, ничего. Но всё-таки легче.

– Легче ему, стыдоба, тоже мне, агитатор выискался. Вот они твою корову легко-то и завалили.

– Саях мне жалко, но я не об этом. Помнишь, как нас учили: колесо прогресса не остановить. Если попытаешься, оно тебя же и раздавит. Ты тоже ведь попробовал сопротивляться… Но быстро язык прикусил…

– О каком прогрессе ты говоришь, тупица. Это же бандиты, а ты мне про колесо талдычишь. Шакур-карак рядом с ними невинным ангелочком кажется.

– Значит, не пойдёшь?

– Ты за кого меня принимаешь? И шагу не сделаю в ту сторону.

– А мне придётся пойти. Жена присосалась, будто пиявка, – пожаловался Дудут. – Её хлебом не корми, дай посмотреть что-нибудь интересное. Целый день трындит под ухом, мол, сам Салават будет петь. Кибениматир. В этом году они собираются чего-то там возводить.

– Ну да, у них других проблем нет, кроме как чего-нибудь возвести…

– Не Кащей, оказывается, организует нынешний Сабантуй. Его, знаешь, на чьи деньги устраивают?

– Знаю. На наши с тобой. Чего ты мне про них рассказываешь, все они из одного теста слеплены.

– Не скажи. Среди них разные люди есть.

Калахи в ярости вскочил со скамейки. Левое веко нервно дёргалось, тело била мелкая дрожь.

– Ты! – выдавил он сквозь стиснутые зубы. – Ты! – Слова застряли в горле, наталкиваясь одно на другое, отчего смуглое лицо Калахи налилось пролетарским кумачом. – Бабка твоя была безграмотной марийкой! – сумел он выкрикнуть наконец.

Дудут знал характер соседа, поэтому ни один мускул на его лице не дрогнул. Но разговор он предусмотрительно повернул в другое русло.

– Ты слышал? – начал он как ни в чём не бывало. – Знаешь, наверное, Хуачи из Тимерчака. Белобрысый такой чувашин. Так вот, потерялся он.

– У какой-нибудь вдовы в бане пьянствует, наверное. Знаю я этого Хуачи.

– Нет… – голос Дудута приобрёл глубину и значимость. – Возле делянки Аптельмана есть же дубовая роща. Раньше там у чувашей кереметь была. – Голос уже раздавался словно со дна глубокого колодца. – Вот туда пошёл он с топором и…

Дудут умолк. Неспешно раскурил потухшую папиросу. Выпустил из ноздрей несколько колечек дыма.

– Что-то затянуло небо-то к вечеру, – продолжил он. – Неужели дождь будет? Хотя эти не дадут ему пойти. У них тучеразгонялка есть.

– И что дальше? – спросил вышедший из терпения Калахи.

– Ты о чём?

– Ты же про Хуачи начал рассказывать.

– А-а… Потерялся Хуачи. Как сквозь землю провалился в этом дубняке. Даже топора не нашли.

– Говорю же.

– Замолчи! – прервал его Дудут. – Чуваши неспроста устраивали там кереметь. Портал это, если хочешь знать!

– Чего?!

– Портал! Коридор в параллельный мир. Вот Хуачи через этот коридор и тю-тю.

Калахи испытующе посмотрел на собеседника. Смеётся он, что ли, над ним? Вечно этот Дудут несёт всякую чепуху да околесицу. А ты сиди и слушай этот бред.

– Э-эх! – выдал в сердцах Калахи и скрылся во дворе.

Затворяемая калитка жалобно пискнула вослед.

– Зря не веришь мне! – крикнул вдогонку Дудут.

Дома плакал ребёнок, дочка, с шумом выпуская струю пара из утюга, что-то гладила. Калахи осторожно стал раскачивать люльку.

– Куда собралась?

– Странный ты человек, папа, – не отрываясь от работы, ответила дочка.

– Не пойдёшь!

– Я и так целыми днями в четырёх стенах. Схожу развеюсь немного.

– Ребёнка с собой возьмёшь?

– Ты же дома…

Калахи вышел на кухню. Чайник был ещё горячим, он сделал чай. Намазав на магазинный хлеб магазинного масла, сдобрив бутерброд смородиновым вареньем, аппетитно причмокивая, начал есть. Поперёк желания дочери он не может пойти. Эсмиральда смолоду отличалась целеустремлённостью в исполнении задуманного. Хотя «смолоду» тут не совсем… А сейчас-то ей сколько? В прошлом месяце девятнадцать, кажется, стукнуло. А в детстве, помнится, если какой-нибудь её каприз не удовлетворишь, ложилась на пол и билась в такой истерике, что… ручки и ножки сводило судорогой, изо рта шла пена, глаза стекленели. «Падучая её одолевает», – говорила Кайча-эби. Поэтому Калахи и не решался противиться дочери. Она и так без матери растёт, наполовину сирота, поэтому отец старался делать всё, чтобы дочка жила в радости и достатке. Наивная простота. Разве можно так баловать ребёнка?!

Узнав о том, что в неполные восемнадцать Эсмиральда забеременела, Калахи остался без слов. Не попав от помутнения рассудка в дверь, с силой ударился о стену.

– От кого? От кого? – завывал он, потеряв над собой контроль.

Сидевшая в обнимку с подушкой на диване дочь гневно посмотрела на отца и выдавила сквозь стиснутые зубы:

– А тебе разве не всё равно? Кто бы ни был его отец, это твой родной внук.

– Кто? Кто? – хлеща дочку по щекам, вопрошал несчастный отец.

Эсмиральда вскочила и оттолкнула обезумевшего Калахи.

– Можешь считать, что от лунного света! Непорочное зачатие, – ушла от ответа дочь и села за компьютер.

– Как мне теперь людям в глаза смотреть? Опозорила меня, бесстыжая. В прежние-то времена нам бы ворота дёгтем измазали.

– В прежние, в прежние… Прошли ваши времена! Забудь о них. Каждая третья сейчас рожает без мужа. А в будущем вообще надобность в мужиках отпадёт. Если тебе так хочется узнать, иди на агроферму Холдинга. Сумеешь ли отыскать того единственного «быка»?

В голове Калахи пулей пролетело убийственное подозрение:

– Так ты ещё и кто отец не знаешь?

Зря упрекал дочь Калахи. Она точно знала, кто сделал этого ребёнка. Вскоре и до Калахи довели его имя.