Текст книги "Меч Тенгри (сборник)"

15

Сирай только было поставил последнюю точку в разгромной статье о председателе одного из сельских хозяйств Мензелинского района, как в его дверь постучали. В редакции к этому часу уже никого не должно было остаться. Сираю тоже никого не хотелось видеть, у него, судя по всему, давление поднялось, голова трещала, глаза чуть не вылезали из орбит. Бывалый журналист Сирай всегда писал с уверенностью в собственной правоте, и всякий раз ему приходилось тратить немало сил, чтобы в очередной раз раскритиковать кого-либо в хвост и в гриву, в пух и прах. Это ж какие нервы надо иметь! В последнее время Сирай сильно сдал. А тут опять в дверь стучат. Сирай был на сто процентов уверен: это очередной сельский недоумок пожаловал, сейчас войдёт и начнёт плакаться о своей трудной, несправедливой доле. Надо будет устроить разнос вахтёрше – а то впускает всех подряд. Радует одно, сейчас этот недотёпа подарит ему тему для новой злой статьи. Это, конечно, хорошо – волка, как говорится, ноги кормят… Но, товарищи, надо бы и меру знать! Нервы-то у Сирая не стальные, порой даже стальные тросы рвутся. Он тоже человек, ему пора домой возвращаться, где его ждут не дождутся жена и трое детей. Можно ведь было, как в цивилизованных странах делается, заранее позвонить, договориться о встрече. Сирай любит бороться против несправедливости, он сделал эту борьбу своей профессией, вся его жизнь по самую маковку наполнена этой борьбой, но… человеку нужно ведь когда-то и отдыхать.

В дверь продолжали настойчиво стучать.

– Ну заходи, раз пришёл!

Вошедший, увидев упёршегося локтями в стол корреспондента, кулаки которого «утонули» в глазницах, на секунду пожалел о том, что оказался по эту сторону двери. Лысеющая акула пера показалась ему усталой и измождённой. Похоже, у этого человека не осталось никакой радости в жизни, сидит здесь, лишь бы конца смены дождаться. И зубы у него осыпаться начали. А кому нужна беззубая акула, кто её бояться-то будет?

– Ну, абзый, рассказывай, – устало прошамкала акула, указывая гостю на стул.

– От безысходности пришёл я, нигде не желают выслушать меня, – начал тот свой рассказ.

– А ты кто?

– Э-э… Я из Кукуя. Недавно меня выбрали председателем хозяйства. А самого хозяйства-то и нету. Разграбили, присвоили.

– Знаю я Кукуй. Вы же вроде не лыком шиты, злые да отчаянные?

– Наша злость, браток, только между своими родится. По-татарски.

– Это мы можем.

Сирай понимал, какая безысходность заставила этого «ходока» оказаться здесь. И о том, что Холдинг «отжал» хозяйство в Кукуе, он был немного наслышан.

– Как вас зовут, абзый?

– В округе меня знают как Калахи. А вообще-то я…

– Ну, и кто вас обидел?

– Да проклятый Холдинг уж. Пилораму и мельницу закрыли и опечатали. Всех лошадей из конюшни к себе угнали. Остались одни коровы, и те, думаю, до поры до времени. Все амбары почистили до зёрнышка, технику тоже забрали. Мы и после всего этого не сдавались. Но вчера…

– Чтобы так огульно грабить, нужна какая-нибудь отговорка.

– Они составили протокол с поддельными подписями! Мол, мы на общем сходе решили передать наше хозяйство в управление Холдингу. – Калахи уже рассказывает обо всём без запинки, повторяя одно и то же в разных кабинетах, наизусть запомнил историю прихватизации.

Сирай ожил, в глазах появился лихорадочный блеск. Да, это была вопиющая несправедливость. Он, потирая ладони, принялся расхаживать по кабинету из угла в угол. Здесь есть за что побороться! Если не будешь дураком и не упустишь такую возможность… Сам Аллах послал ему эту тему, чтобы он развернулся по-настоящему. Классовая борьба бессмертна! Сражение за справедливость приносит некоторым борцам истинное наслаждение.

– Вчера на тракторах они потравили пшеницу на полях Низами. Четыреста гектаров! Всё поле чёрное.

– Иди ты… – Даже много повидавший на своём веку Сирай, имеющий о людях не очень-то высокое мнение, не хотел верить услышанному.

– Что нам делать, а? Что делать? До самого горизонта протянулась эта чернота. Вот ты грамотный, скажи, кто эти люди? Откуда они взялись, каким молоком их вскормили, бешеной волчицы, что ли?

Сираю не хотелось отвечать на эти вопросы. Да и не нужны никому его ответы, он лишь ограничился своим любимым выражением: «Они такие».

– Абзый, как там тебя, до сегодняшнего дня, в смысле, до отравления химикатами поля, вы же не плевали в потолок, что-то предпринимали, наверное?

Сирай вскочил и начал быстрыми шагами фланировать по кабинету. Жгучая боль от нарастающей чёрной ненависти терзала его сердце.

Калахи с гримасой недовольства и отчаяния махнул рукой.

– Куда только мы ни писали, в какие только ведомства ни обращались. Даже до Москвы дошли. Отовсюду нам приходили отписки.

– Значит, стена, говоришь, впереди? – Сирай усмехнулся. – Не бойся, она гнилая.

Калахи его не понял. Странным оказался этот журналист, только что чуть живой сидел, а сейчас, глянь, как катается по кабинету, в него словно воздух вкачали. Большой живот стал упругим и даже угрожающе-воинственным – похоже, Сирай любит вкусно покушать.

– В другие редакции обращались?

– Заходил в одну. Молодёжная газета очень популярна же.

– Выдохлась она! – Сирай снова сел на своё место. – Когда я там работал, она была популярной, весь татарский люд читал её с большим интересом.

– Я там у одного парня был. Крупный такой, лицо злое. А сам трусом оказался.

– А, Бугра! – Сирай надменно усмехнулся, словно произнёс что-то недостойное себя, и поиграл желваками. – Он же не журналист. Пишет, бедолага, какие-то стишки. Ему что – бычок помер, значит, с мясом будем, телега развалилась – с дровами. Кто сейчас читает стихи, абзый? Кому они нужны в наш дикий, хищный век? Кто будет разглядывать следы жуков на листве?

– Про вашу газету говорят, что она очень смелая. – Калахи в эту минуту было явно не до жуков, и тем более не до их следов на листве. – Ты же Сирай?

Сирай удовлетворённо улыбнулся. Знают! И не удивительно, в Татарстане нет второго такого бойкого, смелого и умелого журналиста. А если ещё он сумеет помочь этому деревенскому недотёпе… То Кащею кровушки-то попортит. А хозяину газеты заявит: «Вот так нужно поднимать тиражи, товарищ!» Тот повозмущается, конечно, покипит острастки ради. Любовь народа за так не приходит. А потом, глядишь, и в депутаты можно будет выдвинуться от какого-нибудь района, в Госсовет пролезть.

– Давайте бумаги! – решительно приказал он Калахи. – Копии у вас есть?

– У меня уже целый сундук этих бумаг. – Калахи достал из школьного портфеля пачку документов.

– Договорились, абзый! Завтра же поеду к вам в деревню. Сперва, конечно же, заскочу к главе района и в следственное управление.

– Меня вот что волнует, если дадите материал, прочтут ли его на самом верху? Ведь ваша газета не государственная.

– Алла сакласын! В государственных вообще ничего не дашь. Они же на казённые деньги живут. Ты куда сейчас поедешь?

– К себе в деревню.

– Ну пошли, мне тоже пора домой возвращаться.

Они вышли из здания, Сирай завёл видавшую виды красную «Ниву» и уехал.

«А машина-то у него ничуть не лучше моей, – подумал Калахи. – Не знаю, получится ли что-нибудь у такого оборванца». Но второй внутренний голос подавил эти сомнения: «Потому что честный, ездит он на такой развалюхе. В наше время только у честных людей можно искать поддержки».

16

Ножками не потопаешь – губками не почмокаешь. Сирай рано утром отправился в Кукуй. Главу района на месте он не застал, его секретарь, малосимпатичная женщина преклонного возраста с будто бы приклеенными к черепу жиденькими волосами, сказала, что начальство выехало в Казань. «Видимо, жена главы очень ревнива, – подумал Сирай, – иначе не стал бы он добровольно держать подле себя такую блёклую тётку. Обычно секретари у начальников такого уровня – писаные красавицы».

И в следственном управлении с ним не захотели общаться.

– Расследуем, – отмахнулся от него начальник отдела в звании майора. – Это дело на особом контроле. Больше ничего сказать вам не могу.

В Кукуе Сирай не смог отыскать Калахи. Тот, оказывается, из Казани ещё не возвращался.

А дочка-то его – красавица, до чего ж хороша! На отца ни капли не похожа. Видимо, не выспалась она, под глазами тёмные круги. Когда Сирай вошёл в дом, она ещё только-только проснулась, видимо, вышла ему навстречу в ночнушке, растрёпанная, правая щека красная от подложенной под голову ладошки.

– И трубку не берёт, – сказала дочка. – Даже не знаю, что и думать.

– Я Сирай. Слышала о таком?

– Это тот, который пишет всякую дребедень в «Классную газету»?

Знают!

– Сейчас попробую угадать твоё имя, – сказал Сирай. – Альбина?

– Нет, – рассмеялась девушка.

– Лилия?

– Да нет же…

– Неужели Ангелина?

– Так зовут мою подружку. А я Эсмиральда.

– Ого!

– Мама так назвала.

– А где она? Папу пошла искать?

– Нет её. Умерла.

Ага, смекнул Сирай. Значит, девушка дома одна. Жаль, времени на разговоры нет. Погоня за двумя зайцами ни к чему хорошему не приводит.

– Ты мне можешь ещё понадобиться, – как можно более солидным тоном произнёс Сирай. – Давай-ка я запишу твой телефон.

– Когда вы вошли, у меня сердце в пятки ушло. Испугалась, как бы с отцом чего плохого не случилось.

– Страх – лучшая диета для красавиц! – пошутил Сирай.

Он слегка приобнял покрасневшую девушку:

– Не переживай, скоро вернётся он. У каких-нибудь родственников заночевал, наверное, в Казани.

– У нас такой родни в столице нет.

– Вернётся, вот увидишь, – сказал Сирай, распахивая дверь во двор. – А ты, красавица, приходи сегодня ночью… в мои сны, договорились?

Девушка от души рассмеялась. Сирай отправился в соседнюю Митрофановку. Одна из нитей преступления должна вести туда, решил он. Трактора на поле не из соседней республики же пригнали.

Когда он, минуя чёрное поле, въехал в Митрофановку, приближалось время обеда. Возле небольшого домика, спрятавшегося за вишнёвым кустарником, что рос вокруг Дома культуры, на скамейке сидела старушка. Сирай остановил машину неподалёку от этой скамейки.

– Добрый день, бабуля! – солидным голосом поприветствовал старушку Сирай и остановился возле неё.

– День добрый, – пробубнила она в ответ, приставив заскорузлую ладонь ко лбу и разглядывая неожиданно возникшего мужчину. По смуглому круглому лицу, по короткой мощной шее, по широким плечам она догадалась, кто перед ней.

– Татарин?

– Да, а что?

– Мин татарча белям. Здесь же неподалёку татарский аул – Кукуй.

– Да, у них беда. Слышали, наверное?

– Какой-то следователь был уже. Расспрашивал. А вы кто?

– Журналист. – Сирай сел рядом со старухой.

Бабка нервным движением заправила под платок седую с зеленоватым отливом прядь.

– Нет мочи молчать. Ироды! Мы с кукуевскими жили душа в душу. А эти?

– Продолжайте, пожалуйста.

– Я плохо сплю. Да что уж говорить. Вовсе не сплю. Позавчера это было. Не сплю, значит, смотрю в окошко. Дак, уже одиннадцать пробило. Стемнело. Слышу – трактора в поле пошли. По звуку определила: «Белорусы» это были. Зачем ночью-то пошли? Словно тати… Дак, поди пьяные пошарашились. Я так и не уснула. Вернулись они в три ночи, а на утресь – батюшки ты мои, слышала я, что поля, покосы Низами, всё зелёно было – черным-черно занялось.

Старуха замолчала. Палкой несколько раз ударила о землю. Тяжело вздохнула. Лоб её покрылся крупными каплями пота. Вот одна из них потихоньку покатилась и повисла на кончике носа. Старуха этого не заметила. Она, похоже, и о Сирае-то уже забыла.

– За всю мою жисть такого не бывало, – вышла наконец из оцепенения старушка. – В войну пшеницу серпом жали. За нами следом шёл бригадир. – Лицо Матрёны озарила счастливая улыбка. Она весело хохотнула, будто вспомнила что-то интересное. – Салимом звали. О-ой, строгий был! Но справедливый. И красивый, хотя руку оставил на фронте. Найдёт оставленный колосок и начнёт зёрнышки считать. Насчитает десять и давай отчитывать: «Если по всей стране будут оставлять по колоску, это сколь же тонн зерна выйдет?» Людей сажали за колоски в тюрьму. Уполномоченный из района мою кумушку Марию арестовал. Пропала там, бедняжка.

Сирай не перебивал старушку. За многолетнюю журналистскую практику он уже научился слушать пожилых. Тут без воспоминаний не обойтись. Это первый признак старости. Ничего не поделаешь. Человек начинает жить прошлым. О том, что ел на завтрак, он вряд ли вспомнит, но какой-нибудь эпизод из детства выложит перед тобой во всех подробностях.

Старушка снова тяжело вздохнула, палкой опять покарябала землю.

– Неужели всё это сойдёт? – спросила она с неподдельным удивлением. Конечно, ни ответ, ни слова поддержки ей были не нужны. – Кто на тракторе был, все знают. Сашка с Вадиком, окаянные. А вот кто их посылал? Эдак и всех нас можно враз уморить.

«Да, хорошо организовали, – подумал Сирай. – Потравить поле специально наняли русских из соседнего села. Теперь осталось дождаться войны между соседями. Даже простая старушка догадалась, откуда ноги растут. И кукуйские, понятное дело, не простаки, соображают, откуда ветер дует. С двумя пьяными трактористами не станут связываться».

Словно подытоживая его мысли, старуха сказала:

– Они ведь на это поле, знашь, как идут? – Сирай, догадавшись, о ком говорит старуха, согласно кивнул. – Как немцы шли…

Сирай встал. Не зная, куда приложить руки, отряхнул брюки.

– Спасибо.

– Матрёной меня зовут. Если что – Шуранова.

– Да-да, очень приятно.

– Вот так, мил человек. Нам-то уже пора. И так задержались. Вам жить. Уж и не знаю, как будете жить-то.

…Мирно спавшего в обнимку с женой Сирая разбудил ночной звонок.

– У тебя машина есть? – раздался на том конце гнусавый голос.

– Есть, – ответил не до конца очнувшийся от сна Сирай. – А вы…

– А сейчас её нет, – рассмеялся невидимый собеседник. – Выгляни в окно.

За окном бушевало пламя.

Очумевший от услышанного Сирай подслеповато шагнул в сторону окна.

– А у тебя ведь ещё и дети есть, – долбил по мозгам голос из телефона. – Трое, кажется?

Сирай со всей злости грохнул телефон об пол. Подошёл к окну. Припаркованная напротив дома «Нива» была объята огнём.

17

Долго провалялся в больнице Калахи, сильно его покалечили. Рёбра сломаны, зубы выбиты, сотрясение мозга, опять же. Ещё месяц он отлёживался дома, прежде чем начал потихоньку выходить во двор. Он и раньше-то не отличался покладистостью и терпением, а после больницы его характер стал ещё хуже: беспричинно заводился, в гневе выкатывал глаза, начинал заикаться. Временами, особенно в пасмурные дни, его мучили сильные головные боли. Будто внутри черепушки ходила строем рота барабанщиков. Но это ещё полбеды – он надломился и духовно. Потерял вкус к жизни. Понял всю её бессмысленность. Он оказался не в своём времени. И чего же эти люди не стукнули посильнее по его бедной голове… Не знал бы он всех этих бед и издевательств. Но нет, этим чертям не нужен твой достойный уход, они сначала спутают тебя по рукам и ногам чёрными ремнями позора, все соки из тебя выжмут, будут медленно и хладнокровно убивать тебя заживо, посмеются над тем, как ты трепыхаешься, что муха в паутине, и лишь после этого, с лихвой ощутив своё величие, прикончат.

Пока он лежал в больнице, управляющим снова выбрали Ильнура. Он извинился перед односельчанами и пообещал, что будет вести непримиримую борьбу с Холдингом. Ой ли, будет ли? Ильнур ведь хитроват, у него каждый шаг основательно продуман и просчитан до мелочей. Согласится ли он добровольно лезть в петлю? Чтобы пойти на заведомо проигрышное дело, нужно обладать недюжинной безумной отвагой.

Пока беременная дочка беззастенчиво рысачила по деревне, убитый горем Калахи, уйдя с головой в проблемы, не выходил со двора, не хотел ни с кем встречаться, ему казалось, что каждый будет тыкать в него пальцем и насмехаться. Только Дудут изредка навещал его.

– Ты не сердись, – сказал он однажды, выдержав долгую паузу.

– Нет.

– Слышал новость?

– Нет.

– У Эсмиральды есть же подружка, дочка Чапыра. Ангылина, что ли.

– Да.

– Что за имена пошли. Язык сломать можно.

Снова воцарилась долгая пауза. Но Калахи нить разговора не потерял. Выйдя из терпения – старый пёс Дудут верен себе, выдаёт новость в час по чайной ложке, испытывает собеседника на прочность, – Калахи привстал и потёр затёкшие суставы:

– Ну и?

– Так вот, эта Ангылина тоже забеременела. Родители вовремя спохватились. Ты же знаешь Чапыра, отстегал плетью дочурку, что берёзовую чурку, но своего добился. Заставил сознаться, кто обрюхатил. Завфермой в Митрофановке знаешь? Не раз приезжал в Кукуй на чёрной машине. Он оказался, сукин сын. Чапыр тут же отвёз дочку в больницу. Избавились от выродка-то.

Дудут снова замолчал. Калахи тоже не проявлял инициативы. Зачем нужна ему беспутная дочка Чапыра? У него своих проблем по горло.

– И твоя дочка, говорю.

– А?

– Они же вдвоём с Ангылиной были.

– А?! Да ты что? – Калахи почувствовал, как кровь стремительно прибывает в голову.

– Нет. В лес-то он только дочку Чапыра увёл.

– Ну и?

Дудут отошёл подальше. Мало ли что. Калахи теперь контуженный, всякого можно ожидать. Кулачище-то у него до сих пор свинцом налит.

– Твоя дочка вместе с Кащеем в небеса поднялась. Он же на небе живёт. Там и ест, там и пьёт… и прочее…

Калахи не смог сдержать подкатившего к горлу крика, завыл на весь двор:

– Убью-ю-у-у!

Дудут поспешил домой. Освобождать душу лучше наедине. Он хорошо знал Калахи, вспыльчивый, но отходчивый. С виду грозный – так проще жить! – а под маской прячется человек тонкий, мягкий и ранимый. Он не из тех, кто поднимает руку на собственное дитя.

– Постой!

С протянутой к калитке рукой Дудут застыл как вкопанный.

– Ты откуда… узнал об этом?

– На каждый роток не накинешь платок. Болтают.

– А почему ты раньше…

– Да я сам недавно узнал. Сейчас-то чего уж? Ничего уже не сделаешь. Пузо уже на метр торчит. А может, ещё…

– Нет.

– Думаешь?

– Обманул он чистую, непорочную девушку. И меня, и весь аул опозорил. Нарочно.

– Ну ты загнул.

– Что может путного родиться от гнилого семени?

– Родная кровь-то. Глядишь, и не бросит на произвол судьбы.

– Нет. Без его помощи обойдёмся. Не хочу, чтобы ещё одним подонком больше стало.

– Так-то оно так. Но алименты не помешали бы, а? Сейчас же родство по слюне определяют.

– Сгинь! Не береди мне душу всякой чепухой. Борода уже седая у тебя, а всё никак не угомонишься, пора бы и умом разжиться.

– Ты же ничему не веришь, – обиделся Дудут. – Не знаю, как дальше жить будешь.

– Не нужны мне его алименты!

Калитка закрылась.

18

Калитка закрылась!

19

Дома плакал ребёнок, дочка, с шумом выпуская струю пара из утюга, что-то гладила. Калахи осторожно стал раскачивать люльку.

– Куда собралась?

– Странный ты человек, папа, – не отрываясь от работы, ответила дочка.

– Не пойдёшь!

– Я и так целыми днями в четырёх стенах. Схожу развеюсь немного.

– Ребёнка с собой возьмёшь?

– Ты же дома…

Калахи вышел в кухню.

Когда через некоторое время он вернулся в комнату, дочка уже успела одеться, накраситься, и, нетерпеливо пританцовывая, словно скаковая лошадь в стартовом коридоре, рылась в ящиках.

– Что ищешь?

– Да так.

– Я же сказал тебе, не ходи. На твоём месте…

– А что с моим местом? – Словно обрадовавшись новому поводу для пререканий, Эсмиральда повернулась к отцу.

– Хватит, хватит! – в душу Калахи сегодня будто мохнатый мокрый зверёк вселился, ни сил нет что-либо делать, ни желания длить какие бы то ни было разговоры.

– У тебя своё место, у меня – своё, – кипятилась дочь.

– Ребёнка со мной не оставляй! – отрезал Калахи.

Как ни старался, не сумел он скрыть неприязнь к внуку. Малышка вроде бы, невинное дитя, и прекрасно осознаёт Калахи, что отвергать таких – грех, но ничего не может поделать. Кажется, что из качалки пучит оловянные глаза и надувает бледные щёки сам Кащей. Ну не лежит у него душа к этому ребёнку, хоть ты тресни!

– Так и не полюбил ты мою кровинку, – продолжала нападки на отца Эсмиральда. – Для чего ты вообще нужен, если даже с ребёнком не можешь посидеть? До пенсии ещё далеко, а работать как все тебе здоровье не позволяет.

– Что?

Поняв, что сболтнула лишнее, Эсмиральда понизила голос:

– Ну ладно, не хочешь сидеть, не сиди. Я как знала, с соседской бабушкой договорилась. Она присмотрит.

– Сделать сумела, сумей и присматривать. Это что за дела – бросает и уходит, бросает и уходит?

Эх, Калахи! Разве ты не знаешь, что споры с женщиной добром не кончатся? Ты же прекрасно понимаешь, что она, пока своего не добьётся, не остановится. Сейчас – тот самый случай. Эсмиральда наседала всё сильнее.

– Неудачник! Знаю, прекрасно знаю, что мы для тебя лишние рты. Глаза твои яростью налиты.

– Остановись!

– Не остановлюсь! – Эсмиральда внезапно смолкла и усмехнулась. – Да, себя не обманешь. Скоро я уеду. Прозябать в этой несчастной деревне не хочу.

– Чего? Кто ждёт тебя с таким приданым…

– Мир не без добрых людей, не пропаду.

– Ерунда это всё.

– Да кто у тебя спрашивает разрешения-то? Захочу – поеду, не захочу…

– Что ты несёшь? Я же твой отец…

– А вот и нет. Ты мне не отец!

Такого Калахи не ожидал, он даже не знал, что ответить, несколько раз хватанув ртом воздух, опустился на стул. В это время Эсмиральда достала из комода какое-то письмо.

– Вот… Мама перед смертью написала. Из Душанбе.

– А?

– Ты её бил. Узнав, что я не твоя дочь, чуть не убил её. Она еле спаслась. Убежала из деревни в чём была. Оставив меня. Перед смертью она просила у меня прощения.

– Умерла… – Калахи не был готов к подобным потрясениям, на несколько мгновений он впал в ступор.

– Письмо шло полгода. Я узнавала, мама не умерла, она жива. Я возьму ребёнка и поеду к ней.

– Она обманывает!

– Перед смертью не врут.

– Клевета…

– Нет, она здесь имя настоящего отца написала: Аршак Саркисян! Вот. Нужно будет и его разыскать.

– Ар-р-шак?

– То-то я смотрю, совсем на тебя не похожа.

– Дочка!

– Не произноси этого слова. Ты его недостоин.

Когда Калахи очнулся и встал с пола, дома уже никого не было. Тяжёлой походкой он вышел за ворота.

По улице бесконечной рекой текут машины, все, похоже, торопятся на ночной Сабантуй. Каждый ищет праздника, а для кого-то жизнь – один сплошной праздник.

Однако общая радость не может быть у всех одинаковой. Вон, к примеру, сосед приехал на праздник на более крутой, чем у тебя, машине, и дом у него выше, и дети успешней – и вот уже холодные щупальца зависти сжимают твоё сердце, покой улетучивается, праздник блекнет, о каком наслаждении тут может идти речь?! Жена кажется ведьмой, а все неудачи и проблемы на твою голову разве не из-за неё свалились?

А люди спешат на Сабантуй, можно подумать, тем, кто пришёл раньше остальных, бесплатно раздают счастье в красивой упаковке. Толкотня, визги, шум-гам…

Калахи не было никакого дела до этой суеты. Только теперь он понял одну истину: человек – очень жалкое создание. Будь он беден или богат. И что самое интересное – люди не вызывают сострадания, над ними хочется лишь смеяться!

Дудут поджидал жену возле машины. Пока женщина соберётся, всю терпелку на нет изведёшь. Увидев Калахи, Дудут пошёл к нему, время скоротать.

– Дочку твою машина увезла. Не этих. Попроще.

Калахи лишь отмахнулся в ответ.

– Ты мне как-то… про Хуачи рассказывал. Нашёлся он?

Лицо Дудута посерьёзнело, черты обладателя некоей тайны проступили на нём.

– Хе… Дурак он, что ли, найтись?! Портал это, я же сказал тебе, портал! Вернётся лет через пятьсот. Вот послушай-ка, что я вчера узнал. В одной деревне, кажется, в Сугыте, мужик пошёл в баню. Один. Домашние час прождали его, два часа… Потом пошли посмотреть, а его там нет. Пропал, и никаких следов не осталось. Через год возвращается: потный, морда красная, на плече мокрое полотенце. – Дудут от души рассмеялся. – А жена за это время то ли таджика, то ли азера в дом привела.

– А где же он был всё это время?

– Во временной омут угодил, бедолага. Один час целый год длился.

Калахи сдавленно прикрикнул:

– Иди, куда шёл. Несёшь тут всякую чепуху, порядочным людям головы морочишь.

Плечи Дудута подпрыгнули от недоумения.

– Ты же сам спросил.

В это время и жена нарисовалась. Подняв клубы пыли, они рванули на Сабантуй.

– Испортился наш Калахи, – сокрушённо произнёс Дудут. – Пропал парень. На наших глазах пропал. – Выпрямившись в кресле, он вытянул шею и покачал головой.

А вот он не пропал, хватка ещё сильна, супруга упруга, машина резва, на душе – праздник, в деревне – ночной Сабантуй, всем сабантуям Сабантуй!

Когда сумерки совсем сгустились, Калахи с топором наперевес отправился в дубовую рощу близ Тимерчака.