Текст книги "Полёты в одиночку"

Роальд Даль
Полеты в одиночку

Посвящается моей матери Софии Магдалене Даль (1885–1967)

Roald Dahl

Going Solo

This edition published by arrangement with David Higham Associates Ltd and Synopsis Literary Agency.

This edition published by arrangement with A P Watt Limited and The Van Lear Agency.

Text copyright © Roald Dahl Nominee Ltd., 1986

© И. Кастальская, перевод на русский язык, 2003

© ООО Издательский дом «Самокат», издание на русском языке, 2016

* * *

В жизни каждого из нас не так уж много значительных событий. В основном она наполнена мелкими повседневными делами и происшествиями. А посему к жизнеописанию необходимо подходить предельно избирательно и, чтобы не наскучить читателю описанием малозначащих фактов, надо сосредоточиться на тех, о которых сохранились самые живые воспоминания.

Первая часть этого повествования служит продолжением рассказа о моём детстве, изложенного в книге «Мальчик»: я направляюсь в Восточную Африку на первую в своей жизни должность. Но в повседневной работе мало захватывающих событий, поэтому я расскажу лишь о тех моментах, которые глубоко засели в моей памяти.

Во второй части, где описывается моя служба в ВВС, мне не пришлось выбирать или отбрасывать отдельные эпизоды, так как каждый момент, во всяком случае для меня, был незабываемым.

Р. Д.

В дальние края

Пароход, увозивший меня из Англии в Африку осенью 1938 года, назывался «Мантола». Это была давно не крашенная облезлая старая посудина водоизмещением девять тысяч тонн, с единственной высокой трубой и вибрирующим двигателем, от колебаний которого дребезжала посуда в кают-компании.

Нам предстояло двухнедельное путешествие из порта Лондон в порт Момбаса с заходом в Марсель, на Мальту, в Порт-Саид, Порт-Судан и Аден.

Теперь до Момбасы можно долететь всего за несколько часов, и в этом нет больше ничего волшебного и сказочного, но в 1938 году такое странствие походило на длинную вереницу камней, по которым переходишь поток, да и путь из дома до Восточной Африки был долгим, особенно если по договору с компанией «Шелл» тебе предстояло провести там целых три года.

Мне было двадцать два года, когда я туда отправился. Мне будет двадцать пять лет, когда я снова увижу своих родных и близких.

Больше всего в том путешествии меня поразило странное поведение моих попутчиков. До этого мне ни разу не приходилось сталкиваться с этой особенной породой англичан, которые собственными руками создавали империю и всю жизнь трудились в самых дальних уголках британских владений.

Пожалуйста, не забывайте, в 30-е годы Британская империя всё ещё оставалась очень даже Британской империей, и те мужчины и женщины, что держали её на плаву, составляли такую человеческую породу, с которой большинство из вас никогда не встречалось, а теперь уже и не встретится. Я считаю, мне очень повезло, что я успел хотя бы мельком взглянуть на этот редкий биологический вид, пока принадлежащие к нему особи ещё бродили по лесам и горам земным, ведь ныне этот вид полностью исчез, вымер.

Эти самые английские англичане, самые шотландские шотландцы казались мне кучкой безумцев. Начать с того, что все они разговаривали на своём собственном языке. Если они работали в Восточной Африке, то их фразы были нашпигованы словечками из суахили, а если в Индии, то намешивали в английский все существующие там наречия. Но наряду с этим я отследил целый пласт наиболее употребительных слов, который, похоже, был универсальным для них всех. Выпивка вечером, например, всегда называлась «закатником». Выпить в любое иное время – это уже «вставить чота». Жена – «мемсахиб». Поглядеть на что-нибудь – «шуфти». И, кстати, что касается этого самого слова: любопытно, что в жаргоне лётчиков наших Королевских ВВС на Среднем Востоке самолёт-разведчик назывался «шуфтилёт». Что-то плохонькое, явно скверного качества – «шензи». Ужин – «тиффин». И так далее, и тому подобное. Из жаргона зодчих империи можно было бы составить целый словарь. Мне, обычному молодому парню из зажиточного пригорода, было интересно оказаться в обществе этих крепких, жилистых, загорелых разбойников и их весёлых сухопарых жён. Но больше всего мне нравились их чудачества.

Похоже, если британец живёт годами в нездоровом потогонном климате среди чужого народа, то, чтобы сохранить душевное здоровье, он позволяет себе слегка свихнуться. Такие британцы лелеют диковинные привычки, которые никто не потерпел бы на родине, а вот в далёкой Африке или на Цейлоне, в Индии или в Малайзии можно вытворять всё, что заблагорассудится.

Едва ли не у каждого пассажира «Мантолы» имелся собственный особенный пунктик, и всё путешествие для меня превратилось в непрерывный спектакль.

Свою каюту я делил с управляющим хлопкоочистительного завода в Пенджабе, которого звали А. Н. Сэвори (когда я прочитал его багажную бирку, сначала даже не понял, что это фамилия с инициалами[1]1
  U. N. Savory, unsavory (англ.) – противный, неприятный.


[Закрыть]). Я занимал верхнюю койку, поэтому со своей подушки мог видеть в иллюминаторе аварийную палубу корабля и широкие океанские просторы за ней.

В четвёртое моё утро в море я почему-то проснулся слишком рано и лежал, бездумно глядя в иллюминатор и слушая негромкое похрапывание А. Н. Сэвори. И вдруг в иллюминаторе мелькнула голая человеческая фигура – совершенно голая, как обезьяна в тропиках; она пронеслась за иллюминатором и пропала! Голый человек возник и исчез беззвучно, и мне оставалось только гадать, лёжа в полутьме, что это было: голое привидение? Или просто примерещилось?

Минуту-другую спустя фигура появилась снова!

На этот раз я резко поднялся. Мне хотелось присмотреться получше к этому голышу в лучах восходящего солнца, так что я быстро развернулся на постели головой к иллюминатору и высунулся наружу.

За бортом тихо плескалось голубое Средиземное море, из-за горизонта сиял краешек солнца. Палуба была пуста и безмолвна, и я всё больше склонялся к тому, что только что видел привидение, призрак пассажира, который некогда упал за борт и теперь носится по волнам в поисках своего пропавшего корабля.

Вдруг краем глаза я заметил какое-то движение в дальнем конце палубы. А потом материализовалось нагое тело. Но это было не привидение. По направлению к моему иллюминатору бесшумно скакал мужчина, живой мужчина, состоящий из плоти и крови. Приземистый, коренастый, слегка пузатый в своей наготе, с пушистыми чёрными усами. Внезапно он заметил мою глупую физиономию в иллюминаторе и, взмахнув волосатой рукой, крикнул:

– Сюда, мой мальчик! Пробежимся вместе! Подышим морским воздухом! Потренируемся! Растрясём жирок!

Только по усам я узнал в нём майора Гриффитса, который накануне вечером рассказывал мне за ужином, что прожил тридцать шесть лет в Индии и теперь снова возвращается в Аллахабад после отпуска на родине.

Я слабо улыбнулся проскакавшему мимо меня майору, но голову не убрал. Мне захотелось увидеть его снова. В его галопе по палубе было что-то удивительно невинное, обезоруживающее, ликующее и дружелюбное. А я, комок подростковой скованности, лежал, глазел и осуждал его. Но при этом я ему завидовал. Я страшно завидовал его раскованности, наплевательскому отношению к мнению окружающих. Мне и самому безумно хотелось вытворить что-нибудь подобное, только смелости не хватало. Скинуть бы пижаму да помчаться по палубе – и плевать на всех. Но нет, нет, ни за какие коврижки! Поэтому я ждал, когда он появится снова.

Ага, вот и он. Он показался в конце палубы: доблестный голый майор, которому на всех плевать. И тогда я решил: скажу ему что-нибудь непринуждённое, будто я даже и не замечаю его наготы.

Но постойте!.. Это ещё что такое?.. Он не один!.. На этот раз подле него ещё кто-то семенит!.. И голый, тоже голый, как майор!.. Что, ради всего святого, творится на борту этого корабля?.. Неужто все пассажиры проснулись ни свет ни заря и давай носиться нагишом по палубе?.. Может, это какой-то особый ритуал строителей империи, о котором я ничего не знаю?.. Вот, они всё ближе…

Боже мой, этот второй на женщину смахивает!.. Точно, самая настоящая женщина!.. Голая женщина с голой грудью, прямо Венера Милосская… Правда, на наготе сходство кончается, потому что теперь я вижу, что это сухопарое бледнокожее тело принадлежит не кому иному, как самой майорше Гриффитс… Я цепенею у иллюминатора, не в силах оторвать глаз от этого нагого пугала женского пола, гордо скачущего подле своего голого супруга, с высоко поднятой головой, с согнутыми локтями, словно заявляющего всем своим видом: «Не правда ли, мы чудесная пара? Вы только посмотрите, до чего хорош мой муж майор!»

– Давай с нами! – закричал мне майор. – Коль уж моя мемсахибочка может, то вы, молодой человек, и подавно! Пятьдесят кругов по палубе – всего-то четыре мили!

– Прекрасное сегодня утро, – пробормотал я, когда они проскакали мимо меня. – Восхитительный будет день.

Пару часов спустя я сидел напротив майора и его «мемсахибочки» за завтраком в кают-компании, и от воспоминания о том, что совсем недавно я видел эту почтенную даму в чём мать родила, по спине у меня ползли мурашки. Я сидел потупясь и делал вид, что никого из них вовсе нет рядом.

– Ха! – вдруг крякнул майор. – Так вы и есть тот юноша, который высовывал свою голову в иллюминатор сегодня утром?

– Кто, я? – пробормотал я, уткнувшись носом в кукурузные хлопья.

– Да, вы! – вскричал майор победительным голосом. – Я не мог обознаться, у меня железная память на лица!

– Я… просто дышал свежим воздухом, – промямлил я.

– Ну, не только! – широко ухмыльнулся майор. – Вы ещё и мою мемсахиб лицезрели во всей красе!

Все восемь человек, завтракавших за нашим столом, вдруг умолкли и поглядели в мою сторону. Я почувствовал, как мои щёки начинают гореть.

– Но я вас не виню, – продолжал майор, подмигивая жене. Настал его черёд проявить достоинство и галантность. – Совсем не виню. А вы стали бы его винить? – вопросил он, обращаясь ко всем сидевшим за нашим столом. – Молодость бывает только раз. И, как сказал поэт, – он снова подмигнул своей кошмарной половине: – «прекрасное пленяет навсегда»[2]2
  Майор Гриффитс цитирует Джона Китса (перевод Б. Л. Пастернака).


[Закрыть].

– Ой, замолчи, Бонзо, – сказала его жена, явно в восторге от происходящего.

– В Аллахабаде, – сказал майор, глядя теперь на меня, – я взял за правило играть каждое утро до завтрака с полдюжины чаккеров[3]3
  Чаккер, чакка – период в игре в поло.


[Закрыть]. На борту судна это невозможно, знаете ли. Так что пришлось придумывать иные способы делать зарядку.

Я сидел и гадал: что это за игра такая – чаккер?

– А почему невозможно? – спросил я, отчаянно пытаясь сменить тему беседы.

– Почему невозможно что? – не понял майор.

– Играть в чаккер на корабле, – уточнил я.

Майор принадлежал к тем людям, которые тщательно пережёвывают жидкую овсянку. Он уставился на меня светло-серыми стеклянными глазами, медленно жуя.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, что никогда в жизни не играли в поло? – уточнил он.

– Поло, – сказал я. – Ах да, конечно, поло. В школе мы играли в поло, на велосипедах вместо пони, и хоккейными клюшками.

Пристальный взгляд майора вдруг превратился в свирепый, и он перестал жевать. Он смотрел на меня теперь с таким негодованием и ужасом, а его лицо так побагровело, что я боялся, как бы его не хватил удар.

С этого времени ни майор, ни его жена не желали иметь со мной ничего общего. Они сменили стол в кают-компании и подчёркнуто отворачивались всякий раз, когда встречались со мной на палубе. Меня сочли виновным в страшном и непростительном преступлении. Я посмел надругаться – во всяком случае, так они это восприняли – над игрой в поло, над священным спортом англо-индийцев и особ королевского достоинства. Только полный невежа мог позволить себе такую выходку.

Ещё там была немолодая мисс Трефьюсис, с которой мы тоже частенько оказывались за одним столом в кают-компании. Старая дева, мисс Трефьюсис состояла целиком из костей и серой кожи, а когда она передвигалась, её тело сильно наклонялось вперёд, образуя длинную искривлённую дугу наподобие бумеранга. Она поведала мне, что ей принадлежит маленькая кофейная плантация в Кении, на взгорье, и что она очень хорошо знала баронессу Бликсен. Я зачитывался обеими книгами баронессы, «Из Африки» и «Семь готических повестей», поэтому зачарованно слушал всё, что рассказывала мне мисс Трефьюсис про замечательную писательницу, которая называла себя именем Айзек Дайнесен (это был её псевдоним).

– Она, конечно, была не в своём уме, – говорила мисс Трефьюсис. – И, как все мы, кто живёт там, в конце концов она совершенно спятила.

– Но вы же не спятили, – сказал я.

– Ещё как спятила, – с серьёзным видом возразила она. – На этом корабле все чокнутые. Вы этого не замечаете, потому что ещё очень молоды. Молодые ненаблюдательны. Они обращают внимание лишь на себя.

– Я видел, как майор Гриффитс со своей женой как-то поутру по палубе нагишом бегали, – сказал я.

– И это, по-вашему, называется спятили? – фыркнула мисс Трефьюсис. – Они как раз вели себя нормально.

– Я так не думаю.

– Вам ещё предстоит испытать немало потрясений, молодой человек, причём в самом ближайшем будущем. Попомните мои слова, – сказала она. – Те, кто долго живёт в Африке, обязательно съезжают с катушек. Вы же в Африку путь держите, так?

– Ну да, – кивнул я.

– Непременно свихнётесь, – сказала она, – как и все мы.

Я вдруг заметил, что она ест апельсин как-то не так. Первым делом она взяла апельсин не пальцами, а подцепила вилкой. Потом вилкой и ножом она надрезала кожуру в нескольких местах, изобразив пунктир из маленьких чёрточек. Потом весьма искусно с помощью зубцов вилки и острия ножа она стянула кожуру, распавшуюся на восемь отдельных клочков, красиво обнажив плод. Потом она стала отделять сочные сегменты плода и медленно поедать их, не переставая пользоваться ножом и вилкой.

– Вы всегда так едите апельсины? – поинтересовался я.

– Конечно.

– А можно спросить почему?

– Никогда не прикасаюсь пальцами к еде, – ответила она.

– Что, в самом деле?

– Ну да. С двадцати двух лет – ни разу.

– Для этого есть причина? – спросил я.

– Конечно. Пальцы ведь грязные.

– Но вы же моете руки.

– Но стерилизовать их я не могу, – сказала мисс Трефьюсис. – И вы тоже не можете. А на них полно всяких микробов. Пальцы – они такие грязные, отвратительные. Вспомните только, что вы ими делаете!

Я перебирал в памяти всё, что делаю пальцами.

– Думать про это, и то невыносимо, правда? – сказала барышня Трефьюсис. – Пальцы – это всего лишь инвентарь. Садовый инвентарь тела, как лопаты и вилы. А вы лезете ими куда ни попадя.

– И как будто ещё жив, – заметил я.

– Ненадолго, – сказала она мрачно.

Я смотрел, как она ест апельсин, насаживая лодочки ломтиков один за одним на зубцы вилки и отправляя их в рот. Я хотел обратить её внимание на то, что вилка тоже не стерильна, но промолчал.

– На ногах пальцы ещё хуже, – неожиданно сообщила она.

– Простите?

– Хуже их ничего нет, – сказала она.

– А что плохого с пальцами на ногах?

– Самая отвратительная часть человеческого тела! – злобно объявила она.

– Хуже пальцев на руках?

– Никакого сравнения, – заверила она меня. – Пальцы рук – просто вонючие и сальные, но пальцы на ногах!.. Они словно ужи и гадюки! И говорить про них не хочу!

Я немного запутался.

– Но ими же не едят, – сказал я.

– А я и не говорила, что вы ими едите, – отрезала мисс Трефьюсис.

– Так что же в них такого ужасного? – настаивал я.

– Они будто червяки, выползающие из ноги, – скривилась она. – Ненавижу их, ненавижу! Смотреть на них не могу!

– Как же вы тогда стрижёте ногти на ногах?

– А я их не стригу, – отвечала она. – Ногти мне стрижёт мой мальчик.

Почему же она в таком случае «мисс», недоумевал я, если у неё есть мальчик? Незаконнорождённый, наверное.

– Сколько лет вашему сыну? – осторожно поинтересовался я.

– Нет, нет, нет! – вскричала она. – Вы совсем ничего не понимаете? «Мальчик», boy, – это слуга-туземец. Как вы можете этого не знать, если читали Айзека Дайнесена?

– Ах, ну да, конечно, – сказал я, припоминая.

Я машинально тоже взял в руки апельсин и начал его чистить.

– Нет! – содрогнулась мисс Трефьюсис. – Так вы можете подцепить какую-нибудь гадость. Возьмите вилку и нож. Ну, смелей. Попробуйте.

Я попробовал. Было забавно надрезать кожуру и снимать её по частям.

– Ну вот, – похвалила она. – Молодец.

– Много таких «мальчиков» работает на вашей плантации? – полюбопытствовал я.

– Человек пятьдесят, – ответила она.

– Они ходят босиком?

– Мои – нет. Ни один не выходит на работу без обуви. Мне это обходится в целое состояние, но дело того стоит.

Мне нравилась мисс Трефьюсис. Нетерпимая, умная, великодушная и интересная. Я чувствовал, что, если что, она в любую минуту придёт мне на помощь. Не то что майор Гриффитс – пресный, пошлый, заносчивый и недобрый, люди такого сорта без колебаний оставят тебя на съедение крокодилам, ещё и подтолкнут к разинутой пасти.

Оба они, конечно, были совершенно сумасшедшие. Все на этом корабле были со сдвигом. Но самым чокнутым оказался мой сосед по каюте А. Н. Сэвори.

Я заметил первый признак его ненормальности в тот вечер, когда наше судно находилось между Мальтой и Порт-Саидом. После обеда наступила липкая жара, и я прилёг на свою верхнюю койку, чтобы немного вздремнуть, перед тем как переодеваться к ужину.

Переодеваться? О да, разумеется. Все на корабле каждый вечер переодевались к ужину. Мужская особь строителя империи, где бы эта особь ни находилась – на привале в джунглях или же в море на вёсельной лодке, – всегда переодевается к ужину, то есть надевает белую сорочку, чёрный галстук, смокинг, чёрные брюки и чёрные лакированные туфли, чтобы быть при полном параде – и к чёрту климат.

Так вот, я лежал на койке, полуприкрыв глаза. Внизу одевался А. Н. Сэвори. В каюте было слишком тесно, поэтому мы переодевались по очереди. Сегодня вечером первым одевался он. Он уже повязал галстук-бабочку и надевал чёрный смокинг. Я в полудрёме следил за ним и увидел, как он достал из несессера картонную коробочку. Встал перед зеркалом над умывальником, открыл коробочку и запустил в неё пальцы. Достал оттуда щепотку белого порошка, которым тщательно посыпал плечи своего смокинга. Потом закрыл коробку и убрал её назад.

Внезапно с меня слетела вся сонливость. Что он задумал? Я закрыл глаза и притворился, что сплю. Подозрительное дело, думал я. С какой это стати А. Н. Сэвори посыпает смокинг белым порошком? И вообще, что это за порошок? Может, особые духи или магический афродизиак?

Я дождался, пока он уйдёт из каюты, соскочил со своей полки и почти без всяких угрызений совести залез в его несессер. «Английская соль» – гласила надпись на картонной коробке! И там действительно была английская соль! Ну и зачем ему посыпать себя английской солью? Он всегда казался мне странным типом, в нём чувствовалась какая-то тайна, хотя мне и не удавалось её раскрыть.

Под его койкой стояли чемодан и чёрный кожаный футляр. Чемодан был самый обыкновенный, а вот футляр меня интриговал. По размеру он походил на футляр для скрипки, но без выпуклой крышки. Просто прямоугольный кожаный пенал около трёх футов длиной с двумя крепкими медными застёжками.

– Вы играете на скрипке? – как-то спросил я его.

– Что это вам в голову взбрело? – отвечал он. – Да я даже на патефоне не играю.

Обрез у него там что ли, подумал я про себя. По размеру вроде подходит.

Положив коробок с английской солью на место, я принял душ, оделся и поднялся наверх, чтобы выпить перед обедом. У стойки бара один табурет оказался свободным, я сел и заказал бокал пива.

На других табуретах сидели восемь загорелых крепышей и среди них А. Н. Сэвори. Табуреты были привинчены к полу. Стойка выгибалась полукругом, так что все могли свободно переговариваться друг с другом. Нас с А. Н. Сэвори разделяли пять табуретов. Он цедил джимлет – так зодчие империи называли джин с лаймовым соком. (А лайм, если кто не знает, это особо кислый мелкий зелёный лимон.) Я сидел и слушал болтовню про охоту на кабанов с копьём, про поло, про то, как лечить запор с помощью карри, и чувствовал себя лишним. Мне нечего было им рассказать, поэтому я перестал прислушиваться и пытался решить загадку английской соли.

Я взглянул на А. Н. Сэвори. С моего места мне были хорошо заметны крошечные белые кристаллики на его плечах.

И тут произошло нечто странное.

А. Н. Сэвори вдруг принялся стряхивать с себя английскую соль. При этом он как-то нарочито сильно ударял рукой по плечу и громко приговаривал:

– Вот чёртова перхоть! Надоела хуже горькой редьки! Кто-нибудь знает, как от неё избавиться?

– Попробуйте кокосовое масло, – посоветовал один.

– Помогает лавровишневая вода со шпанскими мушками, – предложил другой.

– Послушайте меня, старина, – сказал владелец чайной плантации из Ассама по имени Ансворт, – вам нужно улучшить кровообращение в голове. Для этого каждое утро окунаешь голову в ледяную воду минут на пять. Потом хорошенько вытираешь. Сейчас у вас роскошная шевелюра, но, если не вылечиться от перхоти, станете лысым как коленка. Сделайте, как я говорю, и всё будет в порядке, старина.

У А. Н. Сэвори и в самом деле были густые чёрные волосы, так с какой стати он придумывает себе перхоть, которой у него нет?

– Спасибо огромное, старина, – поблагодарил А. Н. Сэвори. – Я попробую. Посмотрим, что получится.

– Отлично всё получится, – уверял его Ансворт. – Моя бабушка так избавилась от перхоти.

– Ваша бабушка? – сказал кто-то. – У неё была перхоть?

– Когда она причёсывалась, – сказал Ансворт, – прямо как снег шёл.

Я в сотый раз сказал себе, что все они неизлечимые психи, но теперь я начинал думать, что А. Н. Сэвори переплюнул их всех. Я сидел, уставясь в своё пиво и пытаясь понять, зачем он убеждает всех, что у него перхоть.

Ответ я получил через три дня.

Наступал вечер. Мы медленно тащились по Суэцкому каналу. Стояла невыносимая жара. Была моя очередь первым переодеваться к ужину. Пока я стоял под душем, а потом одевался, А. Н. Сэвори лежал на койке, глядя в пространство.

– Каюта к вашим услугам, – наконец сказал я, открывая дверь. – Увидимся наверху.

Как обычно, я взял пиво и сел у стойки бара. Было очень жарко. Пиво было просто горячее. Большой медленно вращающийся вентилятор на потолке как будто гнал пар своими лопастями. Пот струился по шее и проникал под жёсткий воротничок. Казалось, что крахмал из воротничка вымывается, и его мокрые комки сползают по спине. Однако мои соседи, прожаренные на солнце крепыши, словно не замечали жары.

Я решил перед ужином выкурить трубку на палубе. Может, хоть там чуть попрохладнее. Трубки в кармане не оказалось. Чёрт, она осталась в каюте. Я спустился вниз и открыл дверь своей каюты. На койке А. Н. Сэвори сидел какой-то незнакомец в рубашке с короткими рукавами. При виде меня он вскрикнул и подскочил так, словно у него в штанах взорвалась петарда.

Незнакомец был совершенно лысым, поэтому я не сразу понял, что это не кто иной, как А. Н. Сэвори собственной персоной.

Удивительно, как волосы или их отсутствие меняют облик человека. А. Н. Сэвори полностью преобразился.

Во-первых, он выглядел лет на пятнадцать старше и словно стал меньше. Как я уже говорил, он был совершенно лысым, и его череп напоминал спелый персик, такой же розовый и светящийся изнутри. Он стоял, держа в руках парик, который так и не успел надеть на голову.

– По какому праву вы врываетесь в каюту?! – закричал он. – Вы же закончили тут все свои дела! – В его глазах засверкали искорки ярости.

– Я… Простите меня, пожалуйста, – запинаясь, пробормотал я. – Я трубку забыл.

Он глядел на меня в упор глазами, горевшими тёмным зловещим блеском, и было видно, как у него на лысине капельками выступает испарина.

Чувствовал я себя скверно. Не знал, что сказать.

– Я только трубку возьму и сразу исчезну, – пролепетал я.

– Ну уж нет! – крикнул он. – Вы теперь всё видели, и я вас отсюда не выпущу, пока не возьму с вас клятвы! Вы должны пообещать мне, что не расскажете ни единой душе! Обещайте!

На его койке я увидел раскрытый «скрипичный футляр», и в нём, прижавшись друг к другу, словно три больших чёрных лохматых ежа, лежали ещё три парика.

– В лысине нет ничего плохого, – сказал я.

– Ваше мнение меня не интересует! – крикнул он. Он всё ещё очень злился. – Мне нужно от вас только обещание.

– Я никому ничего не скажу, – пообещал я. – Даю слово.

– И лучше бы вам его сдержать, – пробурчал он.

Я дотянулся до своей койки и забрал лежащую на покрывале трубку. Потом стал лихорадочно искать кисет с табаком.

А. Н. Сэвори сидел на нижней койке.

– Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший, – сказал он. В его голосе не осталось и следа от прежнего гнева.

Я молчал. Не знал, что ответить.

– Ведь думаете, правда? – настаивал он. – Думаете, что я рехнулся!

– Вовсе нет, – ответил я. – Человек вправе делать то, что ему по нраву.

– Думаете, это от желания покрасоваться, – сказал он. – А вот и нет, ничего подобного.

– Да всё нормально, – сказал я. – Правда.

– Это бизнес! – продолжал он. – У меня чисто деловые соображения. Я работаю в Амритсаре, это Пенджаб. Там живут сикхи. А у них – культ волос. Они не стригутся. Только сворачивают волосы в узел на голове. Или прячут под тюрбан. Плешивых сикхи не уважают.

– В таком случае вы здорово придумали, с париком, – заверил его я. Мне предстояло прожить ещё несколько дней в одной каюте с А. Н. Сэвори, и ссориться с ним мне было совсем ни к чему. – Просто блестяще, – добавил я.

– Вы вправду так думаете? Честно? – растаял он.

– По-моему, гениальная идея.

– Я столько сил прилагаю, чтобы убедить их всех, что волосы – мои собственные, – продолжал он.

– Вы имеете в виду хитрость с перхотью?

– Заметили, да?

– Конечно заметил! Блеск.

– Это только одна из моих маленьких хитростей. – Его самодовольство понемногу возвращалось. – Кто догадается, что я ношу парик, если у меня перхоть сыплется, правда?

– Точно. Здорово придумано. Но чего ради мучиться тут? На корабле ведь нет никаких сикхов?

– Как знать, – сумрачно сказал он. – Мало ли кто может следить за тобой из-за угла.

Нет, он точно чокнутый.

– Я смотрю, у вас их несколько, – заметил я, показывая на чёрный кожаный футляр.

– Одного мало, – пояснил он, – по крайней мере, если всё делать как следует, а я привык только так. У меня с собой всегда четыре штуки, и они немного отличаются друг от друга. Не забывайте, волосы растут. Поэтому один немного длиннее другого. Каждую неделю я надеваю новый, чуточку подлиннее.

– А что потом, после того как вы надели самый длинный парик? – поинтересовался я.

– А, – заулыбался он. – Это ещё одна моя маленькая хитрость.

– Не понимаю.

– Тогда я просто говорю: «Кто знает хорошего парикмахера?» А назавтра надеваю самый короткий.

– Но вы же говорили, что сикхи не одобряют стрижку.

– Я проделываю это только с европейцами.

Я уставился на него во все глаза. Он настоящий псих. Да я и сам рехнусь, если поговорю с ним ещё немного.

Я сделал шаг к двери.

– По-моему, вы нашли замечательный выход из положения, – пробормотал я. – Блестящий. И ни о чём не тревожьтесь. Я буду нем, как рыба.

– Спасибо, старина, – сказал А. Н. Сэвори. – Вы хороший юноша.

Я вылетел из каюты и закрыл за собой дверь.

Вот такой рассказ про А. Н. Сэвори.

Не верите?

Послушайте, я и сам едва верил, когда на шатающихся ногах поднимался в бар.

Но обещание всё-таки сдержал. Никому ничего не рассказывал. Сегодня это уже не важно. Человек этот был по крайней мере лет на тридцать старше меня, так что душа его теперь давно уже успокоилась, а его парики, наверное, разобрали племянники с племянницами и надевают их, когда играют в шарады.

Пароход «Мантола»

4 октября 1938 года

Дорогая мама!

Мы сейчас плывём по Красному морю. Жара страшная. Ветер дует нам в спину и с той же скоростью, с какой идёт наш корабль, так что на палубе нечем дышать. Трижды разворачивали судно против ветра, чтобы набрать немного воздуху в каюты и в машинное отделение. Вентиляторы просто гонят горячий воздух в лицо.

Палуба заполнена обмякшими влажными телами, от которых идёт пар, как от полотенец в баке для кипячения. Они курят сигареты и без конца кричат:

– Мальчик, ещё одно лёгкое пиво со льда!

Сам я не особенно страдаю от жары – наверное, потому что худой. Между прочим, как только закончу это письмо, пойду играть в настольный теннис с ещё одним худым – это человек по имени Хаммонд, ветеран правительства. Играем мы голыми по пояс, а когда приходится прекращать игру, чтобы не утонуть в собственном поту, просто прыгаем в бассейн.