Текст книги "Полёты в одиночку"

Дар-эс-Салам

Температура в тени на борту парохода «Мантола», ползущего на юг к Порт-Судану, доходила до пятидесяти градусов по Цельсию. Ветер дул в направлении, совпадающем с курсом нашего судна, и с той же скоростью. Поэтому на палубе не чувствовалось ни малейшего движения воздуха. Трижды за первые сутки корабль разворачивали против ветра так, чтобы хоть какой-то воздух продул иллюминаторы и попал в рубку. Толку от этих манёвров не было, и даже загорелые крепыши со своими сухощавыми жёнами заметно сникли. Как и я, они валялись в креслах под навесом, хватая ртом воздух, а пот струился по их лицам и шеям и капал на дощатую палубу. В такую жару даже читать не оставалось сил.

На второй день в Красном море «Мантола» прошла совсем близко от итальянского судна, которое, как и мы, направлялось на юг. Между нами было всего ярдов двести, и мы увидели, что на его палубах полным-полно женщин! Наверное, несколько тысяч. И ни одного мужчины. Я глазам своим не верил.

– Что бы это значило? – спросил я у корабельного служащего, который стоял рядом со мной у поручней. – Почему там одни девушки?

– Это для итальянских солдат, – пояснил он.

– Каких итальянских солдат?

– Тех, что в Абиссинии, – ответил он. – Муссолини задумал покорить Абиссинию и послал туда стотысячное войско. А теперь туда везут итальянок, чтобы порадовать солдат.

– Вы меня разыгрываете.

– Девушек везут партиями, – продолжал мой собеседник. – По девочке каждому рядовому, по две – каждому полковнику и по три – для генералов.

– Ладно вам смеяться, – не верил я.

– Да нет, это в самом деле военный груз, – сказал он. – Там идёт страшная бессмысленная война, все солдаты её ненавидят. Им осточертело убивать несчастных абиссинцев. Поэтому Муссолини и шлёт им девочек тысячами, чтобы поднять боевой дух.

Я помахал девушкам, и примерно две тысячи рук бодро помахали мне в ответ. Интересно, подумал я, надолго ли хватит им этой бодрости.

Наконец наша «Мантола» добралась до Момбасы. Там меня встретил представитель компании «Шелл», который сказал, что я должен следовать дальше в город Дар-эс-Салам, что в Танганьике (теперь это Танзания).

– Поплывёте на «Думре» – это маленькое судно, которое ходит вдоль побережья, – сообщил он. – Через сутки будете на месте. Вот ваш билет.

Я перебрался на «Думру», и она отчалила в тот же день. Вечером мы зашли в Занзибар, где воздух напоён сладковатым пряным ароматом гвоздики. Я держался за поручни и, глядя на старинный арабский город, думал, как же мне повезло – я бесплатно посещаю такие сказочные места, а в конце пути меня ждёт хорошая работа.

Мы вышли из Занзибара в полночь, и я лёг спать в своей крошечной каюте с мыслью, что завтра моё путешествие завершится.

Когда я проснулся на следующее утро, судовые двигатели уже не работали. Я соскочил с койки и приник к иллюминатору. Впервые я видел Дар-эс-Салам и никогда это не забуду. Мы бросили якорь посреди обширной, подёрнутой рябью мелких волн иссиня-чёрной лагуны, окружённой со всех сторон бледно-жёлтыми, почти белыми песчаными пляжами. Волнорезы взбегали на песок, на берегах росли кокосовые пальмы в шляпках из больших зелёных листьев и казуарины, немыслимо стройные, высокие и такие красивые, что дух захватывало от вида изящных серо-зелёных крон. А сразу за казуаринами раскинулись, как мне показалось, джунгли: густые тёмно-зелёные заросли, полные теней и почти наверняка кишащие носорогами, львами и всяческим прочим злобным и страшным зверьём. Слева виднелся город Дар-эс-Салам, белые, жёлтые и розовые домики, между которыми я разглядел острый шпиль церкви и купол мечети, а вдоль набережной выстроилась шеренга акаций, усыпанных багряными цветами. Нам навстречу спешила флотилия каноэ, в которых чернокожие гребцы распевали причудливые песни.

Этот изумительный тропический вид сквозь стекло иллюминатора навсегда отпечатался в моей памяти. Всё казалось мне чудесным, прекрасным и волнующим и таким и оставалось до конца моего пребывания в Танганьике. Мне нравилось там абсолютно всё. Не было ни сложенных зонтов, ни котелков, ни мрачных серых костюмов, и ни разу мне не пришлось ездить поездом или автобусом.

Делами «Шелл» на всей этой обширной территории управляли всего трое молодых людей, и я был самым младшим из всех троих и по возрасту, и по должности. Если мы не находились в разъездах, то жили в великолепном большом доме компании, взгромоздившемся на утёс на окраине Дар-эс-Салама, и жили мы там как короли.

Наша челядь состояла из повара-туземца, любовно именуемого Пигги, то есть «поросёнок», потому что на суахили «повар» звучит очень похоже. Был ещё шамба-мальчик, то есть садовник, по имени Салиму; кроме того, каждому из нас полагался персональный слуга – «мальчик», или «бой». Бой был своего рода камердинером и одновременно мастером на все руки. Он шил, чинил, стирал, гладил, чистил обувь, вытряхивал скорпионов из болотных сапог и становился вашим другом. Он заботился только о вас и знал всё о вашей жизни и ваших привычках. Взамен вы заботились о нём, его жёнах, которых было никак не менее двух, и его детях, которые жили на своей половине в вашем же доме.

Моего боя звали Мдишо, он был из племени мванумвези – а племя это было славно тем, что оно однажды победило самих исполинов масаи. Мдишо, высокий, стройный, с тихим голосом, был беззаветно предан мне, своему юному белому господину. Надеюсь, даже уверен, что и я был не менее предан ему.

Всякому, кто приехал на работу в Дар-эс-Салам, прежде всего требовалось выучить суахили, иначе невозможно было общаться ни со своим боем, ни с другими местными жителями, ведь никто из них не знал ни слова по-английски.

В те мрачные имперские времена считалось неслыханной дерзостью, если чёрный человек понимал английский язык, не говоря уже об умении на нём разговаривать. В итоге они даже не пытались выучить английский, и нам самим приходилось учить суахили. Впрочем, язык этот сравнительно простой, так что, немного покорпев по вечерам, вы с помощью суахили-английского словаря и учебника грамматики уже через пару месяцев могли говорить на нём достаточно бегло. Потом нужно было сдать экзамен, и, если вы сдавали его успешно, компания «Шелл» выплачивала вам сто фунтов премии. В те времена это были очень большие деньги – ящик виски тогда стоил всего двенадцать фунтов.

Иногда мне приходилось выезжать в рабочие поездки, которые у нас назывались «сафари», и Мдишо всегда меня сопровождал. Мы брали большой многоместный автомобиль компании и целый месяц колесили по всей Танганьике, по её пыльным дорогам, сплошь состоявшим из ухабов и рытвин. Мы направлялись в глубь континента, на запад к озеру Танганьика и на юг к границам Ньясаленда, а оттуда двигались на восток в сторону Мозамбика.

Главной целью наших поездок было посещение клиентов «Шелл». Клиенты управляли алмазными копями и золотыми рудниками, плантациями сизаля, хлопковыми плантациями и ещё бог знает чем, а моя работа заключалась в том, чтобы вовремя доставлять машинное масло и топливо для их оборудования. Работа не самая интеллектуальная или творческая, но сколько же для неё требовалось упорства и выдержки!

Такая жизнь мне очень нравилась. По пути я видел жирафов, которые безбоязненно стояли у дороги и объедали листву с верхушек деревьев. Я видел множество слонов, зебр, антилоп и даже львиное семейство. Боялся я только змей. Они внушали мне ужас. Довольно часто крупные змеи переползали через дорогу прямо перед нашей машиной, и мы всегда придерживались золотого правила: ни в коем случае не поддавать газу и не пытаться её переехать, особенно с поднятым верхом. Если вы врежетесь в змею на полной скорости, переднее колесо может подбросить её в воздух, и тогда змея может оказаться у вас на коленях. Ничего кошмарнее я даже вообразить не могу.

По-настоящему скверной змеёй в Танганьике считается чёрная мамба. Только она одна не боится человека и нападает на него без всякой причины. Если она вас укусит – вы уже не жилец.

Как-то утром я брился в ванной нашего дома в Дар-эс-Саламе и, намыливая щёки, бездумно смотрел в окно, выходящее в сад. Я наблюдал, как Салиму, наш шамба-бой, неторопливо и методично разгребает гравий на подъездной дорожке. И тут я увидел змею. Длиной футов шесть, толщиной с мою руку и совершенно чёрную. Самая настоящая мамба! Она явно заметила Салиму и быстро скользила к нему по гравию.

Я кинулся к открытому окну и завопил на суахили:

– Салиму! Салиму! Ангалия ньока кубва! Ньюма веве! Упеси, упеси!

Другими словами:

– Салиму! Салиму! Берегись! Большая змея! Сзади! Скорей, скорей!

Мамба двигалась по гравию со скоростью хорошего бегуна, и, когда Салиму обернулся и увидел её, до неё было шагов пятнадцать, не больше. Что я тут мог поделать? А сам Салиму? Он знал, что убегать бесполезно, потому что мамба на полной скорости обгоняет скачущую лошадь. И он точно знал, что это мамба. Каждый туземец в Танганьике знал, как выглядит мамба и чего от неё ждать. Она бы настигла его за пять секунд.

Я высунулся из окна и затаил дыхание. Салиму развернулся навстречу змее. Присел на корточки. Присел очень низко, отставив одну ногу назад, словно спринтер на низком старте, и выставив перед собой грабли с длинной ручкой. Он поднял грабли на уровень плеч и все эти долгие четыре или пять секунд стоял как каменное изваяние, одними глазами следя за огромной смертоносной змеёй, стремительно скользящей к нему по гравию. Её маленькая треугольная головка была приподнята над землёй, и до меня доносилось тихое шуршание змеиного тела о гравий.

Эта жуткая сцена до сих пор стоит у меня перед глазами – сад в утреннем сиянии солнца, могучий баобаб на заднем плане, Салиму в старых шортах цвета хаки и такой же рубахе, босиком, отважный и совершенно спокойный, с поднятыми граблями, и по гравию к нему скользит длинная чёрная змея с высоко поднятой ядовитой головой, готовая напасть в любую секунду.

Салиму ждал. Пока змея приближалась к нему, он ни разу не шевельнулся, не издал ни звука. Он выжидал до самого последнего мгновения, когда между ним и мамбой останется не более пяти футов, и тогда: в-вуух!

Салиму ударил первым. Он глубоко вонзил металлические зубья в спину змеи, упёрся в рукоятку, давя на неё всей своей тяжестью, наклонился вперёд и, подпрыгивая на месте, всё сильнее загонял зубцы грабель в змею, стараясь пришпилить её к земле. Я увидел, как из-под зубцов брызжет кровь, потом я сам в чём мать родила выскочил из ванной, слетел по ступенькам вниз, схватив по пути в холле клюшку для гольфа, и подбежал к Салиму, который всё ещё обеими руками прижимал грабли к земле, а огромная гадина извивалась, корчилась и норовила вырваться. Я закричал Салиму на суахили:

– Что мне делать?

– Всё уже в порядке, бвана! – крикнул он в ответ. – Я сломал ей хребет, она больше не поползёт! Стой там, бвана! Я сам!

Он поднял грабли и отскочил в сторону. Змея корчилась и извивалась, но не могла сдвинуться с места. Салиму шагнул вперёд и со всей силы ударил её граблями по голове. Змея затихла. Салиму глубоко вздохнул и провёл ладонью по лбу. Потом посмотрел на меня и улыбнулся.

– Асанти, бвана, – сказал он. – Асанти сана, – что означает: «Спасибо тебе, бвана. Большое спасибо».

Судьба нечасто даёт нам шанс спасти чью-то жизнь. Весь остаток дня меня переполняло чувство радости, и с тех пор при виде Салиму у меня всегда поднималось настроение.

Дар-эс-Салам

19 марта 1939 года

Дорогая мама!

Если начнётся война, вам было бы славно перебраться в Тенби, иначе попадёте под бомбёжку. Не забудь, вы должны уехать, как только начнётся война…

Симба

Примерно через месяц после случая с чёрной мамбой мы с Мдишо отправились на сафари в старом фургоне «Шелл», и первой остановкой на нашем пути стал маленький городок Багомойо.

Я упоминаю об этом лишь потому, что в Багомойо мне предстояло встретиться с индийским торговцем с таким замысловатым именем, что я до сих пор не могу его забыть. У этого щупленького человечка был огромный торчащий живот, как у женщины на девятом месяце беременности, и он носил этот гигантский шар с гордостью, словно медаль за заслуги или рыцарский герб. Он называл себя мистером Шанкербаем Гандербаем, и на всей его фирменной бумаге красовался его полный титул, отпечатанный большими красными буквами:

Мистер Шанкербай Гандербай Багомойский,

торговец декортикаторами

Декортикатор – это громоздкий лязгающий агрегат, перерабатывающий листья сизаля в волокна, из которых потом делают канаты, и купить его можно было только у мистера Шанкербая Гандербая из Багомойо.

Три дня мы с Мдишо мотались по грунтовкам, объезжая клиентов, и на четвёртый прибыли в город Табора. Табора находится милях в четырёхстах пятидесяти от Дар-эс-Салама, и в 1939 году её и городом назвать было сложно – всего лишь горстка домишек да несколько улочек с индийскими лавками. Но по танганьикским меркам Табора считалась довольно крупным городом, поэтому в ней даже имелся собственный окружной чиновник.

Вообще британские чиновники в Танганьике вызывали у меня восхищение. Они тоже были загорелыми и крепкими ребятами, но в отличие от моих попутчиков на корабле не казались чокнутыми и не выглядели разбойниками. Все они получили университетское образование, и в своих затерянных селениях им приходилось заниматься абсолютно всем.

Они были судьями, улаживавшими и межплеменные, и личные раздоры. Выступали советниками у племенных вождей. К ним шли за лекарствами, и подчас им приходилось лечить больных. Они правили обширными округами, поддерживая закон и порядок в самых сложных обстоятельствах.

И где бы ни служил такой чиновник, он непременно приглашал служащего «Шелл» погостить и переночевать у него в доме.

Окружного чиновника Таборы звали Роберт Санфорд. Это был мужчина чуть старше тридцати, у которого имелись жена и трое маленьких детей – шестилетний мальчик, четырёхлетняя девочка и грудной младенец.

В тот вечер мы сидели на веранде и выпивали с Робертом Санфордом и его женой Мэри, то есть устроили «закатник», а двое их детей тем временем играли в траве перед домом под бдительным оком чёрной няньки. Дневная жара уже понемногу спадала, солнце клонилось к закату, и первая доза виски с содовой оказалась хороша на вкус.

– Как дела в Дар-эс-Саламе? – спросил у меня Роберт Санфорд. – Что интересного?

Я рассказал ему про чёрную мамбу и Салиму.

– Всегда безумно боялась змей, – поморщилась Мэри Санфорд, выслушав мою историю.

– Ему крупно повезло, что вы её заметили, – сказал Роберт Санфорд. – Ему грозила верная смерть.

– К нашему дому недавно приползла плюющаяся кобра, – сказала Мэри Санфорд. – Роберт её пристрелил.

Дом Санфордов стоял на холме на окраине города. Это было белое деревянное двухэтажное здание под зелёной черепичной крышей. Кровля со всех четырёх сторон выходила далеко за пределы стен, создавая дополнительную тень, и из-за этого дом слегка походил на японскую пагоду.

С порога открывался изумительный вид. Широкая бурая равнина, покрытая в основном зарослями иссушенного кустарника, была усеяна множеством холмиков и холмов, и на этих холмах росли огромные тропические деревья, их густые кроны сливались в ярко-изумрудные пятна зелени, резко выделявшиеся на фоне бурой равнины. На самой выжженной равнине встречались только голые колючие деревья, которых полно в Восточной Африке, причём на каждом дереве неподвижно сидели в среднем по шесть огромных стервятников. Коричневые птицы с кривыми оранжевыми клювами и оранжевыми лапами проводили на этих деревьях всю свою жизнь: они ждали, пока сдохнет какой-нибудь зверь, чтобы подобрать его труп.

– Вам нравится такая жизнь? – спросил я Роберта Санфорда.

– Я люблю свободу, – ответил он. – В моём ведении находится территория примерно в пару тысяч квадратных миль, и я могу отправиться куда угодно и делать, что мне нравится. С этим всё замечательно. Но мне не хватает общества других белых людей. В городе не так уж много европейцев, отмеченных интеллектом.

Мы сидели и смотрели, как солнце опускается за край плоской бурой равнины, утыканной колючими деревьями, и видели зловещих стервятников, которые, словно пернатые гробовщики, ждали, когда к кому-нибудь придёт смерть и им будет чем заняться.

– Не отпускайте детей далеко от дома! – крикнула Мэри Санфорд няньке. – Приведите их сюда, пожалуйста!

– На прошлой неделе мать прислала мне из Англии третью симфонию Бетховена, – сказал Роберт Санфорд. – Две пластинки, дирижирует Тосканини. А вместо стальной иглы я установил самодельную, из колючки вон того дерева. С ней не так быстро изнашиваются дорожки на пластинке. Вроде работает.

– А пластинки в таком климате не деформируются? – спросил я.

– Я кладу на них стопку книг, – сказал Роберт Санфорд. – Главное – не уронить какой-нибудь увесистый фолиант, чтобы Бетховен не разбился.

Солнце скрылось за горизонтом, и поверх ландшафта разлился приятный мягкий свет. В полумиле от нас я заметил небольшой табун зебр, пасущихся среди колючих деревьев.

Роберт Санфорд тоже следил за зебрами.

– Я вот думаю, – сказал он, – что, если поймать молодую зебру и объездить её, как лошадь? В конце концов, это же и есть лошадь, только дикая и с полосками.

– Никто не пробовал? – спросил я.

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Вот Мэри – хорошая наездница. Что скажешь, дорогая? Хочешь ездить верхом на собственной зебре?

– Забавная идея, – ответила она. Несмотря на тяжеловатую челюсть, она была привлекательной женщиной. Впрочем, её челюсть меня не смущала. Она придавала Мэри воинственный вид.

– Мы могли бы скрестить её с лошадью, – развивал свою мысль Роберт Санфорд. – Получилась бы зошадь.

– Или лебра, – добавила Мэри Санфорд.

– Точно, – улыбнулся её муж.

– Может, попробуем? – сказала Мэри Санфорд. – Представляешь, у нас появится маленькая зошадь или лебра! Давай попробуем, милый?

– На ней могли бы кататься дети, – продолжал он. – Чёрная зошадь с белыми полосами.

– Можно послушать вашего Бетховена после ужина? – попросил я.

– Разумеется, – кивнул Роберт Санфорд. – Я вынесу граммофон на веранду, и вся равнина заполнится звуками музыки. Потрясающе. Единственное, придётся дважды крутить ручку граммофона, пока доиграет одна сторона.

– Это я возьму на себя, – пообещал я.

Вдруг вечернюю тишину взорвал мужской вопль. Я узнал голос своего боя Мдишо.

– Бвана! Бвана! Бвана! – заходился он где-то на задворках дома. – Симба, бвана! Симба! Симба!

«Симба» на суахили значит «лев». Мы все втроём вскочили на ноги, а мгновение спустя из-за дома вынырнул Мдишо, вопя на суахили:

– Скорее, бвана! Скорее! Скорее! Огромный лев ест жену повара!

Сейчас, когда я сижу в Англии и записываю этот случай на бумаге, он кажется забавным, но тогда, на веранде в глубине Восточной Африки, нам было не до смеха.

Роберт Санфорд метнулся в дом и через пять секунд выскочил с винтовкой в руках, заряжая её на ходу.

– Уведи детей в дом! – крикнул он жене, сбегая с веранды; я поспешил за ним.

Мдишо подпрыгивал от возбуждения, показывал куда-то за дом и вопил на суахили:

– Лев утащил жену повара, лев её ест, а повар гонится за львом и пытается её спасти!

Слуги обитали в низких побелённых пристройках за домом, и когда мы забежали за угол, то увидели несколько домашних слуг, которые прыгали, махали руками и верещали:

– Симба! Симба! Симба!

Все они были в безукоризненно белых хлопчатобумажных балахонах, похожих на длинные ночные рубашки, и у каждого на голове красовалась изящная алая феска. Феска – это маленькая шляпка без полей, часто с чёрной кисточкой наверху.

Женщины тоже вышли из своих хижин и безмолвно и неподвижно стояли в стороне.

– Где он? – крикнул Роберт Санфорд, но мог бы и не спрашивать, потому что мы почти сразу заметили крупного льва песочного цвета, который рысцой бежал от дома, ярдах в восьмидесяти или девяноста от нас. У него была роскошная густая грива, а в пасти он держал жену повара. Лев схватил женщину за талию, так что её голова и руки свисали с одной стороны пасти, а ноги – с другой. Я разглядел её красное платье в белый горошек.

Смотреть на льва было страшно. Лев удалялся от нас с самым спокойным видом, медленными пружинистыми скачками, а за ним, отставая всего на длину теннисного корта, бежал отважный повар в белом балахоне и красной феске. Он размахивал руками, как ветряная мельница, подскакивал на бегу, хлопал в ладоши и кричал, кричал, кричал:

– Симба! Симба! Симба! Симба! Отпусти мою жену! Отдай жену!

Перед нашими глазами развернулась настоящая трагедия, хотя и с примесью комедии. Завершал сцену Роберт Санфорд, мчавшийся со всех ног за поваром, который гнался за львом. Вскинув винтовку, он кричал повару:

– Пинго! Пинго! Уйди с дороги, Пинго! Ложись на землю, чтобы я мог выстрелить в симбу! Ты мне мешаешь, Пинго! Ты на линии огня!

Но повар не обращал внимания на его крики и бежал дальше. Лев тоже ни на кого не обращал внимания, он всё так же бежал, даже не увеличивая скорость, медленными упругими скачками, высоко подняв голову и гордо держа женщину в пасти, как пёс, удирающий с украденной костью.

И повар, и Роберт Санфорд передвигались быстрее льва, который, казалось, в самом деле ничуть не беспокоился от того, что его кто-то там преследует. Что до меня, то я не знал, как им помочь, поэтому просто молча бежал за Робертом Санфордом.

Ситуация складывалась нелепая, поскольку Роберт Санфорд никак не мог выстрелить в льва, не рискуя при этом попасть в жену повара, не говоря уже о самом поваре, который всё время находился на линии огня.

Лев направлялся к одному из поросших тропическими деревьями холмов, и все понимали, что, как только он доберётся до деревьев, нам его уже не поймать. Отчаянный повар уже догонял льва, между ними оставалось не больше десяти ярдов, а Роберт Санфорд отставал от повара ярдов на двадцать пять.

– Эгегей! – орал повар. – Симба! Симба! Симба! Отдай жену! Я тебя догоню, симба!

Тогда Роберт Санфорд остановился, поднял винтовку и прицелился, а я подумал: неужели он осмелится выстрелить в льва, бегущего с женщиной в зубах? Громыхнул выстрел, и прямо перед львом взметнулось облачко пыли. Лев встал как вкопанный и обернулся, не выпуская женщину из пасти. Он увидел размахивающего руками повара, увидел Роберта Санфорда и меня, и, конечно же, он услышал выстрел и увидел облачко пыли. Наверное, ему показалось, что за ним гонится целая армия. В ту же секунду он бросил жену повара на землю и рванулся в укрытие. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то развивал прямо с места такую скорость. Несколько огромных скачков – и он скрылся в зарослях на холме, Роберт Санфорд даже ещё не успел перезарядить винтовку.

Повар первым подбежал к своей жене, за ним Роберт Санфорд, следом я. Я не мог поверить своим глазам. Я ожидал, что страшные клыки разорвали женщину пополам, но она как ни в чём не бывало сидела на земле и улыбалась своему мужу.

– Где болит? – бросаясь к ней, закричал Роберт Санфорд.

Повариха подняла глаза, не переставая улыбаться, и сказала на суахили:

– Это старый лев, я его ни капельки не испугалась. Я просто лежала в его пасти и прикидывалась мёртвой. Он даже одежду не прокусил.

Она поднялась на ноги и одёрнула своё красное платье в белый горошек, мокрое от львиной слюны. Повар обнял её, и они заплясали от радости в сумерках на великой рыжей африканской равнине.

Роберт Санфорд стоял, изумлённо уставившись на жену повара. Как, впрочем, и я.

– Ты уверена, что симба тебя не поранил? – ещё раз спросил он.

– Нет, бвана, – покачала головой женщина. – Он нёс меня бережно, как собственного детёныша. Только вот платье постирать надо.

Мы медленным шагом вернулись к ошеломлённым зрителям.

– Ночью, – обратился ко всем Роберт Санфорд, – никому не отходить от дома. Вы меня поняли?

– Да, бвана, – закивали они. – Да, да, мы тебя поняли.

– Этот старый симба прячется в джунглях и может вернуться, – сказал Роберт Санфорд. – Так что будьте начеку. А ты, Пинго, всё-таки приготовь ужин. Я проголодался.

Повар помчался на кухню, хлопая в ладоши и подпрыгивая от радости. Мы подошли к Мэри Санфорд, которая стояла за домом и всё видела. Втроём мы вернулись на веранду и наполнили стаканы.

Дар-эс-Салам

5 июня 1939 года

Дорогая мама!

Как приятно лежать на спине и наблюдать за ужимками Гитлера и Муссолини, которые ловят мух и комаров на потолке. Гитлер и Муссолини – это две ящерицы у нас в гостиной. Они обитают тут постоянно и не только приносят пользу, но ещё и устраивают для нас забавные представления. К примеру, очень интересно наблюдать, как мотылёк, незадачливая жертва Гитлера (он поменьше Муссолини и не такой жирный), цепенеет под его гипнотическим взглядом. С испугу мотылёк не может двинуться с места, потом вдруг Гитлер резким, почти неуловимым движением вытягивает шею, выстреливает язык – и конец мотыльку. Ящерицы эти довольно маленькие, дюймов десять в длину, они принимают окраску потолка и стен – а они у нас жёлтые – и тогда становятся совсем прозрачными. Даже аппендикс просвечивает, во всяком случае, нам так кажется…

– Такого, по-моему, здесь ещё не случалось, – сказал Роберт Санфорд, снова усевшись в плетёное кресло. В одном из подлокотников была небольшая круглая выемка, куда он поставил стакан с виски. – Во-первых, – продолжал он, – львы не нападают на людей, если те не подходят к логову с детёнышами. У них и без людей есть чем поживиться. На равнине полно дичи.

– Наверное, у него семья на холме, – предположила Мэри Санфорд.

– Может быть, – сказал Роберт Санфорд. – Но если бы он считал, что эта женщина опасна для его семейства, он убил бы её на месте. А он, наоборот, нёс её бережно и аккуратно, как хорошая охотничья собака куропатку. Если вас интересует моё мнение, то я думаю, он вообще не собирался её есть.

Мы потягивали виски и пытались найти объяснение непонятному поведению льва.

– По правилам, – сказал Роберт Санфорд, – мне полагается первым делом завтра с утра собрать охотников, вместе с ними выследить льва и пристрелить его. Но я не хочу. Он этого не заслужил. Я не собираюсь этого делать.

– Вот и правильно, милый, – поддержала его жена.

Со временем история о странном происшествии со львом разошлась по всей Восточной Африке и превратилась в легенду. Когда я спустя две недели вернулся в Дар-эс-Салам, меня дожидалось письмо из «Ист-Африкан стандард» (кажется, так называлась местная газета). Меня как очевидца просили описать тот необыкновенный случай. Я согласился и через некоторое время получил чек на пять фунтов за свою самую первую публикацию.

Потом газета ещё долго печатала письма белых охотников и прочих специалистов из Уганды, Кении и Танганьики. Каждый предлагал собственное, зачастую весьма замысловатое объяснение. Но среди них не было ни одного разумного. Поведение льва так и осталось тайной.