Текст книги "Черви"

Неожиданно он поймал себя на мысли: интересно, а о чем сейчас думает сам Хорек? Да и вообще, думает он о чем-нибудь или нет? Может быть (Адамчик внушал себе это скорее для собственного успокоения), парень вовсе и не переживает то, что произошло несколько минут назад. Ведь есть же немало людей, которые ничего особенно близко к сердцу не принимают. Может, и этот парень из таких. С такой рожей, как у него, всю жизнь будешь объектом насмешек. В конце концов, как тут не привыкнуть. Не исключено, что он просто не обращает никакого внимания на то, что о нем говорят.

Придя к этому выводу, Адамчик тут же решил, что, пожалуй, плечи у Хорька опущены вовсе не так, как это бывает у людей одиноких и подавленных. Скорее, так делают искусные и терпеливые хитрецы. Вот именно, хитрецы. Недаром ведь вон сколько раз бывало, что все новобранцы переживают, злятся, а этот Хорек сидит себе как ни в чем не бывало и в ус не дует. Его, видно, ничто особенно не волнует. Ох, уж этот Хорек. Только о себе и думает, хитрюга. Ну и эгоист.

От этих мыслей Адамчику почему-то стало легко на душе. Но вечером, когда взвод вернулся с ужина и солдаты занимались чисткой оружия, гнетущее ощущение вернулось снова. Филиппоне и Магвайр, Хорек, «взводная мышь», Свинья, Уэйт, он сам – рядовой Адамчик – все они перепутались, смешались у него в голове, разом кричали и бранились, толкались и плакали. Он едва не начал орать во весь голос.

– Хватит с меня, – твердил он себе шепотом. – Хватит. Больше я уже не могу. Все получил. Сполна. С меня хватит!

– Хватит? – неожиданно переспросил его сидевший рядом Уэйт. – Ты что, уж не собрался ли лапки вверх поднимать? Струсил, что ли?

– А что делать? Что? До каких же пор терпеть этого Магвайра? Смотреть, как он издевается над людьми. Как сует этому Куперу бутылку с соской, оскорбляет, бьет… Так что ли?

– Ну, а почему бы и нет?

– Тебе, видишь, почему бы и нет, а я не могу. Просто не в силах больше. Дошел до ручки. Хватит с меня…

– Да ведь с Купера-то как с гуся вода, а ты психуешь.

– О, господи… – Адамчик чуть не плакал. Он сгрыз все ногти, изжевал себе щеку, но все никак не мог успокоиться. – Ну, а этот парень… Тот, из первого отделения. Джексон, что ли?

– А что с ним? Я не знаю.

– Так вчера же его забрали. Вечером, когда спать ложились. Я посмотрел, а его койка стоит неразобранная. Спросил, что с ним, никто не знает. Говорят, куда-то его отправили.

– Может, заболел или еще что…

– Почему ж тогда ничего не сказали?

– А ты спросил бы Магвайра.

– Еще чего! Его спросишь, потом сам не рад будешь.

– Чего ж ты тогда раскипятился? Ничего не знаешь, да и парень этот тебе пришей кобыле хвост, а шуму развел, прямо куда там.

Уэйт протянул руку, взял у Адамчика банку с ружейной смазкой, отвинтил крышку и вылил немного масла себе на протирку.

– В общем-то верно, – продолжал рассуждать вслух Адамчик. – Это я про Джексона. Он ведь все время совал нос куда не следует. Хорек вон говорил, будто слышал, как он ревел по ночам. Все спят, а он носом хлюпает…

– Во-во, – поддакнул сразу Уэйт. – От этого, видно, и чокнулся.

– Так ведь… – хотел возразить Адамчик, но вдруг что-то вспомнил и замолчал. Он думал, а что же они могут сделать, чем могут помочь. Конечно, во взводе творится что-то непонятное, скверное. Но разве они в силах это изменить? Нет, конечно. И от этого бессилия, этой неспособности что-либо сделать, ему стало совсем не по себе. Все тело было каким-то вялым, разбитым, ничего не хотелось делать, хоть ложись и помирай…

– Мне кажется, – неожиданно сказал он шепотом, – у нас тут все так, как у нацистов в лагерях было. Я читал про них… Это точно.

– Да ты спятил, Рыжий. Вот уж удумал, надо же. Этот Джексон сейчас, может быть, преспокойно себе домой катит, а ты тут психуешь.

– Но мне же не по себе, как ты не понимаешь. Я ведь просто извелся весь…

– А ты постарайся не думать об этом. Выбрось все из головы.

– Не могу.

– Ты, видать, всерьез брыкаться удумал. Так, что ли? Гляди, опять в обморок не грохнись.

– Ужасно смешно. – Адамчика не тронула издевка, прозвучавшая в голосе товарища. – Значит, по-твоему, мы должны молчать, а этот Магвайр пусть и дальше зверствует? Чтобы ему все с рук сходило. Так, что ли?

– Да что ему с рук сойдет? Что?

– Как что? Да все, что он с нами тут вытворяет. Все эти насмешки, издевательства, хамство. Это что, так и должно быть?

– А почему бы и нет?

Адамчик как споткнулся. Замолчал и только с укоризной поглядел на Уэйта. «Неужели ему не стыдно от этих слов?» – подумал он. Но Уэйт спокойно встретил его взгляд, глядел как ни в чем не бывало, спокойно продолжая чистить винтовку. Потом сказал:

– Я так считаю. Раз Магвайр поставлен над нами, значит, так и надо. Не нашего ума, что он делает и как. Раз делает, значит, так положено. А мы обязаны ему повиноваться, выполнять приказ и не рассуждать. Вбей себе это в башку, убеди себя, что все правильно, и самому же будет легче. Хоть без толку скулить перестанешь, и то хлеб.

У Адамчика буквально кипело внутри. Больше всего его возмущали открытые намеки Уэйта на его неприспособленность, слабость, даже какую-то неполноценность. Этот здоровый парень, которому все трын-трава, постоянно подчеркивал, что считает Адамчика одним из тех слабаков, которым место в десяти процентах отсева, никчемным человечишкой, совершенно не приспособленным к жизни. В общем, маменькиным сынком, которому не место на военной службе.

Но это же вовсе не так. Не из-за слабости или неприспособленности возмущается Адамчик здешними порядками. Не потому бунтует, что сам ни на что не годен. Ерунда все это. Если бы он захотел, в два счета стал бы со всеми наравне. Что ему стоит. Но он сознательно против. Не хочет, ни за что не желает склоняться перед этим Магвайром, унижать свое достоинство перед ним. Другие пусть становятся на колени. Других он может ломать сколько хочет. Но не его. Это уж точно. Вон кругом сколько холопов, готовых принять от Магвайра все, что он ни пожелает. Одни – из-за своей глупости и ограниченности, другие – от страха, оттого, что боятся. Или вот такие, как Уэйт. Предпочитающие не вдумываться в то, что происходит, не принимать это к сердцу. Пусть, мол, все будет как будет. Такие хуже всего. Да только какое ему до них дело. Нужны они ему, что ли. Пусть поступают, как хотят. Он и без них обойдется. И без Уэйта тоже, больно нужен. Да от него проку меньше, чем от других. «Какой же я был дурак, – подумал вдруг Адамчик, – когда решил, что этот человек может быть мне другом. Да это же совершенно противоестественно. Все равно, что пытаться подружиться с каким-нибудь роботом пли манекеном».

Уэйт тем временем спокойно продолжал заниматься своим делом. Он осторожно извлек ударно-спусковой механизм винтовки, разобрал его, тщательна протер и смазал все детали. Адамчик глядел на все это, и губы у него даже побелели от ненависти и отвращения.

«Надо быть совершенно слепым, – думал он, – чтобы сразу не понять, что этот человек всегда и везде будет стоять на одном сидеть смирно, не высовываться, не ввязываться и, упаси бог, не вздумать сопротивляться. Конечно, он – командир отделения, начальство. Завари я, Адамчик, какую-то кашу, первому достанется ему. Поэтому-то, наверное, и старается избежать каких бы то ни было осложнений, неприятностей. Для него ведь главное – сохранить в неприкосновенности свою шкуру».

Ну что ж, в таком случае он сделает выводы. Пусть урок пойдет ему впрок. Хватит валять дурака. Хорошо еще, что он не посвятил Уэйта в свои планы, вот было бы весело. А ведь так хотелось с кем-нибудь посоветоваться, поговорить по душам. Но он вовремя удержался. И теперь уж сохранит тайну при себе. Никому ни слова. Он знает, что надо делать, готов к этому и завтра же, как только представится случай, осуществит свой замысел.

7

Адамчик все-таки выполнил свой план. Правда, для этого пришлось пострадать. Утром, когда он попросился в церковь, Магвайр чуть не лопнул от злости. Он орал, что Адамчик – последний лодырь и сачок, пытается увильнуть от приборки. Потом принялся всячески поносить и высмеивать его, обзывая паршивым псаломщиком и капеллановым блюдолизом, а когда и это не подействовало, приказал отойти к стенке и принялся размахивать перед носом кулаками, грозясь избить поганого святошу в кровь, если он не прекратит эти свои выходки и будет портить взводу всю жизнь.

Адамчик здорово перетрусил, но все же продолжал стоять на своем и в конце концов получил разрешение сходить к капеллану.

Тогда ему казалось, что это победа и что теперь все сомнения будут разрешены, все опасения и трудности останутся позади. Однако после посещения священника настроение у него окончательно испортилось, сомнения начали еще больше терзать душу. Как он ни старался, вернувшись во взвод, взять себя в руки, на душе было просто гадко, в голове все перепуталось, и из-за этого, когда занимались строевой, он несколько раз сбился, вызывая всякий раз злобное шипение соседей и грозные окрики со стороны сержанта-инструктора. Счастье еще, что занятия в тот день проводил Мидберри. Адамчик отделался одним ночным дневальством вне очереди, чему был крайне рад – он ведь все равно по вечерам долго не мог заснуть, так что дневальство было ему не в тягость.

После отбоя он медленно прохаживался между рядами двухъярусных коек, напрягая слух или вглядываясь в темноту, пытаясь представить себе, что там происходит. Потом нашел новое развлечение – ходил на цыпочках или ставя пятку одной ноги впритык к носку другой. Все это он придумывал для того, чтобы отогнать мысли, бесконечно лезшие в голову. И без этого он весь день мучился, не зная, что же теперь делать, как быть. В общем, ночью у него в душе царил такой же сумбур, как и утром. Неожиданно его внимание привлекли какие-то странные звуки. Как будто где-то скулила или тихонько подвывала собака. Он пошел на звук, включил фонарик и направил его в потолок. Отраженный свет рассеял мрак, и Адамчик увидел на ближайшей к нему койке скорчившуюся, странно дергавшуюся фигуру. Это был Хорек. Он спал, но во сне лицо его было искажено ужасными конвульсиями, нижняя губа втянута в рот и страшно закушена, судороги непрерывно пробегали по его телу.

Адамчик наклонился к спящему и потряс его за плечо. Хорек дернулся, но не проснулся, однако дрожь прошла, он расслабился и затих.

«Что тут только не снится», – подумал Адамчик. Ему самому дня два тому назад приснилось, будто он провалился в зыбучие пески, предательская трясина тянет вниз, засасывает, он кричит, а оба сержанта и весь взвод стоят вокруг, молча наблюдают за его агонией, слушают предсмертные вопли и даже не собираются помочь.

Когда утром он вспоминал об этом кошмаре, его почему-то не оставляло ощущение, будто весь этот ночной ужас имеет свое продолжение наяву. Они стояли в строю, и вдруг Адамчику показалось, что вытянувшийся рядом с ним Уэйт является двойником того Уэйта, который ночью спокойно взирал на его муки и не сделал даже шага, чтобы вытащить товарища из зыбучих песков. Такими же людьми из ночного кошмара показались ему другие солдаты, сержант Магвайр. Да что там солдаты и сержант. Весь Пэррис-Айленд представлялся теперь ему одним страшным сном, порождением больного воображения. Казалось, что здесь нет ничего настоящего, реального, ощутимого. Один сплошной обман. Временами ему даже хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что все происходящее вокруг не сон, а горькая реальность. «Как было бы хорошо, – думал он, – если бы можно было вот так ущипнуть себя и проснуться уже дома, в своей постели, в том привычном прежнем мире, который был единственной реальной вещью. В мире, где нормальные люди поддерживают друг с другом нормальные отношения, нормально решают вопрос о том, что человек может делать, а что нет».

Луч карманного фонарика все еще высвечивал на белом потолке неяркий, расплывчатый круг. Адамчик снова поглядел туда, где на нижней койке спал Хорек, а над ним слегка похрапывал рядовой Карузерс. Оба они были укрыты форменными одеялами грязно-зеленого цвета (как и все солдаты, спавшие в ту ночь в этом кубрике и в десятках, сотнях других кубриков в гарнизонах и на базах морской пехоты). Посредине одеяла четко выделялись большие черные буквы – «КМП США»[11]11
  Корпус морской пехоты США.


[Закрыть]. По углам металлической рамы, прикрепленной строго вертикально к спинкам обеих коек и образующей вместе с ними что-то вроде ружейной пирамиды, на специальных крючках были растянуты две солдатские кожаные портупеи с подсумками тоже грязно-зеленого цвета. У каждой из ник слева был пристегнут ножевой штык в ножнах, а посредине коробка с пакетом первой помощи. Сверху над портупеями на пирамиде лежали два покрашенных в серебристый цвет пластмассовых подшлемника, снизу же, на железной поперечине нижней койки, висели грязно-зеленые ранцы. Ремни их были тщательно свернуты, свободные концы закреплены в пряжках. Под каждым ранцем стоял темно-зеленый деревянный рундук с традиционным черным замком. Замки были огромные, и каждый с секретом, чтоб вор не забрался. Сзади, за кроватью, находился еще один рундук, а спереди в ряд была расставлена обувь – черные походные бутсы, спортивные тапки и надраенные до зеркального блеска выходные ботинки. Вся обувь обязательно шнуровалась до самого верха, концы шнурков убраны внутрь, чтоб не болтались. Так было положено.

Такими же одинаковыми до мельчайших деталей были обе солдатские постели. Хотя Адамчик и не видел этого в темноте, но знал, что столь же однообразны были все тридцать пять коечных спарок, находившихся в кубрике. Стояли они в раз и навсегда установленном порядке, двумя строго параллельными рядами, точность и параллельность которых периодически проверялись сержантами с помощью специальной длинной веревки.

Адамчик выключил фонарик. Сквозь затянутые сетками окна в казарму проникал едва ощутимый поток прохладного ночного воздуха. И, немного успокоенный его приятным дуновением, солдат невольно вновь задумался: так что же он собирался сделать?

А кубрик жил своей ночной жизнью. Вокруг слышалось приглушенное дыхание спящих солдат, прерываемое время от времени то глубоким вздохом, то кашлем. Кто-то невидимый в темноте негромко похрапывал, кто-то слегка стонал. Замершему в темноте Адамчику даже показалось, будто он слышит дыхание не семи десятков спящих солдат, а одного огромного существа. Он даже представил себе, будто в кубрике сейчас никого нет, только он и это гигантское живое существо, это шумно дышащее чудовище по имени Взвод. От этой мысли Адамчику стало не по себе, будто мороз по коже пошел, он почувствовал себя полным ничтожеством, одиноким, неприкаянным пигмеем, и сразу же постарался поскорее отогнать от себя непонятно откуда появившийся страх, вернуться в реальный мир.

Больше всего, пожалуй, решил он, его угнетают здесь темнота и усталость. Прекратив бесцельное хождение по кубрику, он вышел в коридор, ведущий к сержантской. По пути заглянул в умывальную и туалет, убедился, что там никого нет, и, сдерживая дыхание, на цыпочках подкрался к страшной двери. Постоял несколько минут, прислушиваясь. В комнате слышалось тихое похрапывание, заглушаемое монотонными звуками капающей в душевой воды.

Уверившись в том, что Мидберри спит, Адамчик несколько приободрился, почувствовал себя спокойнее. Он не раз слышал от солдат, что у «эс-инов» есть привычка шпионить за дневальными, и очень боялся, как бы Мидберри не вздумал проследить, как несет вахту наказанный им новобранец.

Однако сержант, по-видимому, все же спал. Успокоившийся Адамчик пошел снова в кубрик. Там, где под потолком висела единственная на все помещение 60-ваттная дежурная лампочка, проход немного расширялся, образуя что-то вроде площадки. Здесь обычно проводилась физподготовка. Чаще всего сержанты занимались здесь с новобранцами, которые в силу своего слабого развития отставали от всего взвода. Занятия эти обычно устраивались ночью и проводились по особой методе, разработанной лично Магвайром. Он считал, что таким способом можно сделать человека из любой рохли, любого слабака.

В одном углу здесь на небольшом помосте стояли параллельные брусья, в другом – окрашенная в черный цвет штанга, около которой лежали дополнительные блины. Рядом блестели сталью большие спиральные пружины с красными деревянными ручками – специальные эспандеры. Тут же был и турник. Вернее, длинная железная труба, закрепленная на двух стойках.

Часть противоположной стены представляла собой большое зеркало. Около него находился щит, на котором был нарисован в полный рост солдат морской пехоты в парадном обмундировании. Тут же на стене висела в рамке инструкция по правилам ношения формы.

Адамчик остановился, поглядел на запертую на ключ входную дверь казармы и подумал, что для того, чтобы избавиться от всего этого, ему достаточно лишь сперва отпереть эту тяжелую дверь, затем открыть наружную, раздвижную, и выйти на улицу. Как ему хотелось, чтобы это было действительно так просто – взять и выйти, закрыть за собой дверь и оставить за ней Магвайра с его постылым корпусом морской пехоты. Но за дверью было море, а он не умел плавать. Да даже если бы и умел, то все равно не решился бы (им говорили, что вокруг острова шныряет много акул). А единственный путь по суше, проходивший по дамбе, тщательно охранялся. Так что шансов у него не было никаких, и надо было смириться.

Вчера еще у него была надежда. Пусть крошечная, зыбкая, но надежда. Сегодня утром она развеялась без следа. Да, пожалуй, мысленно поправил он себя, ее и раньше-то не было. Не было надежды, нечему было и развеиваться. Вот так, пожалуй, точнее. Просто вчера он вбил себе в голову какую-то чушь, ерунду, навоображал невесть что и сам поверил в это. А пришло утро, и оказалось, что ничего не было. Ничего, кроме пустых выдумок.

Вздохнув, он подошел к дверям, отпер их, открыл настежь. Прохладный бриз с океана пробежал по лицу, пробрался за ворот рубашки, приятно лаская кожу. В воздухе царили мир и покой. Адамчик привалился к косяку раздвижной двери и стал смотреть на раскинувшийся перед казармой, казавшийся ночью необозримым плац. За плацем и за металлическим забором с колючей проволокой поверху проходило шоссе, и по нему бежали, помаргивая огоньками, машины.

Наблюдая за этими далекими светлячками, двигавшимися в темноте, Адамчик в душе проклинал всех, кто ехал на этих машинах. Они ведь не могли даже представить себе, какими были счастливцами. Считают, наверно, что все так и должно быть. А тут сиди за этой проклятой проволокой, за этим забором, которому нет ни конца, ни края. Как было бы здорово очутиться вдруг по ту его сторону. Стать снова хозяином самому себе. Мчаться куда-то в машине и ни о чем не думать. Ах, если бы он мог оказаться сейчас на месте этих счастливцев! Он опустил бы боковое стекло, и пусть ветер треплет волосы, задувает в уши, холодит за пазухой. Он включил бы на полную мощность радио и так бы мчался и мчался. Тихо покачивает машина, слегка светится зеленоватым светом приборная доска, правая рука слегка касается баранки, левая, согнутая в локте, лежит на опущенном стекле. А может быть, и не так все. Иначе. Левая небрежно держит руль, правой же он прижимает к себе девушку, и пальцы скользят по ее теплому телу. Это его девушка. И его машина. Время тоже принадлежит ему. Все без остатка. Он может ехать тогда, когда хочет, туда, куда ему заблагорассудится. Машина мчится, шины умиротворенно шуршат по асфальту, иногда лишь слегка постукивая на неровностях дороги. И с каждой секундой он уносится все дальше и дальше от этого острова и ненавистного старшего сержанта-инструктора Магвайра.

Правая нога у него затекла, и он немного повернулся, перенося вес тела на левую. В этот момент он заметил, что проносившиеся по шоссе огоньки в какой-то момент вдруг исчезали, чтобы через несколько секунд вновь появиться уже чуть правее. Он догадался сразу же, в чем причина, – где-то там в темноте между ним и шоссе находился монумент героям Иводзимы. Он ненавидел эту железобетонную громадину, ненавидел с первых дней своего пребывания на острове. Эти неестественные семиметровые фигуры с раннего утра и до позднего вечера молча взирали свысока на сотни маршировавших у их ног измученных солдат, как бы вбивая им в голову: «Старайтесь! Старайтесь вовсю, парни. И, может быть, тогда вы станете настоящими морскими пехотинцами. Такими, как мы!»

Самым отвратительным было то, что все это было обманом. Чистым обманом от начала и до конца. Сам подвиг на горе Сурибати и все, что потом из него сделали. Как-то еще давно Адамчик читал в журнале «Ридерс дайджест», что знаменитая фотография «Подъем флага США на горе Сурибати» была сделана вовсе не в боевой обстановке. Группу, поднимающую флаг, фотографы снимали гораздо позже, когда бои на острове давно уже закончились. Тогда он не поверил тому, что прочел. Но сейчас был уверен, что это правда. Ведь у него за последнее время была уже не одна возможность убедиться, что весь этот корпус морской пехоты и все, что с ним связано, представляли собой не что иное, как бесконечное нагромождение пустого бахвальства и фальши.

Почему, например, было не сделать эту группу в натуральную величину? А еще лучше сломать ее напрочь и вместо нее поставить изваяние непревзойденного штаб-сержанта Магвайра, избивающего желторотого новобранца.

То же самое и с вербовочными афишами и всякими плакатами морской пехоты, рассчитанными на молодежь. Содрать бы всех этих голубоглазых и белокурых бравых морских пехотинцев, гордо вглядывающихся в будущее, а вместо них повесить простой плакат, на котором изобразить Магвайра, натягивающего презерватив на бутылочку с молоком и собирающегося поиздеваться над рядовым Купером.

Адамчику было совершенно ясно, что все афиши, фотографии, монументы, фильмы и телепрограммы о подвигах морской пехоты представляют собой звенья огромного заговора, целью которого является обман людей, в том числе и его лично. Он ведь в свое время заглотал эту лживую наживку, клюнул на нее, как глупый окунь на червяка, и вот теперь она сидит у него внутри, вся – крючок, грузило и леска. Никто ведь не заставлял его подписывать контракт, сам полез. Захотелось, видите ли, ему тоже, как и другим, пощеголять в темно-синем парадном мундире, стать настоящим парнем, именоваться бравым морским пехотинцем. Вместо этого его обрядили в это мерзкое грязно-зеленое рабочее обмундирование и окрестили Двойным дерьмом. И это еще не самое худшее. Самое худшее то, что его заставляют поверить, будто бы он к тому же еще и ублюдок, последний трус и подонок, в общем грязная тварь.

Все то, против чего он боролся в течение всего этого тяжелого дня, снова поползло ему в голову. Сумбурные, бессвязные мысли, одна невыносимее другой. Перед глазами вновь возник кабинет батальонного капеллана, того самого, у которого он был утром и который нанес последний удар по его думам и иллюзиям.

Первое, что увидел он, войдя в этот кабинет, была все та же опостылевшая фотография пятерых бравых морских пехотинцев, водружающих флаг на вершине горы Сурибати. Она висела на самом видном месте, и луч солнца играл на ее стандартной металлической рамке. Адамчику показалось, что именно она нанесла ему тогда самый сильный удар, похоронила окончательно все его иллюзии и надежды. Она уверила его в том, что только круглый дурак и непроходимый тупица может надеяться найти в этом кабинете взаимопонимание и сочувствие. Он просто попусту тратил время.

– Сэр, – тем не менее доложил он, как положено, – рядовой Адамчик просит разрешения…

– Ну, зачем же такие формальности, сын мой, – остановил его капеллан, приветливо улыбнувшись. – Садитесь, пожалуйста, рядовой… э-э…

– Адамчик, сэр!

Он сел перед окрашенным в темно-зеленый цвет металлическим столом, на блестящей крышке которого слева стояла обрезанная наполовину гильза 105-миллиметрового снаряда, служившая коробкой для писем. За спиной у капеллана на стене висело деревянное распятие с позолоченной фигуркой Христа посредине.

Капеллан удобно расположился в широком вращающемся кресле. Он слегка повернулся к своему посетителю, поставил локти на стол, всем своим видом показывая, что готов внимательно слушать. Ростом он был невелик и телосложением хлипок, и Адамчика очень удивило, что в этой тщедушной груди рождался неожиданно громкий, низкий голос.

– Так что же привело тебя, рядовой, в сию комнату? Давай, выкладывай, – пригласил его священник. – Рассказывай все по порядку и помни, что здесь принято ничего не утаивать. Давай!

– Сэр… То есть я хотел сказать, святой отец… – начал Адамчик. – Я… видите ли… он замялся, не в силах найти нужные слова – не знаю, вправе ли я к вам обращаться с этим…

– Почему же это не вправе? У меня здесь все вправе говорить о своих трудностях и сомнениях. Не бойся и выкладывай…

– Я хотел сказать, святой отец… – он снова остановился. – …Вернее, мне кажется, что я окончательно запутался…

Адамчику хотелось как можно точнее изложить капеллану все, что он думал о Магвайре и его методах, о всей системе подготовки, жертвами которой оказались он и его товарищи. О том, чем она, эта система, была, по его мнению, плоха и бесчеловечна. Но это все оказалось лишь благими намерениями. Фактически же рассказ оказался путаным, совершенно бестолковым и неубедительным. Он перескакивал с пятого на десятое и, в конце концов, так ничего толком не объяснив, оказался прав лишь в одном – доказал капеллану, что действительно полностью запутался.

Уже позже, возвращаясь к себе в казарму на джипе, за рулем которого сидел молчаливый капрал, непрерывно жевавший резинку, Адамчик вновь и вновь вспоминал все, что было, и пришел к выводу, что его замысел и надежды оказались на поверку совершеннейшей выдумкой, мыльным пузырем. И главной причиной этого, считал он, было то, что батальонный священник застал его врасплох, нарушил заранее намеченный план, запутал его. А может быть, наоборот? Может быть, беда была как раз в том, что ему самому не удалось застать врасплох капеллана? Когда еще до этой беседы он пытался представить себе, как она будет протекать, он был совершенно уверен в одном – его сообщение явится полной неожиданностью для капеллана, ошеломит его, потрясет. Может быть, даже вызовет бурю возмущения. Действительность полностью опровергла эти предположения. В течение всей беседы священник ни на йоту не отошел от того отечески-добро-желательного, но в то же время безразличного, как бы беспристрастного тона, которым он встретил солдата. Этот тон обезоруживал человека. Во всяком случае Адамчика он сразу же выбил из колеи.

Он рассказывал капеллану о том, как отвратительно Магвайр обращается с Купером, Хорьком и другими солдатами, как ночью тайком от всех куда-то увезли Джексона, о безобразном высмеивании штаб-сержантом духовных человеческих ценностей и его отвратительном лексиконе. Но это ни в малейшей мере не взволновало капеллана. Выслушав солдата, он пустился в пространные рассуждения о том, что такое человеческий долг, потом еще более подробно и нудно принялся разглагольствовать об особенностях военной службы и задачах, которые призван выполнить солдат. Ведь солдат, говорил он, выполняет двойной долг – перед богом и перед государством. На нем, значит, лежит двойная ответственность… Говорил он долго и нудно, Адамчик почти не слушал его, думая только о своем. Опустив голову, он уставился куда-то в край стола и только ждал, когда же иссякнет этот поток пустых слов. Когда же священник наконец замолчал, он извинился, что отнял так много времени, сказал, что теперь отлично понимает свой долг и что, так точно, сэр, впредь постарается служить лучше и понимать больше, будет, так точно, сэр, молить у бога силу и терпение, чтобы преодолеть все трудности и испытания.

«Ведь этот же капеллан, – думал он тем временем, – набитый дурак, да и только. У него же ничего за душой нет. Ни на грош. А я тоже вылез. Вообразил, что он горой за меня встанет. Заступится. Вот уж тоже дурак, клейма ставить негде. Хорошо хоть, что Уэйт ничего про это не знает. Он уж посмеялся бы вволю, поиздевался бы надо мной. И поделом. На что же еще ты, дурак, рассчитывал? Чего ожидал? Распустил слюни и ждал, что вот сейчас же тебя под ручки нежненько возьмут и сразу же домой отправят. Со славой и почетом. Черта лысого! Не на тех напал. Этот капеллан, видать, такое же дерьмо, как и все остальные. Он же офицер и против своих никогда не выступит».

Мысль о том, как прав оказался бы Уэйт, привела Адамчика в бешенство. Его бесило, что этот парень заранее все знает, что он ни на что не реагирует и поэтому всегда находится в лучшем положении, нежели Адамчик с его переживаниями. Особенно непонятным было то, что позиция-то Уэйта была явно ошибочной, противной всем догмам, и тем не менее он в конце концов всегда оказывался прав, всегда был в выигрыше.

Уже подойдя к дверям казармы, Адамчик еще раз задумался над тем, что произошло. Ну почему он ожидал, что все будет по-другому? Конечно, он воспитывался совсем не так, как Уэйт. В их семье всегда существовали очень крепкие узы, все были горой друг за Друга и крепко держались вместе. А что знал этот Уэйт? Да и вообще, что может знать человек, проживший всю жизнь только для себя, никогда не знавший в жизни, что значит подумать, позаботиться о другом?