Текст книги "Фатерланд"

6

Вальтер Фибес пил шнапс у себя в кабинете. Со стола, стоявшего у окна, на него смотрели выстроившиеся в ряд пять человеческих голов – белые гипсовые слепки с откидными черепными коробками, поднятыми; как сиденья в уборной, и открывающими красные и серые участки мозга – пять характерных родовых типов германской империи. На плакате слева направо в нисходящем – с точки зрения властей – порядке содержались определения каждого типа. Первая категория – чисто нордический. Вторая – преимущественно нордический. Третья – гармоничный метис со слабо выраженными альпийскими или средиземноморскими чертами. Эти группы годились для службы в СС. Остальные не могли находиться на государственной службе и укоризненно глядели на Фибеса. Четвертая категория – метис преимущественно восточно-балтийского или альпийского происхождения, пятая – метис неевропейского происхождения.

Марш принадлежал к категории один-два; Фибес как назло находился на самой грани третьей. Впрочем, среди расовых фанатиков редко можно было найти арийских суперменов с голубыми глазами – эти фанатики, по словам «Дас шварце кор», были «весьма озабочены тем, чтобы их принадлежность к расе считалась общепризнанной». В то же время болотистые окраины расселения германской расы патрулировались теми, кто был не слишком уверен в чистоте своей крови. Непрочное положение порождает хороших стражей границ. Самыми громогласными защитниками чистоты расы были кривоногий франконский учитель, выглядевший смешным в традиционных кожаных штанишках; баварский лавочник; рыжий тюрингский бухгалтер с нервным тиком и влечением к членам гитлерюгенда, тем, что помоложе; калеки и уроды, недоноски нации.

Это относилось и к Фибесу – близорукому, сутулому, кривозубому рогоносцу Фибесу, – которого рейх осчастливил такой работой, о которой он мечтал. Гомосексуализм и смешение рас заняли место изнасилований и кровосмешения среди караемых смертью преступлений. Аборт, «подрывное действие против расового будущего Германии», также карался смертной казнью. В шестидесятые годы с их терпимостью наблюдался большой рост половых преступлений такого рода. Фибес, любитель копаться в грязных простынях, трудился все часы, выделенные для этого фюрером, и был счастлив, по словам Макса Йегера, как свинья в конском дерьме.

Но не сегодня. В данный момент он в сбившемся на бок парике и со слезами на глазах пил у себя в кабинете.

Марш сказал:

– Если верить газетам, Штукарт умер от сердечной недостаточности. – Фибер заморгал. – Но, по данным архива, личное дело Штукарта у тебя.

– Не могу ничего сказать.

– Разумеется, можешь. Мы же коллеги. – Марш сел и закурил. – Я так полагаю, что мы только и занимаемся тем, что спасаем «честь мундира».

– Не просто фамилии, – пробормотал Фибес. Он колебался. – Дай закурить.

– Бери. – Марш угостил коллегу сигаретой и щелкнул зажигалкой. Фибес опасливо, как школьник, затянулся.

– Признаюсь, Марш, это дело здорово меня потрясло. Этот человек в моих глазах был героем.

– Ты его знал?

– Естественно, ведь он был очень известен. Но лично никогда не встречал. А почему ты им интересуешься?

– Государственная тайна. Это все, что могу сказать. Сам знаешь.

– А, теперь понятно. – Фибес налил себе изрядную порцию шнапса. – У нас с тобой много общего, Марш.

– Да ну?

– Точно. Ты единственный следователь, который так же долго сидит на работе, как я. Мы отделались от жен и детей, от всего этого дерьма. Живем одной работой. Когда дела идут хорошо, и нам хорошо. Когда плохо… – Его голова упала на грудь. Через минуту он спросил: – Книгу Штукарта читал?

– К сожалению, нет.

Фибес достал из стола и протянул Маршу потрепанный том в кожаном переплете. «Комментарий к немецким расовым законам». Марш пролистал её. Здесь были главы, посвященные каждому из трех нюрнбергских законов 1935 года: Закону о гражданстве рейха, Закону о защите германской крови и германской чести, Закону об охране генетического здоровья германского народа. Некоторые места были подчеркнуты красными чернилами и помечены восклицательными знаками: «Чтобы избежать расового ущерба, необходимо, чтобы пары до брака подвергались медицинскому обследованию», «Брак между лицами, страдающими венерическими заболеваниями, слабоумием, эпилепсией или „генетическими пороками“ (смотри Закон 1933 года о стерилизации) разрешается только после предъявления справки о стерилизации». Были и таблицы: «Общий обзор допустимости браков между арийцами и неарийцами», «Распространенность кровосмешения первой степени».

Для Ксавьера Марша все это было непонятным набором слов.

Фибес сказал:

– Большая часть этого теперь устарела. Многое здесь относится к евреям, а все евреи, как мы знаем, – он подмигнул, – уехали на Восток. Но я до сих пор молюсь на Штукарта как на Библию. Его книга для меня – краеугольный камень.

Марш вернул книгу. Фибес бережно, как младенца, взял её в руки.

– А теперь мне действительно хочется увидеть материалы, относящиеся к смерти Штукарта, – сказал Марш.

Он думал, что Фибеса придется долго уламывать. Но тот сделал широкий жест, держа в руке бутылку шнапса:

– Валяй, смотри.

Личное дело крипо было довольно старым – начато более четверти века тому назад. В 1936 году Штукарт стал членом комиссии министерства внутренних дел «по защите германской крови», состоявшей из чиновников, юристов и врачей, которая рассматривала заявления о возможности браков между арийцами и неарийцами. Вскоре полиция стала получать анонимки, утверждавшие, что Штукарт за взятки выдавал разрешения на такие браки. Кроме того, он, по всей видимости, склонял некоторых женщин к половым сношениям.

Первым заявителем, назвавшим себя, был портной из Дортмунда, некто Мазер, который сообщил местному партийному руководству, что его невесту изнасиловали. Его заявление передали в крипо. Никаких материалов расследования не было. Вместо этого Мазера и его подружку отправили в концлагерь. В досье содержались и другие доносы-осведомителей, включая одного из однополчан Штукарта. Никаких мер ни разу не принималось.

В 1953 году Штукарт вступил в связь с восемнадцатилетней варшавянкой Марией Дымарской. Она утверждала, что у неё были немецкие предки ещё с 1720 года, и собиралась выйти замуж за капитана вермахта. Эксперты министерства внутренних дел вынесли заключение, что документы подделаны. В следующем году Дымарской выдали разрешение на работу в качестве домашней прислуги в Берлине. Ее нанимателем был не кто иной, как Вильгельм Штукарт.

Марш оторвал глаза от досье.

– Как ему в течение десяти лет удавалось выходить сухим из воды?

– Марш, он же был обергруппенфюрером. На таких людей лучше не жаловаться. Помнишь, что стало с Мазером, когда он пришел со своим доносом? И потом – ни у кого тогда не было доказательств.

– А теперь?

– Загляни в конверт.

Внутри папки в конверте из грубой бумаги он нашел дюжину на удивление высококачественных цветных фотографий Штукарта и Дымарской в постели. Белые тела на красных шелковистых простынях. Они были сняты из одной точки рядом с постелью. Лица, искаженные на одних снимках, расслабленные на других, было легко узнать. Тело девушки под мужчиной, бледное и худое, казалось очень хрупким. На одном из снимков она сидела на нем верхом, тонкие белые руки за головой, лицо обращено в сторону аппарата. Крупные славянские черты лица. Но с её выкрашенными белокурыми волосами до плеч она могла сойти за немку.

– Сделаны недавно?

– Лет десять назад. С тех пор он поседел. Она несколько располнела. С годами стала соблазнительнее.

– Можно получить представление, где это они? – Задний план размыт. Коричневая спинка кровати, красно-белые полосатые обои, лампа под желтым абажуром – все это можно увидеть где угодно.

– Это не его квартира. Во всяком случае, теперь она выглядит не так. Гостиница, возможно, бордель. Аппарат спрятан за зеркалом. Видишь, иногда кажется, что они смотрят прямо в аппарат? Я видел этот взгляд сотни раз. Они рассматривают себя в зеркале.

Марш снова изучил каждую из фотографий. Глянцевые, ни одной царапины – свежие отпечатки со старых негативов. Картинки, которые может предложить вам сутенер где-нибудь на глухой улочке Кройцберга.

– Где ты их отыскал?

– Рядом с трупами.

Сначала Штукарт застрелил свою сожительницу. Согласно протоколу о вскрытии, она, полностью одетая, лежала лицом вниз на кровати в квартире Штукарта на Фриц-Тодтплатц. Он вогнал ей в затылок пулю из своего эсэсовского «люгера» (если так было на самом деле, подумал Марш, то, вероятно, этот писака пользовался им в первый и последний раз). Следы уплотненных хлопковых волокон в ране наводили на мысль, что выстрел был сделан сквозь подушку. Потом он сел на край кровати и, по всей видимости, покончил с собой выстрелом в рот. На фотографиях с места происшествия тела были неузнаваемы. Штукарт сжимал в руке пистолет.

– Он оставил записку, – сказал Фибес, – на столе в столовой.

«Своим поступком я надеюсь избавить от затруднительного положения семью, рейх и фюрера. Хайль Гитлер! Да здравствует Германия! Вильгельм Штукарт».

– Шантаж?

– Вероятно.

– Кто обнаружил трупы?

– Тут самое интересное. – Фибес выплевывал слова, словно яд. – Американская журналистка.

Ее заявление было в папке. Шарлет Мэгуайр, 25 лет, берлинский корреспондент американского информационного агентства «Уорлд юропиен фичерз».

– Настоящая сучка. Завизжала о своих правах, как только её доставили в полицию. Права! – Фибес отхлебнул солидный глоток шнапса. – Вот дерьмо, теперь, думаю, нам придется быть любезными с американцами, верно?

Марш записал её адрес. Кроме нее, в качестве свидетеля был допрошен лишь швейцар дома, где жил Штукарт. Американка утверждала, что видела на лестнице двух мужчин непосредственно перед тем, как обнаружила трупы, но швейцар настаивал на том, что там никого не было.

Марш вдруг поднял голову. Фибес вскочил на ноги.

– Что там?

– Ничего. Показалось, что за дверью какая-то тень.

– Черт возьми, это место… – Фибес распахнул дверь с матовым стеклом и внимательно посмотрел в оба конца коридора. Пока он находился спиной к Маршу, тот отколол от обложки конверт и положил в карман.

– Никого нет. – Он захлопнул дверь. – Ты начинаешь трусить, Марш.

– Слишком богатое воображение – мое проклятие.

Он закрыл папку и встал.

Фибес, прищурившись, раскачивался взад и вперед.

– Не хочешь забрать с собой? Разве ты не работаешь вместе с гестапо по этому делу?

– Нет, у меня отдельное дело.

– Ох! – Он тяжело опустился на стул. – Когда ты сказал «государственная тайна», я подумал… А, ладно. С рук долой. Слава Богу, гестапо взяло его к себе. Обергруппенфюрер Глобус. Ты, должно быть, слыхал о нем? Головорез, это верно, но он разберется.

В справочном бюро на Александерплатц был адрес Лютера. Согласно данным полиции, он все ещё жил в Далеме. Марш закурил и набрал номер телефона. Телефон долго не отвечал – где-то в городе унылым эхом отдавались звонки. Он уже было собирался положить трубку, когда ответил женский голос:

– Да?

– Фрау Лютер?

– Да. – Голос звучал более молодо, чем он ожидал. Правда, осипший, словно женщина дома плакала.

– Меня зовут Ксавьер Марш. Я следователь берлинской криминальной полиции. Могу я поговорить с вашим мужем?

– Извините… Я не понимаю. Если вы из полиции, то наверняка знаете…

– Знаю? Что я знаю?

– Что его нет. Он пропал в воскресенье.

Она заплакала.

– Мне очень жаль. – Марш положил сигарету на край пепельницы.

Боже милостивый, ещё один.

– Он сказал, что едет по делам в Мюнхен и вернется в понедельник. – Она высморкалась. – Но я обо всем этом уже говорила. Вы наверняка знаете, что этим делом занимаются на самом высоком уровне. Что?..

Она замолчала на полуслове. На том конце слышался разговор. Резкий мужской голос о чем-то спрашивал. Марш не мог разобрать, что она ответила, потом фрау Лютер снова взяла трубку:

– Тут у меня обергруппенфюрер Глобоцник. Он хотел бы с вами поговорить. Как, вы сказали, вас зовут?

Марш положил трубку.

Уходя, он думал о звонке к Булеру в то утро. Голос пожилого человека:

– Булер? Отвечай же. Кто это?

– Друг.

Щелчок.

7

Бюловштрассе, улица примерно с километр длиною, проходит с запада на восток через один из самых оживленных районов Берлина неподалеку от Готенландского вокзала. Американка проживала в многоквартирном доме.

Дом был менее ухоженным, чем ожидал Марш: в пять этажей, с темными от накопившихся за сотню лет выхлопных газов, усеянными птичьим пометом стенами. У подъезда на тротуаре сидел пьяный, провожая поворотом головы каждого прохожего. На противоположной стороне улицы проходила надземная часть городской железной дороги. Когда он ставил машину, от станции «Бюловштрассе» отходил поезд, из-под колес его красных с желтым вагонов сыпались голубовато-белые искры, отчетливо видимые в сгущающихся сумерках.

Квартира была на четвертом этаже. Журналистки не было дома. «Генри, – извещала приколотая к двери записка на английском языке, – я в баре на Потсдамерштрассе. Целую, Шарли».

Марш знал лишь несколько слов по-английски, однако достаточно, чтобы понять суть написанного. Он устало спустился по лестнице. Потсдамерштрассе – очень длинная улица со множеством баров.

– Я ищу фрейлейн Мэгуайр, – обратился он внизу к привратнице. – Не подскажете, где её найти?

Ту словно подстегнули.

– Она вышла час назад, штурмбаннфюрер. Вы уже второй, кто её спрашивает. Через пятнадцать минут после того, как она ушла, пришел молодой парень. Тоже иностранец – шикарно одетый, коротко подстриженный. Она будет не раньше полуночи – это я вам обещаю.

На скольких же жильцов старуха стучала гестапо, подумалось Маршу.

– А какой из баров она регулярно посещает?

– «Хайни», это рядом, за углом. Там собираются все эти чертовы иностранцы.

– Ваша наблюдательность делает вам честь, мадам.

К тому времени, когда Марш через пять минут оставил её и женщина снова вернулась к своему вязанью, она нагрузила его всевозможной информацией о «Шарли» Мэгуайр. Он узнал, что у американки темные коротко подстриженные волосы; что она небольшого роста и у неё стройная фигура; что на ней голубой блестящий синтетический плащ и туфли «на высоких гвоздиках, словом, как у шлюхи»; что живет она здесь уже полгода; что она допоздна не бывает дома и часто не встает до полудня; что она задолжала за квартиру; что он должен взглянуть на бутылки из-под спиртного, которые эта особа выбрасывает… Нет, мадам, спасибо, у него нет желания их осматривать, в этом нет необходимости, ваша информация была так полезна…

Он пошел направо по Бюловштрассе. Первый же поворот вывел его на Потсдамерштрассе. «Хайни» находился в пятидесяти метрах на левой стороне улицы. На раскрашенной вывеске изображен хозяин в фартуке, с закрученными, как руль велосипеда, усами, с большой кружкой пенящегося пива в руке. Под ней частично перегоревшие неоновые буквы: «.ай.и».

В баре было тихо, если не считать сидевшую в углу за столиком компанию из шести человек, громко говоривших на английском языке. Она была среди них единственной женщиной. Смеялась и взъерошивала волосы мужчине старше её. Тот тоже смеялся. Потом он увидел Марша, сказал что-то и смех прекратился. Когда он подходил, все смотрели на него. Он осознавал, что на нем форма, слышал скрип своих сапог на натертом деревянном полу.

– Фрейлейн Мэгуайр, меня зовут Ксавьер Марш. Я из берлинской криминальной полиции. – Он предъявил свое удостоверение. – Мне бы хотелось поговорить с вами.

У неё были большие темные глаза, блестевшие в свете лампочек, освещавших бар.

– Давайте.

– Пожалуйста, наедине.

– Мне больше нечего добавить. – Она повернулась к мужчине, чьи волосы ерошила, и пробормотала что-то. Все рассмеялись. Марш не двигался. Наконец поднялся мужчина помоложе в спортивной куртке. Он достал из нагрудного кармана визитную карточку и протянул Маршу.

– Генри Найтингейл. Второй секретарь посольства Соединенных Штатов. Извините, герр Марш, но мисс Мэгуайр рассказала вашим коллегам все, что ей известно.

Марш не обращал никакого внимания на карточку.

Женщина сказала:

– Если вы не собираетесь уходить, почему бы вам не присоединиться к нашей компании? Это Говард Томпсон из «Нью-Йорк таймс». – Мужчина постарше поднял свой стакан. – Это Брюс Фаллон из «Юнайтед Пресс». Питер Кент, «Си-би-эс». Артур Хайнз, «Рейтер». С Генри вы уже знакомы. Меня вы, видимо, знаете. Мы здесь собрались отпраздновать последнюю новость. Вы ведь слышали важное сообщение? Давайте к нам. Теперь американцы и эсэсовцы – большие друзья.

– Осторожнее, Шарли, – предостерег молодой человек из посольства.

– Заткнись, Генри. Черт возьми, если этот парень так я будет стоять, я поднимусь и стану говорить хотя бы ради того, чтобы не помереть от скуки. Слушайте же. – На столе перед ней лежал измятый лист бумаги. Она бросила его Маршу. – Вот чего я добилась из-за того, что впуталась в это дело. Моя виза аннулирована за «общение с германским гражданином без официального разрешения». Мне полагалось покинуть страну сегодня, но мои друзья переговорили с министерством пропаганды и мне продлили этот срок на неделю. Разве не здорово? Вышвырнуть меня в день такого важного сообщения?

– У меня неотложное дело, – перебил её Марш.

Она пристально, но холодно посмотрела на него. Сотрудник посольства положил свою руку на её ладонь.

– Ты не обязана идти с ним.

Реплика, видимо, послужила последней каплей.

– Когда ты наконец заткнешься, Генри? – Она стряхнула его руку и набросила на плечи плащ. – Он выглядит достаточно респектабельно. Для нациста. Спасибо за выпивку. – Она осушила свой стакан виски – судя по цвету, с водой – и встала. – Пошли.

Мужчина, которого звали Томпсон, сказал что-то по-английски.

– Хорошо, Говард. Не беспокойся.

Выйдя на улицу, она спросила:

– Куда мы пойдем?

– У меня машина.

– А потом куда?

– На квартиру доктора Штукарта.

– Забавно.

Она действительно была небольшого роста. Даже на своих высоких каблуках, американка на несколько сантиметров не доставала до плеча Марша. Шарлет открыла дверцу «фольксвагена», и, когда она наклонилась, садясь в машину, он уловил запах виски, сигарет (французских, не немецких) и духов – очень дорогих, подумал он.

Марш аккуратно вел машину по Бюловштрассе, у Готенландского вокзала повернул на север на проспект Победы. Вдоль бульвара выстроились с поднятыми к небу стволами ряды орудий, захваченных во время кампании «Барбаросса». Обычно в этом районе столицы по вечерам было тихо – берлинцы предпочитали шумные кафе на Кудам или пестрых улицах Кройцберга. Но в этот вечер люди были повсюду – одни стояли группами, любуясь орудиями и залитыми светом прожекторов зданиями, другие прогуливались, разглядывая витрины.

– И кому это охота среди ночи глазеть на пушки? – изумленно покачала она головой.

– Туристы, – ответил Марш. – К двадцатому числу здесь будет больше трех миллионов человек.

Было довольно рискованно ехать с американкой в дом Штукарта, особенно теперь, когда Глобус знал, что кто-то из крипо разыскивает Лютера. Но ему нужно было увидеть квартиру и услышать рассказ этой женщины. У следователя не было никакого плана, никакого представления о том, что он может найти. Он вспомнил слова фюрера: «Я буду следовать промыслу Господню с уверенностью сомнамбулы» – и улыбнулся.

Впереди прожектора высвечивали орла на вершине Большого зала. Казалось, он висел в небе, этот парящий над столицей золотой хищник.

Девушка заметила ухмылку Марша.

– Что смешного?

– Ничего.

У Европейского парламента он повернул направо. Прожектора освещали флаги двенадцати стран – членов ЕС. Штандарт со свастикой, развевавшийся над ними, был в два раза больше остальных.

– Расскажите мне о Штукарте. Как близко были вы с ним знакомы?

– Едва-едва. Познакомилась с ним через родителей. Мой отец до войны работал здесь в посольстве. Он женился на немке, актрисе. Это моя мать. Моника Кох, может быть, слышали?

– Нет. Не думаю.

Ее немецкий был безупречен. Должно быть, говорила на нем с детства. Несомненно, благодаря матери.

– Она бы не обрадовалась, услышав ваши слова. Кажется, она считает, что была здесь суперзвездой. Так или иначе, мои родители были немного знакомы со Штукартом. Когда я в прошлом году отправилась в Берлин, они дали мне целый список людей, с которыми следовало встретиться и поговорить – в общем, установить контакты. Половины из них уже не было в живых. Большинство остальных не захотели со мной общаться. Американские журналисты не могут быть подходящей компанией, если вы понимаете, что я имею в виду. Не возражаете, если я закурю?

– Курите. Что представлял собой Штукарт?

– Ужасный человек. – В темноте сверкнул огонек зажигалки, она глубоко затянулась. – Первое, что он сделал, – облапил меня, хотя эта его женщина была тогда у него в квартире. Это было как раз накануне Рождества. Естественно, я постаралась держаться подальше от него. Но на прошлой неделе я получила письмо из моей редакции в Нью-Йорке. Они хотели получить материал к семидесятипятилетию Гитлера, интервью с людьми, знавшими его в старые времена.

– И вы позвонили Штукарту?

– Верно.

– Договорились встретиться в воскресенье, а когда приехали туда, он был мертв?

– Если вам все это известно, – раздраженно бросила она, – зачем снова начинать этот разговор?

– Дело в том, что я не все знаю, фрейлейн.

Дальше они ехали молча.

Фриц-Тодтплатц – в двух кварталах от проспекта Победы. Распланированная в середине пятидесятых как часть разработанного Шпеером плана реконструкции города, она была застроена дорогими многоквартирными домами, возведенными вокруг небольшого мемориального парка. В центре нелепо возвышалась героическая статуя создателя автобанов Тодта работы профессора Торака.

– В котором жил Штукарт?

Она указала на дом на противоположной стороне площади. Марш объехал парк и остановился у дома.

– Какой этаж?

– Четвертый.

Он поглядел наверх. На четвертом этаже было темно. Хорошо.

Статую Тодта освещали прожектора. В отраженном свете лицо американки было белым как полотно. Казалось, её вот-вот стошнит. Потом, вспомнив снимки трупов, которые показывал Фибес, – череп Штукарта, словно кратер или выгоревшая свеча, – он все понял.

Шарлет Мэгуайр сказала:

– Я не обязана это делать, верно?

– Нет. Но вы пойдете.

– Почему?

– Потому что вы не меньше меня хотите знать, что произошло. Ради этого вы сюда и ехали.

Она снова пристально посмотрела на него, потом погасила сигарету, раздавив её в пепельнице.

– Давайте поскорее. Я хочу вернуться к друзьям.

Ключи от дома были в конверте, который Марш взял из папки с делом Штукарта. Всего пять ключей. Он отыскал тот, который подходил к двери подъезда, и они вошли в дом. Здесь царила вульгарная роскошь нового имперского стиля – пол белого мрамора, хрустальные люстры, обитые красным бархатом позолоченные стулья девятнадцатого века, в воздухе запах засохших цветов. Слава Богу, швейцара нет на месте, должно быть, закончил дежурство. Вообще все здание казалось покинутым. Возможно, жильцы разъехались по своим загородным домам. В предшествовавшую дню рождения фюрера неделю Берлин, видимо, будет невыносимо перенаселен, поэтому важные шишки, наоборот, бежали из столицы.

– Что теперь?

– Просто расскажите, как было дело.

– Швейцар сидел здесь, за конторкой, – объяснила она. – Я сказала, что иду к Штукарту. Он направил меня на четвертый этаж… Я не могла подняться на лифте, он был на ремонте. В нем работал человек. Так что я пошла пешком.

– В котором часу это было?

– Ровно в полдень.

Они отправились по лестнице наверх.

Шарлет продолжала:

– Едва я поднялась на второй этаж, как увидела, что навстречу бегут двое мужчин.

– Опишите их, пожалуйста.

– Все произошло так быстро, что я не успела их как следует разглядеть. Обоим за тридцать. Один в коричневом костюме, другой в зеленой куртке с капюшоном. Коротко подстрижены. Вот, пожалуй, и все.

– Как они вели себя, когда увидели вас?

– Они просто оттолкнули меня. Тот, что в куртке, что-то сказал другому, но я не разобрала. В лифтовой шахте очень громко сверлили. Я поднялась к квартире Штукарта и позвонила. Никто не отвечал.

– И что вы тогда сделали?

– Я спустилась вниз и попросила швейцара открыть дверь, чтобы убедиться, что все в порядке.

– Зачем?

Она помялась.

– Эти двое мужчин показались мне странными. У меня возникло подозрение. Знаете, такое чувство бывает, когда стучишь в дверь, никто не отвечает, а вы уверены, что внутри кто-то есть.

– И вы убедили швейцара открыть дверь?

– Я ему сказала, что если он не откроет, то я позову полицию. И ещё сказала, что он будет отвечать, если что-нибудь случилось с доктором Штукартом.

Трезвый расчет, подумал Марш. Средний немец, когда ему тридцать лет вдалбливали, что он должен делать, вряд ли возьмет на себя ответственность даже за то, чтобы открыть или не открыть дверь.

– И потом вы обнаружили трупы?

Она кивнула.

– Первым увидел их швейцар. Он вскрикнул, и тут вбежала я.

– Упоминали ли вы о двух мужчинах, которых вы встретили на лестнице? Что сказал на это швейцар?

– Поначалу он был настолько ошарашен, что не мог говорить. А потом начал упрямо твердить, что никого не видел. Говорил, что мне они, должно быть, померещились.

– Думаете, он говорил неправду?

Журналистка подумала.

– Трудно сказать. Может, он действительно их не видел. С другой стороны, не представляю, как он умудрился их не заметить.

Они все ещё были на втором этаже, в том месте, где, по её словам, мужчины пробежали мимо нее. Марш спустился на один пролет. Помедлив, она последовала за ним. Там была дверь, ведущая в коридор первого этажа.

Он сказал, скорее про себя:

– Думаю, они могли спрятаться здесь. Где еще?

Они спустились на цокольный этаж. Здесь было ещё две двери. Одна вела в вестибюль. Марш подергал другую. Она была не заперта.

– Они могли выйти и сюда.

Освещенные светом люминесцентных ламп голые бетонные ступени вели в подвал. Тут был длинный коридор с дверями по обеим сторонам. Марш поочередно открывал каждую. Уборная. Кладовая. Котельная с движком. Бомбоубежище.

По имперскому закону 1948 года о гражданской обороне все новые здания должны быть оборудованы бомбоубежищами; в учреждениях и многоквартирных домах требовалось к тому же иметь собственные генераторы питания и воздухоочистительные системы. Здешнее бомбоубежище было просто комфортабельным: койки, шкаф для хранения продуктов, небольшая туалетная комната. Марш подтащил стул к вентиляционному люку в стене, в двух с половиной метрах от пола, и ухватился за его металлическую крышку. Она легко отошла и оказалась у него в руках. Все винты были вывернуты.

– Министерство строительства регистрирует отверстия и проемы диаметром полметра, – сказал Марш. Он расстегнул ремень и повесил его вместе с пистолетом на спинку стула. – Если бы там только представляли трудности, которые это создает для нас. Не возражаете?

Он снял мундир, передал его своей спутнице, потом вскарабкался на стул. Добравшись до люка, нашел там за что ухватиться и подтянулся. Фильтры и вентилятор были сняты. Упираясь плечами в металлический кожух, Марш смог медленно продвигаться вперед. Абсолютная темнота. Он задыхался от пыли. Вытянутыми руками он нащупал металл и нажал на него. Наружная крышка подалась и грохнулась на землю. Внутрь хлынул ночной воздух. На мгновение им овладело почти непреодолимое желание выбраться наружу, но вместо этого он, извиваясь, двинулся назад и спустился в убежище, весь в грязи и пыли.

Шарлет направила на него пистолет.

– Бах, бах – вы убиты. – И, увидев его встревоженный взгляд, улыбнулась: – Американская шутка.

– Не смешно.

Он отобрал у девушки «люгер» и сунул в кобуру.

– О'кей, – отозвалась она, – вот вам шутка получше. Свидетель видел, как двое убийц покидали здание, а полиции требуется четыре дня, чтобы установить, как они это сделали. Смешно, не так ли?

– Это зависит от обстоятельств. – Марш отряхнул пыль с рубашки. – Поскольку полицейские нашли возле одной из жертв записку, написанную её почерком, из которой ясно, что это самоубийство, я вполне могу понять, почему они не пошли дальше.

– Но потом являетесь вы и все же идете дальше.

– Я из любопытных.

– Это видно, – улыбнулась американка. – Итак, Штукарта убили, и убийцы попытались представить дело как самоубийство.

– Такая возможность не исключается, – ответил он, помедлив.

Марш тут же пожалел о своих словах. Она заставила его сказать о смерти Штукарта больше, чем подсказывало благоразумие. В её глазах играла насмешка. Он ругал себя за то, что недооценил её. Она обладала хитростью профессионального преступника. Он подумал было о том, чтобы отвезти её в бар и остаться одному, но отказался от этой мысли. Не то. Чтобы знать, что произошло, ему надо было посмотреть на все её глазами.

Он застегнул мундир.

– Теперь мы должны осмотреть квартиру партайгеноссе Штукарта.

Это, с удовольствием отметил Марш, мигом смахнуло с её лица улыбку. Но она не отказалась идти с ним. Они стали подниматься по ступенькам, и его снова поразило, что она не меньше его стремилась увидеть квартиру Штукарта.

Они поднялись лифтом на четвертый этаж. Выходя из кабины, он услышал, что слева по коридору открывается дверь. Марш схватил американку за руку и увлек за угол, откуда их не было видно. Выглянув, он увидел направляющуюся к лифту женщину средних лет, в шубке, с собачонкой в руках.

– Отпустите руку. Мне больно.

– Извините.

Женщина, тихо разговаривая с собачкой, исчезла в лифте. Маршу хотелось знать, забрал ли уже Глобус у Фибеса папку и обнаружил ли пропажу ключей. Придется поторопиться.

Дверь в квартиру была около ручки опечатана красным воском. В записке любопытные уведомлялись, что данное помещение находится под юрисдикцией гестапо и что вход в него воспрещен. Марш надел тонкие резиновые перчатки и взломал печать. Ключ легко повернулся в замке.

– Ничего не трогайте, – предупредил он.

Интерьер, соответствующий роскоши самого здания: зеркала в вычурных позолоченных рамах, обитые тканью цвета слоновой кости, антикварные стулья на изогнутых ножках, голубой персидский ковер. Военная добыча, трофеи империи.

– Теперь расскажите, как было дело.

– Швейцар открыл дверь. Мы вошли в прихожую, – начала она взволнованно и задрожала. – Он подал голос, никто не отозвался. Сперва я заглянула вот сюда…

Это была ванная, какие Марш видел только в журналах на глянцевой бумаге. Белый мрамор и коричневые дымчатые зеркала, заглубленная в пол ванна, спаренные раковины с золочеными кранами… Здесь, подумал он, чувствуется рука Марии Дымарской, листавшей немецкое издание «Вог» в салонах на Кудам, где её польские корни отбеливались до арийской белизны.

– Потом я вошла в гостиную…