Текст книги "Фатерланд"

Марш включил свет. На одной стороне высокие окна, выходящие на площадь. Остальные стены увешаны большими зеркалами. Куда бы он ни повернулся, всюду видел свое и девушки отражение – черную форму и блестящий голубой плащ, так неуместные в окружении антиквариата. Декоративной причудой обстановки были нимфы. Одетые в позолоту, они обвивались вокруг зеркал, отлитые в бронзу – поддерживали настольные лампы и часы. Тут были полотна с изображением нимф и скульптуры нимф, лесные нимфы и речные нимфы, Амфитрита и Фетида.

– Я услышала, как он вскрикнул. И поспешила на выручку…

Марш открыл дверь в спальню. Она отвернулась. В полумраке кровь выглядит черной. По стенам и потолку, словно тени деревьев, метались кривые гротесковые очертания.

– Они были на кровати, да?

Шарлет кивнула.

– И что вы сделали?

– Позвонила в полицию.

– Где был швейцар?

– В ванной.

– Вы смотрели на них ещё раз?

– Как по-вашему?

Она сердито вытерла глаза рукавом.

– Хорошо, фрейлейн. Достаточно. Подождите в гостиной.

В человеческом теле шесть литров крови – достаточно, чтобы выкрасить большую квартиру. Продолжая работать – открывая дверцы шкафов, ощупывая подкладки всех предметов одежды, выворачивая руками в перчатках все карманы, – Марш старался не смотреть на кровать и стены. Перешел к прикроватным тумбочкам. Их уже обыскивали. Содержимое ящичков вынимали для осмотра, потом беспорядочно швырнули обратно – типичная неуклюжая работа орпо, уничтожающая больше следов, чем их находят.

Абсолютно ничего. Стоило ли ради этого так рисковать?

Он стоял на коленях, шаря руками под кроватью, когда услышал это.

 
Любовь невысказанная,
Верность нерушимая
Всю жизнь…
 

– Извините, – сказала она, – мне, наверное, не следовало ничего трогать.

Он взял у неё коробку с шоколадом и осторожно закрыл крышку, оборвав мелодию.

– Где она была?

– На столе.

Кто-то последние три дня забирал почту Штукарта и просматривал её, аккуратно вскрывая конверты и вынимая письма. Они были кучей свалены у телефона. Он не заметил их, когда вошел. Как он мог их пропустить? Коробка с шоколадом была завернута точно так же, как та, что была адресована Булеру. На почтовом штампе стояло: «Цюрих, 16:00, понедельник».

Потом он увидел, что она держит нож для разрезания бумаги.

– Я просил вас ничего не трогать.

– Я же извинилась.

– Вы думаете, это игрушки? – «Она же ещё фанатичнее меня», – подумал он. – Вам придется уйти.

Он попытался схватить её, но она выскользнула из его рук.

– Не подходите. – Она отступила назад, направив на него нож. – Думаю, у меня больше прав быть здесь, чем у вас. Если попробуете вышвырнуть меня, я так завизжу, что все гестаповцы Берлина начнут молотить в дверь.

– У вас нож, а у меня пистолет.

– Ну, у вас не хватит духу пустить его в ход.

Марш провел рукой по волосам. В голове промелькнуло: «Ты считал себя таким умником. Как же, разыскал её и уговорил вернуться сюда! А она сама все время хотела сюда попасть. Она что-то ищет…» В дураках остался он.

Он сказал:

– Вы мне лгали.

Она ответила:

– И вы лгали мне. Так что квиты.

– Все это опасно. Уверяю вас, вы не имеете представления…

– Мне известно одно: моя карьера могла бы закончиться из-за того, что произошло в этой квартире. Меня могут уволить, когда я вернусь в Нью-Йорк. Меня вышвыривают из этой паршивой страны, и я хочу знать почему.

– Откуда мне знать, что я могу вам доверять?

– А откуда мне знать, что я могу доверять вам?

Так они стояли, может быть, с полминуты – он озадаченно почесывал затылок, она с направленным на него серебряным ножом для разрезания бумаг. Снаружи, на другой стороне площади, куранты начали отбивать время. Марш взглянул на свои часы. Было уже десять.

– У нас нет времени на выяснение отношений, – бросил он. – Вот ключи. Этот от двери внизу. Этот от входной двери в квартиру. Этот подходит к тумбочке у кровати. Это ключ от письменного стола. А этот, – он поднял его, – этот, я думаю, от сейфа. Где он?

– Не знаю. – Увидев, что он не верит, добавила: – Клянусь.

Они молча искали в течение десяти минут, передвигая мебель, поднимая ковры, заглядывая за картины. Внезапно она сказала:

– Это зеркало отходит от стены.

Это было небольшое, по виду старинное зеркало, висевшее над столиком, на котором она открывала письма. Марш ухватился за позолоченную бронзовую рамку. Она немного подалась, но не выходила из стены.

– Попробуйте этим.

Шарлет протянула ему нож.

Она оказалась права. С левой стороны внизу за краем рамки находился крошечный рычажок. Марш нажал на него кончиком ножа, и зеркало, закрепленное на петлях, отошло в сторону. За ним был сейф.

Он осмотрел сейф и выругался. Одного ключа было недостаточно. Там был ещё замок с цифровым набором.

– Что, не по зубам? – справилась журналистка.

– «Находчивый офицер, – процитировал Марш, – всегда найдет выход из трудного положения».

И поднял трубку телефона.

8

С расстояния в пять тысяч километров президент Кеннеди демонстрировал свою знаменитую улыбку. Он стоял перед гроздью микрофонов, обращаясь к толпе, собравшейся на стадионе. Позади него развевались красные, белые и голубые флаги и транспаранты – «Вновь изберем Кеннеди!», «Еще на четыре года в шестьдесят четвертом!». Он громко выкрикивал что-то непонятное Маршу, и в ответ раздавался одобрительный рев толпы.

– Что он говорит?

Телевизор светился голубым светом в темноте квартиры Штукарта. Девушка переводила: «У немцев свой строй, у нас – свой. Но мы все – граждане одной планеты. И пока народы наших двух стран помнят это, я искренне верю, что между нами будет мир».

Громкие аплодисменты онемевшей аудитории.

Она сбросила туфли и лежала на животе перед телевизором.

– А, здесь посерьезнее. – Шарлет подождала, пока президент закончит фразу, и снова перевела: – Он говорит, что во время своего осеннего визита намерен поднять вопрос о правах человека. – Она рассмеялась и покачала головой. – Боже, сколько в нем дерьма. Единственное, чего он хочет, так это поднять число голосов в ноябре.

– Права человека?

– Те тысячи инакомыслящих, которых вы здесь загнали в лагеря. Миллионы евреев, исчезнувших во время войны. Пытки. Убийства. Извините, что я о них говорю, но у нас, видите ли, бытуют буржуазные представления, что человеческие существа имеют права. Где вы были последние двадцать лет?

Презрение, слышавшееся в её голосе, покоробило его. Он никогда, собственно, раньше не разговаривал с американцами, разве иной раз со случайным туристом, и то из тех немногих, которых сопровождали по столице, показывая лишь то, что дозволяло министерство пропаганды, словно представителей Красного креста, посещавших концлагеря. Слушая её, Марш решил, что она лучше, чем он, знает современную историю его страны. Он чувствовал, что следовало бы сказать что-нибудь в свою защиту, но не знал что.

– Вы говорите, словно политик, – все, что ему удалось придумать. Она даже не затруднилась ответить.

Он снова взглянул на человека на экране. Кеннеди старался создать образ полного энергии молодого человека, несмотря на очки и лысеющую голову.

– Он победит? – спросил Марш.

Журналистка промолчала. На мгновение ему подумалось, что она решила с ним не разговаривать. Потом она заговорила:

– Теперь победит. Для своих семидесяти пяти он в хорошей форме, согласны?

– Пожалуй.

Марш, в метре от окна, с сигаретой в зубах, попеременно поглядывал то на экран, то на площадь. Машины проезжали редко, люди возвращались с ужина или из кино. У статуи Тодта стояла, взявшись за руки, парочка. Трудно сказать, они могли быть и из гестапо.

Миллионы евреев, исчезнувших во время войны…

Ему грозил военный трибунал за один только разговор с нею. Однако её голова представляла собой сокровищницу, полную самых неожиданных вещей, которые для неё ничего не значили, а для него были на вес золота. Если бы он мог как-нибудь преодолеть её яростное негодование, пробиться сквозь дебри пропаганды…

Нет. Смехотворная мысль. У него и без того достаточно проблем.

На экране появилась серьезная блондинка – диктор, позади неё заставка с портретами Кеннеди и фюрера в всего одним словом: «Разрядка».

Шарлет Мэгуайр плеснула себе в стакан виски из шкафчика с напитками Штукарта. Подняла его перед телевизором в шутовском приветствии:

– За Джозефа П.Кеннеди, президента Соединенных Штатов – умиротворителя, антисемита, гангстера и сукина сына. Чтоб ему гореть в аду!

Часы на площади пробили половину одиннадцатого, без четверти одиннадцать, одиннадцать.

Она спросила:

– Может быть, ваш приятель передумал?

Марш отрицательно покачал головой:

– Приедет.

Вскоре за окном появилась потрепанная «шкода». Она медленно объехала вокруг площади, потом проскочила дальше и остановилась на противоположной от дома стороне. Из машины вышли Макс Йегер и маленький человечек в поношенной спортивной куртке и мягкой шляпе с докторским саквояжем в руках. Он украдкой глянул на четвертый этаж и шагнул назад, но Йегер ухватил его за руку и потащил к подъезду.

В тишине квартиры раздался звонок.

– Было бы очень хорошо, – сказал Марш, – если бы вы помолчали.

Она пожала плечами.

– Как вам угодно.

Он вышел в прихожую и поднял переговорную трубку.

– Алло, Макс.

Марш открыл дверь. На площадке никого не было. Спустя минуту тихий звонок возвестил о прибытии лифта и появился маленький человечек. Не произнося ни слова, он торопливо прошел в прихожую Штукарта. Ему было за пятьдесят. Йегер шел следом.

Увидев, что Марш не один, человечек забился в угол.

– Кто эта женщина? – испуганно спросил он у Йегера. – Вы ничего не говорили о женщине. Кто эта женщина?

– Заткнись, Вилли, – проворчал Макс, легонько подталкивая его в гостиную.

Марш сказал:

– Не обращай на неё внимания, Вилли. Посмотри сюда.

Он включил лампу, направив её вверх.

Вилли Штифель с первого взгляда определил конструкцию сейфа.

– Английский, – констатировал он. – Стенки полтора сантиметра, высокопрочная сталь. Тонкий механизм. Набор из восьми цифр. Если повезет, из шести. – Он обратился к Маршу. – Умоляю вас, герр штурмбаннфюрер. В следующий раз меня ждет гильотина.

– И на этот раз тебя ждет гильотина, – ответил Йегер, – если ты не займешься делом.

– Пятнадцать минут, герр штурмбаннфюрер. И потом меня здесь нет. Хорошо?

Марш кивнул.

– Хорошо.

Штифель в последний раз нервно взглянул на женщину. Потом снял шляпу и куртку, открыл саквояж, вынул оттуда пару тонких резиновых перчаток и стетоскоп.

Марш подвел Йегера к окну и спросил шепотом:

– Долго пришлось уламывать?

– А как ты думаешь? В конце концов пришлось ему напомнить, что на нем все ещё сорок вторая статья. И до него дошло.

Статья сорок вторая имперского уголовного кодекса гласила: все «закоренелые преступники и нарушители морали» могут быть арестованы по подозрению, что они могут совершить преступление. Национал-социализм учил, что преступность в человеке в крови – нечто врожденное, подобно белокурым волосам или таланту к музыке. Таким образом, приговор определялся характером преступника, а не самим преступлением. Грабителя, укравшего после драки несколько марок, могли приговорить к смерти на том основании, что он «проявил склонность к преступлению, настолько укоренившуюся, что это исключает для него возможность стать полезным членом общества». А на следующий день в том же суде добропорядочного члена партии, застрелившего жену за обидное замечание, могли лишь призвать к соблюдению общественного порядка.

Штифелю совсем не светил ещё один арест. Совсем недавно он отбыл девять лет в Шпандау за ограбление банка. У него не было другого выбора, кроме как сотрудничать с полицией, к чему бы его ни обязывали – быть осведомителем, агентом-провокатором или взломщиком сейфов. Теперь он держал часовую мастерскую в Веддинге и божился, что со старым завязал. Глядя на него сейчас, трудно было этому поверить. Он приложил стетоскоп к дверце сейфа и стал поворачивать диск, цифру за цифрой. Закрыв глаза, он слушал щелчки тумблеров замка, попадающих в свои гнезда.

– Давай, Вилли, – потирая руки, подбадривал Марш. От напряженного ожидания у него затекли пальцы.

– Черт возьми, – прошептал Йегер, – надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

– Объясню потом.

– Нет уж, спасибо. Я сказал, что ничего не хочу знать.

Штифель выпрямился и глубоко вздохнул.

– Единица, – заявил он. Единица была первой цифрой комбинации.

Как и Штифель, Йегер то и дело бросал взгляд на женщину. Она, сложив руки на груди, скромно сидела на одном из позолоченных стульев.

Иностранка, черт побери!

– Шесть.

Так и продолжалось, по одной цифре каждые несколько минут, пока в 23:35 Штифель не спросил Марша:

– Когда родился владелец?

– Это к чему?

– Можно сэкономить время. Думаю, что он заложил в шифр дату своего рождения. Пока что у меня один-шесть-один-один-один-девять. Шестнадцатое число одиннадцатого месяца тысяча девятьсот…

Марш просмотрел свои выписки из «Кто есть кто?»:

– Тысяча девятьсот второй.

– Ноль-два. – Штифель попробовал комбинацию и улыбнулся. – Чаще всего это день рождения владельца, – объяснил он, – или день рождения фюрера, или День национального пробуждения. – Он открыл дверцу.

Сейф был небольшой. В нем не было денег или драгоценностей, одни бумаги – в большинстве своем старые бумаги. Марш вывалил их на стол и начал сортировать.

– А теперь я бы хотел уйти, герр штурмбаннфюрер.

Марш оставил его слова без внимания. Красной ленточкой были перевязаны документы на право собственности в Висбадене – судя по всему, фамильное имение. Были акции. Хеш, Сименс, Тиссен – обычные компании, но вложенные суммы были астрономическими. Страховые полисы. Одна человеческая черточка – фотография Марии Дымарской пятидесятых годов в соблазнительной позе.

Неожиданно вскрикнул стоявший у окна Йегер.

– Вот они. Дождался, долбаный дурак!

Площадь быстро огибал серый, ничем не выделяющийся автомобиль «БМВ». За ним следовал армейский грузовик. Машины, развернувшись, остановились, перегородив улицу. Из легковой машины выскочил человек в кожаном, с поясом, пальто. Откинулся задний борт грузовика, и из него стали выпрыгивать вооруженные автоматами эсэсовцы.

– Шевелитесь! – вопил Йегер, толкая Шарли и Штифеля к двери.

Трясущимися пальцами Марш продолжал перебирать оставшиеся бумаги. Голубой конверт, не подписанный. В нем что-то тяжелое. Конверт не заклеен. На конверте оттиск: «Цаугг и Си, банкиры». Он сунул его в карман.

Раздался длинный, нетерпеливый звонок. Звонили снизу.

– Они, должно быть, знают, что мы здесь!

– Что теперь будет? – прошептал Йегер.

Штифель побледнел. Американка не двигалась. Казалось, она не понимала, что происходит.

– В подвал, – заорал Марш. – Может быть, разминемся. Давайте в лифт.

Все трое выбежали на площадку. Он стал запихивать бумаги в сейф, захлопнул его, перемешал набор и поставил зеркало на место. Сделать что-нибудь со взломанной печатью на двери не было времени. Спутники держали для него лифт. Он втиснулся в кабину, и они стали спускаться.

Третий этаж, второй…

Марш молил, чтобы лифт не остановился на первом этаже. Он не остановился. Дверь раскрылась в пустом подвале. Над головой раздавались шаги эсэсовцев по мраморному полу.

– Сюда! – Он повел их в бомбоубежище. Решетка вентилятора стояла там, где он её оставил, – у стены.

Штифель понял все без слов. Он подбежал к люку и забросил в него свой саквояж. Ухватился за кирпичи и попытался добраться до люка, но ноги скользили по гладкой стене. Он завопил через плечо:

– Помогите же!

Марш и Йегер подхватили его за ноги и подняли к люку. Человечек, извиваясь, нырнул головой вперед и исчез.

Топот сапог приближался. Преследователи нашли вход в подвал. Послышался грубый окрик.

– Теперь вы, – обратился Марш к Шарли.

– Должна вам заметить, – она указала на Йегера, – что он сюда не пролезет.

Йегер ощупал руками талию. Слишком толст.

– Я останусь. Что-нибудь придумаю. А вы оба выбирайтесь.

– Нет. – Это становилось похожим на фарс. Марш достал конверт и вложил его в руку Шарли. – Возьмите это. Нас могут обыскать.

– А вы? – Держа в руках свои туфли, она уже взбиралась на стул.

– Ждите от меня вестей. Никому ни слова.

Он обхватил её, взял руками под коленки и толкнул. Она была легкой как пушинка.

Эсэсовцы уже были в подвале. Грохот шагов и распахиваемых дверей.

Марш поставил на место решетку и отодвинул стул.

Часть третья. Четверг, 16 апреля

Когда национал-социализм будет находиться у власти достаточно долго,

станет больше невозможно представить себе образ жизни, отличный от нашего.

Адольф Гитлер, 11 июля 1941 года

1

Серый «БМВ» двигался к югу от Саарландштрассе, мимо спящих отелей и пустых магазинов центрального Берлина. У темной громады Этнографического музея он свернул влево – на Принц-Альбрехтштрассе, к штаб-квартире гестапо.

Как и во всем, в отношении машин существовала иерархия. Орпо полагались жестяные «опели». У крипо были «фольксвагены», четырехдверные варианты первоначального «КДФ-вагена», машины для рабочих, которые штамповали миллионами на заводах в Фаллерслебене. Но гестаповцы жили шикарнее. Они разъезжали на «БМВ-1800» – зловещих машинах с рычащим усиленным двигателем и тусклым серым кузовом.

Сидя на заднем сиденье рядом с Максом Йегером, Марш не сводил глаз с арестовавшего их человека, командовавшего облавой в доме Штукарта. Когда друзей выводили из подвала в вестибюль, он встретил их безукоризненным гитлеровским приветствием:

– Штурмбаннфюрер Карл Кребс, гестапо!

Маршу это ничего не говорило. Только теперь, в «БМВ», глядя на профиль, он узнал его. Кребс был одним из эсэсовских офицеров, которые приезжали с Глобусом на виллу Булера.

Ему было лет тридцать. Худое интеллигентное лицо. Если бы не форма, его можно было принять за кого угодно – адвоката, банкира, специалиста в области евгеники, палача. Это вообще относилось к молодым людям его возраста. Они сошли с конвейера, состоящего из детской гитлеровской организации пимпфов, гитлерюгенда, национальной воинской повинности и спортивной организации «Сила через радость». Они слышали одни и те же речи, читали одни и те же лозунги и ели обеды из одного блюда – в помощь страдающим от зимы. Они были рабочими лошадками режима, не знали другой власти, кроме власти партии, и были такими же надежными и обычными, как «фольксвагены» крипо.

Машина остановилась, и тут же Кребс оказался на тротуаре, открывая дверь:

– Сюда, господа. Прошу.

Марш выбрался из «БМВ» и оглядел улицу. Кребс, возможно, был вежлив, словно вожатый отряда пимпфов, но в десяти метрах позади раскрылись дверцы второго «БМВ» – ещё до того, как он остановился, – и из него высыпали вооруженные люди в штатском. Так же, как на Фриц-Тодтплатц. Ни направленных в живот штыков, ни ругательств, ни наручников. Только телефонный звонок в штаб-квартиру и вежливое приглашение «поподробнее обсудить произошедшее». Кребс также попросил их сдать оружие. Вежливо, но за вежливостью скрывалась угроза.

Штаб-квартира гестапо размещалась в величественном пятиэтажном здании времен Вильгельма, обращенном к северу и никогда не видавшем солнца. Много лет назад, во время Веймарской республики, это похожее на музей здание занимала Берлинская школа искусств. Когда его захватила тайная полиция, студентов заставили сжечь во дворе свои модернистские картины. Этой ночью высокие окна были закрыты плотными сетчатыми занавесками – предосторожность от нападения террористов. За ними, словно в тумане, светились люстры.

Марш ещё раньше решил никогда не переступать этот порог, и до сегодняшней ночи ему это удавалось. В здание вели три каменные ступени. Еще несколько ступеней – и вы попадали в огромный вестибюль со сводчатыми потолками и красным ковром на каменном полу. Всюду сновали люди. В предутренние часы в гестапо всегда было много дел. Из глубины здания раздавались приглушенные звонки, звуки шагов, свистки, крики. Толстяк в форме оберштурмфюрера оторвал нос от стола и равнодушно оглядел их.

Они пошли по коридору, украшенному свастиками и мраморными бюстами партийных вождей – Геринга, Геббельса, Бормана, Франка, Лея и других, изображенных на манер римских сенаторов. Марш слышал, как за ними следовали охранники в штатском. Он взглянул на Йегера, но Макс, сжав зубы, смотрел прямо перед собой.

Снова ступени, ещё один коридор. Ковры уступили место линолеуму. Тусклые стены. Марш определил, что они находились где-то на втором этаже задней части здания.

– Подождите, пожалуйста, здесь, – сказал Кребс. Он открыл массивную деревянную дверь. Замигали и зажглись люминесцентные светильники. Он отступил в сторону, пропуская их вперед. – Кофе?

– Спасибо.

И он ушел. Когда закрывалась дверь, Марш разглядел одного из охранников. Тот, скрестив на груди руки, занял свое место в коридоре. Он ожидал было, что в двери повернется ключ, но не последовало ни звука.

Они находились в своего рода комнате для деловых бесед. В центре стоял грубый деревянный стол, с каждой стороны по стулу и ещё полдюжины стульев у стен. Небольшое окно. Напротив него репродукция портрета Рейнхарда Гейдриха работы Йозефа Витце в дешевой пластмассовой рамке. На полу небольшие бурые пятна, которые показались Маршу засохшей кровью.

Принц-Альбрехтштрассе была черным сердцем Германии, так же хорошо известным, как проспект Победы или Большой зал, но здесь не останавливались автобусы с туристами. В доме №8 – гестапо. В доме №9 – личная резиденция Гейдриха. За углом – сам дворец принца Альбрехта, где размещалась штаб-квартира СД, секретной службы партии. Все три здания соединялись системой подземных переходов.

Йегер пробормотал что-то и рухнул на стул. Марш не нашел что сказать и подошел к окну. Отсюда открывался вид на дворцовый парк, раскинувшийся позади здания гестапо, – темные купы кустов, черные, как тушь, газоны, на фоне неба голые сучья лип. Правее сквозь ветки деревьев просматривался куб «Ойропа-хаус» из стекла и бетона, построенного в двадцатых годах архитектором-евреем Мендельсоном. Партия позволила оставить его как памятник «жалкой фантазии» – потерявшийся среди гранитных монолитов Шпеера, он казался бесполезной игрушкой. Марш вспомнил, как однажды в воскресенье они с Пили сидели в ресторане на крыше этого здания. Имбирная вода, фруктовый торт со сливками, маленький оркестр, игравший – дай Бог памяти – мелодии из «Веселой вдовы», пожилые женщины в замысловатых воскресных шляпках с чашечками тонкого фарфора в крошечных кривых пальчиках.

Большинство людей старалось не глядеть на проглядывавшие сквозь деревья темные здания. Другим же близость Принц-Альбрехтштрассе приятно щекотала нервы – все равно что устроить пикник под стенами тюрьмы. В своих подвалах гестапо было дозволено применять то, что министерство юстиции называло «интенсивным допросом». Нормы были выработаны сидящими в теплых кабинетах цивилизованными людьми и оговаривали присутствие врача. Несколько недель назад на Вердершермаркт был разговор на эту тему. Кто-то слыхал о последней шалости палачей – в член допрашиваемого вводили стеклянный катетер, который потом обламывали.

 
Струны поют
И говорят:
«Я люблю тебя…»
 

Марш тряхнул головой, ущипнул себя за переносицу, стараясь сосредоточиться.

Думай.

Он оставил целую кучу улик, каждой из которых было достаточно, чтобы привести гестапо на квартиру Штукарта. Запрашивал личное дело Штукарта. Обсуждал его с Фибесом. Звонил домой Лютеру. Отправился искать Шарлет Мэгуайр.

Он беспокоился об американке. Если ей и удалось благополучно выбраться с Фриц-Тодтплати, гестапо может притащить её сюда завтра. «Несколько ничего не значащих вопросов, фрейлейн… Пожалуйста, что это за конверт?.. Как он к вам попал?.. Опишите человека, который открыл сейф…» Она крепкий орешек, весьма самоуверенна, но в их руках не продержится и пяти минут.

Марш прислонился лбом к холодному стеклу. Окно было плотно заперто. До земли добрых пятнадцать метров.

Позади него открылась дверь. Вошел воняющий потом смуглый детина в рубашке с короткими рукавами и поставил на стол две кружки с кофе.

Йегер, сидевший со скрещенными на груди руками, глядя на ботинки, спросил:

– Сколько ещё ждать?

Человек пожал плечами – час? ночь? неделю? – и вышел. Йегер попробовал кофе и скорчил гримасу.

– Свиные ссаки.

Раскурил сигару, пуская кольца, потом задымил во всю комнату.

Они поглядели друг на друга. Немного погодя Макс произнес:

– Знаешь, а ведь ты мог выбраться.

– И оставить тебя с ними? Не скажу, что это была бы честная игра.

Марш отхлебнул кофе. Он был чуть теплый. Трубка светильника мерцала, шипела, в голове стучало. Так вот что они сделают с тобой. Оставят до двух-трех часов ночи, пока ты совсем не обессилеешь и не утратишь способность обороняться. Он знал эту игру не хуже их.

Он проглотил отвратительный кофе и закурил сигарету. Что угодно, лишь бы не заснуть. Виноват перед женщиной, виноват перед другом.

– Дурак я. Не надо было втягивать в это дело тебя. Извини.

– Забудь об этом, – ответил Йегер, разгоняя ладонью дым. Он наклонился и тихо произнес: – Позволь мне взять мою долю вины на себя, Зави. Примерный член НСДАП партайгеноссе Йегер, вот он. Коричневая рубашка. Черная рубашка. Всякая, черт возьми, рубашка. Двадцать лет отданы святому делу – не запачкать собственную задницу. – Он сжал колено Марша. – Заработал привилегии, которыми можно воспользоваться. – Наклонив голову, он зашептал: – Ты у них на заметке, друг мой. Одинокий. Разведенный. Они с тебя живьем сдерут шкуру. А с другой стороны – я. Приспособленец Йегер. Женат на обладательнице Почетного креста «Германская мать». В бронзе, ни больше ни меньше. Может быть, не такой уж хороший работник…

– Ты не прав.

– …но надежный. Предположим, я тебе вчера утром не сказал, что гестапо забрало дело Булера к себе. Потом, когда ты вернулся, это я предложил заняться Штукартом. Они знают мой послужной список. Если будет исходить от меня, возможно, они заглотят наживку.

– Ты великодушен.

– Да брось ты, черт возьми.

– Но из этого ничего не выйдет.

– Почему?

– Разве не видишь, что привилегии и чистая биография здесь ни при чем? Посмотри, что стало с Булером и Штукартом. Они вступили в партию ещё до того, как мы появились на свет. Где были так нужные им привилегии?

– Ты и вправду думаешь, что их убило гестапо? – в ужасе спросил Йегер.

Марш приложил палец к губам и указал на портрет.

– Не говори мне ничего, что ты не хотел бы сказать Гейдриху, – прошептал он.

Ночь тянулась в молчании. Около трех часов Йегер сдвинул вместе несколько стульев, неуклюже улегся на них и закрыл глаза. Спустя минуту он уже похрапывал. Марш вернулся на свое место у окна.

Он чувствовал, как глаза Гейдриха сверлят ему спину. Пробовал не обращать на это внимания, но безуспешно. Обернулся и встал против портрета. Черная форма, белое костлявое лицо, седые волосы – не человеческое лицо, а негатив фотографии черепа, рентгеновский снимок. Единственными цветными пятнами на этом изображении посмертной маски были крошечные бледно-голубые глаза, словно осколки зимнего неба. Марш никогда не встречался с Гейдрихом, даже никогда не видел его, знал только, что о нем рассказывали. Пресса расписывала его как ницшевского сверхчеловека во плоти. Гейдрих в форме летчика (он совершал боевые вылеты на Восточном фронте). Гейдрих в костюме фехтовальщика (выступал за Германию на Олимпийских играх). Гейдрих со скрипкой (его игра вызывала слезы у слушателей). Когда два года назад самолет с Генрихом Гиммлером на борту взорвался в воздухе, Гейдрих занял пост рейхсфюрера СС. Поговаривали, что теперь он считался преемником Гитлера. В крипо шептались, что главному полицейскому рейха нравилось избивать проституток.

Марш сел. По телу разливалась свинцовая усталость, парализуя ноги, тело и, наконец, сознание. Помимо воли он забылся неглубоким сном. Один раз слышал вдалеке отчаянный человеческий крик, но, может быть, это почудилось ему во сне. В голове эхом отдавались шаги. Поворачивались ключи. Лязгали двери камер.

Он, вздрогнув, проснулся от прикосновения шершавой руки.

– Доброе утро, господа. Надеюсь, вы немного отдохнули.

Это был Кребс.

Марш чувствовал себя отвратительно. Глава резал тошнотворные неестественные свет. В окно просвечивало серое предутреннее небо.

Йегер, ворча, спустил ноги на пол.

– И что теперь?

– Теперь поговорим, – ответил Кребс. – Начнем?

– Кто он такой, этот молокосос, чтобы измываться над нами? – прошептал Йегер Маршу, но достаточно осторожно, чтобы его не услышали.

Они вышли в коридор, и Марш снова задался вопросом, какую игру с ними ведут. Допрос – искусство ночного времени. Зачем было ждать до утра? Зачем давать им возможность восстановить силы и придумать какую-нибудь небылицу?

Кребс только что побрился. Кожа усеяна точками крови. Он сказал:

– Туалет справа. Если желаете умыться… – Это было скорее распоряжение, чем совет.

С покрасневшими глазами, небритый, Марш в зеркале был больше похож на преступника, чем на полицейского. Он наполнил водой раковину, засучил рукава и ослабил галстук, плеснул ледяной водой в лицо, на руки, затылок и шею. Струйка потекла по спине. Жгучий холод вернул его к жизни.

Йегер стоял рядом.

– Помни, что я сказал.

Марш снова открыл краны.

– Осторожнее.

– Думаешь, они прослушивают и туалет?

– Они прослушивают все.

Кребс повел их вниз. Сзади следовали охранники. В подвал? Они прогремели сапогами по вестибюлю. Теперь здесь было тише, чем когда они приехали. Вышли на скупой свет.

Нет, не в подвал.

В «БМВ» сидел, тот же шофер, который привез их с квартиры Штукарта. Машины двинулись на север и влились в уже оживленное уличное движение вокруг Потсдамерплатц. В витринах крупных магазинов были выставлены большие, в позолоченных рамах, фотографии фюрера – официальный портрет середины пятидесятых годов работы английского фотографа Битона. Их обрамляли гирлянды цветов, традиционные украшения к дню рождения фюрера. Оставалось четыре дня, каждый из них будет свидетелем все большего обилия знамен со свастикой. Скоро город превратится в море красных, белых и черных красок.

Йегер вцепился в подлокотник, казалось, его тошнило.

– Слушайте, Кребс, – произнес он заискивающе. – Мы все в одном звании. Можете сказать, куда мы едем?

Кребс не ответил. Впереди маячил купол Большого зала. Через десять минут «БМВ» свернул налево, на магистраль Восток – Запад. Марш догадался, куда их везут.

Когда они приехали, было почти восемь. Железные ворота виллы Булера были широко распахнуты. На участке было полно машин и людей в черной форме. Один из гестаповцев прочесывал газон металлоискателем. Позади него тянулся ряд воткнутых в землю красных флажков. Трое солдат СС копали ямы. На гравийной дорожке выстроились гестаповские «БМВ», грузовик, большой бронированный фургон, какие используют при перевозке золотых слитков.