Текст книги "Двойная звезда. Звездный десант (сборник)"

Родж оберегал нас обоих изо всех сил. Мистер Бонфорт знал теперь, что его подменяют, и поначалу страшно рассердился, но под давлением обстоятельств все же дал добро. Кампанией занимался Родж, советуясь с ним только по вопросам высокой политики и при необходимости передавая его суждения мне. А я уж высказывал их на публике.

Впрочем, мою персону оберегали почти так же тщательно. Увидеть меня было не легче, чем самого засекреченного супершпиона. Кабинет мой по-прежнему находился под скалой, в апартаментах лидера официальной оппозиции – в покои премьер-министра мы не переезжали, так не принято, пока правительство лишь временное. Пройти ко мне из других комнат можно было не иначе как через кабинет Пенни, а чтобы добраться с парадного входа, пришлось бы миновать пять контрольных пунктов. Исключение делалось для немногих избранных, которых Родж проводил обходным туннелем в кабинет Пенни, а оттуда уже ко мне.

Такой порядок позволял перед встречей воспользоваться фарли-досье. Я и при посетителе мог держать его досье перед глазами – в крышку стола вделан был небольшой утопленный экран. Если же визитер имел обыкновение расхаживать по кабинету, я всегда мог вовремя выключить изображение. Экран позволял и многое другое. К примеру, Родж, проводив ко мне очередного посетителя, шел в кабинет Пенни и писал записку, тут же появлявшуюся на экране: «Зацелуйте до смерти, но ничего не обещайте». Или: «На самом деле он хочет только представить жену ко двору – обещайте ему это и гоните в шею». Или даже: «С этим бережней – „трудный“ округ, а сам он умнее, чем кажется. Направьте ко мне, улажу сам».

Не знаю, кто на самом деле управлял Империей. Опытные чиновники, наверное. А на моем столе просто появлялась ежеутренне кипа бумаг, я визировал их размашистой подписью Бонфорта, и Пенни уносила всю кипу к себе. Читать их мне было некогда, и масштабы имперской государственной машины меня иногда ужасали. Однажды по дороге на какое-то совещание Пенни устроила мне, как она выразилась, маленькую прогулку по архиву. Мили и мили бесконечных хранилищ; улей, соты которого ломятся от микрофильмов! А между полками – движущиеся дорожки, чтобы у клерков поход за документом не занимал целый рабочий день.

И это, по словам Пенни, был лишь один сектор! Каталог, сказала она, занимал примерно такую же площадь, как зал Великой Ассамблеи. Тут я искренне порадовался, что работа в правительстве мне не светит – разве что в качестве временного хобби.

Прием посетителей был неизбежной и бесполезной рутиной; решения все равно исходили либо от Роджа, либо – через него – от Бонфорта. Что я действительно делал полезного, так это выступал с предвыборными речами. Пустили слух, будто вирус дал осложнение на сердце и доктор рекомендовал мне на время кампании оставаться на Луне с ее слабым тяготением. Я не хотел рисковать, совершая вояж по Земле, а уж тем более – лететь на Венеру. Окажись я среди толпы избирателей – даже десять фарли-досье не помогут. Не стоило забывать и про головорезов, нанятых «Людьми Дела», – что я могу рассказать после минимальной инъекции неодексокаина в мозг, никому из нас думать не хотелось, мне так уж точно.

Кирога исколесил Землю вдоль и поперек, на каждом шагу выступая по стерео, а то и лично перед толпами избирателей. Родж Клифтон ничуть из-за этого не беспокоился, только плечами пожимал:

– Ну и что? Новых голосов он не добьется, только глотку надсадит. На такие сборища ходят лишь убежденные последователи.

Я искренне надеялся, что Родж знает, о чем говорит. Времени на кампанию было отпущено немного – всего шесть недель со дня отставки Кироги до дня назначенных им выборов. Потому выступать приходилось ежедневно – всеобщая сеть отвела нам времени столько же, сколько и Партии Человечества, другие речи мы записывали и рассылали шаттлами по всем избирательным клубам Империи. Обычно я получал набросок речи – наверное, от Билла, хотя самого его больше не видел, – и доводил до ума. Ее забирал Родж – и вскоре приносил назад с одобрением. Иногда Бонфорт что-нибудь в ней исправлял; почерк его стал еще более неразборчивым.

Поправленные Бонфортом куски я всегда произносил строго по тексту, а в остальных нередко импровизировал. Когда разговоришься, часто на ум приходят более яркие, более живые выражения. Суть поправок я вскоре уловил: Бонфорт всегда убирал из речи лишние определения, делая ее резче, – пусть жуют как есть!

Похоже, у меня стало получаться – исправлений появлялось день ото дня меньше.

С ним я так и не встретился. Чувствовал, не смогу играть, увидев его беспомощным и слабым. И в нашем тесном кругу не одному мне противопоказаны были подобные встречи – Чапек больше не пускал к нему Пенни. Почти сразу после прибытия в Новую Батавию она загрустила, стала рассеянной и раздражительной. Под глазами появились черные круги, как у енота. Я не знал отчего. Решил, что предвыборная гонка да и тревога за здоровье Бонфорта берут свое, однако прав оказался лишь отчасти. Чапек тоже заметил неладное и принял меры. Под гипнозом он обо всем расспросил ее, а затем вежливо, но твердо запретил посещать Бонфорта, пока я не закончу работу и не отправлюсь восвояси.

Бедная девочка чуть не спятила. Она навещала тяжелобольного, которого давно и безнадежно любила, а затем ей приходилось возвращаться к работе с человеком, абсолютно похожим на него, говорящим его голосом, но пребывающим в добром здравии. Было от чего меня возненавидеть!

Выяснив причину ее состояния, старый добрый док Чапек сделал ей успокоительное внушение и велел впредь держаться от комнаты больного подальше. Мне никто ничего не сказал – не мое, видите ли, дело! Однако Пенни повеселела, к ней вернулась былая работоспособность.

А между тем это и меня касалось. По меньшей мере дважды я бы бросил эти тараканьи бега, если бы не Пенни!

Еще мне надо было посещать заседания предвыборного штаба. Сама Партия Экспансионистов была лишь ядром большой разношерстной коалиции, объединенной личным авторитетом Джона Джозефа Бонфорта. Теперь мне вместо него приходилось умасливать партийных примадонн. К таким совещаниям меня готовили с особой тщательностью, и Родж, сидя рядом, предупреждал мои возможные ошибки и отклонения. Но перепоручить это было некому.

Меньше чем за две недели до всеобщих выборов понадобилось распределить на собрании «надежные» округа. Таких, где мы имели стабильную поддержку, было от тридцати до сорока; там мы выдвигали кандидатов, которых прочили на министерский пост, секретарей (кто-нибудь вроде Пенни был куда более ценным сотрудником, если имел право выступать перед Великой Ассамблеей, присутствовать на закрытых заседаниях и тому подобное) и других нужных для партии людей. Бонфорт и сам представлял один из «надежных» округов, что избавляло его от утомительной предвыборной гонки. Клифтон – тоже. И для Дэка такой нашелся бы, но его и так поддерживали собратья по гильдии. Родж как-то намекнул, что стоит мне пожелать – и я, собственной персоной, попаду в списки следующего состава Великой Ассамблеи.

Несколько таких «гнездышек» всегда приберегались для партийных «тягловых лошадок», готовых по первому требованию уйти в отставку, чтобы партия на дополнительных выборах смогла провести в Ассамблею человека, нужного для министерского поста или чего-нибудь в таком роде.

Все это сильно смахивало на раздачу синекур, и Бонфорт, чтобы сохранить коалицию, вынужден был лавировать, стараясь накормить волков и сохранить овец при составлении списка кандидатов прежде, чем представить его в исполнительный комитет. Чтобы оставить себе свободу маневра, все это делалось в последний момент, перед тем как отпечатают бюллетени.

Когда ко мне в кабинет ввалились Родж с Дэком, я трудился над очередной речью, сказав Пенни, чтобы меня не беспокоили, кроме как по совсем экстренным поводам. Накануне Кирога выступал в Сиднее и выдал настолько дикое заявление, что представился удачный случай уличить его во лжи и как следует прищемить ему хвост. Я писал ответную речь сам, не дожидаясь черновика, и очень надеялся, что ее одобрят.

– Вот, слушайте! – Я зачитал им ключевой абзац. – Как оно?

– Да, – согласился Родж, – а шкурой Кироги мы дверь обобьем. Шеф, вот список по «надежным» округам. Хотите глянуть? Нам надо быть на совещании через двадцать минут.

– А, опять! Черт бы побрал эти совещания! А мне точно надо смотреть этот список? Хотите мне что-нибудь про него рассказать?

Тем не менее я быстро просмотрел список. Все кандидаты были знакомы мне по фарли-досье, а некоторые и лично. Почему каждый из них попал сюда, я тоже знал.

И тут в глаза мне бросилось: Корпсмен, Уильям Дж.

Подавив приступ вполне понятной досады, я спокойно заметил:

– Родж, я смотрю, и Билл в этом списке.

– Да, верно. О нем я и хотел сказать. Понимаете, шеф, все мы знаем – у вас с Биллом нелады. Кроме Билла, в этом никто не виноват. И все же… Вы еще не заметили, но у него просто гигантских размеров комплекс неполноценности, вот он и готов любому в глотку вцепиться. Таким образом мы это прекратим.

– Прекратите?

– Да. Он спит и видит себя в парламенте, ведь все мы, кто работает напрямую… э-э-э… с вами, – члены Великой Ассамблеи. И Биллу это постоянно покоя не дает. Он сам как-то, после третьего стакана, жаловался, что он здесь – просто чернорабочий. Понятно, его это угнетает… Вы ведь не против, верно? А от партии не убудет; не такая уж это большая цена за прекращение трений в штаб-квартире.

Я уже совсем успокоился.

– Меня это не касается. С чего я буду возражать, если мистер Бонфорт так хочет?

Заметив быстрый взгляд, которым обменялись Родж с Дэком, я добавил:

– Ведь это он так хочет, верно?

– Родж, скажи ему, – сурово велел Дэк.

– Мы с Дэком сами решили, что так будет лучше, – нехотя признался Клифтон.

– Значит, мистер Бонфорт этого не одобряет? Вы его спрашивали?

– Нет.

– А почему?

– Шеф, ну нельзя его тревожить из-за каждого пустяка! Ведь он старый, больной, измученный человек. Я обращаюсь к мистеру Бонфорту лишь по серьезнейшим политическим вопросам, а тут мы и сами справимся. Этот округ полностью наш, и не важно, кто его представляет.

– Тогда зачем вам мое мнение?

– Мы хотим, чтобы вы знали кто, где и почему. Думали, надо получить ваше одобрение.

– Мое? Вы просите от меня решения, словно я – мистер Бонфорт. Я не он. – Я нервно забарабанил пальцами по столу – совсем как он. – Если вопрос такого уровня, вам все же следует спросить его. А если все это не важно – зачем спрашивать меня?

Родж немного пожевал сигару и объявил:

– Ну хорошо. Я вас ни о чем не спрашивал.

– Нет!

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду «нет». Вы именно спрашивали, значит в чем-то сомневаетесь. Так что если хотите, чтобы я от имени Бонфорта представил этот список в исполнительный комитет, пойдите и спросите его самого!

Некоторое время они молча глядели на меня. Дэк со вздохом сказал:

– Да выкладывай уж все, Родж. Или давай я.

Я ждал. Клифтон вынул изо рта сигару:

– Шеф, у мистера Бонфорта четыре дня назад случился инсульт. Его ни в коем случае нельзя беспокоить.

Я замер и стал читать про себя: «И тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы» и так далее. Немного придя в себя, я спросил:

– А с головой у него как?..

– Полный порядок, но он измучен до смерти. Та неделя в плену совсем его подкосила, мы и не ожидали такого. После инсульта он двадцать четыре часа пробыл в коме. Сейчас пришел в себя, но полностью парализована левая сторона лица и частично тела.

– А что говорит доктор Чапек?

– Полагает, что тромб рассосется и все пройдет. Но и после его придется беречь от нагрузок. Шеф, он действительно серьезно болен. Завершать кампанию придется нам самим.

Я ощутил отзвук того чувства, которое охватило меня, когда умер отец. Я никогда не видел Бонфорта, только получал от него коряво написанные поправки в текстах. Однако я постоянно на него опирался. Меня поддерживало само его присутствие за стеной.

Глубоко вздохнув, я проговорил:

– О’кей, Родж. Постараемся.

– Постараемся, шеф, – он поднялся, – собрание скоро начнется. Как решим с этим?

Он указал кивком на список по «надежным» округам. Я задумался. Может, Бонфорт и впрямь хотел наградить Билла, подарив ему право добавлять к фамилии «Достопочтенный»? Просто чтобы его успокоить. Бонфорт в таком не скупился – не заграждал рта волам молотящим. В одном эссе о политике он писал: «Не то чтобы у меня был такой уж высокий интеллект. Весь мой талант в том, что я нахожу способных людей и не мешаю им работать».

– Родж, давно Билл у него работает? – внезапно спросил я.

– Года четыре. С лишним.

Значит, его работа Бонфорта устраивала.

– С тех пор одни всеобщие выборы уже прошли, так? Почему же Бонфорт еще тогда не ввел Билла в Великую Ассамблею?

– Почему… Не знаю. Не поднимался как-то такой вопрос.

– А когда Пенни стала Достопочтенной?

– Три года назад. На дополнительных.

– Ну что ж, Родж, вот вам и ответ!

– Не понимаю.

– Бонфорт в любое время мог сделать для Билла место в парламенте. Однако не стал. Так что ставьте в список кого-нибудь, кто при необходимости согласится подать в отставку. Если мистер Бонфорт сочтет нужным, всегда успеет назначить дополнительные выборы после выздоровления.

Выражение лица Клифтона не изменилось. Он взял список, сказав лишь:

– Хорошо, шеф.

В тот же день Билл уволился. Наверное, Родж сообщил ему, что фокус не удался. Но, узнав о его уходе, я чуть инфаркт не схватил: только теперь сообразил, что своим упрямством поставил под удар всех. Я сказал об этом Роджу. Тот мотнул головой.

– Но он же знает все! Это с самого начала был его план! Он же столько грязи в лагерь Партии Человечества может приволочь.

– Забудьте вы о нем, шеф. Тля он, конечно, раз бросил все в разгар кампании, и слова-то другого не подберу. Вы, человек посторонний, и то так не поступили. Но – не шакал же! В его профессии не принято выдавать тайны клиентов, даже если навсегда распрощались.

– Ваши бы слова да богу в уши.

– Увидите. И не волнуйтесь понапрасну, работайте себе спокойно.

Следующие несколько дней прошли тихо. Я уже решил, что Клифтон знал Билла лучше, чем я. О нем никаких вестей не было; кампания близилась к концу и становилась все напряженнее. На разоблачение – ни намека. Я начал забывать об инциденте и с головой ушел в составление речей, выкладываясь целиком и полностью. Иногда мне помогал Родж, иногда я сам справлялся. Мистер Бонфорт шел на поправку, однако док Чапек прописал ему полный покой.

Началась последняя неделя кампании. Роджу понадобилось слетать на Землю – некоторые дыры издалека не залатать. Голосуют как-никак в округах, и работа на местах значила теперь больше речей. Тем не менее надо было произносить речи и выступать на пресс-конференциях. Этим я и занимался, а помогали мне Дэк с Пенни. Конечно, с опытом стало легче – на многие вопросы я отвечал не задумываясь.

Роджа ждали назад как раз к очередной пресс-конференции, проводившейся раз в две недели. Я надеялся, он поспеет к началу, хотя справился бы и сам. Пенни со всем необходимым вошла в зал первой и тихонько вскрикнула.

Еще в дверях я увидел, что за дальним концом стола сидит Билл, но, как обычно, оглядев присутствующих, сказал:

– Доброе утро, джентльмены!

– Доброе утро, господин министр, – отвечали многие.

– Доброе утро, Билл, – добавил я, – вот уж не думал вас здесь встретить. Кого вы нынче представляете?

Воцарилась мертвая тишина, все ждали его ответа. Каждый здесь знал, что Билл ушел от нас, а может, его ушли. Он же, ухмыляясь, ответил:

– Доброго утречка, мистер Бонфорт. Я – от синдиката Крейна.

Я уже понял, что за этим последует, но изо всех сил постарался унять тревогу и не дать ему порадоваться моему испугу.

– Что ж, неплохая компания. Надеюсь, они оценят вас по достоинству. Итак, к делу. Вначале – письменные вопросы. Пенни, они у вас?

С этим я разделался в два счета, ответы были обдуманы заранее; потом, как обычно, опустившись на стул, сказал:

– У нас есть время, чтобы еще немного поболтать, джентльмены. Есть еще вопросы?

Задали еще несколько вопросов, и лишь один раз мне пришлось ответить: «Без комментариев». Любому уклончивому ответу Бонфорт предпочитал честное «нет». Поглядев на часы, я заметил:

– На сегодня – все, джентльмены, – и начал подниматься с места.

– Смайт! – крикнул Билл.

Я выпрямился, даже не взглянув в его сторону.

– Эй, «мистер Бонфорт»! Я к вам обращаюсь, мистер дутый Бонфорт – Смайти!

Билл был зол и кричал в полный голос.

На сей раз я взглянул на него с изумлением, как и полагалось важному политическому деятелю, которого оскорбили на людях. Билл ткнул в мою сторону пальцем; лицо его цветом напоминало свеклу.

– Ты самозванец! Актеришка! Жулик!

Представитель лондонской «Таймс», сидевший справа от меня, шепнул:

– Сэр! Может, мне за охраной сбегать?

– Не нужно, – ответил я, – он не опасен.

Билл нехорошо заржал:

– Ага, так я, по-твоему, не опасен, да?! Сейчас поглядим!

– Так я сбегаю все же, сэр, – настаивал «Таймс».

– Сидите, – резко ответил я. – Довольно, Билл. Уйдите лучше по-хорошему.

– Ага, разбежался!

И он взахлеб принялся излагать основные детали всей истории. О похищении, равно как и о своем участии в подмене он ни словом не обмолвился, зато ясно дал понять, что его не уволили, он сам ушел, не желая участвовать в наших махинациях. Подмена, по его словам, была вызвана болезнью Бонфорта. Затем он прозрачно намекнул, что мы сами ее вызвали, посадив Бонфорта на наркотики.

Я слушал терпеливо. Репортеры поначалу смотрели с таким видом, будто невольно стали свидетелями бурного семейного скандала, однако вскоре некоторые начали делать заметки в блокнотах либо вытащили диктофоны.

Когда Билл замолк, я спросил:

– Билл, у вас все?

– А тебе мало?!

– Более чем достаточно. Весьма сожалею, Билл. Это все, джентльмены. Теперь мне пора работать.

– Минуту, господин министр! – выкрикнул кто-то. – Опровержение будет?

– А возбуждение судебного преследования за клевету?

Первый вопрос я решил обсудить позже.

– Нет, никакого преследования. Не хватало на старости лет судиться с больным человеком!

– Кто, я больной?! – Билл так и взвыл.

– Успокойтесь, Билл. Что касается опровержения – не понимаю, что мне следует опровергать. Я видел, некоторые из вас делали записи, однако сомневаюсь, что ваши издатели опубликуют такую дичь. А если и найдется такой издатель – от моего опровержения весь этот анекдот станет только еще смешней. Вы, может, слышали о профессоре, потратившем сорок лет жизни, чтобы доказать: «Одиссею» написал не Гомер, а другой грек, его тезка?

Раздался вежливый смех. Я тоже улыбнулся и пошел к выходу. Билл бегом обогнул стол и ухватил меня за рукав:

– Шуточки шутить?!

Представитель «Таймс» – Экройд, кажется, – его оттащил.

– Спасибо, сэр. – Обращаясь к Корпсмену, я добавил: – Билл, чего вы хотите добиться? Я, как мог, старался уберечь вас от ареста.

– Зови охрану, зови, если хочешь, обманщик! И поглядим, кого из нас скорее посадят! А как тебе понравится, если у тебя возьмут отпечатки пальцев?

Я вздохнул и мысленно подвел черту под своей жизнью.

– Кажется, это уже не смешно. Джентльмены, пора с этим кончать. Пенни, милая, будь добра, пошли кого-нибудь за дактилоскопическим оборудованием.

Я понимал, что тону. Но – черт возьми! – если даже идешь на дно с «Биркенхедом», стой навытяжку до последнего! Даже негодяи стараются уйти красиво.

Но Билл ждать не желал. Протянув руку, он сцапал стакан с водой, из которого перед этим я пару раз отхлебнул:

– К дьяволу оборудование! Этого хватит.

– Я уже говорил вам, Билл: следите за языком в присутствии дамы! А стакан можете взять на память.

– Верно. Еще как возьму!

– Отлично. Берите и проваливайте. Иначе я в самом деле вызову охрану.

Корпсмен наконец убрался. Остальные хранили молчание.

– Извольте, я представлю отпечатки пальцев любому из вас!

Экройд поспешно ответил:

– Да к чему они нам, господин министр?

– Как это «к чему»? Если это сенсация, вы захотите о ней рассказать.

Я продолжал настаивать – Бонфорт поступил бы точно так же. К тому же нельзя быть «слегка» беременным или «малость» разоблаченным. И еще я не хотел отдавать своих друзей в лапы Билла – хоть этим-то я еще мог им помочь.

За оборудованием посылать не стали. У Пенни нашлась копировальная бумага, у кого-то из репортеров – «долгоиграющий» пластиковый блокнот, так что отпечатки вышли превосходно. Я распрощался и покинул зал.

Едва мы вошли в приемную, Пенни упала в обморок. Я донес ее до своего кабинета и уложил на диван, а сам сел за стол и несколько минут просто трясся.

Весь день не могли мы прийти в себя. Мы занимались обычными делами, но только все входящие звонки Пенни отклоняла под разными предлогами. Вечером предстояло еще выступать по стерео, и я уже всерьез подумывал отменить выступление. Однако я оставил новости включенными, и за весь день ни слова не было о той злосчастной пресс-конференции. Я понял: репортеры тщательно проверяют отпечатки, рисковать не хотят – все же премьер-министр, необходимы самые серьезные доказательства. Тогда я решил выступить, раз уж речь написана, да и время эфира объявлено. И даже с Дэком я не мог посоветоваться – он уехал в Тихо-Сити.

Я вложил в эту речь все силы, словно клоун на сцене объятого пламенем театра, старающийся не допустить паники в зале. Едва выключили запись, я спрятал лицо в ладони и разревелся. Пенни гладила меня по плечу, стараясь успокоить. С ней мы за весь день не сказали ни слова об утреннем происшествии.

Родж прибыл ровно в двадцать ноль-ноль по Гринвичу, то есть сразу после моего выступления. Он тут же прошел ко мне, и я ровным, спокойным голосом выложил ему все. Слушал он меня тоже на удивление спокойно, пожевывая потухшую сигару.

Завершив рассказ, я умоляюще посмотрел на него:

– Родж, я ведь должен был дать им отпечатки, понимаете? Не в характере Бонфорта отступать!

– Да вы не волнуйтесь, – ответил Родж.

– Что-о?!

– Не волнуйтесь, говорю. Ответ из Бюро идентификации в Гааге принесет вам малюсенький, зато приятный сюрприз! А бывшему нашему другу – просто громадный, однако ужасно неприятный. И если он взял некую часть своих сребреников вперед, боюсь, как бы ему не пришлось их вернуть. По крайней мере, искренне надеюсь, что этот аванс из него вытрясут.

Я не верил собственным ушам:

– Э-э-э… Родж, но они на этом не успокоятся! Есть десятки других мест. Соцобеспечение и еще много.

– За кого вы нас принимаете? Шеф, я знал, рано или поздно что-нибудь в этом роде произойдет. И с той секунды, как Дэк объявил о начале по плану «Марди Гра», началось глобальное заметание следов. Повсюду. Но я не счел нужным рассказывать об этом Биллу. – Он пососал свою потухшую сигару и, вынув изо рта, осмотрел. – Бедолага Билл.

Пенни тихо ахнула и снова упала в обморок.

10

Мы как-то дотянули до решающего дня. От Билла вестей больше не было; судя по спискам пассажиров, он покинул Луну на второй день после своего фиаско. Может, где-нибудь в новостях о нем и упоминали, я не знаю. Кирога тоже ни словом о той пресс-конференции не обмолвился.

Мистер Бонфорт выздоравливал. Появилась надежда, что после выборов он сможет приступить к выполнению обязанностей. Паралич еще давал о себе знать, но мы придумали, как это объяснить. Сразу после выборов Бонфорт отправится в отпуск, что у политиков в обычае. Отпуск он проведет на борту «Томми», вдали от посторонних глаз. По ходу полета я приведу себя в нормальный вид, и меня переправят на Землю. У шефа же тем временем, как следствие напряженной предвыборной кампании, случится легкий инсульт.

Потом Роджу снова придется перетасовать кое-где отпечатки пальцев, но сейчас это было не к спеху.

В день выборов я был счастлив, словно щенок, забравшийся в шкаф для обуви. Работа завершена, остался последний выход – всего-то пара речей-пятиминуток для всеобщей сети: в одной я величественно принимал победу, в другой мужественно признавал поражение. Все! Записано последнее слово; я схватил Пенни в охапку и расцеловал. Она как будто даже не возражала.

Остался лишь выход на поклоны. Перед расставанием меня, в своей собственной роли, пожелал увидеть мистер Бонфорт. Я ничего против не имел. Теперь, когда все кончено, можно навестить его без всяких опасений. Изображать Бонфорта перед Бонфортом – пожалуй, это может смахивать на пародийный скетч, если я не буду играть всерьез… Впрочем, что я говорю? Серьезная игра – самая суть комедии.

Семейную встречу назначили в верхней гостиной – мистер Бонфорт уже много дней не видел звездного неба, и это его угнетало. Здесь же нам предстояло узнать, чем кончились выборы, и выпить за победу – либо утопить скорбь в вине и поклясться в следующий раз проделать все лучше. Только для меня следующего раза не будет – я в политические игры больше не играю. Не уверен, что вообще выйду еще раз на сцену; пьеса длиной в шесть с хвостиком недель и без антрактов – это, считай, пятьсот обычных спектаклей! Ничего себе марафончик!

Его выкатили из лифта в инвалидной коляске. Я не входил, пока Бонфорта не уложили поудобней на диван: человек вправе не показывать слабость при посторонних. К тому же на сцену следует выходить!

И тут я чуть не вышел из образа. Он был вылитый мой отец! Сходство было чисто «семейным» – друг на друга мы походили гораздо больше, чем он или я на моего отца, – однако несомненным. Да и возраст – он выглядел стариком. Я и не думал, что он настолько постарел. Волосы совсем седые, а исхудал-то!

Мысленно я пообещал во время «отпуска» помочь ему с переходом, с обратной подменой. Конечно, Чапек сможет нагнать ему недостающий вес, а если и нет – есть много способов сделать человека пополней с виду! Волосы его я сам подкрашу… Да еще об инсульте задним числом сообщим – не прошел же он, в самом деле, бесследно! Бонфорт изменился так сильно всего за несколько недель, и надо сделать все, чтобы никто не заподозрил подмену.

Эти мысли прошли краем сознания; меня переполняли чувства! Даже больной и слабый, Бонфорт сохранял всю свою величественность и силу духа. Он вызывал почти священный трепет. Можно почувствовать такое, стоя в первый раз у подножия памятника Аврааму Линкольну. Глядя, как Бонфорт лежит на диване, прикрыв левый бок шалью, я вспоминал и другую скульптуру – раненого льва в Люцерне. Даже в немощи сохранял он силу и гордость – «Гвардия умирает, но не сдается!».

Он посмотрел на меня и улыбнулся ласковой, дружелюбной улыбкой, которую я научился копировать, и движением здоровой руки пригласил подойти поближе. Я точно так же улыбнулся в ответ и подошел. Рукопожатие его оказалось неожиданно сильным; голос звучал сердечно:

– Рад, что мы наконец встретились.

Говорил он немного неразборчиво. Вблизи видно было, что левая сторона лица безжизненно обвисла.

– Высокая честь и большое счастье познакомиться с вами, сэр.

Говоря, я с трудом удержался, чтобы не копировать паралич и неразборчивость речи. Бонфорт внимательно оглядел меня и усмехнулся:

– Мне кажется, что вы со мной уже знакомы.

Я тоже оглядел себя:

– Я старался, сэр.

– «Старался»! У вас все получилось. До чего же странно смотреть на самого себя.

Мне стало вдруг мучительно больно: Бонфорт не осознает, насколько изменился он сам. Я для него и есть «он», а любое изменение – всего лишь следствие болезни, временное и преходящее, не заслуживающее внимания.

Он продолжал:

– Не затруднит вас походить немного по комнате, сэр? Хочу полюбоваться на себя… то есть на вас… В общем, на нас. Хоть разок увижу себя со стороны.

Я прошелся по комнате, сказал что-то Пенни – бедная девочка ошарашенно переводила взгляд с него на меня, – взял бумагу со стола, погладил ключицу, затем – подбородок, поиграл Жезлом…

Он восхищенно наблюдал. Я добавил «на бис»: выйдя на середину, произнес одну из лучших его речей, не пытаясь повторять слово в слово, – импровизировал, заставляя слова перекатываться с грохотом, как частенько делал он, а закончил любимой его фразой:

– Рабу нельзя дать свободу – он должен стать свободным. И точно так же свободного человека нельзя поработить – его можно только убить!

Наступила дивная мертвая тишина, потом грянули аплодисменты. Сам Бонфорт хлопал здоровой рукой по дивану и кричал:

– Браво!

То были единственные аплодисменты, коих я удостоился в этой роли. Зато какие!..

Бонфорт попросил меня придвинуть к дивану кресло и посидеть с ним. Заметив, что он смотрит на Жезл, я протянул его ему:

– Он на предохранителе, сэр.

– Ничего, я знаю, как с ним обращаться.

Осмотрев Жезл, Бонфорт вернул его мне. Я думал, оставит у себя. А раз так, надо будет передать потом через Дэка. Бонфорт начал расспрашивать о моей жизни, затем сказал, что меня на сцене ни разу не видел, однако хорошо помнит отца в роли Сирано. Говорил он четко, но с усилием; я видел, как он старается совладать с мышцами рта.

Он спросил, что я собираюсь делать дальше. Никаких планов у меня не было. Бонфорт кивнул и сказал:

– Решим. Место для вас есть. У нас работы всегда невпроворот.

Но о плате ни слова не сказал, и это мне польстило.

Тут начался очередной отчет о результатах голосования, и Бонфорт перенес внимание на стереовизор. Голосование шло уже двое суток; в первую очередь высказывались жители внешних миров и неорганизованные избиратели; даже на самой Земле «день» выборов, в отличие от астрономического, растягивался аж на тридцать часов. Теперь мы получали сводки из густонаселенных земных округов. Еще вчера мы на голову опережали противника, но Родж говорил, что это еще ничего не значит: внешние миры всегда поддерживали Экспансионистов, а решают всё миллиарды землян, ни разу в жизни не покидавших родной планеты.

Однако важен был и каждый голос внешних миров. Партия Аграриев на Ганимеде одержала верх в пяти из шести тамошних округов, но она входила в нашу коалицию, там Партия Экспансионистов даже для приличия не стала выставлять кандидатов. Куда больше опасений внушала Венера. Венерианцы раздроблены на дюжину непримиримых партий – в силу каких-то тонких теологических разногласий, которых людям не понять. И все же мы рассчитывали на поддержку аборигенов – прямо сейчас или позже, когда они сумеют все же договориться. А голоса внешников-землян и так практически все – за нас. К тому же имперская установка, предписывающая аборигенам выдвигать в парламент только людей, была явной несправедливостью, с которой Бонфорт постоянно боролся, – сей факт тоже должен был содействовать успеху на Венере. Хотя не берусь сказать, сколько голосов мы потеряли из-за этого на Земле.

Гнезда Марса пока ограничивались присутствием в Ассамблее своих наблюдателей, так что от Марса нам нужны были лишь голоса живущих там людей. У нас на Марсе была популярность, у противника – власть. Но при честном подсчете голосов мы рассчитывали на победу с разгромным счетом.