Текст книги "Скрытая перспектива"

I

Лето 1942 года

Больше незачем было по утрам подниматься с постели. Моя квартирка была на верхнем этаже небольшого трехэтажного здания на Девятой стрит, с огромным окном во весь потолок и большущей кроватью в углу. На полу стоял телефон. Больше в ней не было ничего, даже часов. Я проснулся от света, бившего в окна, понятия не имея, который час, и не особо этим вопросом интересуясь. В кошельке затерялась монетка в 5 центов, и это были все мои средства. Я не собирался ничего предпринимать: ждал, когда зазвонит телефон и мне предложат поесть, поработать или хотя бы взять денег в долг. Телефон, однако, молчал. Зато не молчал желудок. Стало ясно, что попытками уснуть его больше не обманешь.

Я повернулся на бок и увидел, что хозяйка квартиры подсунула под дверь три письма. Вот уже несколько недель мне регулярно приходили всего два послания: счет за электричество и счет за телефон. Мистическое третье письмо все-таки заставило меня вылезти из постели.

Итак, первое письмо, ясное дело, от «Consolidated Edison» – про свет. Во втором письме, отправителем которого было Министерство юстиции, мне сообщалось, что я, Роберт Капа, бывший венгр, а теперь не пойми кто, отныне считаюсь потенциально враждебным иностранцем, а потому должен сдать свою фототехнику, бинокли и огнестрельное оружие, а на все поездки дальше чем на 10 миль от Нью-Йорка обязан просить специальное разрешение. Третье письмо было от редактора журнала «Collier». Он писал, что после двух месяцев изучения альбома с моими фотографиями редакция внезапно пришла к выводу, что я – великий военный фотограф, что они будут очень рады, если я выполню их спецзадание, что для меня куплен билет на корабль, отправляющийся в Англию через двое суток, и что к письму прилагается чек на 1500 долларов аванса.

Интересная ситуация. Если бы у меня была пишущая машинка и твердый характер, я был бы вынужден ответить на это письмо в том духе, что я вообще-то враждебный иностранец, который не имеет права не то что в Англию – в Нью-Джерси поехать, и что единственное место, куда я могу взять с собой фотокамеру, – это отдел собственности враждебных иностранцев в здании городского совета.

Но пишущей машинки не было, а пятачок в кошельке был. Его можно было подкинуть и узнать свою судьбу. Орел – всеми правдами и неправдами выбираюсь в Англию. Решка – высылаю чек обратно и объясняю свое положение.

Я подкинул монетку. Решка!

Тогда я понял, что этот пятачок не умеет предсказывать будущее, а значит, моя задача – обналичить чек и как-то выбраться в Англию.

* * *

Пятачок я потратил на метро. Банк выдал мне наличные. Рядом с банком было кафе «Janssen's», я зашел в него и съел большой завтрак, который обошелся мне в 2,5 доллара. Всё: после этого обратного пути у меня не было – не мог же я отправить в «Collier» 1497,5 доллара вместо 1500!

Я перечитал письмо редактора и убедился, что мой корабль действительно отправляется чуть меньше, чем через 48 часов. Потом я перечитал письмо из министерства. Теперь надо было понять, как действовать. Мне всего-то нужно было получить: справку из призывной комиссии, разрешение на выезд и обратный въезд от министерства юстиции и государственного департамента, британскую визу, ну и какой-нибудь паспорт, куда можно было бы эту визу поставить. Было бы обидно получить отказ на первом же этапе, поэтому мне нужен был человек, который бы меня понял. Я был в печали. Соединенные Штаты еще только начинали понимать, что значит «печаль», а в Англии война длилась уже больше двух лет, и британские власти хорошо знали, что это такое. Я решил начать с англичан.

От кафе «Janssen's» до аэропорта было пять минут ходу. Я узнал, что через час будет рейс на Вашингтон, и купил на него билет, потратив еще немного денег журнала «Collier».

Через два с половиной часа я вышел из такси у посольства Великобритании в Вашингтоне и попросил провести меня к пресс-атташе. Им оказался джентльмен в твидовом костюме с очень красным и усталым лицом. Я сказал, как меня зовут, но что говорить дальше, не знал. Я даже не представлял, с чего начать свой рассказ, поэтому я просто вручил ему два письма. Письмо от редактора «Collier» не произвело на него никакого впечатления, но, отложив письмо из министерства юстиции, он едва заметно улыбнулся. Я воодушевился и отдал ему все еще запечатанное письмо от «Consolidated Edison» (я прекрасно знал, что в нем – очередное предупреждение о том, что мне вот-вот отключат свет за неуплату). Он жестом пригласил меня сесть.

Когда пресс-атташе наконец заговорил, он оказался на удивление человечным. До войны был профессором геологии. Когда началась Вторая мировая, безмятежно изучал состав почв на вершинах угасших вулканов Мексики. Он не интересовался политикой, но война есть война – и его внезапно направили работать в посольство. С тех пор ему приходилось ежедневно отвергать разного рода предложения о помощи Великобритании. Он заверил меня, что мой случай был самым трудным в его практике. Ура, я чемпион! Меня переполняли гордость за себя и симпатия к этому человеку. Я предложил ему пообедать вместе.

Мы пошли в «Carlton» и выпили изрядное количество сухого мартини, ожидая, пока освободится столик. Мой компаньон заметно разгорячился, и мне показалось, будто и атташе, и «Collier», и вся Британская империя были готовы принять меня в свои объятья. Когда столик наконец освободился и нам принесли меню, я для начала заказал дюжину устриц. За пять лет до этого, будучи во Франции, я немало инвестировал в алкогольное самообразование и хорошо помнил, что в любом приличном английском детективе обязательно есть устрицы и волшебное белое бургундское монтраше. В меню монтраше 1921 года стояло последним пунктом и было безумно дорогим. Это был удачный выбор: мой собеседник рассказал, что когда он 15 лет назад проводил свой медовый месяц во Франции, его спутница была в восторге именно от этого вина. Допивая бутылку, мы уже беседовали о нашей любви к Франции и монтраше. После второй бутылки мы выяснили, что оба мечтаем поскорее вышвырнуть немцев из la belle Франции, а после кофе с бренди «Карлос Примьеро» я рассказал, как три года Гражданской войны в Испании провел с республиканской армией и почему ненавижу фашистов.

Когда мы вернулись в посольство, он сразу позвонил в государственный департамент, пробился к какому-то высокому начальнику и, называя его по имени, сообщил, что у него в кабинете сидит «старик Капа», которому жизненно необходимо попасть в Англию, и что в течение пятнадцати минут я подъеду за разрешением на выезд и обратный въезд. Он повесил трубку, дал мне бумажку с именем нужного чиновника, и уже через 15 минут я был в госдепартаменте. Меня принял одетый с иголочки человек, который вписал в бланк мое имя и род занятий, подписал его и сказал, что все бумаги будут ждать меня в девять утра следующего дня в иммиграционной службе нью-йоркского порта. Он проводил меня до дверей, немного постоял рядом со мной, потом похлопал меня по плечу, подмигнул и пожелал удачи.

Когда я вернулся в посольство, атташе был серьезен и слегка взволнован, но я успокоил его, сказав, что первый этап пройден успешно. На этот раз он позвонил в Нью-Йорк генеральному консулу Великобритании. Он сказал, что «старик Капа» едет в Англию, все документы у него абсолютно в порядке, только вот нет паспорта. Прошло десять минут. За это время атташе еще несколько раз куда-то звонил. Потом мы оказались в маленьком баре. К нам присоединился морской атташе посольства. Мы выпили за мою успешную поездку. Мне уже пора было на самолет. На прощанье морской атташе заверил меня, что разошлет телефонограммы во все порты Великобритании и в них будет сказано, что я должен прибыть на некоем корабле, с фотокамерами и пленками, что мне надо оказывать всяческое содействие и что меня надо в целости и сохранности доставить в морское министерство в Лондоне.

Я летел в Нью-Йорк и думал о том, как прекрасны англичане, какое у них замечательное чувство юмора и как они умеют находить решения в ситуациях, кажущихся совершенно безвыходными.

* * *

На следующий день я встречался с британским генеральным консулом. Он отметил, что мой случай крайне необычен, но и война – тоже крайне необычное явление. Он выдал мне обычный лист бумаги, попросил написать на нем мое имя и объяснить, как я оказался без паспорта и почему мне надо в Англию.

Я написал, что зовут меня Роберт Капа, родился я в Будапеште, адмирал фон Хорти и венгерское правительство всегда меня недолюбливали, и это было взаимно. Что венгерское консульство после аннексии Гитлером страны отказывалось признавать, что я не являюсь венгром, но и обратного тоже не утверждало, а поскольку Венгрией фактически правил Гитлер, я, разумеется, не хотел быть его подданным. Дальше я написал, что все мои дедушки – чистокровные евреи, что я ненавижу нацистов и полагаю, что мои фотографии станут хорошей антифашистской пропагандой.

Отдавая ему эту объяснительную, я немного переживал за орфографические ошибки, но консул спокойно поставил на ней печати и обвил голубой ленточкой. Так появился на свет мой паспорт.

* * *

В то утро, когда мне надо было садиться на корабль, у меня все еще не было четырех или пяти второстепенных разрешений. Моя мама, которая жила тогда в Нью-Йорке, ездила вместе со мной на такси по разным присутственным местам, где надо было получать эти документы. Она ждала меня в машине и всякий раз, когда я выходил от очередного чиновника, молча пыталась узнать результат по моему выражению лица. Было понятно, что ее раздирают противоречия. Она надеялась, что у меня не будет проблем с получением бумаг, и я смогу спокойно уехать, но одновременно, в глубине души, она мечтала, чтобы что-нибудь пошло не так и меня не пустили снова на войну.

Наконец, я получил все документы, но мой корабль, согласно расписанию, должен был отправиться полтора часа назад, так что у моей мамы все еще была надежда, что я никуда не поеду.

Но когда мы приехали в порт, старая торговая посудина, на которой мне надо было плыть, все еще стояла у причала. Передо мной вырос необъятных размеров полицейский-ирландец. Я показал ему свои документы. «Ты вообще-то опоздал, – сказал он. – Ну, давай же, пошевеливайся!»

Дальше моя мама пройти не могла. Она перестала изображать из себя представителя «мужественных матерей военного времени» и превратилась в «а идише мамэ». Все слезы, которые она так долго сдерживала, покатились из ее больших, прекрасных карих глаз.

Огромный ирландский полицейский положил руку на плечи моей крохотной мамы и сказал: «Мадам, Вам надо выпить. Я угощу Вас».

Я в последний раз поцеловал маму и побежал по настилу к кораблю.

Когда я бросил последний взгляд на американский берег, фигуры полицейского и моей матушки удалялись в направлении бара, а над ними возвышались неожиданно приветливые небоскребы.

II

Я торопливо поднимался по трапу. Впрочем, я не был единственным опоздавшим. Едва не наступая на пятки двум пошатывающимся морякам, я покинул территорию Соединенных Штатов.

Капитан, возвышавшийся в конце трапа, повернулся к стоявшему рядом коллеге и сказал: «Вот эти двое подгребают – и все, больше никого не жду». Потом он увидел меня: «А ты кто такой?»

«Ну, тут такое дело, я – путешествующий враждебный иностранец».

«Что ж, ладно. Один странный груз мы уже везем. Пойдем-ка в мою каюту, посмотрим, что про тебя пишут в декларации».

Он убедился, что я правильно вписан в декларацию, и молча просмотрел мои документы.

«До войны, – сказал он, – я возил бананы и туристов из Вест-Индии в Англию. А теперь вместо бананов я привожу домой всякую херню, а на верхней палубе вместо отдыхающих едут разобранные бомбардировщики. Мой корабль не сияет чистотой, как раньше, мистер Капа, но туристические каюты свободны, и я надеюсь, что вы разместитесь с комфортом».

Я нашел свою каюту. Теперь можно было расслабиться. Мерно гудели двигатели. После двух лет, проведенных в Штатах, я возвращался в Европу. Я предался воспоминаниям. Два года назад я прилетел из Франции в эту же гавань и переживал, что меня могут не впустить в страну. Тогда все мои документы тоже были придуманы буквально на ходу. В тот раз я представлялся агрономом, направляющимся в Чили поднимать там сельское хозяйство. Мне сделали транзитную визу на 30 дней. Когда она кончилась, настали трудные времена – стоило невероятных усилий упросить власти, чтобы они разрешили мне остаться. А теперь, чтобы выехать, потребовалась помощь чудотворца в образе английского профессора…

* * *

Я достал свои фотоаппараты, к которым мне с 8 декабря 1941 года запрещалось даже прикасаться, налил себе стаканчик и снова почувствовал себя репортером.

На рассвете мы встали на якорь в гавани Галифакса. Капитан сошел на берег, чтобы получить распоряжения. Когда он вернулся, оказалось, что наш корабль должен возглавить целый караван и что с нашего капитанского мостика этим караваном будет руководить бывший военно-морской офицер, занявший должность коммодора – начальника конвоя.

Перед моими глазами сразу же встал сенсационный репортаж в «Collier» на два разворота под заголовком «Начальник конвоя». На драматичных снимках зритель видит старого морского волка, стоящего на капитанском мостике, а со всех сторон тонут, тонут корабли.

После обеда коммодор послал за мной. Было очень темно, но когда я наконец различил черты лица этого человека, меня постигло разочарование. Вместо потрепанного жизнью морского льва, которого рисовало мое воображение, я увидел подтянутого джентльмена лет пятидесяти, и единственное, что в нем было от образа старого моряка, – это огромные, густые брови. Я представился. «Что касается меня, – ответил он, – то я ирландец». И тут же продолжил свой монолог рассказом о том, как он интересуется миром кино и какие звезды Голливуда ему нравятся. Потом он сказал, что ему постоянно надо дежурить на капитанском мостике, но он был бы рад, если бы я каждый вечер приходил к нему и рассказывал какие-нибудь смешные истории про Голливуд. Взамен он рассказал бы мне все про морской конвой.

Но это было нечестно! Он-то действительно все знал про свои караваны и конвои, а я даже не бывал в Голливуде. Однако мне не хватило духу признаться ему в том, что он перепутал меня с Фрэнком Капрой, что на самом деле я был Бобом Капой, а вовсе не известным кинорежиссером. В общем, до конца поездки мне надо было играть с ним в Шахерезаду. Оставалось лишь надеяться, что мы прибудем на место быстрее, чем через тысячу и одну ночь.

Мы переночевали в гавани. Наутро коммодор спросил, не хочу ли я пойти вместе с ним на другие суда каравана. Большинство кораблей шли под иностранными флагами, и начальнику конвоя было тяжело объясняться с капитанами. Шведские и норвежские шкиперы неплохо изъяснялись по-английски и поили нас водкой. У голландцев был отличный джин и вообще не было никаких проблем. У французского капитана нашлось изумительное бренди, но мне пришлось переводить. У грека был убийственный напиток под названием «узо», к тому же он очень быстро тараторил по-гречески. Всего мы побывали на двадцати трех кораблях и нагрузились двадцатью тремя национальными напитками. На обратном пути коммодор жаловался на безумных иностранцев, а я чувствовал себя решительно англосаксом.

Днем мы без особых проблем составили караван. Шли в четыре ряда по шесть кораблей в каждом на расстоянии порядка тысячи ярдов друг от друга. Эскорт у нас был тот еще: всего один эсминец и пять крошечных корветов.

Первую ночь на капитанском мостике я продержался без проблем: говорил преимущественно коммодор. Он рассказал, что во время Первой мировой был капитаном эсминца, а потом командовал целой флотилией. То и дело звучали названия вроде Зебрюгге и Галлиполи. Закончив свой рассказ, он спросил, как поживает Лилиан Гиш. Я его заверил, что она по-прежнему в прекрасной форме и что наше с ней расставание может послужить началом большой дружбы.

Первые четыре дня прошли довольно скучно. Я бродил по кораблю, снимая всё и всех от верхушек мачт до глубин машинного отделения, а вечера проводил на капитанском мостике, рассказывая коммодору все, что мог вспомнить из бульварной прессы, которую читал в ожидании приема у дантиста. Я туманно намекал ему, что вообще-то очень молчалив и сдержан, и одновременно дал понять, что был замешан в некоторых голливудских скандалах. А он мне рассказывал морские байки. О том, например, как во время похода в Мурманск его ботинки примерзли к палубе, и он три дня не мог пошевелиться. В открытом море коммодор не пил, но у меня в кармане была фляжка, и я прикладывался к ней, пока он рассказывал свои истории, чтобы не замерзнуть. После полуночи, стоя у перил капитанского мостика, мне порой казалось, будто это стойка какого-нибудь старого бара на Третьей авеню.

Пока что моя «североатлантическая битва» была очень приятной – даже слишком приятной. А команде было совершенно наплевать на мою жажду деятельности. Их, казалось, совершенно не волновало, что статья в «Collier» получится скучной.

На пятый день плавания мы вошли в плотный североатлантический туман. Наш эсминец поравнялся с нами, остановился и подал нам какой-то сигнал. Коммодор обратился ко мне: «Капра, если ты умеешь снимать в тумане, то сейчас тебе покажут твою чертову сенсацию. В тридцати милях прямо по курсу нас поджидает стая волков. Да-да, мы наткнулись на немецкие подлодки».

Несмотря на туман, коммодор решил, что мы должны сменить курс. Видимость упала до нуля: с мостика было не разглядеть даже кормы нашего же корабля, при этом в радиоэфире надо было хранить полное молчание. Связь с караваном – только с помощью туманных горнов. Норвежский танкер, который должен был плыть слева от нас, дал два длинных и три коротких гудка откуда-то справа. Греческий сухогруз, который должен был идти замыкающим в трех милях позади нас, четырежды прогудел ярдах в пятидесяти от нашего бака. Двадцать три гудящих горна нашего каравана, я думаю, было слышно в Берлине. Коммодор в ярости проклинал всех дружественных, нейтральных и союзнических шкиперов. Однако думать о том, насколько велики шансы столкнуться, было некогда: волки нас учуяли, и наш эскорт начал расставлять глубинные бомбы.

Я упаковал свой ценный паспорт и то, что осталось от денег «Collier», в кисет из плащевки и горько пожалел о своем желании сделать статью менее скучной.

Коммодор подал сигнал, означавший, что караван должен рассеяться. Теперь каждый корабль был сам по себе. Время от времени моторы соседних кораблей гудели пугающе близко, но зато разрывы глубинных бомб раздавались все дальше и дальше от нас.

Через двое суток туман сменился совершенно безоблачной погодой. Все 23 корабля были в сборе. Не потерялись даже корабли сопровождения. Мы даже сохранили какое-то подобие каравана, только суда, шедшие в центре, теперь плыли где-то сбоку, греческий корабль был замыкающим, а теперь вырвался вперед, а мы, наоборот, плелись где-то в хвосте колонны.

* * *

На горизонте появилась какая-то точка, которая вскоре начала подавать нам световые сигналы. Наш сигнальщик с невозмутимым лицом доложил: «Сэр, корабль военно-морских сил Великобритании «Harvester» спрашивает, не можем ли мы поделиться с ним пивом».

«Передай, чтобы подошли и получили свое пиво».

Эсминец, сделав пару причудливых кругов вокруг каравана, весело подплыл к нам. На мостике стоял британский капитан с громкоговорителем. «Не ожидал встретить вас, сэр! Удивлен, что все ваши корабли еще на плаву!»

«Не ожидал встретить эсминец британского флота на плаву и без пива!» – парировал коммадор.

«У нас закончились глубинные бомбы, так что добивать немца пришлось пивными бочками!»

* * *

Вскоре после этого на нашей мачте подняли какие-то непонятные флажки. Сигнальщик перевел мне, что они означали: «Для меня было честью идти позади вас, но вернитесь на исходные позиции. Используйте предостерегающие сигналы».

Корабли расшифровали это сообщение. Норвежский танкер едва не протаранил греческий сухогруз. Шведский красавец дал полный назад и исчез из виду. Французы сообщили, что у них сломался паровой котел, и попросили оставить их в покое. Через четыре часа караван наконец собрался и двинулся дальше в составе 22 судов.

Вечером, когда я пришел на капитанский мостик, коммодор не обратил на меня никакого внимания. Я уж было собрался возвращаться в свою каюту, как он ожил: «Кстати, Капра, а ты знаком с Кларой Боу?»

* * *

Оказалось, что британский миноносец напрасно выкинул бочки с пивом – это не помогло: на следующий день немецкие подлодки снова окружили нас. Наш эсминец скрыл караван весьма фотогеничной дымовой завесой и запросил подкрепление. К нам выдвинулся британский морской патруль и, к счастью, вовремя подоспел. Последним штрихом к статье «Североатлантическая битва» для журнала «Collier» стал чудесный воздушный бой между немецким самолетом и британским самолетом-амфибией, проходивший под аккомпанемент зениток, которые при каждом выстреле окутывали все вокруг черным дымом.

К тому дню, когда на горизонте появился маяк Северного пролива, я уже сфотографировал все, что мог, а воображение мое было истощено историями про Голливуд.

Впервые за все время плаванья коммодор не стоял весь вечер на мостике. Он спустился вниз, и я остался наедине с сигнальщиком. Это был тихий человек, не сказавший за все время пути ни одного лишнего слова. Он удостоверился, что коммодор действительно ушел, и прошептал: «Этот старик – отличный мужик, но, – извините, что я так говорю, – некоторые истории, которые он вам рассказывал…»

То, что не все они были правдивыми, меня сильно утешило, но я решил, что мне следует при первой же возможности извиниться перед мистером Фрэнком Капрой.

* * *

Войдя в пролив, мы изменили боевой порядок. Дистанция между кораблями была сокращена до ста ярдов. Впервые за долгое время радиомолчание было снято, и каждому кораблю дали указания, где причаливать. Я надеялся, что наш корабль кинет якорь в Ливерпуле, и уже предвкушал, как проведу первый день в отеле «Savoy» в Лондоне. Но военно-морская администрация распорядилась иначе: нам дали приказ выйти в Ирландское море и ждать дальнейших указаний из Белфаста.

Отелю «Savoy» придется ждать меня на сутки дольше. Ну ничего страшного. Коммодор сказал, что знает симпатичный паб в Белфасте, где он хотел бы наверстать упущенное.

Вскоре мы бросили якорь, и к нам на моторке подошли джентльмены в котелках – представители иммиграционной службы. Они поднялись на борт и стали проверять документы. Мои бумаги они изучали с очень озабоченным видом, то и дело покачивая своими котелками. Что-то их явно не устраивало. Когда они узнали про мои камеры и пленки, их котелки стали раскачиваться еще яростнее. Я сказал им о секретной телефонограмме от военно-морского атташе из Вашингтона, но они лишь посмотрели на меня пустыми глазами. От отчаянья я принялся шутить и заверять их, что я, в общем-то, не Рудольф Гесс и не принадлежу к числу тех, кто любит прибывать в Англию на парашюте. Но их это не развеселило. Они сообщили мне, что во время войны в Северной Ирландии могут высаживаться только граждане Великобритании. Это означало, что мне придется оставаться на борту, пока мы не причалим в каком-нибудь из английских портов, где власти должны будут решить мою судьбу.

Коммодор, кажется, искренне жалел, что не может взять меня на берег. Он предложил мне пожить в его каюте, сказал, что мои истории были чрезвычайно интересными, и покинул борт вместе с офицерами иммиграционной службы. Капитан, к которому наконец вернулись все полномочия по распоряжению кораблем, попытался утешить меня тем, что через три дня ему обязательно дадут приказ следовать в Англию. «Поскольку официально мы не вошли в порт, – добавил он радостно, – магазины на борту будут работать, и за 7 шиллингов там по-прежнему можно купить бутылку шотландского виски».

Я перебрался в каюту коммодора, заказал виски, включил радио и уселся играть в очко. К десяти вечера бутылка была пуста, а запасы денег, доставшихся от «Collier», уменьшились еще на 150 долларов. Я заказал еще бутылку, но стюард вернулся с пустыми руками, подозрительно посмотрел на меня и сообщил, что меня вызывают в каюту капитана.

Я поплелся к капитанскому мостику. Я чувствовал, что надвигаются большие неприятности. Вдобавок, в желудке у меня болталось слишком много виски. В каюте, помимо капитана, сидели два молодых морских офицера. Их звали Гарбридж и Миллен. Удостоверившись, что моя фамилия Капа, они потребовали отдать им мои фотокамеры, пленки и записные книжки. «Нет, – сказал я, – это невозможно. Мои камеры, пленки и записные книжки должны быть при мне. Более того, по прибытии в британское военно-морское ведомство все эти вещи должны быть предъявлены для согласования, и на данный момент ни пленки, ни записные книжки еще не согласованы. Вместо этого у меня грубо вымогают все это на пустом корабле посреди Ирландского моря. Нет уж, теперь я останусь на борту и сразу по прибытии в Англию буду жаловаться начальству».

Они что-то промямлили про военное время и сгрудились в углу над какой-то непонятной бумажкой. Спустя несколько минут, что-то обсудив, прочитав и по меньше мере трижды перечитав написанное на бумажке, они повернулись ко мне и снова велели незамедлительно передать им мои пленки, камеры и записные книжки. Они сказали это каким-то другим тоном, и мне это не понравилось.

Внезапно туман, образовавшийся в голове после литра виски, рассеялся – и меня осенило. Я предложил им побиться об заклад, что я смогу сказать, что написано в их бумажке, и рассказал, как военный атташе в Вашингтоне собирался разослать шифровки во все порты Великобритании и написать в них, что некий Роберт Капа прибывает на некоем корабле с камерами и пленками, что эти вещи надо оберегать, а их владельцу следует помочь пройти все формальности и добраться до Адмиралтейства в Лондоне. Так что надо не мучить меня, а вернуться на берег, убедиться в правоте моих слов, позвонив в вашингтонское посольство, и потом доложить в Адмиралтейство, на каком именно корабле я нахожусь, и сообщить, что рано или поздно я прибуду в Англию.

Гарбридж и Миллер еще раз посмотрели на свою бумажку, друг на друга, а потом дали ее мне. Ну что я могу сказать. Там действительно что-то было про пленки, камеры и Капу, но телефонограмму шифровали и расшифровывали столько раз, что она теперь допускала самое широкое толкование, прямо как Библия. Гарбридж, внезапно смягчившись, спросил, можем ли мы поговорить наедине.

«Мы не сомневаемся в правдивости Ваших слов, сэр, – сказал он, явно смущаясь. – Но я надеюсь, что и Вы поверите тому, что я сейчас скажу, и поймете нас».

Новый поворот событий меня воодушевил. Я стал слушать.

Он объяснил, что они с Миллером служат в военно-морской разведке в Белфасте. Накануне выдался особенно трудный день, поэтому вечером они решили немного выпить. В кабаке они повстречали шкипера минного тральщика, их старого приятеля и однокашника, и он уговорил их пойти к нему на корабль, так как там выпивка стоила куда меньше, чем в баре. Так и оказалось. Спиртного было очень много, и оно было очень дешевое. Вскоре они поняли, что добраться до места службы им этой ночью не суждено. Вернулись они туда совсем недавно, тогда и обнаружили шифровку. И теперь, если они явятся с пустыми руками, им придется выдумывать какие-нибудь очень серьезные оправдания своей задержке. А если им не поверят, то оторвут голову. Если бы я пошел с ними, то они организовали бы все в лучшем виде, и я бы смог очень быстро добраться до Лондона вместе со всеми моими камерами, пленками и так далее.

Легко быть благородным! Я решил помочь британскому военно-морскому флоту. Купил три бутылки виски и пошел за Гарбриджем и Миллером. В кромешной темноте мы спустились по раскачивающейся веревочной лестнице к ждавшей нас моторке, самой маленькой из имеющихся на флоте. Волны нещадно подбрасывали ее вверх и потом столь же нещадно низвергали в пучину.

Однако приключения на этом не кончились. Парень, управлявший лодкой, повернулся к двум моим новым приятелям и сообщил, что уже половина двенадцатого ночи, а таможня и иммиграционная служба откроются только в восемь утра. Он добавил, что ни при каких обстоятельствах не допустит, чтобы я сошел на берег.

Мы все трое были опечалены. На этот раз ситуацию спас Миллер. «Может, мы найдем тральщик? Там мы могли бы нормально переночевать, а с утра на моторке поехали бы в гавань».

* * *

Два часа мы в полной темноте искали нужный минный тральщик. Шкипер, разглядев Гарбриджа и Миллера, спросил, осталось ли у них вино. Миллер ответил, что у них есть не только вино, но и Капа. Шкипер решил, что «Капа» – это какой-то новый напиток, и радостно пригласил нас на борт. Решив не дожидаться, пока что-нибудь еще стрясется, уставший парень, привезший нас на моторке, благоразумно удалился куда-то в темноту.

Каюта тральщика, в которой царил полнейший бардак, едва вместила нас. Шкипер поинтересовался наличием виски. Я предъявил взятые с собой три бутылки. Потом он спросил про Капу. Гарбридж принялся рассказывать ему длинную историю про меня, но шкипер быстро запутался и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, произнес: «Ты, главное, скажи мне одну вещь. Все в порядке или не все в порядке?»

«О, конечно же все в порядке!» – заверил Гарбридж. Ну и в любом случае изменить что-нибудь прямо сейчас мы не могли.

Мы открыли бутылки и выпили за британский военно-морской флот, потом за торговый флот и сразу же – за минные тральщики. Потом шкипер обратился ко мне и предложил тост за царя Бориса и немедленно добавил, понизив голос: «Не обижайся, старик, но разве твой царь Борис не перешел на сторону противника?»

Я сказал, что, во-первых, царь Борис не мой, а болгарский, но он, конечно же, был на стороне противника. «К сожалению, – продолжил я, – ко мне гораздо большее отношение имеет адмирал фон Хорти, который по-прежнему у власти в Венгрии и тоже на стороне противника». Шкипер извинился, но поводов для тостов было еще очень много, так что мы быстро сменили тему.

На следующее утро мы проснулись в шесть часов с похмельем и дурным предчувствием. Мы уже почти собрались подать сигнал в гавань, чтобы нам прислали моторку, но в этот момент в каюту вошел главный сигнальщик и сказал, что дан приказ незамедлительно выйти в Ирландское море и вылавливать мины! Пришлось доложить в военно-морскую разведку, что Капа отправился в Ирландское море тралить мины… и что все объяснения потом…

* * *

Мы провели три дня в открытом море. На обратном пути пришлось почистить одежду и дважды побриться. После этого мы тщательно отрепетировали, что и как мы будем врать.