Текст книги "Скрытая перспектива"

Пройдя маяк, мы возвестили разведке о нашем возвращении. Еще от входа в гавань в бинокль можно было разглядеть, что у причала нас ждут люди в синей форме. Шкипера убедили, что ему нечего терять, кроме своей команды, Гарбридж и Миллер сошлись на том, что больше нескольких лет тюрьмы им не дадут, ну а мне даже не хотелось думать о своей дальнейшей судьбе.

Когда мы причалили, на борт взошел офицер службы безопасности порта и молча выслушал наши истории. Затем он сказал: «Может, в ваших россказнях и есть доля правды, но в истории британского флота еще не было случая, чтобы минный тральщик служил гостиницей для иммигрантов».

С этими словами он удалился, заявив на прощанье, что вскоре нас лично посетит капитан белфастской гавани.

Он действительно пришел и молча выслушал доклады Гарбриджа, Миллера и шкипера. Когда очередь дошла до меня, я начал с того, что в происшествии, конечно, не было вины Гарбриджа, Миллера и шкипера. Потом я стал рассказывать о себе: как я родился в Венгрии…

«Где-где?» – перебил он меня.

«В Венгрии, – повторил я. – В Будапеште».

Капитан всплеснул руками. «Мальчик мой! – воскликнул он.

– Ты должен пообедать сегодня с нами! Боже, Будапешт! Ведь там родилась моя жена!»

Шкиперу дали трехдневный отпуск. Гарбриджу и Миллеру пообещали, что скоро их повысят в звании. А меня накормили невероятно вкусным венгерским обедом и на следующий день спецрейсом отправили в Лондон.

III

Офицер пресс-службы морского министерства принял меня, листая папку с названием «РОБЕРТ КАПА». Он посмотрел на меня, потом на папку и выразил надежду, что мое путешествие из Америки получилось интересным. Еще он сказал, что рассчитывает получить от меня серьезную статью о торговом флоте, а не смешные заметки, которые обожают писать газетчики. И этак между прочим бросил фразу о том, что цензор, разумеется, не пропустит никакие истории о моем плавании на минном тральщике и морских разведчиках, поскольку все это не имеет отношения к заданию, данному мне журналом. Напоследок он сообщил, что в редакции «Collier» уже интересовались, не приехал ли я, и с нетерпением ждут встречи.

«Редакцией» оказался большой шикарный номер отеля «Savoy», в котором жил Квентин Рейнольдс. Когда я вошел, он пил кофе и пригласил меня составить ему компанию.

Комната была завалена газетами и опутана телефонными проводами. Газеты кричали о вторжении в Северную Африку – и по телефону из нью-йоркского офиса «Collier» требовали, чтобы Капа туда немедленно ехал. Рейнольдс небрежно спросил, есть ли у меня аккредитация от американских военных, а я ответил, что ее у меня не только нет, но нет и никаких шансов, что военное ведомство США (да и любой другой страны, за исключением Венгрии) мне ее выдаст. Я притворился, будто мне не меньше, чем Рейнольдсу, странно, что «Collier» не знает о моем венгерском происхождении. Он спросил, когда я смогу вернуться в Штаты. Я попытался убедить его, что из меня еще может получиться великий военный фотограф, и напомнил, что журнал и так уже потратил порядка тысячи долларов на доставку Капы в Лондон и вряд ли имеет смысл сразу же отправлять его обратно.

Мы решили, что для продолжения беседы надо немного выпить. Спустившись в бар «Savoy» и выпив всего один бокал, Квентин сдался и согласился, что будет забавно поработать с венгерским фотографом.

* * *

Первое, что должен был сделать в Лондоне военного времени любой иностранец, дружественный или враждебный, – это зарегистрироваться в полицейском участке на Вайн-стрит. Приехав туда, мы обнаружили, что к зданию участка тянется огромная очередь.

В 1942 году Квентин Рейнольдс был, пожалуй, одним из самых популярных американцев в Англии, уступая только Франклину Рузвельту. Его большое, доброе сердце было взращено в Бруклине и вскормлено в кабаках, где вечно ошивается журналистская братия.

Никому, разумеется, даже в голову не могло прийти, что его 220 фунтов живого веса будут стоять в одной очереди с обычными щуплыми иностранцами. Мы вошли в участок, как выходят на сцену. Квентин встал как вкопанный на пороге комнаты регистрации и, сделав эффектную паузу, объявил тем же голосом, которым он зачитывал знаменитое радиообращение к доктору Геббельсу и Шикльгруберу: «Я привел вам немецкого шпиона! Зарегистрируйте его!» Затем он обернулся ко мне и сказал на ломаном немецком: «Nicht wahr?»

ЛОНДОН, июнь – июль 1941 года. Уполномоченный по гражданской обороне Джон Брэмли занимает Пост № 2 в округе Ламбет в Лондоне. Брэмли нес круглосуточную вахту во время бомбардировок Лондона.

ЛОНДОН, июнь – июль 1941 года. Вечерний чай в бомбоубежище.

ЛОНДОН, июнь – июль 1941 года. Церковь св. Иоанна в сильно пострадавшем от бомбежек районе Кокни недалеко от Ватерлоо-роуд.

ЛОНДОН, июнь – июль 1941 года. Миссис Гиббс, жительница Уичкоут-стрит, недалеко от Ватерлоо-роуд. Капа несколько дней снимал будничную жизнь семьи Гиббс.

ЛОНДОН, июнь – июль 1941 года. Мать читает письмо сына из армии (его фотокарточка видна в правом нижнем углу).

ХАРТФОРДШИР, АНГЛИЯ, 1942 год. Чтобы помочь военной экономике, бывшая сотрудница лондонского универмага учится на доярку.

Публика отреагировала так, как и было задумано: весь полицейский участок покатился со смеху. Мне мгновенно выдали регистрационную карточку, сняв тем самым все ограничения, и я стал личным враждебным иностранцем Короля Великобритании и Квентина Рейнольдса.

После этого инспектор полиции выпросил у Квентина автограф и взнос в Фонд помощи России. До конца войны явно было еще далеко, а Англия была все еще весьма признательна русским.

Теперь нам надо было посетить отдел по связям с общественностью армии США. Он располагался на Гросвенор-сквер. Вошли туда мы куда менее эффектно – и приняты были значительно холоднее. Майор, с которым мы общались, не считал, что моя национальность хоть сколько-нибудь упрощает дело. Если мне дадут задание сфотографировать американские базы, дислоцированные в Англии, он сможет сделать мне пропуск, но чтобы получить постоянную аккредитацию военного корреспондента при американской армии, необходимо вначале добиться разрешения от службы разведки. Услышав про «разведку», которая в детективах и среди военных чаще обозначается как MI6, я вспотел от ужаса. Квентин проводил меня до двери с огромной надписью «2-й отдел», пожелал мне удачи и посоветовал вести себя тихо, говорить правду и как можно меньше походить на венгра.

Я ожидал увидеть что-нибудь вроде комнаты пыток и потому был более чем тих. «Следователь» сидела за большим столом. Это была женщина небольшого роста, бойкая, слегка курносая, с очень красивой рыжей шевелюрой. Она была англичанкой и работала ответственным секретарем начальника отдела.

Я объяснил цель моего визита и вкратце рассказал свою биографию. Естественно, я забыл обо всех ценных советах и вел себя как типичный венгр. Когда я наконец умолк, она рассмеялась и сказала, что к моим красивым карим глазам хорошо пойдет американская военная форма. Мы договорились, что она наденет на меня форму и в тот же день, уже в форме, я пойду с ней гулять. Она заверила, что все уладит, и мне показалось, что даже серое исподнее будет сидеть на мне, как влитое.

* * *

Утро я встретил в отеле «Savoy». Меня разбудил благородного вида портье, принесший чай, холодный омлет и три письма на красивом серебряном подносе. Он поставил все это на стол, где у меня валялись 48 отснятых во время плаванья роликов непроявленной пленки, становящаяся все солиднее пачка моих документов и несколько зеленых бумажек – остаток аванса «Collier». На сей раз я вскрывал письма неторопливо. Они лишь подтверждали мой новый статус респектабельного человека, у которого все в порядке с документами. Американские военные писали, что, пока я жду получения аккредитации, они приглашают меня сфотографировать «Летающие крепости», дислоцированные на военном аэродроме в Челвестоне. Еженедельник «Illustrated» интересовался приобретением прав на публикацию в Англии моих рассказов и не глядя предлагал по сто фунтов за каждый. Английский промышленник мистер Ярдли, чья супруга по прозвищу «Цветочек» была сестрой одного моего нью-йоркского друга, звал меня погостить у него в Мейденхеде на выходных или в любое другое время.

Покончив с завтраком, я оделся и решил нанести визит в лондонские офисы моих прежних работодателей – журналов «Time» и «Life». Съемки для журнала «Life» были моей первой большой работой. Много лет назад, когда я только начал сотрудничать с ним и снимал Гражданскую войну в Испании, я часто появлялся в Лондоне, и редакция этого журнала была мне очень хорошо знакома.

Старое серое здание на Дин-стрит из-за налетов выглядело слегка потрепанным. В пабе «Bath House» по соседству вместо стекол в окнах были фанерки, но на бизнес это, кажется, не повлияло. Я почувствовал приступ нежности и сентиментальности.

Кроки и Дороти, две ирландские девушки, еще пять лет назад заправлявшие практически всеми делами в лондонской редакции, были на месте. Кроки теперь стала старшим редактором, а раньше она была секретарем и помогала «англифицировать» мои англоязычные подписи к фотографиям. Она сказала, что прогресс налицо и уже почти понятно, что я хочу сказать. Я показал ей статью «Начальник конвоя», и Кроки от этого литературного экзерсиса пришла в полный восторг. Она предложила немного подчистить текст и на четыре часа засела за пишущую машинку. Тем временем в фотолаборатории «Life» мне по старой дружбе проявили пленки, отснятые для «Collier». Потом мы спустились в «Bath House», где я в знак благодарности угостил всех розовым джином.

* * *

На следующее утро курьер журнала «Life» принес сотню моих фотокарточек и десять страниц машинописного текста – это была статья «Начальник конвоя» в трех экземплярах, над каждым из которых красовалось мое имя. Один экземпляр я отослал цензору, один – в «Collier» и еще один отнес в английский журнал «Illustrated». Редактор последнего посмотрел на фотографии, прочитал текст и спросил, не буду ли я возражать, если рядом со статьей напечатают мой портрет и биографию, и устроит ли меня формулировка «знаменитый американский фотограф». Я сказал, что сильно возражать не буду. После этого он выдал мне чек на 150 фунтов стерлингов.

Я обналичил чек в отеле «Savoy» и спросил у швейцара, когда ближайший поезд на Челвестон. Там располагался английский военный аэродром, на котором стояла 301-я бомбардировочная группа молодого военно-воздушного флота США. Четыре дюжины «Летающих крепостей», несколько облезлых казарм и непролазная грязь – вот и все, что там было. Я предъявил пропуск и без проблем прошел на территорию. Офицер по вопросам спецобслуживания выделил мне железную кровать с тремя одеялами, банку мясных консервов, потом проводил до входа в столовую и оставил утопать в грязи, сказав на прощанье: «Чувствуйте себя как дома!»

На мне был обычный гражданский костюм, а повсюду сновали мальчишки в военной форме, не обращавшие на меня никакого внимания. Я чувствовал себя далеко не «как дома». И, главное, вообще не представлял, как стать здесь своим.

Мне показалось, что все идут в одну из казарм, и я решил направиться в ту же сторону. Это оказался клуб. Я вошел в него в надежде, что кто-нибудь со мной заговорит. Вскоре солдат, дежуривший за барной стойкой, спросил, чего бы я хотел выпить. Я преисполнился благодарности к этому человеку и попросил теплого пива, которое хлестали все вокруг. Молодые летчики, которым предстояло стать первыми, кто пролетит над Европой в знаменитых «Летающих крепостях», выглядели тихими и подавленными. Одни читали старые американские журналы, другие, сидя поодиночке, строчили бесконечные письма. Единственным местом, где что-то происходило, был центр комнаты. Там стоял большой стол, вокруг которого сгрудилась толпа солдат.

Когда я протиснулся между их спинами, кто-то вскрикнул: «Хай-лоу!» – и сгреб с центра стола здоровую стопку денег. Я следил за действиями игроков, но долго не мог взять в толк, что же это за игра. Наконец стало понятно, что это какая-то весьма заумная разновидность покера. Вскоре один игрок вышел из-за стола, и у меня появился шанс стать своим. Мне любезно разрешили присоединиться к игре, сдали две закрытых и одну открытую карту и потребовали с меня полкроны. Потом выдали еще три открытых карты и одну закрытую, прося за первые по несколько шиллингов, а за последнюю – два фунта. После того как все карты были розданы, игроки начали объявлять свои комбинации. Одни говорили «хай», другие – «лоу». Я внимательно посмотрел на то, что было у меня в руке. На некоторых картах были нарисованы какие-то важные физиономии, на некоторых – небольшие цифры. Поэтому я сказал: «Хай и лоу». На меня посмотрели с подозрением. Велели показать три закрытые карты. Я показал… все рассмеялись, и двое солдат поделили между собой деньги, поставленные на кон.

ЧЕЛВЕСТОН, АНГЛИЯ, ноябрь 1942 года. Командир отряда американской 301-й бомбардировочной группы и личный состав внимательно слушают инструктаж, предваряющий налет на Сен-Назер, где дислоцировались немецкие подводные лодки, угрожавшие американским кораблям, шедшим в Северную Африку.

ЧЕЛВЕСТОН, АНГЛИЯ, ноябрь 1942 года. Штурман американской 301-й бомбардировочной группы.

Спустя некоторое время я сходил в свою комнату за камерой и взял реванш, сняв со всех ракурсов игроков, читателей журналов, писателей писем, любителей теплого пива и граммофонных пластинок.

К полуночи клуб опустел – на следующий день был запланирован вылет на задание, общий сбор был назначен на раннее утро. Нас разбудили в пять утра, и все поспешили на предполетный инструктаж. Один из офицеров подробно описал погодные условия, другой – приметы цели, которую надо поразить, а третий долго рассказывал о том, сколько у противника зениток и истребителей. К шести часам все собрались в клубе и стали ждать команды на взлет. Нервное и томительное ожидание. Все молчали. Это был всего лишь третий боевой вылет на территорию Европы. В девять по громкоговорителю объявили, что небо над Францией закрыто и все могут идти спать. Солдаты были злы и разочарованы. Пришлось им вернуться к своим журналам, письмам, теплому пиву, покеру и непролазной грязи.

Минуло четыре однообразных дня. Я много фотографировал, тренировался играть в «хай-лоу» и узнал много интересных разновидностей покера: «Плевок в океан», «Бейсбол» и «Красная собака». К пятому дню у меня напрочь кончились деньги, но на этот раз вылет не стали отменять. Я проводил моих друзей-картежников к их самолетам и снял их под всеми возможными углами. Молодой лейтенант по фамилии Бишоп взлетал последним и, перед тем как подняться в кабину, повернулся ко мне и стал позировать. Он был пацан как пацан, но его нос удивительным образом напоминал нос его «Летающей крепости», поэтому я снял их вместе. Такая композиция мне очень понравилась.

Самолеты поднялись в воздух. Лишь спустя шесть долгих часов, проведенных на диспетчерской вышке, я увидел на горизонте первую возвращающуюся «Крепость». Мы принялись считать, сколько самолетов приближается к авиабазе. Утром из Челвестона красивым строем ушли 24 машины. Теперь мы насчитали всего 17 самолетов, разбросанных по всему небу.

Они кружили над диспетчерской вышкой и ждали разрешения на посадку. У одной из «Летающих крепостей» было отстрелено шасси и поврежден фюзеляж. Диспетчер приказал этому самолету садиться первым и пытаться приземлиться на брюхо. Я приготовил «Contax» и отщелкал ролик пленки, снимая приземление. Когда машина наконец остановилась, я побежал к ней, на ходу настраивая второй «Contax». Люк кабины открылся, и то, что осталось от парня, сидевшего в ней, спустили вниз и передали врачам. Он стонал. Два следующих бойца, которых вынули из самолета, уже не стонали. Последним из самолета выбрался пилот. С ним вроде бы было все в порядке, если не считать небольшой раны на лбу. Я подошел поближе, чтобы снять его крупным планом. Внезапно он остановился и закричал: «Вот таких снимков ты и ждал? Фотограф!» Я убрал камеру и уехал в Лондон, ни с кем не попрощавшись.

Я ехал в поезде. В моей сумке лежали удачно отснятые пленки. Я ненавидел себя и свою профессию. Это фотографии для гробовщиков. Но какого черта? Я не хочу быть гробовщиком! Если уж участвовать в этих похоронах, поклялся я себе, то не в роли постороннего.

* * *

Я хорошенько выспался, и на следующее утро мне уже было лучше. Бреясь перед зеркалом, я затеял дискуссию с самим собой о несовместимости профессии репортера с мягким характером. Если бы я привез снимки солдат, режущихся в покер, но не снял бы раненых, картина получилась бы лживой. Фотографии убитых и раненых показывают людям, что на самом деле происходит на войне, и я был рад, что успел отснять эту пленку до того, как раскис.

Позвонили из «Illustrated». Я сказал, что сделал «сенсационные» снимки. Мне пообещали тут же выслать курьера, чтобы забрать пленки и проявить их.

Я не забыл происшествия на аэродроме, и мне страшно не хотелось влезать в военную форму. Я пригласил рыжеволосую Пэт, секретаря американской военной разведки, на обед, надеясь выяснить, что получение аккредитации нельзя ускорить. Она сказала, что вопрос о выдаче мне аккредитации уже решен и я могу безбоязненно заказывать у портного форму американского военного корреспондента.

Портной определенно имел свой взгляд на то, как должна выглядеть форма американского офицера. Материал, конечно, несколько отличался от официально утвержденного, но мне показалось, что он гораздо симпатичнее. Я рассчитывал, что аккредитацию мне выдадут через шесть дней, и портной пообещал, что управится за это время.

Я отправился в редакцию «Collier» сообщить Квентину Рейнольдсу хорошие новости. Оказалось, что и у него для меня есть неплохие известия: нью-йоркская редакция журнала получила мою статью про морской конвой и отдаст под нее два разворота. Я рассказал ему о поездке на военный аэродром. В ответ Квентин предупредил меня, чтобы я не пытался делать слишком многое слишком быстро. Вместо того он посоветовал мне пойти и проникнуться духом Лондона, сопроводив эту рекомендацию списком адресов, где этот самый дух может быть обнаружен.

Лондон, после бомбежек, но еще до прихода американцев, сохранил дух открытости и гостеприимства. Я обнаружил его сразу же… Его и кое-что еще. И этот дух, и это кое-что еще не оставляли меня на протяжении шести дней в самых странных местах, среди которых не было отеля «Savoy». Бог создал мир за шесть дней, а потом настал седьмой день… похмелье…

Открывая дверь своего номера, я хотел одного – поскорее упасть на кровать. Но меня, оказывается, ждали гости. Комнату из угла в угол мерили шагами мистер Спунер, редактор «Illustrated», и какой-то американский майор. Последний сжимал в руке свежий номер. Он сунул журнал мне под нос и ткнул пальцем в обложку.

«Это твоя фотография? Ты вообще понимаешь, что ты наделал?»

Снимок на обложке я узнал сразу же. Это была лучшая фотография из тех, что я снял на аэродроме. Она получилась очень хорошо.

«Конечно, – ответил я. – Это лейтенант Бишоп и его самолет».

«Какой еще к черту Бишоп!» – заорал он и злобно показал на какую-то маленькую штучку, торчавшую из носа «Летающей крепости». Эта деталька мне ни о чем не говорила, но я уже понял, что из-за нее у меня будут большие неприятности. Майор тут же подтвердил эту догадку.

«Маленькая черная штучка! Это же самая секретная деталь американских ВВС! – задыхался он от злости. – Это же бомбовый прицел "Норден"!»

Откуда мне было об этом знать? У экипажей был, оказывается, строгий приказ снимать чехол с этой штучки только непосредственно перед боевым вылетом. Бомбардир Бишопа сделал это на пять минут раньше времени. Я попытался объяснить, что мой интерес к носу «Летающей крепости» был вызван лишь его схожестью с носом лейтенанта Бишопа. Спунер оправдывался тем, что у него не было возможности связаться со мной за эту неделю, поэтому он не мог попросить, чтобы я получил в американской разведслужбе разрешение на публикацию статьи. Но зато он показал ее цензорам британских ВВС, и они ничего не имели против этой маленькой черной штучки.

Номер «Illustrated» со скандальной фотографией должен был появиться в продаже через три дня. Спунер предложил отозвать и уничтожить тираж – 400 000 экземпляров, уже отпечатанных и готовых к продаже.

«Может это и спасет Вас, мистер Спунер, – сказал майор, – но это не спасет Капу. Он не имел права даже показывать вам эти фотографии без разрешения американской военной цензуры».

Спунер побежал останавливать типографию и отзывать тираж. Меня майор посадил под домашний арест и отправился писать отчет в штаб. Я рухнул на кровать, рядом с коробкой, где лежала моя новая форма военного корреспондента. Я был уверен, что открывать эту коробку мне не придется. Но я ошибся. В тот же день американская военная пресс-служба уведомила меня, что она обязана выдать мне аккредитацию, поскольку без этого я не смогу предстать перед трибуналом.

Я открыл коробку.

* * *

На следующее утро состоялись предварительные слушания в присутствии офицеров пресс-службы и военной разведки. Их задачей было определить, по какому именно обвинению меня будет судить трибунал.

Первое, что я понял, когда приехал в суд, – любые совпадения моей формы с настоящей американской формой случайны. Я опасался, что это станет той соломинкой, которая переломит, наконец, хребет верблюду.

Я доказывал свою невиновность крайне подробно и эмоционально. Но чем эмоциональнее становилась моя речь, тем менее по-английски она звучала. Офицеры сухо остановили меня посередине рассказа и начали спорить между собой. Я их прекрасно понимал. Они уже почти достигли какой-то договоренности, когда дверь вдруг распахнулась и в зал вошел начальник военной пресс-службы. Следом за ним шел лейтенант Бишоп.

Лейтенант взял слово и ловко убедил офицеров в том, что я не знаю, чем слово «ас» отличается от слова «пас», легко могу спутать бомбовый прицел системы Нордена с банкой сухпайка и вообще все это дело сфабриковано каким-то злым гномом. Офицеры, просидевшие всю жизнь за столом, не нашли в себе смелости спорить с летающим адвокатом – по крайней мере, на начальной стадии судебного процесса. Мне объявили выговор и, выдав аккредитацию, отпустили на все четыре стороны. Мы с Бишопом немедленно отправились в бар.

«Кстати, – сказал он, выходя на улицу, – дай-ка мне адрес твоего портного!»

* * *

В редакции «Collier» и в баре «Savoy» все были в восторге от моей формы. Покрой был явно американский, но все сошлись на том, что оттенок у ткани все-таки британский колониальный.

Я решил отпраздновать получение формы. Пригласил рыжеволосую секретаршу Пэт на обещанный ужин и выпил с ней шампанского. После второй бутылки она забыла, кто я такой, а после третьей уже не могла назвать свое имя и адрес. Я понимал, что если не доставлю ее до дома, то уже не Бишопу, а самому Папе Римскому придется вмешаться, чтобы все уладить.

Мы забрались в такси, и Пэт мгновенно отключилась. Попытки разбудить ее ни к чему не привели. В кармане оставался один фунт. Я нервно следил за счетчиком, пытаясь расшевелить Пэт. Один фунт и десять шиллингов. Я обыскал сначала все свои карманы, потом – карманы Пэт. В ее кошельке обнаружились два фунта и пригласительный билет на какую-то алкогольную вечеринку, на котором было ее имя и адрес. Я остановил такси у озера Серпентайн в Гайд-парке, дважды окунул Пэт головой в воду и довел ее до дома.

Я был невероятно пьян, счастлив, чист как ангел, горд собой и твердо намерен спиртное больше не пить, в азартные игры не играть и с рыжими девушками не водиться.

Мне нужны были гарантии, поэтому я плюхнулся за стол и написал записку Военному Корреспонденту Капе: «Никакого алкоголя. Никаких азартных игр. Никаких бомбовых прицелов. Никаких девушек». Я положил эту бумажку на гимнастерку и с блаженной улыбкой на губах уснул.

Пришло утро. Голова раскалывалась. Я не мог вспомнить, что произошло, пока не наткнулся на свою записку. Решив, что лучший способ избегать приключений – это не искать их на свою голову, я настроился провести время до отъезда в Северную Африку с четой Ярдли. Оставив на столе телефон, по которому меня можно будет найти, я сел на поезд и поехал в Мейденхед.

Я знал, что у Ярдли я буду в безопасности. Буду, сидя у камина, почитывать детективы, спорить о войне и России с мистером Ярдли, а в девять вечера укладываться спать.

ЛОНДОН, январь – февраль 1943 года. Американский офицер играет с сиротами, «удочеренными» его подразделением.

* * *

Хозяева были рады видеть меня в новенькой форме и решили, что, поев и выпив кофе, я буду выглядеть еще лучше. Мы сели за стол: Ярдли, какая-то их гостья и я. Гостья была молода и заняла место рядом со мной, но я же не интересовался женщинами – особенно пухленькими блондинками. Отведав кофе, я объяснил, что сегодня слегка не в кондиции, поскольку накануне отмечал получение обмундирования, и что для счастья мне нужно лишь большое кресло и хорошая книга.

И вот я забрался в большое кресло, раскрыл хорошую книгу и тут же заснул. Через десять минут меня разбудили скрипучие звуки граммофона. Это маленькая, кругленькая гостья завела пластинку Тино Росси. Я скривил физиономию и сообщил, что ненавижу Тино Росси, и в этот момент понял, что эта девушка не такая уж пухленькая. На ней были широкие брюки и свитер, и я про себя отметил, что у нее, наверное, неплохая фигура. Да и волосы у нее были отнюдь не белокурые, а какие-то золотисто-розовые. Я зажмурился. Она сделала музыку погромче. Когда я открыл глаза, она стояла против света. У нее был тонкий английский профиль и серо-зеленые кошачьи глаза. Я встал и пошел спать на террасу.

Когда я проснулся в следующий раз, в гостиной пылал камин, граммофон играл румбу. На гостье было обтягивающее черное платье.

«Меня зовут Элен», – сообщила она мне. Стало понятно, что снова притвориться спящим будет трудновато. Оставалось радоваться тому, что я не танцую и потому смогу выполнить данные себе обещания. Она выразила надежду, что румба мне нравится больше, чем Тино Росси. В ответ пришлось указать на тот факт, что я не умею танцевать. В доказательство правдивости своих слов я предложил станцевать один раз. Она сказала, что я не так уж плохо танцую румбу и что обучить меня ей ничего не стоит. Я ответил, что за последние десять лет это никому не удавалось. Элен возразила, что у нее есть свежая идея. У меня, кажется, тоже была свежая идея, и это меня пугало.

Ярдли с супругой спустились поинтересоваться моим мнением о книге, которую они мне дали. Пришлось признаться, что вместо чтения я трачу время на уроки румбы. Я добавил, что это совершенно бессмысленно, поскольку в Северной Африке, куда я вот-вот уеду, румбу никто не танцует.

Девушка с розовыми волосами заметила, что было бы обидно умереть, так и не научившись танцевать. Ярдли согласились.

Мы выпили бутылку шампанского за Северную Африку, после чего румба стала получаться у меня заметно лучше, а девушку с розовыми волосами я стал называть «Пинки». Ее, кажется, это не задевало, однако она выключила музыку, взяла мою книгу и принялась читать. Я подошел к граммофону и завел Тино Росси.

Ярдли рассмеялись и сказали, что пойдут они лучше к себе, спать. Пинки оторвалась от книги, подняла на меня глаза и произнесла: «Ты круглый дурак, вот что я думаю».

«А ты круглая дразнила, вот что думаю я». Она возразила, что так не говорят, а я на это ответил, что у ее губ земляничный вкус.

«В Англии редко встретишь землянику, – сказала она. – Но та, что здесь растет, просто отличная. А я, кстати, не дразнюсь».

Я уже давно понял, что она не дразнится. Я был просто счастлив, что она существует и что я нашел ее.

Зазвенел телефон, спросили меня. На том конце провода был отель «Savoy». Мне сообщили, что ищут меня уже два часа, а капитан Крис Скотт из американской военной пресс-службы названивает каждые пять минут. Я положил трубку и попросил Пинки отвезти меня на станцию.

По дороге я рассказал ей, как счастлив, что еду в Северную Африку, что во мне течет цыганская кровь, что я журналист и к тому же враждебный иностранец. Потом добавил, что я очень рад, и что мне очень жаль, и что она так безумно хороша. Она абсолютно ничего не ответила, высадила меня у станции и умчалась, не попрощавшись.

Крис Скотт, весьма приятный молодой капитан, извинился и сказал, что напрасно я сорвался в Лондон среди ночи – мог бы приехать и на следующий день. Я заверил его, что, наоборот, в определенном смысле очень хорошо все вышло, и он позвонил как раз вовремя, так как единственное, о чем я сейчас мечтаю – поскорее отправиться в Северную Африку. Я рассказал ему про Пинки.

Он вынул бутылку шотландского виски и предложил выпить за мой успешный побег. Я заметил, что это повкуснее земляники. Он многозначительно сказал, что любит землянику, и если я собираюсь в Северную Африку, то он, вероятно, остается в Лондоне. Я признался, что про эту девушку мне известно лишь, что ее следует называть Пинки. Выяснить фамилию и телефон я забыл.

Крис расстроился, а я подумал, что мне и самому, конечно, очень обидно не знать имени, адреса или телефона Пинки, но если бы я и знал, то ни с кем бы не стал этими знаниями делиться.

Следующим утром я позвонил Ярдли, чтобы поблагодарить их и попрощаться. Как бы невзначай я спросил, можно ли позвать к телефону Элен, но мистер Ярдли ответил, что она уже уехала в город. Сам он не стал больше ничего про нее рассказывать, а я не стал спрашивать.

У меня была куча дел в тот день. Американская армия выдала мне распоряжения, британская – разрешение на выезд. Мне сказали, что если я хочу когда-нибудь вернуться в Англию, то мне будет нужна новая виза: к сожалению, даже в американской форме я оставался гражданином Венгрии.

Поезд на Глазго, где мне предстояло сесть на корабль, отправлялся в тот же день в 19:30 с вокзала Юстон. Я приехал туда довольно рано и, решив, что имею право отпраздновать свой отъезд, отправился в бар. Там было очень людно. Единственное свободное место было за столиком, у которого сидела какая-то одинокая девушка. Нет-нет, она не была пухленькой, не была блондинкой. У нее были розовые волосы. Она посмотрела на меня и сказала: «Я так и знала, что ты придешь заранее». Она не стала рассказывать, откуда она узнала про мой поезд. Я спросил у официантки, есть ли шампанское. Она принесла бутылку. Мы выпили, и Пинки запела грустную французскую песенку «J'attendrai». Всплакнула даже официантка. Когда мы вышли на перрон, уже пора было садиться в поезд. Какой-то морячок высунулся в окно и, заняв собой весь проем, целовал на прощанье свою девушку. Поезд должен был вот-вот тронуться. Я закричал: «Дружище, делиться надо!»