Текст книги "Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю"

Авторитарный характер режима младотурок достиг своей кульминации в 1915 г., когда произошло убийство примерно полутора миллионов армян – это был первый холокост XX в. Кампания геноцида, организованная правительством, была развязана потому, что армяне, в отличие от других православных народов Балканского полуострова, представляли демографическую угрозу в Центральной Анатолии – исторической родине турок-мусульман. У империи – любой империи, как мудро предвидел Кемаль Ататюрк, – в новом веке не было будущего.

Превращение младотурок в еще более жестоких и решительных убийц, чем сам султан, вместе с нежеланием вмешательства западных держав подтолкнуло Болгарию, Сербию и Грецию к невиданному до сих пор акту: они наступили на горло своим разногласиям и сформировали альянс.

В 1909–1912 гг. три государства наращивали свои армии. В октябре 1912 г. они объявили войну Османской империи. Пехота и артиллерия на конной тяге под проливными дождями, утопая в грязи, перешли в наступление. Их главной целью было освобождение Македонии.

Первый период Первой Балканской войны закончился в декабре 1912 г. тем, что все европейские владения Турции были очищены от турецких войск. В Македонии сербская армия оккупировала Скопье, древнюю столицу Стефана Душана, а греческая армия заняла Салоники. Тем не менее Болгария, чья армия заняла территорию турецкой Фракии, подошла к воротам Стамбула и закрепилась на плацдарме у Эгейского моря, оказалась отрезана от региона, который десятилетиями – при поддержке дипломатов, партизанских отрядов и лингвистического влияния – казалось, находился буквально на грани присоединения.

Джон Рид описывал, как после Первой Балканской войны сербы и греки стремились ликвидировать болгарское влияние в Македонии:

Тысяча греческих и сербских публицистов принялись вопить на весь мир о преимущественно греческом или сербском характере населения в своих сферах влияния. Сербы давали несчастным македонцам двадцать четыре часа на отказ от своей национальности и провозглашение себя сербами. Греки делали то же самое. Отказ означал смерть или изгнание. Греческие и сербские колонисты заполонили оккупированную страну. ‹…› Болгарских школьных учителей убивали… Болгарским священникам предлагали выбор: смерть или переход в другую веру. ‹…› Греческие газеты стали писать о том, что Македония населена исключительно греками, а то, что никто из них не говорил по-гречески, объясняли просто: их называли «болгароязычными» греками. ‹…› Греческие солдаты входили в деревни, где никто на говорил на их языке. «Почему это вы говорите по-болгарски?!» – кричали офицеры.

Тем временем в Болгарии настроения народа и правительства накалялись. 30 июня 1913 г. в час ночи, без предупреждения и объявления войны, болгарская армия форсировала Брагальницу, приток Вардара, и атаковала сербские войска, расположенные на другом берегу. Началась Вторая Балканская война.

Сражение длилось несколько дней. Сербы с помощью греческого подкрепления восстановили преимущество. Затем к сербско-греческому альянсу присоединилась Румыния и напала на Болгарию с севера. В этой кампании больше людей умерло от холеры, чем погибло под пулями. В августе того же года в Бухаресте состоялась конференция, на которой был подписан мирный договор, по условиям которого Болгария потеряла все: выход к Эгейскому морю, приобретения во Фракии в ходе Первой Балканской войны и всю территорию Македонии.

Эта катастрофа имела тяжелые последствия для мировой истории.

Когда Джон Рид посетил Софию летом 1915 г., город представлял собой то, на что много лет спустя станут похожи Бейрут, Дамаск и Амман: «Половина населения Софии состоит из македонских беженцев, можно посетить лагерь на окраине города, где шестнадцать тысяч из них живут в палатках. Их содержание требует больших расходов и вызывает большую тревогу у правительства. Каждый день пресса публикует печальные истории, рассказанные беженцами, и выражения ненависти по отношению к сербам».

Осенью 1915 г. Болгария вступила в Первую мировую войну на стороне Центральных держав (Германии и Австро-Венгрии) в надежде отобрать Македонию у Сербии, которая присоединилась к Антанте (России, Великобритании и Франции). Габсбургская армия вторглась в Сербию с севера, болгарские войска наступали на Македонию с востока. Но вместо того чтобы сложить оружие, сербская армия организовала зимнее отступление, в котором приняли участие большие массы гражданского населения, в заснеженные просторы албанских гор. У сербских войск не было транспорта и даже мулов. Они не могли взять с собой дополнительный провиант, а раненых пришлось нести на носилках. Это было одно из самых мучительных зимних отступлений в истории, сопоставимое лишь с отступлением наполеоновских войск из России в XIX в. и отступлением греческих войск Ксенофона из Месопотамии в горы Анатолии в 401 г. до н. э.

Французские и итальянские корабли встретили остатки сербской армии численностью 125 000 человек на Адриатическом побережье Албании и перебросили их на греческий остров Корфу, где был организован процесс восстановления. По всей Македонии с 1916 г. и до перемирия в 1918 г. шла окопная война, в которой французские, греческие и реорганизованные сербские части, а также войска Британского Содружества, выведенные с Галлипольского полуострова, сражались с австро-венгерской и болгарской армиями. Для болгар Первая мировая война завершилась так же, как Вторая Балканская война: им пришлось уступить всю Македонию сербам и грекам.

Македония полна исторических уроков, но историю, к сожалению, плохо учат и запоминают. Так же как распад Советского Союза при Горбачеве в последнее десятилетие XX в. зеркально отражает развал Османской империи при Энвер-паше в первое десятилетие XX в., политическая трагедия арабского мира во второй половине XX в. отражает то, что происходило с Болгарией в его первую половину.

Болгарский царь Фердинанд, развязав две войны против Македонии и проиграв обе, в 1919 г. отрекся от престола. В последующие два десятилетия, вплоть до начала Второй мировой войны, страной управлял его сын, царь Борис II. Ему приходилось бороться с попытками переворотов и другими заговорами, связанными с утратой того, что болгары считали своей исторической родиной. ВМРО, радикализованная поражениями 1913 и 1918 гг., превратилась в террористическое государство в государстве и благодаря своей эмблеме с черепом и перекрещенными костями стала для внешнего мира синонимом ненависти и насильственного нигилизма. Вооружение ВМРО приобретала на доходы от торговли опием. Стандартная цена за политическое убийство членами ВМРО составляла двадцать долларов, поэтому болгарские политики перемещались в окружении отрядов телохранителей. По этому поводу журналист New York Times С. Л. Сульцбергер заметил: «По неясной причине болгары – лучшие в Европе убийцы».

Террористы, направляемые православным духовенством, были выходцами из семей македонских беженцев, осевших в софийских трущобах. К 1930-м гг. македонские террористы нанимались в самые радикальные группировки по всей Европе, особенно часто они шли на службу к хорватским усташам, существовавшим на средства диктатора фашистской Италии Бенито Муссолини. Македонский болгарин, известный как Владо-шофер, совершил убийство короля Югославии Александра. Именно это громкое преступление вызвало особый интерес дамы Ребекки к этой стране.

Вторая мировая война явилась отвратительным повторением Первой мировой и Второй Балканской войны. Как и в Первую мировую, Болгария присоединилась к возглавляемому Германией союзу против Югославии с доминирующим сербским населением в надежде вернуть себе Македонию. В то время как немцы оккупировали Сербию с севера, болгарские войска вступили в Македонию с востока. И опять силы сербского и греческого сопротивления при поддержке Великобритании оттеснили болгар обратно к ненавистным им границам, установленным в августе 1913 г. после Второй Балканской войны. В этот момент коммунистический тоталитаризм до последнего десятилетия XX столетия остановил ход истории. С тех пор здесь не решен ни один вопрос.

Во время Второй мировой войны болгарские оккупационные войска в Македонии действовали заодно с нацистами. Насильственная «болгаризация» населения на практике оказалась не менее жестокой, чем действия сербских и греческих оккупационных войск в 1913 г. Режим царя Бориса II оказывал помощь евреям, проживавшим на территории Болгарии, но в Македонии болгары помогали нацистам отлавливать и отправлять в лагеря смерти евреев. Такое поведение свело на нет всю симпатию, которую на протяжении десятилетий испытывало к болгарам негреческое и несербское население Македонии и стимулировало новый ирредентизм. Теперь, в добавление к болгарским, греческим и сербским притязаниям на Македонию, возник доморощенный «македонизм», требовавший вернуть территории, отошедшие к Болгарии и Греции.

«Две трети Македонии оккупированы чужеземцами и должны быть освобождены», – говорил мне другой местный поэт, Анте Поповски, с которым я встретился в то самое утро, которое началось со сливовицы. Он одну за другой курил сигареты и непрестанно что-то записывал в блокнот. Его лицо напоминало сжатый кулак.

«Вся Европа в 1989 году добилась своих национальных прав, только не македонцы в Греции и Болгарии. Они все еще под оккупацией. Части нашего народа не доступны никакие права человека. Это разделение – результат империалистических мирных договоров», – говорил доктор Ивановски, имея в виду «неудовлетворительные» итоги Второй Балканской, Первой и Второй мировых войн. По его мнению, у Болгарии следовало бы отнять еще больше территорий и передать Республике Македония всю Северную Грецию.

В тот день мне неоднократно показывали географические карты, на которых была отмечена территория в форме листа, гораздо бо́льшая, чем территория современной Македонии. В пределах этих жирных черных пограничных линий идеального македонского государства находится треть материковой Греции, греческий остров Тасос, называемый «Эгейской Македонией», кусок Юго-Западной Болгарии, называемый «Пиринской Македонией» по расположенным там Пиринским горам; ломоть «македонской» земли в Албании и бывшая югославская Македония, единственная «свободная» часть страны, называемая «Вардарской Македонией» по реке Вардар, протекающей через Скопье.

Заново открытый «македонский язык» пропагандируется множеством книг, заполненных поэзией и историей. Заявления о том, что Стамбул тоже может быть частью Македонии, слишком напоминают фантастический пейзаж, изображенный в стихотворении Богомила Джузела «Тишина»:

 
Когда на ровный снег набросит вечер копоть,
Под тяжестью ветвей умолкнут зверь и птица…
Пространство скроется за горизонтом,
И лев одним прыжком сойдет с горы.
А на рассвете солнце вознесет
Свой красный нимб над тающей землею.
Пронзенный пиками вершин до крови,
Невольно вскрикнет воздух…
И ты не различаешь, где молитва,
Где скорбь, где горькое вино…[25]25
  Перевод Л. Васильца и А. Курт.


[Закрыть]
 

А на стене рядом с греческим консульством в Скопье я видел надпись: «Солун наш!»

Солун – македонское название Салоник, второго по величине города Греции. Подобные проявления ирредентизма вызывают волну враждебности в Греции – такую, что даже когда новое македонское государство, объявившее о своей независимости от Югославии, официально отказалось от всех притязаний на греческие территории, этого оказалось недостаточно для греков, которые боятся, что само слово Македония в устах этих славян является признаком дальнейшего ирредентизма по отношению к Греции. Когда греки заявили, что для официального признания Грецией нового государства оно должно отказаться от названия «Македония», это насмешило весь мир. Греческий ученый Кофос в своих статьях объяснил суть аргументации греков гораздо лучше, чем греческое правительство через средства массовой информации. Кофос пишет, что македонизм – изобретение Тито, направленное против Болгарии, которая жаждет заполучить этот регион. По мнению Кофоса, эта часть бывшей Югославии на самом деле – Южная Сербия. Возможно, это правда. Так или иначе, здешние славяне сейчас считают себя македонцами, а не сербами, и сербы, равно как и греки, должны смириться с этим фактом.

В итоге вся эта мешанина в 1990-х гг. привела к той же системе альянсов, что существовала в 1913 г., во время Второй Балканской войны: Греция, Сербия и Румыния против Болгарии и славян Македонии[26]26
  Румыния, имеющая общие водные ресурсы и важную западную границу с Сербией, не может позволить себе обидеть Белград вне зависимости от того, кто там у власти. Авт.


[Закрыть].

– Я родился в Штипе во времена турецкого владычества. Мой отец был учеником Гоце Делчева. Я настоящий македонец. Я знаю, кто я. Я воробей, а не болгарин и не сербский орел.

Митрополит Михаил вознес руку, как Пантократор (Спас Вседержитель), чей строгий лик украшает купола множества православных церквей. У него прямые седые волосы, спускающиеся на плечи. Когда он говорит со мной, кажется, изо рта у него вырывается пар.

– У нас в крови есть что-то от Александра, это правда. Нас распяли, как Христа, на кресте балканской политики. Ты сейчас пьешь кофе по-македонски, а не по-гречески или по-турецки. Настоящая родина Ренессанса – не Сербия, а Македония. Что такое Грачаница по сравнению с Охридом? Как можно сравнивать Джотто с нашими художниками? Скажи, как можно сравнивать Джотто?

Затем митрополит Михаил рассказал мне о своей церкви.

– Ты должен набраться терпения, молодой человек. Это долгая история.

Я сокращу ее. Два апостола, Кирилл и Мефодий, которые принесли славянам христианство, родились в IX в. в Салониках. Это делает их греками, болгарами или македонцами – в зависимости от вашей точки зрения. Митрополит Михаил не сомневается, кем они были. Более того, ученики Кирилла и Мефодия, свети (святой) Климент и свети Наум, преподавали в Охриде, в Юго-Западной Македонии, где, наиболее вероятно, кириллица, изобретенная Кириллом и Мефодием в процессе перевода греческой Библии на славянский язык, была усовершенствована и впервые вошла в повседневное употребление.

Также в Охриде македонцы при царе Самуиле приблизительно в конце X в. основали независимый православный патриархат. Когда сербский король Стефан Душан в XIV в. завоевал Македонию, он санкционировал независимость македонского патриархата.

– Но в 1767 году турки ликвидировали наш патриархат, потому что мы организовали выступления против султана. Независимая Македонская православная церковь была воссоздана лишь в 1967 году. Почему бы сербам, грекам и болгарам не признать нашу церковь? Македония – родина славянского христианства. Мы больше христиане, чем они. Скажи мне, почему мы не дружим?

Митрополит Михаил не отпускал меня. Ему нужно было рассказать еще про царя Самуила, «македонского феодала», который в 976 г. покинул свою крепость в Охриде, чтобы создать империю, простиравшуюся от Адриатического моря на западе до ворот Константинополя на востоке.

– Но Самуил также был царем Болгарии, – заметил я. – Михаил Пселл, советник нескольких византийских базилевсов, чья «Хронография» является важнейшим источником информации об этом периоде, называет Самуила болгарином. Более того, базилевс Василий II после победы над армией Самуила в 1014 году стал известен как Василий Булгароктон – Василий Болгаробоец.

– Нет, нет! – воскликнул митрополит Михаил, вознеся взгляд к небу. – Ты не понимаешь. Материал такой огромный, такой обширный, что тебе нужны годы изучения, чтобы осмыслить наши проблемы.

Среди книг, которые он подарил мне, когда я покидал его кабинет в Скопье, был томик стихов Блаже Конески, который называет поиск идентичности и любви к Македонии «движением руки, рвущейся к звездам».

Златко Блаер, главный редактор крупнейшей ежедневной газеты Скопье «Вечер», – один из двадцати семи евреев, оставшихся от 3795 евреев, живших в городе до Второй мировой войны. Он сидел напротив зеркала в ресторане Скопье, где я договорился встретиться с ним после дня интенсивных бесед и бесконечного количества кофе и алкоголя. Пока он говорил, я смотрел на его отражение. Его голос обладал свойством бестелесности, как у свидетеля, закрытого экраном. Он оказался единственным человеком в Скопье, который не подарил мне ни книжки стихов, ни исторического труда.

– Это наиболее неустойчивый балканский регион. Мы слабое, новое государство, окруженное врагами. Несколько стран могут прийти к нам с войной, как они делали это в начале века. Югославская федерация на протяжении нескольких десятилетий защищала нас. Когда Югославия развалилась, в Македонии опять наступил вакуум власти. И не забывай, что мы – тихое Косово: 23 % населения Македонии – албанцы, а уровень рождаемости у них гораздо выше, чем у нас. Нас ждет та же судьба, что и сербов на их исторической родине. В конце XX века мы пытаемся распутать запутанные нити, отделить одно от другого, потому что это может быть македонским, а то – болгарским… Здесь мужчины сидят, как старики на Крите, говорят о национализме и ненависти, а женщины делают всю работу.

Чем непонятнее и необъяснимее истоки ненависти и чем более мелкие группы она затрагивает, тем сложнее и глубже кажется ее история. Не могу не задуматься: как будет воспринимать Ливан студент-историк через сто лет?

Глава 4. Белый город и его пророк

Я приехал в Белград из Скопье автобусом и остановился в отеле «Москва». На следующее утро я исполнил свой традиционный белградский ритуал, дающий возможность прочувствовать, где я нахожусь в историческом и географическом смысле. Это всегда было необходимо, поскольку из-за хаотичного развития города иностранные корреспонденты, приезжавшие в Белград в холодные десятилетия после Второй мировой войны, могли не понимать, где они находятся.

Здание отеля «Москва», расположенное в самом центре Белграда, обладает всеми подкупающими качествами опустившегося гранд-отеля: предупредительными официантами, комковатыми матрасами, шумным центральным отоплением… Пока Вторая мировая война не коснулась Югославии, главным отелем Белграда был Srpski Kralj («Сербский король»), а не «Москва». Здесь останавливались дама Ребекка с мужем, корреспондент New York Times С. Л. Сульцбергер, писатель и журналист Роберт Сент-Джон и другие, кто приезжал запечатлеть подготовку к войне.

Судя по описанию Сульцбергера в его книге «Длинный ряд свечей», отель «Сербский король» несколько отличался от «Москвы». Это было «большое, старомодное» здание, в котором «сочетание хорошей кухни и приветливого сервиса обеспечивало некий старомодный физический комфорт». Но главное, что привлекало иностранных журналистов в «Сербском короле», было его расположение. Он находился буквально через улицу от обширного парка, который окружает крепость Калемегдан, построенную на лесистом мысу у слияния Дуная и Савы. Именно здесь в III в. до н. э. кельты основали первое поселение в этих местах, тем самым определив, где будет писаться история Белграда и большей части Сербии. Дама Ребекка отметила, что от ее туалетного столика в «Сербском короле» открывался захватывающий вид на пойму Дуная и Савы.

Крепость Калемегдан строили римляне, византийцы, средневековые сербы, османы, габсбургские австрийцы (в период краткой оккупации) и снова османы. За ее прочными стенами разрастался Београд («Белый город»), по которому и получил свое название Белград. Для путешественников XVIII и XIX столетий этот мыс у слияния двух рек означал в буквальном смысле границу между Западом и Востоком: тут заканчивалась Габсбургская империя и начиналась Османская. Действительно, гуляя по длинным пологим зеленым берегам двух рек, я всегда испытывал волнующее ощущение, словно нахожусь в приграничном районе, на каком-то краю.

Весной 1915 г., когда Джон Рид был в Белграде, Калемегдан представлял собой передний край обороны сербской армии. На противоположных берегах Дуная и Савы окопались австро-венгерские войска и артиллерия. В декабре предыдущего года они захватили Белград, но через две недели были выбиты из города. Вернутся они в октябре 1915 г. и простоят три года – до окончательного поражения. Визит Рида пришелся на период между двумя оккупациями, когда в городе бушевала эпидемия тифа.

Мы посетили древнюю турецкую цитадель, которая венчает обрывистый мыс у слияния Савы и Дуная. Здесь стояли сербские пушки и обстрелы австрийской артиллерии были наиболее интенсивными. Вряд ли осталось хоть одно целое здание. Дороги и открытые пространства все в воронках от тяжелых снарядов… мы подобрались ползком на край обрыва с видом на реку.

– Не высовывайтесь, – предупредил капитан, сопровождавший нас. – Швабы, как только заметят какое-то движение, сразу стреляют.

С края обрыва открывался величественный вид на мутный Дунай… и венгерские равнины…

Эту войну «Сербский король» пережил, но следующую уже нет. В Вербное воскресенье, 6 апреля 1941 г., 234 нацистских бомбардировщика обрушили свой смертоносный груз на Белград. Отель оказался одним из семисот разрушенных заданий. В номерах в это время было много журналистов. «Мне казалось, что самолет целится не в крышу, а в меня лично, – вспоминал Роберт Сент-Джон. – По крайней мере десять самолетов спикировали на «Сербского короля».

Я шел по улице Париска к парку Калемегдан, рядом с которым находился «Сербский король». Мне попались на глаза остатки византийского крепостного вала, несколько турецких зданий, православный собор и восстановленные памятники в необарочном стиле. Если смотреть отсюда, то есть от «Сербского короля», центр города выглядит не только красиво, но и понятно. От «Москвы» – нет.

«Мы шли по территории, характерной для всех парков, – пишет дама Ребекка. – Среди кустов сирени и маленьких прудов играли дети, встречались почти прекрасные бюсты знаменитостей. ‹…› Затем мы оказались в изящно спланированном цветочном саду, где стояла величественная и очень красивая скульптура – памятник французам, погибшим в Югославии в Первую мировую войну, работы Ивана Мештровича. Скульптура излучала динамику и мужество. Многим, наверное, хотелось убрать ее и заменить более благородной мраморной статуей».

Скульптура работы Ивана Мештровича по-прежнему стоит у входа в парк Калемегдан. Она пережила и бомбардировку Вербного воскресенья, и всю Вторую мировую войну. Никто ее не убирал и не заменял «более благородной мраморной статуей». «Изящно спланированный» цветочный сад тоже был на месте, равно как и кусты сирени, и так же сюда приходят играть белградские дети. Стоя рядом с памятником, я ощутил плотность времени как комок в горле, словно можно было куда-то убрать долгие и закаменевшие коммунистические десятилетия.

Но я понимал, что это невозможно. Поэтому двинулся обратно, по направлению к «Москве», чтобы понять, что ждет Югославию впереди.

Я не раз приезжал в Югославию в 1980-х гг. в качестве журналиста. Обычно это были одиночные поездки, поскольку мало кого интересовало, что здесь происходит или может произойти. И в каждой поездке я бывал в квартире Милована Джиласа. После первых встреч наши беседы стали приобретать мистический оттенок, потому что я понял, что Джилас всегда оказывается прав. Он обладал способностью предсказывать будущее. Его техника была очень проста для человека из Восточной Европы, но очень сложна для американца: похоже, он игнорировал ежедневные газеты и мыслил исключительно исторически. Настоящее для него было просто этапом прошлого, быстро переходящего в будущее. То, что традиционным аналитикам казалось непостижимым, для него всегда было естественным результатом.

В 1981 г., когда я впервые встретился с Джиласом, ему уже было семьдесят. Во время партизанской войны с нацистами он был одним из ближайших сподвижников Тито. После войны он стал вице-президентом Югославии. Считалось, что он – самый вероятный наследник Тито. Действительно, Джилас проводил с глазу на глаз со Сталиным трудные переговоры, подготовившие почву для разрыва Югославии с советским коммунизмом в 1949 г. Воспоминания Джиласа об этих полуночных встречах, во время которых было выпито много водки, изложенные в книге «Разговоры со Сталиным», представляют собой уникальный личный взгляд на одного из величайших преступников в истории. В начале 1950-х гг. у Джиласа появились серьезные сомнения в титоизме. Требования Джиласа о демократизации системы – о перестройке за три десятилетия до того, как появился этот политический термин, – привели его к исключению из коммунистической партии Югославии; в общей сложности ему пришлось девять лет провести в тюрьме. В камере Джилас написал «Новый класс» и другие критические работы о коммунизме, ставшие диссидентской классикой, а также два романа, две автобиографические книги и несколько сборников рассказов. В середине 1960-х гг. его амнистировали, но лишили гражданских прав; он жил в безвестности. Джилас был величайшим диссидентом-интеллектуалом в истории коммунистической Восточной Европы, великим стариком – инакомыслящим задолго до того, как мир узнал о существовании Леха Валенсы. По мере того как лучи предвечернего солнца покидали его сумрачный, уставленный книжными полками кабинет, лицо мудреца уходило в тень, на передний план выступало прошлое и одновременно вырисовывались очертания будущего.

В 1981 г., когда в Косове началась албанская интифада, к которой внешний мир не проявил ни малейшего внимания, Джилас говорил мне:

– Наша система была построена исключительно под Тито. Теперь, когда Тито нет и экономическая ситуация становится критической, появится естественная тенденция к большей централизации власти. Но централизации не получится, потому что она идет вразрез с интересами этнополитических центров власти в республиках. Это не классический национализм, а более опасный, бюрократический национализм, основанный на экономических эгоистических интересах. Вот так начнет разваливаться югославская система.

К 1982 г. его предсказания начали оправдываться, хотя внешний мир это опять не интересовало. В ноябре этого года мировое внимание было приковано к новому лидеру Советского Союза Юрию Андропову, который, по слухам, коллекционировал современную венгерскую мебель – всю подряд – и мог оказаться великим реформатором. Джилас относился к этому скептически:

– Андропову шестьдесят восемь. Столько же было Шарлю де Голлю, когда он вернулся во власть. Но ты увидишь: Андропов – это не де Голль. У него нет новых идей. Андропов – переходная фигура, он может лишь проложить путь настоящему реформатору, который придет позже.

В 1985 г. такой реформатор пришел: Горбачев. Но на Джиласа он не произвел особого впечатления.

– Увидишь, Горбачев тоже переходная фигура. Он проведет важные реформы и даже создаст до определенной степени рыночную экономику, но потом станет очевиден настоящий кризис всей системы, и отчуждение в Восточной Европе только усилится.

– А что с Югославией? – спросил я.

Он криво усмехнулся:

– Как с Ливаном. Подожди, увидишь.

В начале 1989 г. если не Америка, то Европа точно наконец начала беспокоиться по поводу Югославии, и в особенности по поводу нового сербского лидера, сторонника жестких мер Слободана Милошевича. Но беспокойство было поверхностным. Еще оставалось несколько месяцев до того, как первые беженцы из Восточной Германии ринулись в Венгрию, чтобы попасть на Запад, что спровоцировало цепь событий, в результате которых по всей Восточной Европе начали рушиться коммунистические режимы. Восточная Европа доживала последние месяцы отсутствия в мировой прессе.

Но мысли Джиласа уже были в 1990-х:

– Авторитаризм Милошевича в Сербии провоцирует серьезный сепаратизм. Помнишь, как говорил Гегель: история повторяется, из трагедии превращаясь в фарс. Я хочу сказать, что, когда Югославия начнет разваливаться, внешний мир не станет вмешиваться, как это было в 1914 году. ‹…› Югославия – лаборатория коммунизма. Ее распад будет предвещать распад Советского Союза. Мы зашли дальше, чем Советы.

Мне тогда в голову пришла мысль: если Югославия – лаборатория коммунизма, то коммунизму суждено испустить последний вздох здесь, в Белграде. И судя по тому, во что стал превращаться Милошевич в начале 1989 г., коммунизм покинет мировую сцену, обнаружив свою подлинную сущность: фашизм, но только без способности фашистов заставить поезда ходить по расписанию.

Шел последний месяц десятилетия. Прошло одиннадцать месяцев с тех пор, как я последний раз видел Джиласа. Одиннадцать месяцев, за которые изменился мир. В декабре 1989 г. в Словении и Хорватии произошел ненасильственный переход к демократическому правлению, и даже здесь, в Сербии – такой византийской, такой православной, такой восточной – безошибочно чувствовалось дыхание либерализации. Впервые на сербохорватском – родном языке Джиласа – были изданы все его книги, десятилетиями находившиеся под запретом. Появились даже предположения, что Милошевич – «человек вчерашнего дня» и что он вскоре лишится власти. Джилас не разделял подобного оптимизма. Он рассмеялся своим злобным смехом и сказал:

– У Милошевича еще есть возможности. ‹…› Эта либерализация – вынужденная. Это следствие национальной конкуренции между Сербией и остальными республиками. Со временем Югославия может стать похожей на Британское Содружество – свободной федерацией экономически самостоятельных стран. Но до этого, боюсь, будут межнациональные войны и восстания. Здесь очень сильна ненависть.