Текст книги "Корона. Официальный путеводитель по сериалу. Елизавета II и Уинстон Черчилль. Становление юной королевы"

В пятницу, 4 декабря, Черчилль отправился обедать с Эдуардом VIII в Форт Бельведер, королевскую резиденцию, расположенную возле Саннингдейла на окраине Большого Виндзорского парка. Черчилль убеждал короля не сдаваться. Он посоветовал ему обратиться к врачу и ни в коем случае не уезжать за границу. Черчилль считал, что король должен медлить и просить столько времени на принятие решения, сколько ему нужно. «В этой стране нет такой силы, – заявил он, – которая могла бы вам в этом отказать». Вскоре этот вопрос должен был обсуждать парламент, и Черчилль был уверен в победе «партии короля». «Значительные успехи на всех фронтах», – писал он королю на следующий день, подчеркивая успехи своей лоббистской деятельности. По его словам, существовали «перспективы занять хорошие позиции и собрать за ними большие силы».

Однако Черчилль серьезно ошибся в оценке настроений внутри страны. За время уик-энда депутаты парламента выяснили мнения своих избирателей и, вернувшись в понедельник в Вестминстер, решительно поддержали категоричных Болдуина и Бевина. Оказалось, что король не сможет получить два приза сразу: если он хочет сохранить за собой трон, то ему придется отказаться от женитьбы на госпоже Симпсон.

Когда во вторник Черчилль поднялся со своего кресла в палате общин, чтобы отстаивать интересы короля (по словам одного наблюдателя, он был «переполнен эмоциями и бренди»), его резко осадили. Некогда уважаемый бывший министр умолял своих коллег не спешить с суждениями и дать королю еще немного времени, но крайне враждебно настроенные члены палаты только смеялись ему в лицо.

«Это был, – писала на следующий день газета Times, – самый решительный отказ во всей современной истории парламентаризма». Роберт Бутби, верный союзник Черчилля в его борьбе против Гитлера, был совершенно подавлен. «За пять роковых минут, – писал он, – поход группы «Фокус» против умиротворения потерпел крах». Подобно леди Вайолет Бонэм Картер и другим сторонникам Черчилля, Бутби был потрясен его ошибкой в оценке ситуации. «Никто не станет отрицать талантов господина Черчилля, – злорадствовал журнал Spectator, – но, похоже, умение делать нужные вещи в нужный момент (или не делать ненужных вещей в неподходящий момент) не входит в их число… Он совершенно неверно оценил настроения в стране и в палатах парламента, и репутация своенравного гения, раздающего бесполезные советы, от которой он начал было избавляться, снова к нему вернулась». Ошеломленный и униженный единодушным отказом, Черчилль вышел из зала заседаний. «То, что произошло сегодня днем, – в ярости писал Бутби своему бывшему герою, – заставляет меня предположить, что для тех, кто предан лично вам, более почти невозможно слепо следовать за вами в политике, как бы им этого ни хотелось. Потому что они, черт возьми, не могут знать, куда их заведут в следующий раз!»

В последующие дни Черчилль помогал Эдуарду VIII составлять речь об отречении, которое теперь стало неизбежным, а также был его секундантом в ожесточенных переговорах о пенсии, которую Георг VI с неохотой, но согласился выплачивать брату. Неудивительно, что когда отчаянная ситуация, в которой оказалась Британия, в конце концов потребовала возвращения Черчилля из политического небытия (сначала в качестве первого лорда Адмиралтейства в 1939 году, а затем и в качестве премьера в мае 1940 года), то у Георга VI были свои отговорки: «Я пока не могу думать об Уинстоне как о кризисном управляющем», – отмечал он в своем дневнике. Черчилль с сожалением описал в мемуарах, как он был «поражен ударом общественного мнения… Почти все посчитали, что на этом моя политическая жизнь закончилась». «Я отстаивал вас множество раз, – говорит Черчилль герцогу Виндзорскому в третьей серии «Короны», – и всякий раз – себе в ущерб и напрасно».

Им было что вспомнить, когда Черчилль и герцог Виндзорский снова встретились в Лондоне в феврале 1952 года, перед похоронами Георга VI. На глаза старого премьер-министра навернулись слезы. «В моем присутствии никто не плакал, – сообщил герцог жене по возвращении домой. – Только Уинстон, как всегда». Это побудило герцога и его жену придумать для героя Первой мировой войны очередное «остроумное» прозвище – Плакса, которое говорило о них больше, чем о нем. После обеда и нескольких бокалов бренди герцог любил пародировать встречу в Форте Бельведер, когда Черчилль умолял его не отказываться от престола. «Сэррр, – говорил он, имитируя выговор Черчилля, – сэррр, мы должны сражаться…» Как с грустью писал Томми Ласеллс в 1944 году, сентиментальная преданность Черчилля герцогу «была основана на трагической ложной предпосылке – что он [Уинстон] действительно хорошо понимал Г[ерцога] В[индзорского], чего на самом деле никогда не было».

Кларенс-хаус

1952

Здание резиденции Кларенс-хаус, похожее на пышный рождественский торт с глазурью, находится рядом с Сент-Джеймсским дворцом. Спроектировал и построил Кларенс-хаус Джон Нэш, известный британский архитектор, крупнейший представитель регентского стиля[20]20
  Архитектурный стиль, появившийся в Великобритании в начале XIX века. Он основан на неоклассицизме XVIII века, однако в нем используются также элементы древнегреческой и римской архитектуры. – Прим. ред.


[Закрыть]. Сначала белый оштукатуренный особняк был резиденцией герцога Кларенса, будущего короля Вильгельма IV (на троне с 1830 по 1837 г.). Затем Кларенс-хаус использовался как резиденция либо будущих королевских особ, либо престарелых членов королевской семьи. Так, в этой резиденции почти полвека прожила королева-мать (1900–2002), а после здесь поселился принц Чарльз со своей новой женой Камиллой. Но в начале 1952 года Кларенс-хаус предназначался для более высокой цели: он стал главной резиденцией королевы Елизаветы II и ее молодой семьи, так что над зданием всегда развевался огромный королевский штандарт. «И за все это спасибо, – с благодарностью говорит Елизавета в начале третьего эпизода сериала «Корона», рассматривая результаты ремонта, которым руководил ее муж. – Выглядит великолепно». «Это первое место, которое я могу назвать домом», – удовлетворенно отвечает Филипп и наклоняется, чтобы поцеловать жену в щеку. После этого «кормилица семьи» отправляется в свою ежедневную поездку в Букингемский дворец – уже не королевскую резиденцию, а грандиозный офис.

Когда в октябре 1947 года пара впервые осматривала свой будущий дом, Кларенс-хаус имел удручающий вид, потому что вышел из войны в жалком состоянии: потолки были повреждены при бомбардировках, крыша протекала. В особняке не было ни современной ванной комнаты, ни современной электропроводки: свет подавался по проводам, развешанным по стенам сотрудниками Красного Креста – с 1942 года это были основные обитатели здания. Кроме них здесь были размещены около 200 служащих Министерства иностранных дел, они занимались судьбами британских военнопленных. Парламент проголосовал за восстановление особняка и выделил на это 50 000 фунтов стерлингов, несмотря на протесты тех, кто считал, что эти деньги лучше потратить на государственную программу строительства жилья. Ремонт Кларенс-хауса был завершен в кратчайшие сроки (и с перерасходом средств в размере 28 000 фунтов стерлингов). Филипп приезжал на стройку минимум два раза в день. Елизавета помогла найти мягкий оттенок краски «эдинбургская зелень» для столовой. Когда кто-то пожаловался на запах, она посоветовала поставить в комнату корзину с сеном: «Оно впитает запах». А Филипп привез в резиденцию с выставки «Идеальный дом»[21]21
  Выставка «Идеальный дом» (Ideal Home Exhibition) проводится в Лондоне с 1908 года. Ее задача – продемонстрировать все составляющие «идеального дома», например новейшие технологические решения, мебель, интерьеры и так далее. – Прим. ред.


[Закрыть] самые разные электроприборы и бытовую технику.

Гравюра 1874 года с изображением Кларенс-хауса. Хорошо видно porte-cochère, то есть большое крытое крыльцо, к которому могут подъезжать кареты. Белое оштукатуренное здание Кларенс-хауса вплотную примыкает к красной кирпичной стене Сент-Джеймсского дворца. Таким образом, две королевские резиденции выходят окнами на один и тот же длинный сквер, расположенный на улице Мэлл

Теперь в его офисе были новейший домофон, телефоны и коммутатор, а также бар-холодильник для хранения напитков. Диковинные шкафы и гардеробы Филиппа по нажатию кнопки выбрасывали любой нужный костюм или рубашку. Многие из этих идей молодой герцог позаимствовал у своего дяди Дики Маунтбеттена, буквально помешанного на современных бытовых устройствах. Впрочем, от новейших способов экономии времени – маек «Симплекс», выкроенных с плавками с врезным гульфиком – молодой муж отказался.

Дюк пользовался необычайным уважением среди 11 сотрудников резиденции, у каждого из которых была своя собственная спальня с ковром и радио. К ним нужно было добавить «обтекаемый, белый, очень футуристический телевизор», который стоял в холле для прислуги, – это был свадебный подарок от Маунтбеттенов. А еще по дому ходили слухи о том, что у хозяина нет ни единой пижамы! «Никогда их не носил», – так якобы объяснил он это обстоятельство одному из слуг. А другой слуга примерно в то же время сообщил, что герцог совершенно не стыдится того, что его однажды утром застали в чем мать родила в постели с принцессой (которая всегда носит шелковую ночную рубашку). Сэр Фредерик Браунинг по прозвищу Бой, казначей канцелярии герцога Эдинбургского, однажды обнаружил Филиппа в бассейне, который находился через дорогу от дворца. Там он учил своих детей плавать, будучи полностью обнаженным. В общем, Кларенс-хаус славился отсутствием формальностей: так, герцога Виндзорского во время его визита в 1952 году очень впечатлили легкие ужины с самообслуживанием и самыми обычными блюдами, например сосисками с картофельным пюре. «Они жили почти как простые люди… – вспоминал Джон Гибсон, лакей из детской комнаты, который отвечал за коляску и прогулки принца Чарльза. – С куда меньшими церемониями, чем некоторые из тех, с кем я общался вне дворца и кто стоял на социальной лестнице гораздо ниже их». И Елизавета, и Филипп любили играть со своими детьми в большом сквере, который Кларенс-хаус делил с Сент-Джеймсским дворцом.

В феврале 1952 года молодая чета столкнулась с неожиданной проблемой. После вступления Елизаветы на престол они решили остаться в своем уютном, самолично спроектированном доме – вопреки традициям и ожиданиям истеблишмента, предполагавшего, что они переедут в величественный Букингемский дворец. Но Филипп и Елизавета решили, что не хотят жить «в этом хаосе».

Оставшись в Кларенс-хаусе, молодые супруги не просто избавились от всех хлопот, связанных с переездом. У Филиппа, довольного современной обстановкой, над созданием которой он так много работал, развилась сильнейшая антипатия к холодной формальности Большого дворца – штаб-квартиры тех, кого молодые придворные называли «стариканами». Неудивительно, что Филипп сразу же почувствовал неодобрительное отношение к себе со стороны главы «стариканов» Томми Ласеллса. Однако у молодого человека нашелся типично английский аргумент – прецедент! Самый первый хозяин Кларенс-хауса остался жить в нем и после того, как в 1830 году стал королем Вильгельмом IV: каждое утро он неспешно отправлялся из Кларенс-хауса «на службу» в расположенный буквально в двух шагах Сент-Джеймсский дворец.

Филипп изложил свою позицию на этот счет в одном из документов при полной поддержке жены – и приобрел неожиданного союзника. Королева Елизавета, ныне королева-мать, очень не хотела переезжать из давно обжитых покоев в Большом дворце, и зять попал в точку. Он утверждал, что если заглянуть в будущее всего на 20 лет или около того, то станет ясно, что Чарльзу как будущему принцу Уэльскому потребуется собственная резиденция. Как своего рода пристройка к Сент-Джеймсскому дворцу, где проходило множество королевских мероприятий, Кларенс-хаус был идеальной штаб-квартирой для наследника престола. Если же там будет проживать энергичная и вечно молодая королева-мать, то принц его занять не сможет. Кстати говоря, именно это в действительности и произошло. Пока была жива королева-мать, принц Чарльз проживал в относительно удаленном Кенсингтонском дворце. В Сент-Джеймсский дворец он переселился в 2003 году, когда ему было далеко за пятьдесят.

Впрочем, аргументы Филиппа никак не повлияли на мнение Ласеллса и других «стариканов». Последних также решительно поддержал Уинстон Черчилль. Букингемский дворец, настаивал премьер-министр, это издавна устоявшийся центр и символ прокоролевских и национальных настроений, и у монарха нет другого выбора, кроме как жить там. В начале апреля 1952 года Елизавета, Филипп и их дети отправились в Виндзор на пасхальные каникулы, а когда они вернулись в Лондон, то выяснилось, что они должны переехать в Букингемский дворец. Произошло это всего через несколько дней после вступления королевы на трон и только подтверждало непреходящую устойчивость традиций династии Виндзоров. Таким образом, в течение нескольких месяцев герцог Эдинбургский потерял три вещи, которые любил больше всего, – военно-морскую карьеру, резиденцию и собственную фамилию. Но зато он остался счастливым мужем.

Отремонтированный в 1948–1949 годах за 78 000 фунтов стерлингов Кларенс-хаус стал основным местом жительства принцессы Елизаветы, герцога Эдинбургского и их двоих детей, принца Чарльза (здесь ему два года) и годовалой принцессы Анны. Снимок с детьми сделан в саду после возвращения родителей с Мальты летом 1951 года.

4. «Деяние божье». Великий смог 1952 года

На первый взгляд, в четвертой серии «Короны» столько же вымысла, сколько и исторической правды. Безусловно, главной героини этого эпизода Венеции Скотт, молодой привлекательной секретарши Уинстона Черчилля, которую сбил автобус, в действительности никогда не существовало. Великий смог, обрушившийся в первые дни декабря 1952 года на столицу, не был чем-то критичным для жизни лондонцев, давно привыкших к зимнему туману, который [за его желто-серый цвет] называли «гороховый суп». Клемент Эттли и Лейбористская партия также не стремились свергнуть правительство Черчилля только за то, что оно неправильно решало эту проблему. Героическая Венеция Скотт – это собирательный персонаж, основанный на тщательном исследовании реальных образов замечательных женщин, которые столь преданно служили Черчиллю на Даунинг-стрит.

Лондонцы запоминают новое слово и разрабатывают новые методы защиты здоровья. В декабре 1952 года на город обрушился Великий смог. Премьер-министр Уинстон Черчилль оказался плохо подготовлен к борьбе с этой напастью…

Слово «смог» (smog), образованное из слов «дым» (smoke) и «туман» (fog), впервые появилось в газетах еще в первом десятилетии XX века. Великий смог в итоге оказался катализатором, подтолкнувшим парламентариев к разработке первого британского Закона о чистом воздухе. А что касается усилившегося давления лейбористов на Черчилля, в нем просто не было необходимости. Стареющего лидера и без того подкосило предательство некоторых из его ближайших коллег по Кабинету.

Внешне на Венецию Скотт больше всего была похожа самая молодая секретарша Черчилля, 22-летняя голубоглазая и светловолосая Мэрион Холмс – «настоящая фея», по словам одного из ее коллег по Даунинг-стрит. «Чертовски красивая девушка, просто прелестная, – заметил однажды Черчилль своим гостям в Чекерсе, загородной резиденции британских премьер-министров, когда Мэрион вышла из зала за виски с содовой. – Она из тех девушек, которые скорее умрут, чем выдадут секреты». «О боже, она так молода, – говорил он в другой раз своей жене Клементине. – Мне нельзя ее запугивать».

Прекрасно понимая, как могут пугать его истерики, вспыльчивый премьер-министр попытался стать по отношению к своему машинописному бюро, состоявшему из нескольких молодых женщин, кем-то вроде строгого отца. Сменяя друг друга в непрерывном круглосуточном режиме, секретарши записывали его слова с 8:30, пока он завтракал (обычно в постели), и до поздней ночи, а то и до рассвета. Нередко он представал перед ними в одном халате. «Ты не должна пугаться, когда я вдруг начинаю что-то тарахтеть, – однажды сказал он Мэрион Холмс. – Я не думаю о тебе. Я думаю о работе». Холмс действительно обнаружила, что Черчилль может внезапно надолго замолчать, а затем без предупреждения вдруг «выстрелить» длинной очередью слов, забыв о том, где он и кто находится рядом.

Он мог по двадцать раз проговаривать про себя какую-нибудь хитрую фразу, обкатывая ее до тех пор, пока она не начинала звучать правильно. Часто это делалось с помощью бокала бренди или его любимого шампанского Pol Roger. «Ледяная вода не лучшее горючее для спичрайтера», – говорил он.

Когда премьер-министр прокашливался, секретарши сразу брались за карандаши и начинали стенографировать (за один присест он мог легко наговорить на целый блокнот) или бросались к одной из всегда стоявших наготове «тихих» пишущих машинок, чтобы печатать под его диктовку. Вернувшись в 1952 году на Даунинг-стрит, Черчилль перенес спальню наверх, а напротив нее, через холл, оборудовал комнату для своих личных секретарей. «Девушка!» – кричал он из кровати, и одна из них подбегала к нему, держа наготове блокнот и карандаш. «Дай мне!» – резко говорил он, когда считал диктовку очередного документа законченной, и протягивал руку, чтобы взять бумагу. Быстро просмотрев написанное или напечатанное, он снова начинал диктовать.

Филлис Моир поступила на работу к Черчиллю в 1932 году. Она стала первой секретаршей, описавшей суровое испытание, которое выпало в первом эпизоде сериала на долю Венеции Скотт. В сериале девушка пишет под диктовку, пока ее босс плещется в ванне. Сама диктовка всегда осуществлялась относительно прилично: голос оратора доносился до секретарши через приоткрытую дверь ванной. Но иногда премьер-министр выходил в коридор с полотенцем, обмотанным вокруг обширного живота, не переставая громко диктовать речь, которую он должен был где-то произнести этим вечером.

По словам Филлис Моир, персонал на Даунинг-стрит воспринимал такие чудачества спокойно. Однако в загородных резиденциях, куда Черчилль выезжал на выходные, зрелище мокрого пожилого человека, шествующего по коридору и что-то вещающего во весь голос, «наводило дикий ужас» на горничных, непривычных к такому поведению гостей.

Сначала слово «смог» появилось в заголовках газетных статей о транспортном коллапсе. В заметках журналисты рассказывали о людях, которые сидели на капотах машин или просто шли перед ними – так было легче указывать дорогу водителям. Лондонский аэропорт был закрыт, и авиапассажирам пришлось преодолевать более ста миль, чтобы попасть на рейсы из Борнмута.

В годы войны его энергия бурлила не переставая, а диктовка в некоторых случаях продолжалась до половины пятого утра. Работая на Невилла Чемберлена, предшественника Черчилля на Даунинг-стрит, 10, Мэрион Холмс привыкла всегда заканчивать работу ровно в 18:00. Но когда в мае 1940 года в дом въехал Черчилль, она записала в своем дневнике: «Выглядело это так, будто на волю вырвался высоковольтный электрический разряд какой-то нечеловеческой силы». Новый премьер-министр, казалось, наслаждался плаванием в бурном потоке официальных бумаг, которые в изобилии порождал любой кризис. Увидев какую-нибудь бумагу, он мгновенно обрабатывал ее и отправлял дальше, обычно с одной из напечатанных специально для него красных этикеток с требованием «Сделать сегодня!». «Мы должны пахать и пахать как лошади, пока не упадем», – так сказал Черчилль Элизабет Нел, которая присоединилась к команде в 1941 году, в разгар «Блица» – бомбардировок Великобритании авиацией гитлеровской Германии.

«Дура! Растяпа! Идиотка!» – таковы были самые мягкие эпитеты из тех, которые премьер-министр метал в адрес Элизабет Нел, когда она напечатала свой первый документ через одинарный интервал, а не через двойной (о предпочтениях начальника ее никто не предупредил). Позднее обозленный Черчилль не раз кричал на нее и топал ногами, как маленький ребенок, но новенькая секретарша уже решила воспринимать эти «атаки» как неотъемлемую составляющую грандиозного проекта, в котором ей довелось принимать участие. «Боже ты мой, – однажды сказал он ей, когда решил, что это из-за его выходок она разрыдалась. – Не обращайте на меня внимания! Все мы здесь – жабы под бороной!»[22]22
  Строчка из стихотворения Редьярда Киплинга. Речь о том, что массивная борона с шипами, которую фермер тянет по полю, смертельно опасна для всякой живности, оказавшейся на ее пути. «Как уцелеть под бороной – // Известно жабе лишь одной. // Однако бабочка с высот // Советы жабе подает» (перевод Е.В. Витковского). – Прим. пер.


[Закрыть] Его раскаянию, которое сопровождалось улыбкой херувима, было просто нечего противопоставить – как и чувству причастности к великой миссии. «У меня было такое ощущение, – вспоминала Элизабет Нел, – что он делится со мной всем своим огромным опытом». В эпизоде «Деяние Божье» именно такая целеустремленность и беззаветная преданность своему боссу побудили Венецию Скотт шагнуть в туман, где ее сбил автобус.

Хотя сама Венеция была вымышленным персонажем, ее судьба в лондонском «гороховом супе» не была такой уж невозможной. 7 декабря 1952 года два железнодорожника, которые ремонтировали рельсы возле Норвуд-Джанкшен, на юге Лондона, были сбиты пригородным поездом: машинист не заметил людей в тумане. На следующий день машинисты двух переполненных пригородных поездов не смогли разглядеть предупреждающие сигналы, что привело к столкновению составов – это случилось возле Лондонского моста. После того как горожане практически одновременно вызвали 38 карет скорой помощи, водителям лондонских автобусов было приказано покинуть улицы. Автобусы выстроились длинными колоннами, буквально бампер к бамперу, и медленно поползли в автопарки. Но большая часть трагедий была связана с пожилыми или больными людьми, которые вдыхали ядовитые пары и умирали дома или в больнице. Безветренный антициклон, установившийся над Лондоном, захватывал дым от городских угольных электростанций и беспрерывно изготавливал смертоносный «коктейль» из частиц дыма, молекул углекислого газа, капель соляной кислоты и, самое главное, добавил к этой адской смеси около 400 тонн диоксида серы (что было подсчитано позже). Но основным компонентом «коктейля» была серная кислота.

Эти химические соединения попадали в воздух из низкосортного угля, который сжигали на каминных решетках и в котельных почти каждого лондонского дома: центральное отопление, работающее на мазуте и газе, в городе еще не появилось. Особенно много отходов давали работающие на угле электростанции, башни которых возвышались вдоль Темзы в районах Фулхэм, Вестхэм, а больше всего их было в Баттерси. В нескольких сотнях ярдов от Вестминстера, вниз по реке, находились четыре башни мощной электростанции Баттерси, которые давали огромное количество отходов. Из-за них Вестминстер был всегда покрыт толстым желтовато-черным слоем сажи и песка (а также масла и просто грязи), которые вызывали жжение в глазах и легких. «Казалось, что туман, состоявший в основном из сажи, клубится в самих залах заседаний палат парламента, – вспоминал сэр Дональд Ачесон, впоследствии главный врач Соединенного Королевства, а тогда молодой доктор госпиталя Middlesex, расположенного рядом с Тоттенхэм-Корт-Роуд. – Покрываясь сажей, раковины и ванны быстро становились темно-серыми и черными, так что на них можно было буквально выводить свои имена, что мы и делали».

Палаты больницы Middlesex настолько быстро заполнялись пациентами среднего и пожилого возраста с затрудненным дыханием, что через пару дней молодой медик позвонил старшему хирургу и попросил разрешения отменить все запланированные операции и прекратить плановую госпитализацию людей из списков ожидания. Все доступные хирургические и даже акушерские палаты были переполнены пациентами, у которых наблюдалась очень острая респираторная недостаточность.

Подобная сцена ярко показана в эпизоде «Деяние Божье», но стоит заметить, что эти проблемы тогда почти не находили освещения в СМИ. В заголовки газет попадали транспортные проблемы – всюду печатались рассказы о людях, которые сидели на капотах машин или шли перед ними, показывая дорогу.

Клемент Эттли,

Премьер-министр, член партии лейбористов

(1883–1967)

В первом сезоне сериала его роль исполняет Саймон Чэндлер.

Гражданин Клем возглавлял Лейбористскую партию дольше всех других ее лидеров. Он, как архитектор, выстраивал британскую государственную систему социального обеспечения на протяжении всей жизни, «от колыбели до могилы». Благотворительная деятельность в лондонском Ист-Энде превратила 23-летнего бывшего учащегося публичной школы[23]23
  Публичные школы в Великобритании – это частные школы, созданные по «публичной» (то есть не исходящей от государства) инициативе. Клемент Эттли окончил школу Хейлибери (Haileybury), которая на тот момент была одним из самых престижных учебных заведений Великобритании. – Прим. ред.


[Закрыть] в социального реформатора, посвятившего себя борьбе с бедностью. Лучшим путем он считал государственное вмешательство и перераспределение средств. «Право, установленное законом, например право на пенсию по старости, приятнее людям, чем денежное пособие, эта подачка богатого бедному», – отмечал он. Трижды раненный в Первой мировой войне, он был настоящим патриотом. Эттли не позволил своим социалистическим принципам помешать ему создать коалицию свободного мира, действовавшую в 1940-х годах против Сталина, а также тайно разработать в Великобритании средства ядерного сдерживания. Скромный и сдержанный Клемент Эттли с неизменной трубкой в сравнении с Уинстоном Черчиллем выглядел как стакан водопроводной воды рядом с бокалом шампанского или скромный банковский клерк рядом с «псом войны». Но единение нации, которое он сумел обеспечить в 1945–1951 годах, сделало его величайшим премьер-министром Великобритании из всех работавших в мирное время.

Часто писали и о закрытии лондонского аэропорта. Чтобы успеть на рейс, путешественникам приходилось поездом добираться из столицы до аэропорта Херн, который находился неподалеку от города Борнмута. Каждый поезд тянул за собой один из 19 000 паровозов, работающих на угле, что только усугубляло проблему смога. Судоходство по Темзе было остановлено, водители бросали машины на улицах и шли на работу пешком. «Лондон никогда не казался таким пустым с тех пор, как в годы войны были приняты жесткие меры по экономии бензина», – сообщала газета Manchester Guardian.

6 и 7 декабря в заголовки воскресных выпусков газет попала информация об отмене на юго-востоке Англии всех спортивных зрелищ. Как сообщалось в New York Times, эти меры коснулись не только «страстно любимого» британцами футбола: были отменены скачки и собачьи бега, от смога пострадали даже кинотеатры. «Видимость экрана нулевая, – написал в объявлении владелец одного из них, – фильм можно смотреть только с самых первых рядов». 8 декабря зрители, собравшиеся в концертном зале Royal Festival Hall на южном берегу Темзы, обнаружили, что из-за густого речного тумана они вообще не видят сцену. Мрачные газетные заголовки сообщали о росте разбойных нападений и краж со взломом: «Налетчики и грабители спешат собрать урожай», «Из-за смога Скотленд-Ярд не смог отправить патрульные машины по 999 вызовам, и полицейским пришлось крутить педали велосипедов» (заголовки газеты Guardian). В конце концов зашла речь и о смертельных исходах. Первые случаи, сообщения о которых попали в заголовки газет, произошли на ежегодной британской сельскохозяйственной выставке Smithfield Show. 11 племенных животных начали испытывать затруднения с дыханием, и 8 из них по просьбе владельцев были забиты. «Дымный воздух Лондона оказался особенно вредным для скота, поступившего из районов, где воздух обычно холодный, но сухой и чистый».

Сведения о болезнях и потерях среди людей стали появляться только после 10 декабря, когда ветер наконец разогнал смог. Подведя итоги владычества тумана, власти схватились за голову.

18 декабря 1952 года министр здравоохранения Иан Маклеод сообщил в палате общин, что за неделю, закончившуюся 13 декабря, число смертей в Большом Лондоне увеличилось более чем вдвое – до 4 703 случаев. «Большую часть этого увеличения следует отнести на счет тумана», сообщалось в докладе. Второй смог за месяц пришел 27 декабря: едкие белые облака кружили по улицам и просачивались «в дома, украшенные к Рождеству». Это помогло наконец осознать всю серьезность ситуации. Как сообщал журнал Lancet, в столице погибло больше людей, чем во время катастрофической эпидемии холеры 1886 года. «Бойня» – статья с таким заголовком вышла в газете Evening Standard, принадлежавшей лорду Бивербруку. В публикации указывалось, что в декабре от смога погибло около 6 000 лондонцев – примерно столько же стали жертвами нацистских бомбардировок Великобритании в сентябре 1940 года, худшем месяце «Блица» (5 957 человек).

«Экономический ущерб – от задержанных рейсов, грязи и замедления торговли – исчисляется миллионами фунтов, – сообщала газета New York Times. – …Многие лондонцы чувствуют страх, если появляется кашель или боль в груди». Правительство Черчилля, министры которого всего несколько недель назад разводили руками, теперь объявило, что рассматривает повторяющийся смог как «крайне важную проблему, решение которой не терпит отлагательства». В эпизоде «Деяние Божье» это резкое изменение курса подается как реакция на трагическую гибель Венеции Скотт.

На самом деле все было не так. Как только стало известно о гибели людей, был запущен процесс расследования и разработки нового законодательства, результатом которого стало принятие в 1956 году Закона о чистом воздухе. Его создание фактически велось двумя партиями, что отражало уважение и даже привязанность друг к другу Уинстона Черчилля и Клемента Эттли. Эти чувства в действительности были гораздо сильнее, чем казалось извне.

Клемент Эттли в сравнении с Уинстоном Черчиллем казался стаканом водопроводной воды рядом с бокалом шампанского или скромным банковским клерком рядом с «псом войны». Однако в течение пятнадцати лет, с 1940 по 1955 год, когда эти двое политиков по очереди занимали офис премьера на Даунинг-стрит, 10, они были куда более близкими друзьями, чем казалось со стороны.

Хлесткие выражения, в которых Черчилль, как считалось, вышучивал человека, который в 1945 году победил его на выборах и занял пост премьер-министра, нам хорошо известны. «Овца в овечьей шкуре». «Скромный человек, у которого есть все основания быть скромным». «Пустое такси подъехало к дому № 10 на Даунинг-стрит, и из него вышел Клемент Эттли». Но нельзя утверждать, что все эти насмешки действительно исходили от Черчилля. В частных беседах он нередко защищал своего немногословного оппонента как патриота – «верного коллегу, который хорошо служил стране в то время, когда она больше всего в этом нуждалась». Он имел в виду ожесточенные дебаты внутри Кабинета министров в военное время, точнее вечером 28 мая 1940 года, после позорного отступления британских экспедиционных сил из Дюнкерка, когда Британия оказалась в положении, которое позднее будут называть «ее самый тяжкий час». Невилл Чемберлен и Эдуард Галифакс настаивали на том, чтобы заключить с Гитлером временное соглашение о перемирии. Вдвоем они выступали против оставшегося без поддержки Черчилля до тех пор, пока по этому поводу не высказались Эттли и его коллега по Лейбористской партии Артур Гринвуд. Они утверждали, что даже простое предложение переговоров о капитуляции может подорвать национальный дух, и Черчилль никогда не забывал о стойкости Эттли в тот момент, который историк Питер Хеннесси позже назвал «двумя самыми важными часами в современной истории Кабинета министров». И даже когда позже соперники дискутировали по политическим вопросам, например о национализации или характере системы социального обеспечения, Черчилль регулярно хвалил твердость, с которой лидер лейбористов – «благородный и галантный джентльмен» – выполнял функции его лояльного и очень эффективного заместителя в коалиционном правительстве. Том самом, которое в итоге выиграло войну.