Текст книги "#заметкидоброгодантиста. Хроники Ассоциации"

Женись

В детстве меня всегда это восхищало, но приводило в логический ступор. Фашиствующая политика взрослых (и не очень) женщин по отношению к холостым парням от восемнадцати до девяноста девяти лет.

С детства у меня зафиксировалось, что холостяк – это страдающий алкоголизмом анархист, который каждый вечер после запоев и бесчинств приходит в «пустой дом». Приходит, значит, находит под батареями прошлогоднюю сосиску, закатившуюся туда в часы отчаяния, размешивает ею горький чай, пьет и ложится спать в холодную постель со следами прошлогодней елки.

Ну да ладно, бог с ним, с бытом. Мне всегда была неприятна логика, когда человеку, находящемуся в полной заднице, финансовой или моральной, предлагают жениться. Так легче. То есть если у тебя долги, кредиты, низкооплачиваемая работа и ты еле-еле сводишь концы с концами, то после женитьбы все сразу станет лучше. Как? Ну не знаю. В этой субкультуре женщина в доме воспринимается как подкова, которая сама по себе приносит счастье. И не важно, веришь ты в это или нет.

Эмпирический опыт изучения окружающего мира показал, что после обзаведения непустым домом с женой и ребенком холостяку начинают отказывать и в самых естественных его правах. Вот ходит он по двору, а ему Роза кричит из окна:

– Что ты тут ходишь? Жена с ребенком дома. У ребенка сопли. Иди жене помоги, денег дай на педиатра.

Если раньше этот несчастный мог хотя бы сидеть в беседке и, почесывая придаток, думать о смысле третьей части «Рэмбо», то сейчас ему в этом праве отказано.

И именно в этот момент, подвергнувшись общественному осуждению за любую попытку выйти из дома одному, он находит себе друзей-отщепенцев, с которыми он начинает больше и разнообразнее курить, пить и играть в карты.

Все парни во дворе через пару лет брака начинают лысеть и набирать вес, становясь похожими на затравленных тараканов. Но в том-то и фокус. Достигнув постоянной одышки и став обладателем потухшего взгляда, человек присоединяется к травле оставшихся в живых холостяков. Удивительно.

При этом жизненные обстоятельства не имеют никакого значения. Есть деньги – женись. Зачем деньги, если не на кого тратить. Ты же сам не считаешься человеком, зачем на себя тратить.

Нет денег – тоже женись. Жена, вымогающая деньги на еду и педиатров, очень хорошо стимулирует экономический рост. Не знали?

Молодой – женись, это дело молодое.

Не молодой – тем более женись, ходишь тут как одинокий хер.

Много работаешь – женись, так нельзя, убьешь себя работой. Не работаешь – женись, работу найдешь, а то умираешь от безделья.

Мне кажется, или женитьба воспринимается как средство от неотвратимого умирания?

Тем не менее, работая в Ассоциации, я всегда говорил кандидатам, которых Мигель не взял на работу, несмотря на их старания. Знаете, в жопу красивые CV, профессиональных HR и правильно подобранный стиль одежды. Женитесь. Это лучший способ найти работу. Наша соседка Роза во дворе добилась таким образом нулевой безработицы. Даже Сталину такое не снилось.

Пару раз на меня даже пытались жаловаться. Но узнав, что это – национальный юмор малых, но гордых народов, признанный ЮНЕСКО достоянием мирового маразма, политкорректно передумали.

Тропический душ

Наконец все наши усилия в СНГ достигли успеха, и нас ждало турне для сбора урожая. Контракты, декларации, взаимная коррупция и петтинг.

К нам с Мигелем прикрепили Хайме. Хайме был не худшим вариантом. Но мы не любили его по двум причинам.

Во-первых, он был племянником нового шефа. И, перепрыгнув несколько унизительных ступеней карьеры, сразу стал куда-то ездить с приличными людьми.

Во-вторых, он два года прожил в Финляндии, и это его безвозвратно испортило. Первый год он прожил там по программе «Эрасмус». Это такое начинание ЕС, когда студенты едут в другую страну, год бухают, трахаются с кем возможно, пробуют местные наркотики и, по итогу, готовят какую-то презентацию или «исследование», которое человек без критических когнитивных нарушений смог бы сделать за неделю.

Вот.

Когда «Эрасмус» сократили, был траур.

Но далее Хайме остался в Хельсинки еще на год. Потому что там ему было хорошо, ибо он мог там изображать из себя то, что хотели в нем видеть хладнокровные финны. Горячего испанского джигита-тореро.

Хотя ни хрена он не был джигитом-тореро. Когда я однажды при нем врезал какому-то упырю в челюсть, Хайме так заорал, что и я, и упырь перепугались.

В общем. За два года в Финляндии Хайме уверился в своей крутизне и аутентичной оригинальности. Он играл того стереотипного испанца, которого так хотят получить иностранцы. Горячий, веселый и с бородкой.

И вот мы доехали до Казани.

Я не буду рассказывать, что мы пережили в Киеве, Новосибирске, Екатеринбурге и Астане. Не буду рассказывать про дебильный маршрут полетов с перманентными возвращениями в Москву на совещания, про бессонные ночи, алкоголизм, блядство и ворох конвертов, которые нужно было не перепутать.

Просто скажу, что до Казани мы добрались как остатки великой армии Наполеона к Березине.

Мы – это я и Мигель. Ибо мы работали.

Хайме лишь чертил картинки в блокноте во время встреч и улыбался дамам. Последнее было хоть каким-то облегчением для Мигеля, ибо его потенция была на последнем издыхании. Он стал бояться женщин, ибо, по итоговой статистике, ровно половина из них его трахали.

Прибыв, я недипломатично сказал принимающей стороне, что мы при смерти и давайте без прелюдий. Поэтому всю программу сократили до двух ужинов. Официальный, на котором мы сделали все, из-за чего приехали. И неофициальный, на котором отмечалось успешно заключенное соглашение. Кто ужинает два раза, спросите вы. Ну тогда вы не знаете деловой России.

Да, и самая малость – на завтрашнее утро было намечено официальное публично-научное мероприятие, на котором кто-то из нас должен был выступить и сказать: «Как же хорошо, что все мы здесь сегодня собрались».

Конечно, Хайме. Пусть это животное поработает, проголосовали мы с Мигелем.

Пока мы работали на официальном ужине, Хайме готовил речь. Что-то про консолидацию всех людей свободной воли и зарю научного возрождения.

– Скажи ему, что мы не от нацистов город только что освободили, поменьше пафоса.

На неформальный ужин нас повели в этнический татарский ресторан, где, естественно, ни один нормальный татарин кушать бы не стал. Стилизован он был, скорее, под «кухню кочевников» и всего того, что восточнее Волги. По крайней мере я, склонный к стервозному буквоедству, нашел много всего совершенно не татарского. Но когда выяснилось, что дизайном и интерьером занимались москвичи, все встало на свои места.

Для ВИП-гостей из погреба вышел ВИП-человек с лицом Кола Бельды, одетый в реквизит фильма «Ермак» 1995 года.

Никогда не любил ряженых.

Он объявил, что этот ужин мы не забудем никогда. Такие заявления меня всегда пугали. Всегда, когда мне говорили, что эту ночь я не забуду, происходила какая-то форменная задница.

Тем более мы нормально не спали две недели, есть не хотелось, а умереть – очень.

После того, как мы съели все части тела лошади, во всех мыслимых физических состояниях (от супа до рулетов), а также немного овец, коров и птиц, мужик сказал, что сейчас принесет нам то, чего нет в меню.

Я искренне надеялся, что это будет кальян, заправленный героином, и проститутки-казачки в бурятской одежде, только не еда.

Но это была неведомая херня, завернутая в три слоя бумаги. Как выяснилось после развертывания – колбаса. Какая-то сыро-гноенная. По крайней мере, мужик сказал: «с благородной гнильцой». Последним слоем колбасу покрывала марля. Видимо, чтобы впитывать гнильцу.

Мужик рассказал, что это древний рецепт, с закапыванием кишки коня, фаршированной его же фаршем, в землю и т. д.

Я сигнализировал нашим – не надо. Скажите, что вы веганы и только что об этом вспомнили. Но не ешьте.

Мигель меня понял. Хайме нет.

Хайме на мои знаки ответил длинной тирадой о дружбе испанца с лошадью. Как он рос на лошадиной ферме (в Мадриде, серьезно?), скакал, ел и любил лошадей. Про хамон, чоризо и вообще, viva Espana!

В номере я пытался унять боль во всем теле горячим душем. Не помогло, но я лег и постарался заснуть. Позвонил Мигель:

– Открой, я у двери.

Открываю.

– Что такое?

– Хайме плохо. (Благо они жили в двухместном люксе, а я в одноместном улучшенном.)

Идем к нему в номер. Через дверь туалета спрашиваю у Хайме, что случилось. Из-за двери доносится долгое протяжное завывание:

– Я умираю (Estoy muriendo).

Не знал, что эту фразу можно растянуть на двадцать секунд. Красиво.

– Попробуй сблевать, – говорю я.

– Я уже, пять раз.

– Тогда сходи по-большому.

– Я это делаю уже полтора часа.

По голосу Хайме было понятно, что жизнь его покидает самым предательским образом – через анальное отверстие.

Спустился вниз. На ресепшне как раз была девушка, которой я что-то грубое сказал, когда мы заселялись.

– Извините, а у вас есть клизма?

– Нет, – улыбнулась она. Вот они, «европидоры», читалось в ее глазах.

– А где тут ближайшая аптека круглосуточная?

– Минут семь, – сказала она и отметила кружочек на карте.

Попросил аптечку первой помощи. Ничего путного не оказалось. Взял активированный уголь. Но он не спасет.

Я пошел было в аптеку, но потом подумал, что пока дойду туда и обратно, Хайме умрет. Я в принципе не против. «Но шепот, болтовня глупцов…»

– Так, девушка, и последний вопрос, у вас есть крем?

– Крем? Какой?

– Ну… «Балет» там… да любой. – Откуда в голове взялся «Балет», бог его знает.

– Есть вот Nivea.

– Давайте.

Забрав крем, поднимаюсь наверх.

Хайме стонет за дверью. Мигель пьет коньяк, сидя в кресле. Сюрреализм.

Вспомнив все, что знал, в том числе – по работе с наркоманами, говорю через дверь:

– Слушай, открой дверь, я тебе дам крем. Нужно засунуть душ в себя и промыть кишечник. Понял?

Я почему-то думал, вполне очевидно, что речь о подвижной части душа и, разумеется, нужно сначала открутить насадку.

Но Хайме этого не знал. Наступило молчание.

После чего он, обозрев душевую систему, простонал:

– Тут тропический душ, он в меня не войдет!!!!!

Мигель захлебнулся коньяком, заодно промыв им себе пазухи носа.

Господи, как мы смеялись.

На следующее утро Хайме читал вдохновенную речь о науке, здоровье и вообще.

Никто не знал, что этой ночью лектор выяснил, как гнилая конина опасна, особенно для людей с еврокишечником, что от душа откручивается верхняя часть и что крем Nivea – полезная штука.

Кстати, о креме. Он лежал у меня во внутреннем кармане. Я неожиданно выдавил немного крема на руку Мигелю, и мы захрипели со смеху.

Шли обычные будни Ассоциации.

Павлин

Напомню: у Мигеля два телефона, двадцать тысяч контактов, пятьсот чатов и переписок одновременно, на этой почве синдром рассеянного внимания и героическая и разнузданная половая жизнь. И все это накладывается и выливается в то, что он постоянно, постоянно шлет сообщения не тем, кому планировалось.

Итак, что произошло на этот раз.

В общем чате Ассоциации много народу. Из бывших сотрудников, из нынешних, пассивно сотрудничающих, вовсе не сотрудничающих. Даже я там есть, меня там оставили как одного из инициаторов этого чата. Место максимально гиблое и унылое. В основном сплетни, реклама, паника, анонсы всякого дерьма и фотографии еды. Прямо бери и переноси контент в какой-нибудь паблик в «Одноклассниках».

И вот новый шеф пишет Мигелю, так как он админ чата, что надо бы всех действующих сотрудников собрать в новом чате, а этот официально объявить тем, чем он является по факту – тупым бессмысленным бомжатником. Ну, и действующим сотрудникам рекомендуется из бомжатника самоликвидироваться.

Мигель делает скриншот этого диалога с шефом, чтобы скинуть в чат и удалиться оттуда. В теории. На практике он делает скриншот, увлекается сотней других вещей и вместо диалога с шефом кидает в чат нечто иное.

Надо добавить, что в телефонах Мигеля несколько терабайтов психоделического мусора. Все, что шляется во всех чатах, во всех сообщениях, все копится у него в телефоне. Я, как перфекционист, даже от воспоминаний о его фотогалерее испытываю тошноту.

И вот среди прочего у него затесалось фото какого-то мужика с тремя, тремя (!) павлиньими перьями в анальном отверстии. Мужик такой… накачанный, в кожаном сарафанчике и кожаной полицейской кепке, голый ниже пояса, плюс изящное дополнение в виде павлиньих перьев, торчащих из жопы. Вот.

Вместо диалога с шефом Мигель скидывает это фото в общий чат, после чего пишет «скоро увидимся» и самоудаляется из чата.

Честно говоря, большинство стало разглядывать мужика на предмет того, не Мигель ли это. Когда убедились, что нет, возник вопрос, это прощание или угроза. Мол, скоро увидимся, ага, приеду к вам с павлиньими перьями.

Но самый важный и подходящий к испанской действительности вопрос задала Марта из валенсийского офиса, озабоченная защитой природы:

– А это настоящие перья? Если да, то это ужасно.

Слава богу, что этот чат закончился. Да здравствует новый чат.

Высокая кухня

Я вам не рассказывал о своих друзьях-албанцах из Италии?

Ну, есть у меня такие дражайшие и милейшие друзья. Нас объединяет драматический фрагмент общего прошлого и бесконтрольная любовь к Кватроченто.

Есть предположение, что они работают далеко не в миланской филармонии, но что делать, я тоже DVD продавал в переходе.

Все было с ними хорошо, но однажды они попросили передать родственнику кое-что. Благо из Рима в Мадрид я летал раз в месяц. Кое-что оказалось не тем, что вы подумали, а парой документов и паспортом какого-то хорвата. Хорвата, видимо, предварительно убили, но я старался о нем не думать.

Албанский родственник в Мадриде оказался как армянские родственники в Армении, которым привозишь посылку из Москвы, а они не могут никак ее забрать, находясь от тебя на расстоянии, примерно равном пяти московским улицам.

На поверку албанец жил вообще под Альбасете, а это как Калуга по отношению к Москве. Я ждал, а он всячески старался, чтобы я придвинулся ближе к нему. Я же ходил пешком по центральному району Мадрида и не двигался в сторону Альбасете. Он торговался, я его динамил, и так на протяжении недели.

Тут вспомним Мигеля. Так себе воспоминания, понимаю. Мигель ходил к психологу, чтобы избавиться то ли от игромании, то ли от сексоголизма, не помню уже. И в коридоре у психолога познакомился с одним из ведущих шеф-поваров Испании, Европы и так далее.

Не знаю, как это происходит, типа видишь мужика в коридоре, и так невзначай:

– О, чувак, ты тоже к мозгоправу? Давай дружить!

Тем не менее через пару месяцев общения психопатов мы с Мигелем собирались в пятницу в ресторан этого повара на ужин. Во-первых, нас принимали без очереди (а она была на девятнадцать лет вперед), а во-вторых, мы смутно надеялись на дорогой комплимент от шефа.

Перед ужином у меня состоялся шестьсот сорок десятый разговор с албанцем, и он клялся Великой Албанией, что приедет к ресторану и заберет пакет с документами, которые стали чем-то вроде моего персонального телесного атавизма, ибо я носил их с собой повсюду.

Идти в один из самых дорогих ресторанов Мадрида с чмошным пакетом с мутными документами внутри? Конечно.

Пришли. Пафос описывать не буду. Просто представьте ужин в психбольнице, где пациенты захватили власть. Странно.

Официанты как из кино Тима Бертона, еда как из психоделического сна. У салата, если его долго жевать, был вкус сена и шоколада для диабетиков. Вышел шеф, подарил нам вино и рассказал тупую шутку.

Ощущение от одного из горячих блюд напоминало поедание мозгов ближнего, а второе было похоже на веганскую зубную пасту.

Главным открытием был десерт, у него был вкус женской подмышки, помазанной дезодорантом Fa «киви». Мои вкусовые рецепторы спасло очень-очень хорошее вино и звонок албанца.

Я приехал. Выходи.

Пока Мигель наслаждался дижестивом и перепиской с какой-то проституткой из польской фарминдустрии, я вышел передать пакет.

После пяти звонков албанцу появились две новости. Хорошая – он уже в Мадриде. Плохая – черт знает где именно, ибо все, что он описывал, было не здесь.

Я стал ходить вокруг, в поисках искомой «шкоды» с албанцем. Повернув пару раз направо и обойдя три раза квартал, я наконец встретился с ним и передал родной пакет.

Албанцы до сих пор мне благодарны и готовы любому человеку описать прелесть итальянской живописи.

Возвращаюсь. Поскольку я прошел черт знает куда, то на обратном пути, срезая дорогу, оказался на улочке, куда выходит служебный вход ресторана.

И что я увидел. Не буду писать, что не поверил своим глазам. Они и не то видели. Например, как Кадышева поет песни Цоя. Ну да ладно.

Короче, стоит шеф-повар, держит в каждой руке по гамбургеру с оберткой «Бургер Кинга» и ест их с остервенелостью и отчаянием ночного жора.

Как пишут в таких случаях, наши глаза встретились. «Бургер Кинг», серьезно?

Оказалось, что мужик лечится у психолога от булимии. Когда нервничает – много ест, а потом выблевывает. Ну, а «Бургер Кинг», потому что ему жалко. Жалко нормальную еду, если все равно она пропадет.

Так я стал свидетелем трагической тайны мастера молекулярной кухни.

Так себе конец рассказа, но из песни слов не выкинешь.

Хайме и российская виза

Хайме продлевал российскую визу. Или разрешение на работу. Не помню – меня, гражданина мира, никогда не заботили такие формальности.

Фирма платила какому-то человеку, выпускнику филфака РГГУ на секундочку, чтобы тот помогал нашим иностранцам эти документы сдавать.

– Ну как? Сложно? – спросил Хайме у Хуана, который сдавал за месяц до этого.

– Да нет, он просто взял мои документы и отдал в окно. Не понимаю, зачем мы ему платим.

– Это просто бессмысленно множит коррупцию! – декларировал социалист Хайме и решил послать выпускника РГГУ и совершить гражданский подвиг. Сдавать самому.

Я не буду описывать приключения Хайме по поиску парковки, прогулкам от нее до здания в толпе граждан из Средней Азии, которые все без исключения принимали Хайме за своего и советовались о насущном. Не буду рассказывать о многочисленных очередях, посещениях туалета, где кто-то мыл из кувшина себе попу, и прочих прелестях жизни, которые должны радовать социалистов, но Хайме оказался не настолько социалистом.

Остановимся только на моменте сдачи документов, до которого Хайме, спустя несколько дней страданий, все-таки дошел.

Попытка 1.

– У вас вместо отчества пробел.

– Да, я испанец, у меня нет отчества.

– Jaime Antonio… Антонио – это что?

– Второе имя.

– Ну вот его и впишите в отчество. В следующий раз.

– Можно я сейчас исправ…

– Нет.

Спустя неделю.

Попытка 2.

– Постойте, вы же иностранец. У вас же нет отчеств.

– Да…

– А почему у вас в отчестве написано «Антонио»?

– Мне в прошлый раз женщина сказала…

– Исправьте, имя, фамилия, отчество – пробел. В следующий раз…

– А сейчас…

– Нельзя.

Через неделю.

Попытка 3.

– Вы отметили двух дочерей.

– Да.

– А обе в России?

– Нет, только младшая.

– Тогда надо только ее отмечать.

Попытка 4.

– У вас же две дочери! Почему тут только одна отмечена?

Попытка 5.

– А почему вы отдельно не отметили адрес дочери, которая живет не с вами?

Попытка 6.

– Есть родители на иждивении?.. Вот узнаете, что такое иждивение, тогда и приходите.

Попытка 7.

– А почему у вас разрешение просрочено? Надо было две недели назад его продлевать.

….

– Знаешь, Роберт, а этот парень, который помогает нам сдавать документы, очень интересный человек, знает блестяще европейскую литературу. Хорошо, что он у нас есть. Кстати, ты знал, что таджикский и узбекский принципиально по-разному звучат, если вслушиваться?

До сих пор на всех праздниках и сборищах Хайме просят рассказать эту историю на бис.

Бессердечные

– Ну, ждать Палыча не будем, давайте заказывать, – сказал похожий на жабу чиновник, подзывая жестом официантку.

Вообще-то, Палыч был их другом, не моим, и мы обычно друзей ждали, пили чай там, кофе, а потом ели вместе. Но чиновничье-стоматологический протокол требовал постоянного жевания.

Официантка была красивой и печальной грузинкой лет тридцати пяти, из той категории грузинских и армянских официанток, которые обслуживают хорошо и профессионально, но с видом трагическим и обреченным, будто мы держим ее детей в заложниках и убьем их, если чахохбили будет остывшим. На нас она смотрела как на неизбежное зло, мутным, будто пробивающимся сквозь пелену только что пролитых на кухне слез, взглядом.

– Ну, нам хачапури разных, сациви, закусок по мелочи, шашлыки там, чо, – начал перечислять Жаба и, дойдя до алкоголя, посмотрел вопросительно на остальных.

– Ну давай по рюмке сначала, я водителя отпустил правда… – сказал лысый стоматолог и помял шею.

– Бутылку «Белуги», только холодной, – подытожил Жаба, отдавая так и не раскрытое меню в изящно тонкие руки трагической официантки.

– А мне еще суп, – добавил я.

– Харчо есть, – сказала официантка, и это звучало как «кто же суп пьет по утрам, окаянный».

– Давайте, – как-то стесняясь своего выбора, согласился я, – только бульона побольше и два зубчика чеснока выжмите туда, пожалуйста.

Все с интересом посмотрели на меня.

– Заболеваю, – оправдывался я и почти не врал.

Во-первых, чувствовал я себя паршиво, что было логично на фоне трех лет недосыпания, совмещения работы в Ассоциации с приемом пациентов и ежедневных неприятных встреч. Во-вторых, я вывел себе правило: если надо идти на встречу, на которую идти не хочется, то нужно получить максимальное удовольствие, насколько это возможно восстановить здоровье и вдумчиво неспешно поесть за счет Ассоциации или ее партнеров.

В любой непонятной ситуации ешь суп. Если коротко.

– Правильно, – сказал профессор с серебристыми волосами, похожий на Льва Лещенко. Жалко только, что дикцией они не были похожи. Профессор не посвистывал, а выдавал слова тяжелым баритоном, привыкнув за два десятилетия руководства здоровьем людей, что за каждым его словом следят подобострастные просители и носители, и говорить надо солидно, медленно и разборчиво. – Потом водочки, чаю и спать.

– Я тоже так лечусь, но сначала надо в баню, попариться, – сказал Жаба, при этом сделав размашистый жест рукой, видимо, имитирующий движения веником, хотя мне это больше напомнило мастурбацию, – потом на горячее тело перцовки и спать.

– И, главное, никакого секса, – добавил лысый, делая складки в коже затылка и проводя пальцем по образовавшимся ложбинкам.

– Пару слов по делу, – сказал профессор, положив руки на стол.

Я уперся подбородком в ладонь, готовый слушать медовые речи. Проблема была в том, что мне от них ничего не было нужно. Потому что мне вообще ничего не было нужно, кроме разве что покоя. Не имея физической и эмоциональной необходимости понравиться, ты расслабляешься. Расслабленные люди вызывали у профессора трепет, ибо он сам расслаблен был только в присутствии людей, зависимых от него. Логика была порочной, но правдивой.

– Итак, мы пришли к согласию, – утвердительно спросил он, глядя на меня.

– Ну, – начал было я говорить что-нибудь такое, обтекаемо-чиновничье, чтобы ничего не сказать. К счастью, как раз в это время принесли закуски и мой суп, что намекало на не первую его свежесть. Впрочем, как говорят ценители, чем старше харчо, тем лучше. Соля и перча, по всей вероятности, винтажное харчо, я выбирал в голове одну из тех фраз, которые научили генерировать наш мозг в Ассоциации. Эти фразы, имея пышное оформление, отличались отсутствием фактического и юридического содержания и являлись визитной карточкой и гордостью евробюрократии.

– Ну, – продолжил я после второй ложки супа, а Жаба, Лысый и Профессор молча следили за моими действиями, будто я собирался съесть живую барракуду, – понимаете, тут же как…

И на самом деле, как? Как соединить несоединимое? Ассоциации нужны формальности, им деньги. А мне…

– Мы сгенерируем все это в формы, которые позволят нам провести все мероприятия и тезисно, – пауза, повторить с интонацией, – тезисно, и формально, ведь, Мадрид, нам же надо написать отчет, и, – пауза, – в Брюсселе, но я дам ход и напишу рекомендации и тезисно, по пунктам, и конечно, всегда, мы, вы, конференция, – надо вставить непонятное слово, – динамичный мониторинг ситуации, – а теперь самое важное, – и счет. Счет. Можно выставлять, пусть будет третий счет, не ваш и не наш… А суп вкусный.

Профессор довольно подвинулся вперед и начал накладывать в лаваш помидоры и зелень, в то время как Жаба разливал водку. Лысый все еще искал что-то в складках кожи на своей голове. Может, он искал смысл. Не знаю.

Я пил суп. Рабочую часть мы уже прошли. Прошли достойно. Я им все объяснил, ничего не сказал, сам ничего не понял, в Мадрид напишу, что процесс пошел, идет и будет идти. Я ем, служба идет, и самое главное – у нас огромный потенциал для консолидации усилий и взаимного мониторинга. Вот.

Тут Жаба повернул ту часть туловища, которая была вместо шеи, и пошевелил губами, видимо, имитируя улыбку людей.

– О, Палыч!

Палыч быстро пожал всем руки мелким нервным рукопожатием, сел и, откинувшись на спинку стула, стал приходить в себя после пробежки от машины до входа в ресторан и подъема по ступенькам. Палыч был похож на повзрослевшего, опухшего и пассивно спившегося первоклассника-отличника, в сорочке, которая мала на пару размеров и плотно стягивает его телеса. Вздернутые уголки губ и обиженно-глупое выражение лица дополняли картину.

Палыч был не в духе. Все с удовольствием это заметили и ждали подробностей. Обострения простатита, поимки пьяным за рулем, скандала с женой. Как обычно.

Друзья молча и преданно смотрели в глаза Палычу, ожидая деталей.

Лысый, не скрывая во взгляде омерзения к близкому другу, спросил:

– Что как неживой?

– Да, – махнул рукой Палыч, обиженно подвигав подбородком, – налей мне.

Выпили за встречу. Закусили. Я попил суп. Принесли горячее.

Профессор доложил об удачных итогах наших переговоров, что еще больше раздосадовало Палыча. Он в сделке не участвовал, будучи просто великим стоматологом, а не чиновником. Деловая удача друзей и рюмка водки усугубили ситуацию, и он решил высказаться:

– Ларионов звонил.

Лысый и Профессор сразу подались вперед, Жаба, взявшийся уже за хинкалину внушительных размеров, быстро втянул ее в себя, как спагеттину, и тоже принял внемлющую позу.

Напряжение было связано с тем, что Ларионов – неприлично русский олигарх, разнузданный как в своем состоянии, так и в широких благотворительных жестах и меценатстве. Он содержал пару театров с труппами, которые голые танцевали на праздниках олигарха, пару киностудий, в работе которых отмыв денег умело сочетался с кинодебютами любовниц Ларионова, и еще несколько ученых для подчеркивания инновационности взглядов.

– И чего? – не выдержал Жаба.

– Сказал, что хочет зубы проверить.

– Себе? Он же у Гаспаряна лечится, – задержав в воздухе очередной хинкали, спросил Лысый.

– Нет, помощнику.

Это немного успокоило друзей. Но Палыч поспешил добавить:

– Его правая рука, который фонд ведет.

Напряжение снова возросло.

– И? – спросил Профессор.

– Ну я уже за городом был с… Сауну нагрели. Говорю, пусть приезжает через час. Сорвался. Еду. Ее с собой взял. Ну, как ассистента. Приехали. Выпьем.

Выпили.

– Ну и чего? – спросил Лысый.

– Чего. Пришел. Смотрю, а там… – Палыч сдержал комок в горле. – Все в порядке. Даже кариеса нет.

Невиданный клинический случай отвлек всех от еды.

– Совсем ничего?

– Нет.

– Ну, ортодонтию сделайте, – подкинул соломинку профессор. – Ну, прикус-то можно еще раз исправить.

– Не-а, недавно в Швейцарии делал. Идеальные зубы.

Нависло гнетущее молчание.

– Что, совсем ничего? – уточнил Лысый.

– Ничего. За консультацию не взял, конечно. Ларионов… – еле сдерживая отчаяние, сказал Палыч. – Ну, он потом позвонил. Поблагодарил за помощь. Думаю, ладно, может, задел на будущее, а так…

Палыч задумался и добавил:

– Все выходные насмарку.

Друзья не смогли сдержать удовлетворенных улыбок.

– Да, ребята, бессердечные вы, – сказал Палыч с укором, накладывая в тарелку куски мяса.

Официантка скорбно наблюдала, ожидая, когда мы доедим и наконец перестанем ее напрягать своим присутствием.

Все совпадения бессмысленны и жестоки.