Текст книги "Старики"

Забежавшие мысли

Кружусь ли я в толпе мятежной,

Вкушаю ль сладостный покой –

Но мысль о смерти неизбежной

Везде близка, всегда со мной.

А. С. Пушкин

– Не дождетесь!

Это говорит известный, популярный деятель. Говорит во всеуслышание. Имеет в виду старческую смерть. Но кому эти слова предназначены? Недругам, завистникам, недоброжелателям?

Наверное, это так. Порождены же эти слова страхом смерти, который, как демон, поселился в его душе. Он постоянно с ним, витает в его голове, в мыслях.

Человек не хочет умирать, и этому сумбурному желанию никто и ничто не препятствие. И коль скоро эскулапы постигли искусство проникать в неизведанные области души и тела, великая человеческая Надежда на бессмертие неожиданно забрезжила где-то там на горизонте.

Что годы предательски летят, и что время нарушило все свои обязательства, и что бег времени, вопреки всякому здравому смыслу, возрастает многократно с годами наверстываемых старческих лет, я принимаю как должное. События, произошедшие лет десять назад, представляются как всего-навсего прошлогодние. Я представляю, насколько убыстрится бег времени, коль скоро научатся сотворить человека с запасом прочности в сотни лет. А для чего? Чтобы еще дольше метаться в панике, чтобы дольше испытывать страх смерти.

Скажите, какое событие или, вернее, личный праздник наиболее желателен, радостен для человека? Не ошибусь, если отвечу, что за исключением очень немногих персон – день рождения. (Мимоходом отмечу, что в том есть большая доля, показатель того, насколько слаб и тщеславен человек.) Но с этим событием с годами, приближаемыми к старости, происходит существенная метаморфоза. Под внешними фанфарами начинает открываться одиночество человека и поселившийся в душе страх смерти. Устраивая пышные, многолюдные торжества, виновник их все более оказывается в объятиях одиночества и страха. В то время как старости нравится больше уединение и спокойствие.

В прошлые столетия к этой возрастной дате отношение было не только спокойное, но почти никакое. Многие весьма смутно представляли свой возраст и оттого вовсе ничуть не страдали. Такое положение можно наблюдать и в наши дни в местах отдаленных от современной цивилизации, в местах, тесно соприкасающихся с природой, не зараженных привычками и ценностями потребительского общества.

У тех старцев не время довлело над ними, а они являлись полновластными владельцами времени. Они удивительно спокойно и с достоинством принимали то, что предначертано судьбой, жизнью – смерть.

Все живое стремится к жизни. Но всему живому предначертано умереть. Эти два постулата, привнесенные нам природой, как непререкаемые законы существования всего живого на земле пребывают в состоянии непримиримой полемики. Все, что растет, живет на этой планете, как само собой разумеющееся, довольствуется тем периодом жизни, который определен ему природой. Но не человек, наделенный разумом.

Он беспрестанно выискивает пути мнимые и рациональные, пути праведные и преступные, нравственные и безнравственные, чтобы переступить через эти непреложные законы, положенные в основу существования всего живого. Человечество требует для себя исключения из числа всего того неразумного, которое копошится вокруг него.

Он не согласен, не приемлет ту непререкаемую истину, что жизнь, отпущенная нам, не вечна. У природы нет способности говорить, объяснять, нанимать адвокатов и защитников. У нее есть более мощное средство, которое она вложила в каждого обитателя земли – гены, срок жизни каждого живого индивида, она создала наиважнейшее условие, при котором возможна жизнь на планете – обновление ее обитателей.

Но природа не предвидела одно важное обстоятельство – способность человека в ходе эволюции приобрести разум, превратиться в монстра. Она наделила человека разумом, и человек начал посягать на основополагающее условие жизни на Земле. Идея бессмертия прочно вошла в духовную сферу человечества.

Огромную лепту внесла в сознание миллионов религия – это догма о существовании потусторонней жизни. Религия точно определила самое больное место в душевных муках человека – страх смерти, конечность жизни. Она указала путь преодоления этого страха. Да, человек смертен, но смертен лишь в этом мире, есть другой мир, другое измерение жизни. Религия бросила человечеству спасательный круг, человек его принял. Бессмертие вошло в духовную составляющую человечества. Это факт – верующие более спокойно и достойно покидают земной мир.

А вот мое наблюдение: с приближением старости, когда смерть стоит у порога многие, до того не утруждавшие себя религиозными воззрениями, вдруг открывают для себя, что есть церковь, что есть бог, есть другой неизведанный мир теней, что… и это не вдруг открывшаяся перед ними картина в будущее, а страх смерти, заставляющий искать спасение от надвигающегося конца жизни.

Человечество в целом прекрасно сознает, что процесс обновления, то есть рождения и смерти – необходимый процесс, и ему нет никакой альтернативы, но это в целом. А в рамках отдельной личности он прилагает неимоверные усилия, чтобы нарушить, а то и изменить эту важнейшую закономерность жизни на Земле.

Подчас я ловлю себя на том, что мне совсем не хочется дожидаться наступления периода мучительных испытаний, сопровождающих позднюю старость.

Передо мной пример-поступок большого писателя, американца Хемингуэя, который не свыкся со старостью, и покинул этот мир на вершине своей славы и почтения.

Однажды, когда мне представилась возможность уйти из этой жизни, я, борясь, и одновременно думая о том, что вот тот случай, чтобы достойно покинуть этот мир… я находился в замешательстве.

Северный край. Небольшая моторная лодка местного инспектора по охране природы, в которую втиснулись шестеро мужчин с тяжелыми рюкзаками, тарахтела от натуги, еле двигаясь к противоположному берегу озера, растянувшегося, словно пятно посреди обступившего со всех сторон леса. Красота и блаженство! Казалось, что нет, да и никогда не было времени, ни для деления его на века, ни на годы в этом забытом цивилизацией крае. Все первозданно, чисто, спокойно. И лишь тарахтящий рев мотора, разносящийся беспрепятственно по водной глади озера, остерегал: «Берегись, пришли люди!» У меня было такое чувство, что мы здесь непрошеные гости, с нашими сетями, аппаратами, надувными плотами и ящиками с водкой. Четверо из шести пассажиров в состоянии приличного подпития.

Предвечернее время последних дней августовского дня. Солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые, причудливые, легкие облака. Дул свежий ветер, я стоял впереди и с наслаждением чувствовал его здоровую прохладу на своем разгоряченном лице. Передо мной, на носу лодки, лежал неряшливо заброшенный, спущенный резиновый плот, который при малейшей качке норовил упасть за борт, и я временами водворял его на место. Впереди был виден берег, с небольшой песчаной полосой, куда нам и следовало причалить, когда послышались негромкие хлопки в двигателе, затем также сразу он заглох, и одновременно лодка начала быстро заполняться водой. Все произошло настолько быстро, что в мгновенье мы все очутились в воде, лодка пошла на дно. До берега оставалось триста метров. На четверых были надувные жилеты, на мне помимо жилета высокие болотные сапоги и меня потянуло вниз.

Я начал лихорадочно стаскивать сапоги, было очень неудобно и это мне удалось сделать лишь после изрядного барахтанья в воде. Скинув сапоги, я оглянулся: двое плыли к берегу своим ходом, двое зацепившись за державшийся на воде резиновый плот, медленно продвигались к берегу. Тут я услышал сзади себя голос:

– Тону, дай мне жилет!

То был четвертый, молодой человек, виртуозно владеющий каноэ, наверняка, умеющий плавать, но большая доза алкоголя и страх сковали его движенья. Его голова то уходила, то появлялась на поверхности, и трудно было угадать, где он покажется в очередной раз. Я снял с себя жилет, и когда он предстал прямо передо мной, помог ему его надеть.

– Ну как, поплывешь?

– Поплыву.

– Ну давай, не спеши, сохраняй силы.

На мне была штормовка, брюки, то есть полный комплект. Но тут со мной начало происходить что-то невообразимое. Меня охватил дикий озноб, нет, колотун, руки и ноги трясло так, что я, неплохой пловец, умеющий выходить из всяких передряг на горных реках, чувствующий себя в воде как рыба, понял, что я тону… так просто и неожиданно. Зубы стучали так громко, что слышна была их пулеметная дробь. И тут меня постигла мысль: «Вот как раз случай, когда можно спокойно оставить сей мир». Ведь я же не раз думал об этом. Уйти, пока есть силы, с достоинством, не ждать, пока превратишься в беспомощного старца.

Я несколько раз уходил вниз, и когда кончались остатки воздуха в моих легких, и я уже был на грани потери сознания, передо мной возникали картины моих близких: дочерей, жены, и я лихорадочно начинал работать телом и руками. И вновь всплывал. Какая-то сила заставляла меня бороться за жизнь. И я понял, что я хочу просто жить, что то, что я делаю – это насилие моего разума над жизненными инстинктами, нацеленным на жизнь, что надо бороться и жить.

Я плыл медленно, начал заниматься самоуспокоением, озноб продолжался, но держаться на воде я уже мог, руки и ноги начали меня слушаться, хотя до берега было еще далеко. Метрах в двадцати от меня на воде, словно завернутое одеяло, виден был спущенный плот. Оставшийся внутри воздух держал его на плаву. За него уцепились двое, инспектор и мой напарник, сосед по дому, которого я взял в это путешествие. Они прекрасно видели все со мной происходящее, но никаких движений с их стороны, боязнь и страх за жизнь опутал и этих.

– Подождите, я к вам подплыву, – крикнул я.

Они продолжали двигаться.

– Подождите, я вам сказал, – с железом в голосе повторил я.

– Плот не выдержит троих, – сказал мой сосед.

– Выдержит, вы же не сидите на нем.

Я подплыл к плоту и уцепился за него. Так и плыли до берега. Оказавшись на берегу, я все еще в судорогах, сводивших мышцы, с трудом вскарабкался на берег и поплелся в лес, где собрались остальные. Из кармана штормовки вынул герметично упакованные спички и велел развести огонь, потом долго сидел у костра. Дрожь перешла в озноб, затем все утихло. С соседом по дому мы так и расстались, как в песне Высоцкого: «Парня в горы с собой возьми»…

В столкновении этих двух побуждений в моей голове был выбор… и я все-таки выкарабкался! Я понял, по крайней мере, для себя, что живое тянется к жизни. Может быть, страх смерти выкинул меня на берег? До сих пор не нахожу ответа. Я привожу этот пример к тому, что между рассуждениями о жизни и смерти и реальностью выбора проходит широкая полоса отчуждения.

История вторая
Композитор

Больница. Середина ночи. В палате лежат шестеро сердечников. Свет от уличных фонарей, находящихся на уровне второго этажа, тускло освещает палату. Всем больным за шестьдесят лет, кроме водителя-дальнобойщика. Ему пятьдесят с небольшим. И каждый из них издает присущую только ему одному какофонию храпа. Целая модернистская симфония: вот пошел нежный перелив флейты в исполнении инженера по космическим кораблям, в него неожиданно вступают звуки гобоя, охранника какого-то финансового учреждения – звучит явный диссонанс. Слева дробь ударных палочек, дробь иногда сменяется тихим сопением. И тут палата взрывается каскадом оглушающих ударов по большому барабану. Это осетин. Проблема храпа у него стоит весьма остро. Человек деликатный, он страдает от этого недуга, ибо спать ему приходится каждую ночь там, где ему разрешит дежурная сестра. Вчера ночевал в дальнем углу коридора, но утром делегация женщин активно выразила протест, и бедолаге пришлось сегодня водвориться на свою законную койку, то есть в нашу палату, слева от меня. Очередной взрыв заставляет меня дотянуться рукой до одеяла осетина, потеребить его и попросить, чтобы он повернулся на бок. Не просыпаясь, он поворачивается, но этого хватает только на минутный перерыв, и потом все снова. Накидываю на себя одежду, выхожу в коридор, по опыту знаю, что поближе к утру музыканты устают и издают более мелодичные звуки.

Интересно, а как этот процесс происходит у меня? Мне кажется, что я не храплю, или храплю чуть-чуть, когда голова спадает с подушки или случается что-нибудь подобное. Сплю поверхностно, вроде и не сплю, а бодрствую, то есть, хотя глаза закрыты, я начеку, слышу все, что происходит вокруг. Я убедился, что это тоже сон, так как утром чувствую себя отдохнувшим.

За редкими исключениями в старости все храпят. Самое интересное, что похожих храпов не бывает. Супруги, прожившие долгие годы вместе, до того привыкают к храпу рядом с собой, что он начинает действовать на них, как убаюкивающая мелодия передачи «Спокойной ночи, малыши».

Но вернемся в нашу палату. К нам напросился один на вид интеллигентный больной, который не поладил с кем-то в соседней палате. Он заранее оговорил свой переход с заведующей отделением, поэтому поводов для возражений с нашей стороны, казалось бы, не могло быть.

Сразу было видно, что человек прожил всю жизнь холостяком, о чем он вскоре и оповестил нас. Ему было под восемьдесят. Он нам рассказал жуткую историю, как он оказался в больнице. В каком-то переулке, недалеко от Пироговки, ему стало плохо, он упал у какого-то подъезда. Вызвали «скорую», которая отвезла его в ближайшую больницу. Санитары, двое, то ли таджиков, то ли узбеков, на его какое-то замечание, привязали его к койке как душевнобольного, закрыли ему рот, и он пролежал в таком состоянии до утра, когда пришла новая смена, новые санитары. Возмущаться, а тем более скандалить, он был не в состоянии. Он чуть не помер. В чем он приврал, а что было правдой, трудно было определить, но его рассказ вызвал у всех возмущение и посыпались предложения не оставить это так, подать в суд и прочее.

Храпел он тоже по-своему: издавал громкий звук, похожий на крик совы, затем наступала длинная, щадящая пауза. Пауза была такого рода, будто он все это время не дышал. Иногда она длилась так долго, что казалось, будто человек скончался. И тогда я поднимал голову (а он лежал напротив меня, у стены), всматривался в едва освещенное, закутанное в простыню тело и решал, звать сестру или еще немного подождать. И пока я решал для себя этот каверзный вопрос, вдруг раздавался очередной крик, снимающий мое напряжение. Жив, значит. Но все равно очень неуютно, когда включаешься в некую дурацкую игру по вычислению момента возвращения дыхания в этом странном храпе.

Была у старика и другая странность. Ночью он раздевался догола и накрывался только простыней. Все в трусах, а кто и в майке, а этот голый. Туалет был один на весь коридор. Он вставал, и голый, шаркая босыми ногами, направлялся к туалету. Ночью в коридоре редко кто встречался, но если это случалось, то я представляю, какой страх нагоняло в полутемном коридоре появление из темноты этакого божьего одуванчика, голого, с висячими причиндалами, босого и лысого. Успокаивало то, что он при таких встречах как истинно воспитанный в старых традициях человек, произносил: «Простите, пожалуйста!», а затем заходил в туалет… босой.

На второй или третий день я проснулся где-то в середине ночи. Чуть приоткрыл глаза, чтобы не проснуться окончательно, Смотрю, божий одуванчик сидит на кровати, как и подобает – голый, что-то ищет на своей кровати, потом наклонился и начал искать под кроватью. Ничего не найдя, он встал и медленно двинулся в сторону окна. Посмотрел в окно и пошел обратно, теперь в мою сторону. Прошел между кроватями и встал прямо над моей головой. Оглянулся по сторонам и стоит… в полуметре от меня, голый, с обвисшими сосками, с лениво висячим достоинством, с опущенными вдоль тела руками – ну прямо какой-то Освенцим.

Я смотрю чуть приоткрытыми глазами, думаю: «Может быть, лунатик, а вдруг убить хочет, но в руках вроде ничего нет». Затем он нагнулся и начал что-то искать на полу под моей кроватью. Наклонившись, он ушел с поля моего зрения. Тут я не выдержал.

– Чего ты там ищешь?

– Где я? – услышал я его голос.

– Ты что ищешь?

– Где я?

– Иди прямо, там твоя кровать.

Он был известный композитор. За ним стояли две оперы, энное количество оркестровых сочинений, ну и, по-видимому, интересная жизнь. Первые часы после его появления в нашей палате прошли как обычно, но вскоре композитор начал рассказывать истории из прошлого. Посыпались имена известных персон того периода: Шостакович, Прокофьев и даже Сталин, с которым он чуть ли не перекинулся несколькими фразами во время какого-то банкета. Словом, слушали с большим интересом. Говорил он, не рисуясь, не было и тени желания выпятить свою значимость. Политика, культура, репрессии и многие бытовые мелочи знаменитостей, с которыми его свела жизнь, безусловно, всех заинтересовали. По каждому поводу он высказывал свои суждения, иногда весьма оригинальные для своего возраста.

Первая беседа и наше общее внимание к нему длились довольно долго и, когда его пригласили в ординаторскую, один из больных, человек, работавший с Королевым, знавший толк в людях, высказал, наверное, общее мнение:

– Человек-энциклопедия, нескучно будет с ним у нас.

Больничные дни скучные, иногда изнурительно скучные. Маешься, не знаешь чем себя занять, дефилируешь по коридору, это скоро надоедает, читаешь, что попадется под руку. Словом, своеобразное безделье, от которого порядком устаешь. Оживление отмечается, когда из коридора начинают доноситься звуки передвигающейся тележки. Это передвижение сопровождается скрипом несмазанных колес, звоном посуды и скрежетом местами отвалившейся плитки на полу. Все на местах, а наш композитор каждый раз норовил оказаться первым у двери. Сметал с тарелки все, что клали. «Голодный какой-то, – думал я. – Одинокий, кормить некому».

Прошел день-два, разговоры перешли от прошлого на нынешние времена, и тут оказалось, что в этой порядком начитанной голове одновременно умещались прямо противоположные идеи и мысли: либерализм и диктаторство, социализм и фашизм, восхваление одних, презрение к другим и всеобщая злоба на все и вся. Даже в его изящной словесности все чаще начал звучать мат с аксессуарами. Ругательства вылетали из него, как звуки из фальшивящего инструмента. Типичная ругань интеллигента, с неподобающей ей эстетикой. Старики с возрастом перестают материться, по крайней мере, не в прежнем диапазоне. С композитором, наверное, произошло нечто обратное, мат как-то оказывался не к месту, не по делу.

Был у нас в палате дальнобойщик, русский, которого 90-е годы занесли из далекого Узбекистана в Подмосковье. Жизнь по нему пронеслась изрядно, и он, к своему удивлению, подхватил инфаркт. Он, вначале слушавший композитора чуть ли не с открытым ртом, первый из нас начал высказывать несогласие с его идеями, если они противоречили его жизненным взглядам и установкам. Композитор в споре, переходящем в перепалку, включал свой интеллект, примеры из истории, высказывания известных персон. Дальнобойщик сражался доводами разума и жизненного опыта. Тот говорил спокойно, держась на одной ноте, дальнобойщик горячился, взрывался: «Музыку, наверное, писал другую, иначе она бы не прошла через жесткие рукавицы советской цензуры», – думал я. Чуть позже мы узнали, что из соседней палаты его прогнали как раз по причине неприятия его остальными больными. Там его чуть не побили. Прошло еще дня два, разговоры стихли сами собой, композитора уже не слушали, хотя он говорил так же красноречиво. Вот пойди и пойми человека. При очередном обходе врач сказала, что в конце недели его будут выписывать.

Прошло еще два дня. Утром, как обычно, началось просыпание, день еще не совсем настал, и серое небо лишь слегка пропускало свет в нашу палату. Композитор лежал, укрывшись с головой простыней. В девять начали раздавать завтрак, обычно композитор уже поджидал у двери подхода тележки. А тут лежит себе и лежит.

– Ну-ка толкни-ка его. А то заспался, – предложил кто-то.

– Геннадий Иванович, кушанье подано, извольте встать.

Никакой реакции. Переглянулись. Сосед по койке осторожно поднял простыню. Показалась голова, глаза закрыты, но голова покоилась не на подушке, а висела на каком-то куске веревки, концом привязанной к верхней перекладине кровати, прикрытой полотенцем.

Ушел еще один старик. Бывший известный композитор, сыгравший свою последнюю роль на подмостках задрипанной больницы.