Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

 
Я понимаю прекрасно,
что день
тебя утомил…
Как мало у ночи красок!
Видишь:
чернеет мир!
Подули
черные ветры.
Зреет в траве роса.
Сухие
черные ветки
целятся мне в глаза.
Спеют
черные бунты
в самом забитом рабе.
Черное тело
пумы
скользит по черной тропе…
 
 
Пожалуйста, возвращайся!..
 
 
Звезды
мигают
нервно,
и каждая —
как укор.
На фоне
черного неба —
черные гребни гор.
Черные птицы
откаркались.
Земля —
черна и пуста.
В бездонной реке,
накапливаясь,
ворочается
чернота.
Вода,
как чума,
бессовестна.
Она накрыла меня…
Ночь,
наверное,
создана
для ожидания дня…
 
 
Пожалуйста, возвращайся!..
 
 
Молчанье живет для криков.
Для бури создан покой.
Змея рождена для крыльев.
Для холодов —
огонь…
Тяжесть
ночного ига
люди по сну
волокут.
По черным морщинам
инка
бесцветные слезы
текут.
 
 
Не зря умирают
ночью,
мучаясь и хрипя…
Я полон
завтрашней новью!
Я очень верю в тебя!..
 
 
Пожалуйста, возвращайся!
 

 
Да осенит вас
Южный Крест,
названия —
почти как музыка.
Хибарки посредине мусора,
да осенит вас
Южный Крест…
Стада,
уставшие пастись.
Голодно-царственные
гаучо.
И птицы —
крохотнее бабочек.
И бабочки —
с размахом птиц…
 
 
Да осенит вас
Южный Крест,
ветра,
пропахшие корридами.
Леса
с небритыми герильями,
да осенит вас
Южный Крест…
Крадущиеся по горам
закаты
жирные, кровавые.
И суматохи
карнавальные.
И стадион
как будто храм…
 
 
Да осенит вас
Южный Крест,
неумирающие деспоты.
И узники
с глазами детскими,
да осенит вас
Южный Крест…
Хруст
океанского песка.
Вожди,
которые неправедны.
И говорливые
парламенты.
И молчаливые
войска…
 
 
Да осенит вас
Южный Крест,
народы,
будто праздник добрые.
Нашедшие слова,
которые
покорности —
наперерез!
 

 
А бык играл с людьми
в расцвеченном овале.
Один из тех
восьми,
которых убивали…
О, как прекрасна кровь,
когда она —
чужая!..
Занятною игрой
орущих
потешая,
бык
злиться не хотел.
А публика дурела!
И бедрами вертел
проворненький тореро.
На пальчики вставал.
Силен.
Самоуверен.
Бык
недоумевал.
Но притворялся зверем…
 
 
Не сладко
попадать
в такую передрягу.
Зачем
ему бодать
замызганную тряпку?!
Чуть-чуть левей бы:
«На!
На!» —
если хочешь крови…
Но у того —
жена.
А может, даже
кроме —
мальчишка.
Карапуз.
Рыданьями
разбудят…
И бык решился:
пусть!
Все будет так,
как будет.
Сопящая гора.
Накатится —
раздавит.
Он знал:
идет игра.
Подразнят —
и отстанут!
Поэтому —
щадил.
Играл с людьми
в охотку…
Не сразу ощутил
клинок,
вошедший в холку…
И на песок осел.
В малиновую тьму.
И прогудел
совсем
по-деревенски:
«Му-у-у…»
Он умирал,
пока
хлестала кровь из раны
на впалые бока…
 
 
Убили…
Рады?
 

 
Как вы там
ходите вниз головой?
Все объясняется просто.
Научно.
Правильно.
Ясно как день…
Но неужто
вы не теряетесь
на мостовой?..
 
 
Чайник вскипает
носиком книзу.
Едут машины
колесами вверх.
Кот
невесомо идет по карнизу.
Искры
летят из-под сомкнутых век.
Люди сидят
в перевернутых креслах.
Поезд,
разбухший от запаха дынь,
странно повиснув
на тоненьких рельсах,
мчит,
опираясь на собственный дым.
Люстра торчит,
как хрустальная елка.
Важный начальник
на темя встает.
Будто он близкий родственник
йога,
ежели сам —
почему-то —
не йог.
Врач вытрезвителя
пьет беспробудно.
Плачет.
Боится упасть
на Луну.
Лектор занудный
вцепился в трибуну.
Жулик —
в решетку.
 
 
Ревнивец —
в жену.
Самоубийством
кончает посуда.
Синяя мгла
за чертой снеговой.
 
 
Жаль,
не могу я увидеть
отсюда:
как вы там ходите
вниз головой.
 

 
От тебя я неблизко.
За далями.
За морями.
Влажно дышит залив.
Чайки
душное лето пророчат…
Ты пришли мне сюда
белый лист подмосковной поляны
и на нем напиши
птичьей вязью
хоть несколько строчек…
Ты сейчас в двух шагах,
в двух вершках,
в сантиметре от дома.
Напиши о метелях,
о ветре,
буранах и бурях.
И спокойно лежи.
Так спокойно —
как будто недолго.
Будто бы навсегда.
И весны в этом веке
не будет…
Снег,
дружище,
товарищ.
Надежда моя
и обуза.
Ты не хочешь мне зла.
Ты меня предавать не захочешь…
 
 
Спелый снег!
Ты хрустишь на зубах,
будто мякоть арбуза!
И уходишь сквозь пальцы.
Уходишь.
Уходишь.
Уходишь…
Как смешно и бездарно,
что людям тобою грозили!
Я тяну к тебе руки,
но это пока бесполезно…
 
 
Снег,
снежище,
снежатина.
Белое чудо
России.
Не забудь обо мне.
Не забудь.
Похрусти до приезда.
 

 
Нам сказали:
– Зря чураетесь
оказии любой.
Через гребень
переправитесь,
а там —
само собой…
Но дорога,
вниз
несущаяся,
изгибалась неспроста,
как танцовщица,
танцующая
танец живота!
Мы —
танцоры неискусные, —
озимых зеленей,
перекатывались
в кузове,
танцевали вместе с ней.
То припадочно,
то медленно,
смешно и не смешно…
А потом мы пили
местное
крестьянское вино.
И смотрели вверх растерянно:
оттуда
по росе,
будто гибкое растение,
струилось шоссе.
Возле нас оно
заканчивалось,
как нитка от клубка.
А на гору
облокачивались
большие облака.
Шли —
промытые и выхоленные,
заменяли потолок.
Будто в самом деле
вытканные
из этаких
дорог.
 

 
Сувениры
вырезают
из обычных чурбачков.
И фигурки
вылезают,
отряхаясь от оков.
Их по мокрой гальке
тащат,
топят в море,
как котят.
Трут бумагою наждачной,
продолжительно коптят.
Держат над горящим дегтем.
Краску из кувшина льют.
Появившимся потекам
вид наивный
придают.
Перетряхивают,
вертят.
Ад кромешный.
Чад сплошной…
Вот уж от фигурок
веет
неподдельной
стариной.
Вот они застыли
важно.
Переполнили лотки.
Вот на мир
подслеповато
смотрят ветхие божки…
Покупатель —
в полном трансе.
Денег
нечего жалеть!..
 
 
Ах, когда-то я старался
поскорее
повзрослеть!
Без пальто ходил весною
на вечернее кино.
С малолетнею шпаною
пил серьезное вино…
 
 
…Не копти меня,
столетье.
Снег,
не липни
к волосам.
Час придет.
Я постарею.
Сам.
 

 
Мир,
состоящий из зла и счастья,
из родильных домов
и кладбищ…
 
 
Ему я
каждое утро кланяюсь,
вчерашнюю грязь
с ботинок счищая.
То
как задачник для третьего класса.
То
как чертеж грядущих домин,
 
 
терпкий,
невежливый,
громогласный, —
он навсегда мне знаком —
этот мир.
В нем
на окраинных улочках пусто.
В очередях —
разговоры нелегкие.
В нем у лотков
выбирают арбузы,
их, как детей,
ладонью пошлепывая!
Мир мне привычен, как слово
«здравствуйте».
И ожидаем, как новоселье…
Я выхожу
и себя разбрасываю,
раскидываю,
рассеиваю!
Весь выворачиваюсь,
как карманы,
чтоб завтра
сначала все повторить…
 
 
Мира мне
так бесконечно мало,
что лучше об этом
не говорить!
 

М. Тарасову

 
Я снова дома,
дома.
Вот так и надо
жить.
Мне хорошо.
Удобно.
И незачем спешить.
И можно вещи гладить.
Ценить.
Переставлять.
С вещами можно
ладить.
Их можно прославлять.
 
 
Отдать им,
что имеешь,
почти сойдя с ума…
Но вот
проходит месяц,
и в доме —
кутерьма!
Как изменились вещи!
(Не веришь —
сам взгляни!)
Вот я все меньше,
мельче.
Вот все крупней
они.
Огромны,
непокорны,
страшны, как никогда, —
они подходят к горлу,
как полая вода!
Как будто под парами
в усилье
непростом
топорщится углами
обыкновенный стол.
Растет и задевает,
молчание храня,
как будто
выживает
из комнаты
меня!
Пройти к столу мешает
гигантская кровать!..
 
 
Я снова
уезжаю
по дому
тосковать.
 

 
Зловещи и просты
ожоги на судьбе.
В ком
был уверен
ты?
– В себе…
 
 
Гармошка и хорал.
Преступник и судья.
Кого ты
презирал?
– Себя…
 
 
И плакал,
и дурил,
от курева хрипя.
Кого
благодарил?
– Себя…
 
 
В крутящемся дыму
на узенькой тропе
не доверял
кому?
– Себе…
 
 
Горящему —
гореть.
Работа —
как запой.
Кем
хочешь умереть?
– Собой!
 

«Посвящение»
1970

«Все советские писатели подкуплены…»

Так о нас пишут

 
Я действительно подкуплен.
Я подкуплен.
Без остатка.
И во сне.
И наяву.
Уверяют советологи:
«Погублен…»
Улыбаются товарищи:
«Живу!..»
 
 
Я подкуплен
ноздреватым льдом кронштадтским.
И акцентом
коменданта-латыша.
Я подкуплен
военкомами гражданской
и свинцовою водою
Сиваша…
Я еще подкуплен снегом
белым-белым.
Иртышом
и предвоенной тишиной.
Я подкуплен кровью
павших в сорок первом.
Каждой каплей.
До единой.
До одной.
А еще подкуплен я костром.
Случайным,
как в шальной игре
десятка при тузе.
Буйством красок Бухары.
Бакинским чаем.
И спокойными парнями с ЧТЗ…
Подкупала
вертолетная кабина,
ночь
и кубрика
качающийся пол!..
Как-то женщина пришла.
И подкупила.
Подкупила —
чем?—
не знаю до сих пор.
Но тогда-то жизнь
я стал считать по веснам.
Не синицу жду отныне,
а скворца.
Подкупила дочь
характером стервозным, —
вот уж точно,
что ни в мать
и ни в отца…
Подкупил Расул
насечкой на кинжале.
Клокотанием —
ангарская струя.
Я подкуплен
и Палангой,
и Кижами.
Всем, что знаю.
И чего не знаю я…
 
 
Я подкуплен зарождающимся словом,
неразмененным пока на пустяки.
Я подкуплен
Маяковским и Светловым,
и Землей,
в которой сбудутся
стихи!..
И не все еще костры отполыхали.
и судьба еще угадана не вся…
 
 
Я подкуплен.
Я подкуплен
с потрохами.
И поэтому купить меня
нельзя.
 

 
Я засыпал усердно
в преддверии зари…
Вдруг
постучало сердце.
Негромко.
Изнутри.
И с самого начала
притронулось к плечу:
«Я тридцать лет молчало.
Поговорить
хочу…
Пересыхает лето.
Дожди приходят редко…
Твоя
грудная клетка
тонка,
а все же – клетка.
Она
кромешней ночи,
меня теснит она!
Я
вечно
в одиночке.
А в чем моя вина?
Ворочаюсь,
живое,
подсчитываю дни.
Пусти меня
на волю!
Клетку распахни!
Себе я крылья
выращу
и все сумею
вынести…»
 
 
Стучится сердце:
«Выпусти!!»
А как его я
выпущу?
 

Б. Шмидту

 
Вдали
попыхивал закат
и продолжался в платьях…
 
 
Селом
шатался музыкант,
аккордеон облапив.
Шагала музыка к реке,
отсвечивая тускло.
За нею,
как на поводке,
тянулася
частушка.
Велась
знакомая игра
и голоса и чуба.
В частушке
две строки —
мура!
Две остальные —
чудо!
Бренчит частушка,
как медаль,
и голову дурманит.
Чего б ты от нее
ни ждал —
она тебя
обманет!..
Река
под музыку бежит,
закапало из тучки…
 
 
Ах, людям надо бы
пожить
по принципу частушки!
Ах, это было бы
чудно́:
когда снега растают,
вдруг сделать что-нибудь,
чего
никто
не ожидает!
 

 
Сарьян рисует, бормоча.
Ворча, Сарьян рисует.
Худой,
прозрачный, как свеча.
Рисует,
будто судит…
Он говорит:
«Сиди ровней…
Зачем плывешь, как масло?..
Ты —
в маске…
Очень сладко в ней…
Сейчас исчезнет
маска!..
Скрипишь зубами?
Не беда!
Ты зол,
но травояден…
Что?
Уползаешь?..
Никуда
не денешься,
приятель…»
До судорог,
до тошноты,
под канонаду пульса!
И —
вот он,
вот он,
вот он – ты!
Закончено.
Любуйся…
Он дышит, как бегущий лось.
К спине
рубаха липнет…
Крича,
рисует Мартирос.
В конце работы —
хрипнет.
Сейчас он
как уснувший взрыв
на перевале горном…
Сидит,
глаза полузакрыв,
нахохлившийся кондор.
И кажется бескрылым,
но
от этого порога
ушли в полет
давным-давно
крылатые
полотна!..
Окно раскрыто,
а за ним
просторно и морозно…
 
 
И Арарат
как будто нимб
над гривой
Мартироса.
 

 
Ежедневное чудо —
не чудо.
Ежедневное горе —
не горе.
Настоящее горе
другое.
И о нем говорить не хочу я.
Ежедневные блестки —
как ветошь.
Ежедневная ноша
не давит.
В ежедневные слезы
не веришь.
Не тревожит.
Надоедает.
Лжет язык
в ежедневном застолье.
Бесконечные вопли
писклявы.
Постоянные вздохи —
не вздохи.
Ежедневные клятвы —
не клятвы.
Ежедневная ссора —
не ссора…
Но,
над спелой росой нависая,
вдруг встает
ежедневное солнце.
Ошарашивая.
Потрясая.
Ежедневной земли
не убудет…
 
 
И шепчу я,
охрипнув от песен:
пусть любовь
ежедневною будет.
Ежедневной, как хлеб.
Если есть он.
 

 
А эта речка так течет!
Стоишь и смотришь:
– Ах ты черт!
Куда же ты,
судьба моя?..
 
 
Она в ответ:
– Иду в моря…
 
 
– Ты ж
перестанешь быть рекой!..
 
 
– Я знаю.
Мой удел
такой.
Умру,
пересчитав мосты…
Но я нужна.
Нужна!..
 
 
А ты?
 

 
И ночь холодна.
И день голубой.
И души людские
в обойму
втиснуты…
Но ведь будет когда-нибудь
последний
бой
на этой крутящейся,
круглой,
единственной!
Придется
высшую правду понять.
И где-то
на пятом часу наступления,
улыбнувшись,
последнюю пулю принять…
(Если б только знать,
что она —
последняя!)
 

 
Мы в ревущих колоннах,
как в газетных колонках.
Однозначные
буквы
от Амура
до Буга.
По-крестьянски корявы,
по-боярски нарядны —
станем рядом,
и сразу
образуется
фраза!
Та, что с громом на равных.
Та, что мир осветила.
Это – мы!
От заглавных
до слепого петита.
Продолженье сказаний
на ветру ошалелом…
Кто нас пишет?
Мы сами!
Чем нас пишут?
Железом!
Сквозь разводы подпалин
мы, как пот,
проступаем.
И Гераклы.
И Будды.
И бессмертье.
И злоба…
 
 
Мы в Истории —
буквы.
Лишь немногие —
слово.
 

 
Утром
ярким, как лубок.
Страшным.
Долгим.
Ратным.
Был разбит
стрелковый полк.
Наш.
В бою неравном.
Сколько полегло парней
в том бою —
не знаю.
Засыхало —
без корней —
полковое знамя.
Облака
печально шли
над затихшей битвой.
И тогда
с родной земли
встал
солдат убитый.
Помолчал.
Погоревал.
И —
назло ожогам —
грудь свою
забинтовал
он
багровым шелком.
И подался на восток,
отчим домом
бредя.
По земле
большой,
как вздох.
Медленной,
как время.
Полз
пустым березняком.
Шел
лесным овражком.
Он себя
считал полком
в окруженье вражьем!
Из него он
выходил
грозно и устало.
Сам себе
и командир,
и начальник штаба.
Ждал он
часа своего,
мстил
врагу
кроваво.
Спал он в поле,
и его
знамя
согревало…
Шли дожди.
Кружилась мгла.
Задыхалась буря.
Парня
пуля
не брала —
сплющивалась
пуля!
Ну, а ежели
брала
в бешенстве напрасном —
незаметной
кровь была,
красная
на красном…
 
 
Шел он долго,
нелегко.
Шел
по пояс в росах,
опираясь на древко,
как на вещий
посох.
 

 
Готовься,
музыка,
для всплесков медных!..
 
 
Я славлю
мужество
последних метров!..
Мелькнут и канут
цвета и блики.
А рот
распахнут,
как будто в крике!
И воздух горький —
комком у горла.
А бровка —
в гору!
А бровка —
в гору!
Все выше,
выше,
за гранью риска…
Соперник
дышит
до жути близко.
И, значит,
до́лжно
прибавить скорость.
А мысли:
точка!
А сердце:
кончусь!
Судьба —
в оправах
секундомеров…
 
 
Я славлю
правду
последних метров!
Ты душу
выложил,
дрожишь, устав…
 
 
И нету
финиша.
Есть новый старт.
 

 
Я – кинодублер.
Не слыхал
о профессии этой?
Пока не воспетой.
 
 
И правильно,
что не воспетой!
Понять не могу,
почему мне еще не обрыдла
профессия драться,
профессия прыгать
с обрыва,
во имя искусства
идти на волков и на тигров…
Плевать мне,
что имя мое не указано в титрах!
Хоть там,
где я падаю,
редко лежат
поролоны.
И ноют
к дождливой погоде
мои переломы…
Я – кинодублер.
Я летаю,
бегу
и ныряю.
Не верю в страховку.
Себе одному
доверяю…
 
 
Допустим,
идея сценария всех полонила.
Картина —
в работе.
Отснята
почти половина.
Герой закапризничал.
Начал
канючить и плакать.
В такую погоду
герою не хочется плавать.
Натура «горит».
Режиссер
шевелюру лохматит.
Меня
вызывают.
И я говорю им:
«Снимайте!»
И вот я плыву.
Я скачу на коне.
Я фехтую.
Пью чай в перерывах.
На руки озябшие дую.
 
 
Разбито колено.
Плечо под кровавой корою.
А рядом снимаются
крупные планы
героя.
Я – мышцы его.
Я – бесстрашье его.
Я – решимость.
 
 
Я – кинодублер.
А дублерам
нужна одержимость!
И снова я лезу куда-то
по чертовой стенке.
А хилый герой
репетирует
сцену
в постельке.
Я в нем растворюсь,
как река растворяется в море…
 
 
Наверное, после
он будет и в славе, и в моде.
Наверно, потом
он расскажет, как падал,
как дрался.
И как ему было приятно.
И чуточку страшно…
 
 
Я – кинодублер.
Я, наверное, злюсь
без причины…
Пусть девочки верят,
что он —
настоящий мужчина!
А этот мужчина
с гримершей ругается
долго.
А в нем от мужчины,
пожалуй что, брюки.
И только.
 
 
Я – кинодублер.
А сегодня я пью и тоскую.
Давай за дублеров,
которые жизнью рискуют!
Ты —
тоже дублер.
Ты порою вопишь исступленно.
Другие —
молчат.
Им легко
за спиною дублера.
 

 
Об этом, товарищ,
не вспомнить нельзя.
В одной эскадрилье
служили друзья.
И было на службе
и в сердце у них
огромное небо —
одно
на двоих.
 
 
Летали, дружили
в небесной дали.
Рукою до звезд
дотянуться могли.
Беда подступила,
как слезы к глазам, —
однажды в полете
мотор отказал.
 
 
И надо бы прыгать —
не вышел полет.
Но рухнет на город
пустой самолет.
Пройдет,
не оставив живого следа.
И тысячи жизней
прервутся тогда.
 
 
Мелькают кварталы,
и прыгать нельзя!
«Дотянем до леса, —
решили друзья, —
 
 
подальше от города
смерть унесем.
Пускай мы погибнем,
но город спасем».
 
 
Стрела
самолета
рванулась
с небес.
И вздрогнул от взрыва
березовый лес!..
Не скоро поляны
травой зарастут…
А город подумал:
«Ученья идут…»
 
 
В могиле лежат
посреди тишины
отличные парни
отличной страны.
Светло и торжественно
смотрит на них
огромное небо —
одно
на двоих.
 

 
Будь распят
на кресте распахнувшихся рук!
Забывай.
Забывайся.
Терзайся и падай.
Сердце
вырвалось.
Бьется в тебе и вокруг.
Жди оценки.
Дрожи, будто школьник за партой…
В сотый раз опрокинется мир молодой.
Вновь покажутся молнией
черные ветки.
Снова полночь
знакомо положит ладонь
на горячие,
на просветленные веки…
Будет тихо.
Потом —
ни с того ни с сего —
ночь вздохнет
тополиной
дурманящей ширью…
 
 
Кто —
до нас?
Никого!
После нас?
Никого!
Мир возник на секунду,
чтоб мы в нем жили.
 

 
– Отдать тебе любовь?
– Отдай…
– Она в грязи…
– Отдай в грязи.
– Я погадать хочу…
– Гадай.
– Еще хочу спросить…
– Спроси.
– Допустим, постучусь…
– Впущу.
– Допустим, позову…
– Пойду.
– А если там беда?
– В беду.
– А если обману?
– Прощу.
– «Спой!» – прикажу тебе…
– Спою.
– Запри для друга дверь…
– Запру.
– Скажу тебе: убей!
– Убью.
– Скажу тебе: умри!
– Умру.
– А если захлебнусь?
– Спасу.
– А если будет боль?
– Стерплю.
– А если вдруг стена?
– Снесу.
 
 
– А если узел?
– Разрублю!
– А если сто узлов?
– И сто.
– Любовь тебе отдать?
– Любовь.
– Не будет этого!
– За что?!
– За то, что не люблю рабов.
 

 
Кому принадлежу?
Принадлежу
тому, что преходяще
и бесценно.
И цифрам вычислительного центра,
и весело орущему стрижу.
Принадлежу
закату и заре.
Березе,
ниспадающей в Онегу.
Принадлежу
медлительному снегу,
рожденному
в полночном фонаре.
Дорожным разговорам по душам.
Гостиницам величественно душным.
Богам
поверженным.
Богам
грядущим.
Редакторским цветным карандашам.
То званый,
то ненужный, как нагар,
принадлежу
удачам и уронам.
Аэродромам
и пустым перронам.
Друзьям
и в меру вежливым
врагам.
Живу.
Умею.
Знаю.
И могу.
 
 
Терплю.
Вникаю.
Верю и не верю.
И все-таки
принадлежу мгновенью,
когда мне дочка говорит:
«Агу…»
Принадлежу
предчувствию вины.
Ветрам
над непокрытой головою.
Окопам,
захлебнувшимся травою.
И обелискам
завтрашней войны.
Еще принадлежу
воде в горсти.
Дню,
рыжему от солнечных проталин,
который так талантлив,
так бездарен
и так высок,
что мне
не дорасти…
 
 
В квадратик телевизора гляжу.
Принадлежу
и твистам, и присядкам.
Принадлежу
законам и присягам.
А значит, и себе
принадлежу.
 

 
Мы живем в предвоенное время.
Предразлучное.
Предпоходное…
Не желаю,
чтоб подобрели
командиры наши пехотные.
Танки,
тяжкие, как терпение,
переваливаются на марше.
И скрипят
ремни портупейные.
 
 
И ладонь —
в оружейном масле.
Радиолы зовут напрасно.
Полдень длится.
И полночь длится.
И Россия
глядит пристрастно
в похудевшие наши лица.
И отцы звенят орденами
над мерцанием
рюмок незвонких.
Обо всем,
что случится с нами,
вы прочтете в письмах.
И сводках…
У истории
неистошный
голос.
Крики потонут в бездне…
Над землею дальневосточной
ходят тучи,
как в старой песне…
Будет трудно?
А что поделать?
Будет смертно?
А как иначе?..
У шлагбаумов запотелых
тормоза визжат
по-щенячьи.
Тонет сумрак в дожде мгновенном.
Козыряют нам часовые…
 
 
Не впервые
за послевоенным —
предвоенное.
Не впервые.
 

 
Я помню,
как по Омску,
годами убелен,
толкал старик повозку:
«Э-эй,
старье берем!!»
 
 
И становилось шумно
и тесно от узлов.
В пыли
валялись
шубы
и куклы без голов.
Линялые рубахи,
гнилые сапоги,
заржавленные банки,
без ручек утюги…
Старик шутил умеючи,
он был
навеселе.
Позванивая мелочью,
копался в барахле.
Хватал
руками цепкими,
всесильный,
как закон,
осматривал,
оценивал
и цокал языком.
И над людьми
галдящими,
над латаным бельем
неслось его
протяжное:
«Э-эй,
старье берем!!.»
 
 
А мне казалось:
это
взывают времена.
И существует где-то
особая страна.
Страна,
где очень ценится
ненужное старье.
Там церкви
в небо целятся,
задумавши
свое.
Там люди спят подолгу.
Там каждый дом как склеп.
Там продается только
заплесневелый
хлеб.
 
 
Там плачут
и печалятся.
Там учат,
но пока
учебники
кончаются,
где Средние века.
Там сполохи дрожащие.
Там пыли —
не трудись.
Заместо красок —
ржавчина.
И моль —
заместо птиц.
Там самолет
не видели.
Там торжествует
тьма.
Там старые правители,
сошедшие с ума.
И, от приказа ежась,
за месяц до войны
во двор
пришел старьевщик
шпионом
той страны.
 

 
На Земле
безжалостно маленькой
жил да был
человек маленький.
У него была служба
маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату
маленькую…
И однажды —
прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война…
Автомат ему выдали
маленький.
 
 
Сапоги ему выдали
маленькие.
Каску выдали
маленькую
и маленькую —
по размерам —
шинель.
…А когда он упал —
некрасиво,
неправильно,
в атакующем крике
вывернув рот,
то на всей земле
не хватило
мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
 

 
В музее тепло и пустынно.
Директор шагает со мной.
«Вот эта большая картина
написана
перед войной.
И что нам особенно важно —
показан
типичнейший быт…
Названье ее
странновато:
«Никто
никому
не грубит».
 
 
На лавке,
как будто на троне,
который всему
научил,
сидят,
неподкупные,
трое
спокойных и сильных мужчин.
Надежда рыбацкой элиты,
защита от всяких обид…
Ставрида,
вино
и маслины.
Никто
никому
не грубит.
 
 
И женщина сбоку.
Непрочно
ее полушалок цветет.
Чуть-чуть она даже
порочна.
Но это ей, в общем, идет!
Над нею
мужская когорта
вершит
справедливейший суд.
Сейчас они встанут
и гордо
решение произнесут.
Мужские права обозначат.
Поднимут бокалы вина.
Они еще пьют
и не знают,
что все переменит
война…
Один,
орденами бряцая,
вернется лишь в сорок шестом.
Подастся другой в полицаи.
Его расстреляют
потом.
А третий —
большой и довольный —
под Харьковом
будет убит…
И женщина
станет вдовою…
 
 
Никто
никому
не грубит.