Текст книги "Крылатый пленник"

– Похоже, что Терентьев прав, – сказал Вячеслав. – Вроде бы готовится что-то. Даже баландой нас обижать перестали. Суют нам «Клич» и «Зарю» неспроста. Надо всех ребят предостеречь, чтобы не поддавались на хитрости.

– Слушайте, ребята, а что, если так сделать, – подал голос один из молодых, только что сбитых пилотов, – что, если нам для виду согласиться, а потом получить у Власова самолёты и… айда к своим? А? До хаты!

– Так они тебе самолёт и доверили! – возразил Александр Ковган. – Пока ты на самолёт сядешь, они из тебя жилы вытянут. Чтобы в доверие такое войти, нужно не один месяц будет лямку немецкую потянуть, верой и правдой служить, так? Понимаешь, какой крик они в газетах поднимут? Дескать, вот советский лётчик перешёл к нам, как Андрей Курбский к литовцам, и готов сражаться против Советов! Сам посуди, какой моральный урон принесёшь родине, какой пример другим пленным подашь! Геббельсу услугу окажешь и всей их пропаганде. Ясно тебе?

– Легко честь офицерскую замарать, да отмыть её потом трудно! – задумчиво произнёс Терентьев. – Лично я с предложением товарища решительно не согласен. Скользкий и грязный путь. Не для нас, офицеров-лётчиков!

– Да что вы, товарищи, на меня втроём навалились, – смутился парень. – Я ведь так, посоветоваться…

– Вот и хорошо, что посоветовались, – заключил дискуссию Вячеслав. – Решено: никаких, даже ложных уступок врагу. Мнимый переход на службу к немцам – слишком выигрышная вещь для их пропаганды. Это можно сделать только по партийному заданию, а не по своей инициативе. Иначе все эти ребята скажут: ну, уж коли даже лётчики, коммунисты и комсомольцы, не устояли, значит, и нам, грешным, дальше голодать нечего. Покажи такой пример – голод многих погонит. А тайных своих целей ты массе не объяснишь!

– Короче: чёрту мизинчика не протянем! – резюмировал Терентьев.

Вскоре оказалось, что лётчики встревожились не напрасно. И не зря вынесли свою коллективную резолюцию!

Однажды утром, незаметно и безо всякого шума пленный лётчик Вячеслав Иванов был вызван штубендинстом в комендатуру лагеря.

– Скажите, у вас остались в бараке вещи? – осведомился комендант непривычно вежливым тоном. – Вещи у вас есть?

– Не нажил пока. Зачем меня вызвали?

– Подождите, скоро узнаете.

Через пять минут ввели Александра Ковгана. Затем в комнате появился Василий Терентьев. И вскоре шестеро лётчиков сидело перед комендантом, подавляя в душе чувство тревоги и недоумения. Настораживал ласковый тон. Комендант с видимым любопытством взирал на изуродованное лицо Терентьева. Страшный ожог только-только начал зарубцовываться. Из запёкшейся обожжённой раны торчал тоненький розоватый остаток носа. Глаза, сохранённые необъяснимым чудом, слезились из-под тряпочек-век. Ни ресниц, ни бровей не было. И всё «лечение» прошло в плену не только без лекарств и перевязок, но даже без человеческой пищи и чистой воды.

Вячеслав оглядел собранных товарищей: по какому признаку их отобрали? Как агитаторов за побег? Как коммунистов? Как раненых? Сидят опытные, боевые лётчики… А ведь, пожалуй, в этом-то и дело!..

– Господа советские офицеры! – вкрадчиво начал лагерный комендант. – Сейчас на фронте идут тяжёлые сражения, но ваша жизнь уже в безопасности. Мы направляем вас в очень хороший лагерь. Вы там будете даже без конвоя. Путь ваш не близок, и я советую вам быть благоразумными в дороге и не допускать никаких эксцессов, потому что последствия вам известны. Вы должны помнить: вас можно поздравить с направлением в такое место!

Вошли конвоиры, офицер и двое солдат с автоматами. Офицер расписался в ведомости и сказал пленным:

– Их битте![19]19
  Ich bitte! – прошу (нем.)


[Закрыть]

Пешком дошли до разбомблённого смоленского вокзала. Сидели в пустой лачуге до прихода поезда. Пленные ожидали, что повезут по «телячьим плацкартам», но, к удивлению, офицер показал на дверь классного вагона. Все купе были заняты. Ехала деловая привилегированная публика: штатские немцы, видимо, коммерсанты, несколько военных врачей, офицеры, корреспонденты с пишущими машинками и отутюженные фельдфебели-отпускники.

– Не скажешь ли, куда повезут? – спросил Терентьев у солдата-автоматчика из конвоя. – Вохин фарен?[20]20
  Wohin fahren? – куда едем? (нем.)


[Закрыть]

– Шпрехен ферботен![21]21
  Sprechen verboten – говорить запрещено (нем.)


[Закрыть] – испугался немец. И прибавил конфиденциальным шёпотом: – Нах Кёнигсберг ин Пройсен![22]22
  Nach Königsberg in Preußen – на Кёнигсберг в Пруссию (нем.)


[Закрыть]

Один пассажир в штатском, развязный и назойливый субъект с саксонским акцентом, увидел русских и немедленно избрал их мишенью для своего остроумия: ну-ка, русские Иваны, спойте-ка нам какую-нибудь песню своего Джамбула. Ничего более весёлого вы же не знаете, верно?

– Ах ты, жирная гадюка! – вспыхнул Вячеслав.

– Молчи, наплюй, – тихо посоветовал Ковган.

Немец понял, что ему удалось задеть русских, и обрадовался.

– Рус! – закричал он. – Рус! Надо петь Тшамбуль… ваша Тшамбуль!

В вагоне зашумели, несколько отпускников повскакали с мест, заорали, грозя расправой. Отстоял конвой – дескать, к пленным не приближаться! Потом ещё долго ворчали в вагоне, зло поглядывая на дерзких русских оборванцев.

Пленным отвели одно купе с конвоем. В пути один конвоир спал, двое дежурили с нацеленными автоматами. Еду приносили в котелках, нормальные солдатские порции. Водили поочерёдно в уборную, дали по обмылку. После смоленской лагерной бани – шайка холодной воды с пригоршней «эрзацзайфе»[23]23
  Ersatz Seife – эрзац-мыло (нем.)


[Закрыть] – было наслаждением умыться под краном до пояса. Вячеслав массировал правую руку, и она постепенно восстановилась – перелома не было. Хуже было с ногами, они плохо заживали.

За Минском поезд пошёл быстрее. Когда миновали Вильнюс и Каунас, поняли, что солдат не соврал: везут, очевидно, в Восточную Пруссию.

Поздним августовским вечером пленных высадили в Кёнигсберге. Было странно увидеть целый, неразрушенный вокзал со стеклянной крышей. По перрону шла пожилая монахиня с кофейником в руке. Таков оказался здешний обычай – поездных пассажиров монахини угощали кофе. Пленным, впрочем, это угощение не предложили.

С дальнего поезда лётчиков пересадили на пригородный и уже ночью, в темноте, привезли на маленькую дачную платформу с надписью «Морицфельде» в десятке километров южнее Кёнигсберга.

3

Утром огляделись на новом месте. Неподалёку от дороги со станции, в небольшом сосновом леске виднелся лагерь из нескольких бараков. Там не видно было проволоки и пулемётных вышек. Лётчики ночью до него не дошли. Их поместили в отдельном бараке сборно-щитовой деревянной конструкции. Это строение окружала проволочная зона, в один ряд. В той половине барака, которую отвели лётчикам, имелось несколько небольших комнат с решётками на окнах. Другую половину барака, без оконных решёток, занимала какая-то бесконвойная рабочая команда.

Лётчиков разместили в трёх комнатах, из которых маленькую среднюю уступили капитану Ковгану отдельно. Во всех этих комнатах имелись койки, столики и даже домино. Полный комфорт! Гостиница «Астория»!

Охрану этой «Астории» несли два подозрительных субъекта, от которых за версту разило тайной полицией и подлостью. В карманах у них оттопыривались пистолеты. Жили они в той же половине барака, куда поместили лётчиков, в отдельной комнате, по соседству с трёхкоечной комнатой, вместившей Вячеслава, Терентьева и ещё одного лейтенанта. Охранники изъяснялись по-русски с кавказским акцентом, но к какой кавказской нации принадлежали эти деятели, лётчики так и не выяснили.

По соседству с бараком, среди редких деревьев, находился ещё один домик. Оба охранника наведывались туда время от времени. Лётчики поняли, что и этот домик принадлежит ко всему комплексу загадочного «санатория».

Утром лётчикам предложили на завтрак кофе и сыр с хлебом. А сразу после этого изысканного завтрака последовало приглашение в соседний домик. Принёс приглашение охранник, присовокупив, что с лётчиками будет беседовать «сам господин профессор». Приглашали по старшинству званий. Первым отправился к «профессору» Александр Ковган.

«Профессором» оказался немолодой человек с пронзительными глазами, хорошо говоривший по-русски. Сам он охарактеризовал этот вызов как «первое собеседование». Интересовался господин профессор самыми невинными предметами отвлечённой науки: аэродромами, воздушными сражениями, боевой техникой, воинскими частями и их командованием. Затем перешёл к личным вопросам: где семья, велика ли она, мечтает ли господин Ковган о возвращении к любимой женщине или способен утешиться другой. Он был явно очень гуманный человек, этот вежливый и проницательный профессор!

К несчастью, пленные оказались грубыми и нечуткими людьми: беседа с ними оказалась для господина профессора неинтересной, ибо ответы господина Ковгана, а за ним и остальных приезжих столь мало соответствовали плоской действительности, что учёный знаток чужой военной техники стал даже менее любезным.

Пока пленные вели эти утонченные собеседования, в соседнюю половину их барака, ту, где не имелось решёток на окнах, пришли на обед соседи – русские бесконвойники. Вячеслав, уже побеседовав с профессором, вышел во двор и заговорил с одним из этих людей. Услышал он печальную историю.

Собеседник оказался лётчиком-истребителем, как и все его соседи и товарищи по команде. В 1942 году, во время боёв под Ростовом, эскадрилья советских истребителей шла в тумане на ростовский аэродром. Вёл истребителей лидер – средний бомбардировщик Пе-2. По преступной ошибке этого лидера эскадрилья села не в Ростове, а в Таганроге, занятом гитлеровцами. Противнику достались и машины, и экипажи, улетел только бомбардировщик, виновник несчастья. Немцам удалось убедить этих людей, что родина никогда не сможет простить им столь тяжкой невольной вины. Обманутые, подавленные и потерявшие стойкость члены экипажей стали добычей геббельских пропагандистов. Их объявили «перелётчиками», добровольными изменниками и поселили в этом лагере, где водят на какие-то лёгкие работы. Носят они рабочую немецкую униформу. Настроение их – самое угнетённое. Сталинград и Курская битва приблизили день победы, а с ним – неизбежную кару. Единственный выход – у спеть вовремя кончить жизнь самоубийством. Отважиться на это трудно, и тянется тусклое существование изо дня в день.

– Кто вас убедил, будто это – единственный выход? – спросил Вячеслав.

Бесконвойник неопределённо указал на лагерь и соседний домик.

– Да все здесь так говорят. И этот профессор… Живём вот, как бывшие люди. День да ночь – сутки прочь!

– Плохо вы живёте! Рано безнадёжности сдались. Подумайте!

Приблизился один из «восточных» охранников. Бесконвойник отошёл. Тем временем в барак лётчиков привезли ещё несколько новых товарищей. Прибыл известный советский истребитель, летавший на Яке, Константин Потапов, полковник авиации Сабуров и целая группа таких же «крылатых пленников». Ковган обнялся с Потаповым – они когда-то вместе служили и были старыми друзьями. У шестёрки друзей даже настроение поднялось: увидели, что не их одних привезли в это подозрительное, нечистое место!

Теперь группа лётчиков возросла вдвое, и её повели на другой день в зону соседнего лагеря на работы. Заставили строить какой-то забор. Инструменты принёс сержант-белорус, с хитроватой круглой физиономией. Он отрекомендовался как стрелок-радист, сбитый на бомбардировщике.

– Что это за лагерь, и кого сюда привозят? – спросили его лётчики.

– Поживёте – увидите. Это самый лучший лагерь военнопленных во всей Германии. Своего рода фильтр. Умных от глупых отделяют, – добавил он загадочно.

Вечером всю группу заперли в бараке. Стали шёпотом обсуждать положение – за стенкой жили оба восточных полицая. Стало ясно, что здесь – нечто вроде вербовочного пункта, где лётчиков рассчитывают соблазнить приличной жратвой, лёгкой работой и сносными условиями быта изменить присяге. Чтобы вернее затянуть в это болото, могут для начала предложить что-нибудь совсем «невинное».

Решили единодушно: ослабление режима использовать для немедленного побега. Бежать всей группой. По дороге на восток – местность лесистая, могут встретиться партизаны. С их помощью будет легче добраться до своих частей. Если ночью выбраться из барака, то перелезть через проволочный забор будет уже нетрудно: проволока натянута в один ряд. Под неё можно и подлезть. Ясно, что за этим лагерем установлено дополнительное, незримое наблюдение, он, вероятно, оцеплен тайными охранниками и, возможно, патрулируется агентами в штатском, но тем не менее шансы на успех серьёзны. Но как выйти из запертого барака?

Предложение внёс Александр Ковган.

На работе он ухитрился добыть перочинный нож, довольно большой. Прорезать ножом стеновой щит пониже подоконника, вынуть две досочки и… бежать через эту дыру. Резку досок производить всем по очереди, без шума, вечером и ночью. Чтобы отвлечь внимание охранников, затеять с ними партию в «морского козла». Днём маскировать дыру столиком.

Пока предложение обсуждалось, лётчики услышали треск маломощного авиационного мотора чуть не над головой. Увидели, как немецкий связной самолёт «Физелер-шторх» прошёл над крышами лагеря и сел на маленькое лётное поле чуть ли не за стеной барака. Вскоре в барак явился «профессор» в обществе какого-то важного эсэсовца, видимо, только что прилетевшего. Эсэсовец говорил по-русски с сильным акцентом, смешно коверкая слова, как немец из старинных анекдотов. Он спросил пленных, хорошо ли их кормят и довольны ли они здешними условиями. Ему отвечали, что в Советском Союзе пленных немцев кормят не хуже, чем лётчики питаются здесь.

Как только удалились оба шпионских руководителя, «профессор» и эсэсовец, Ковган отодвинул столик от стены и первым принялся работать ножом. Остальные в комнате, примыкавшей к помещению охранников, дружно ударили в «козла», и стук его был так оглушителен, что один из «восточных» полицаев даже счёл за благо удалиться в проволочную зону. Тут на воздух вышел и Вячеслав. Он сразу же завёл с полицаем увлекательнейший разговор насчёт здешних любовных утешений и амурных дел. Охранник с гордостью заявил, что здешние фрау и медхен[24]24
  Frau, Mädchen – женщина, девушка (нем.)


[Закрыть] не оскорбляют отказом самых смелых притязаний с его стороны.

– Что ты говоришь! – восхищался Вячеслав. – А… какие они, здешние фрау и медхен?

– Белый, пухлый, маладой! – был вполне серьёзный ответ.

Вячеслав громко хохотал, прислушиваясь к слабому скрежетанию, явственному даже сквозь стук «козла»: Ковган работал слишком усердно! Впрочем, в этот вечер всё обошлось благополучно. Ночью пилили по очереди, в темноте, сменяясь через полчаса. Прорезь к утру была почти готова, оставалось вырвать из-под плинтуса две разрезанные доски. Утром прятали хлебные пайки, хотели их подсушить, чтобы обеспечить маленький запас питания на первые сутки побега.

Только одно беспокоило некоторых участников: круглолицый сержант-белорус, инструментальщик в лагере, сегодня ночевал в той же половине барака, вместе с лётчиками. Он, правда, спал в общей комнате, даже не рядом с ковганской, но всё-таки полного доверия это лицо не внушало. Узнал он о побеге или нет? Днём с ним решили поговорить и не отпускать от себя.

– Уйдёт он с нами или побоится? – спросил Терентьев.

– Сержант может и пользу принести, – высказал своё соображение Потапов. – Он тут как будто уже давно, может быть, знает про посты вокруг лагеря и вообще с местностью знаком. Нужно, чтобы и он ушёл с нами.

– Не нравится он мне, – хмурился Терентьев. Видали, как он с этими фашистами поздоровался? Гитлеровским приветствием. Вот таким манером! – и Терентьев показал, как сержант вскидывал руку.

– А где он? – спросил Вячеслав.

– Да в инструменталку пошёл, сейчас на работу поведут.

Пленников вывели на работу те же восточные охранники. Сержант принёс инструменты и сам стал ладить забор. В его поведении не было ничего подозрительного. Пошептавшись между собою, лётчики решили начать с ним осторожный разговор насчёт ночного побега. Но начать разговор так и не пришлось!

Перед обедом явился конвой из нескольких автоматчиков. Всю команду сняли с работ, построили попарно и повели в барак. Здесь все комнаты были перерыты, стол отодвинут, сквозь свежую прорезь просвечивало солнце.

Явились «профессор» и вчерашний эсэсовец, прилетевший на «Физелер-шторхе». Он приказал выстроить пленных у забора зоны. Лицо его кривилось от злобы.

– Хто ис фас шил этта комната?

«Восточные» охранники, выждав паузу, сами указали на Александра Ковгана. Немец упёр руки в бока и медленно приблизился к капитану.

– А, этто фи? Этто ти, шволошь!

Он наотмашь ударил Ковгана по лицу. Александр устоял на ногах, но изо рта побежала красная струйка.

– А хто ис фас ф этом ушаствоваль?

Пленные молчали.

– Сначит фам сдесь не понравилось, да? Харашо, мы путем посилать фас ф такой мест, кте фам ошшень понрафитсь! Цум тойфель нох маль! Эс ист шанде, герр профессор![25]25
  Zum Teufel noch mal! Es ist Schande, Herr Professor! – Чёрт побери! Это позор, господин профессор! (нем.)


[Закрыть]

Солдаты с автоматами толкнули пленников в комнату, пока на них снова оформлялись этапные документы. Явился начальник конвоя, сердитый унтер-офицер.

– Рингс ум![26]26
  Rings um! – кругом! (нем.)


[Закрыть]

Не оглядываясь на «Асторию», пленники снова зашагали к станции Морицфельде. Из соседней половины барака высыпала посмотреть на этап вся команда бесконвойников. Бывшие люди печально глядели вслед людям настоящим.

4

Ехали снова в пассажирском вагоне, но уже без «комфорта». Сиденья в купе занял конвой, пленных держали на полу. У Вячеслава открылась плохо зажившая рана на ноге, он так хромал, что товарищи поддерживали его. В вагоне ему казалось, что больная нога стала огромным толстым мешком, набитым ватой. Когда пленных поднимали, по ноге бешено носились колючие муравьи, и стать в рост было невозможно. Но всё кончается, в том числе и мучительный дальний этап!

– Литцманштадт! Аусштайген![27]27
  Aussteigen! – высаживайтесь! (нем.)


[Закрыть]

Война уже приучила пленников к зрелищу разбитых вокзалов. На перроне увидели нестёртую старую надпись: Łódź.

– Оказывается, Лодзь! – проговорил Терентьев. – До чего же немцы в свою победу не верят! Вот эдакие переименования – это же от слабости, от трусливого неверия в своё право сидеть в чужом польском городе… «Литцманштадт»! – передразнил он с раздражением. – Небось, рады бы и Варшаву переболванить в какой-нибудь «Гросгитлергоф», да руки коротковаты! Была Варшава и будет Варшава. И Лодзь будет, факт!

– Штиллшвайген! Форвертс марш, айнс, цвай, драй![28]28
  Stillschweigen! Vorwärts marsch, eins, zwei, drei! – Молчать! Шагом марш, раз, два, три! (нем.)


[Закрыть]

Опять мостовая, в нерусском городе, но не чужом русскому сердцу. Эта мостовая вбита польскими руками в славянскую, польскую землю, тоже страдающую сейчас, как и русская, под чужим сапогом… Тяжело ступает этот сапог конвоиров. Автоматы звякают о пуговицы мундиров.

И вот – большой, уже капитальный, настоящий немецкий концентрационный лагерь под названием «Люфтваффе-Цвай-Д».

У ворот, широко расставив ноги, заложив руки в перчатках за спину, пружинисто подрыгивает ляжками сам герр лагерфюрер. Он одет в форму капитана авиации. Весь его вид кричит: смотрите, какой я бравый служака, как много я поработал для своего рейха, как прочно мы с моим рейхом стоим на пружинистых ногах, какой я молодой, несмотря на свои пятьдесят лет, и как идеально начищены мои сапоги, самые блестящие в мире!

Около начальника, как фокстерьер около дога, вертелся низкорослый ефрейтор. Впоследствии пленные близко познакомились с этим старшим надзирателем лодзинского лагеря. Звали его Попич. Он происходил из фольксдойчей, хорошо владел русским языком и готов был на любую подлость, лишь бы угодить своему обожаемому фюреру.

Он вслух пересчитал пленных:

– Первый, второй, третий…

Видимо, счёт в уме до второго десятка был для господина Попича непосильной интеллектуальной задачей. Кое-как справившись с ней, он с такой важностью зашагал впереди группы пленных в лагерь, будто вёл на параде гвардейскую армию. За ним, припадая на раненую ногу, ковылял Вячеслав Иванов, портя строй покрытых дорожной грязью, обтрёпанных офицеров-лётчиков.

В нетопленном кирпичном помещении бани пленники довольствовались прохладным душем и кусочком белой глины вместо мыла. Напяливши на мокрые тела прежнюю одежду, вновь прибывшие получили номера в виде жетонов, которые полагалось носить на шее, и обрели покой на пустовавших местах в общем бараке. Первые впечатления и первые сведения о новом лагере были неутешительны.

Содержались здесь авиаторы – пилоты, штурманы, радисты, бортмеханики, – офицеры, сержанты и старшины. Офицеров на работу не выводили. Пленные значились под номерами. Иванов получил номер 625.

Лагерь «Люфтваффе-Цвай-Д» отличался строгим концентрационным режимом, но главным, самым страшным бичом пленных был жестокий голод. Двести граммов эрзац-хлеба и миска жидкой брюквенной баланды – вот и всё питание. Честный немецкий врач признал бы, что при таком кормлении самый выносливый человек выдержит не больше двух-трёх месяцев. Но то, что по медицине считалось немыслимым, в лагерной практике оказалось возможным, и люди побеждали силой своей воли самоё смерть. Кто сочтёт подвиги наших советских героев в «будничных» условиях фашистских лагерей, героев, обречённых самой коварной и мучительной, самой медленной казни – голодному истреблению?! Кто измерит всю глубину их светлого патриотизма, их веры в свою правоту, когда враг был ещё силён, и чаша весов истории колебалась, когда половина Европы ещё стонала под игом?! Каждый из тех, кто, терпя эту муку, не поддавался ни искушениям, ни сомнениям, ни страху, должен навечно остаться в благодарной памяти человечества как борец с фашизмом на самом трудном фронте, и эта маленькая повесть всего лишь небольшой камень к подножию памятника героям плена!

Томились в лодзинском лагере и скромные, рядовые лётчики, и выдающиеся, известные на многих фронтах воздушные мастера, и командиры, прославившие советскую авиацию своими победами. Были среди них Герои Советского Союза капитан Лепёхин, майор Ситнов, майор Родных, флаг-штурман авиации дальнего действия, многократный орденоносец Валерий Ткаченко; позднее прошёл через этот лагерь легендарный Девятаев – в се люди неколебимой стойкости, мужества, воли. И вот таких-то авиаторов гитлеровцы цинично обрекли медленной смерти от голодного истощения.

Вскоре Вячеслав Иванов, пленный номер 625, познакомился в бараке с лейтенантом Ивом Маэ из Франции. Лейтенант Ив Маэ, лётчик-истребитель, сбитый на Яке в боях на Курской дуге, был одним из первых пилотов-добровольцев эскадрильи «Нормандия», чудом избежавший участи партизана в немецком плену. Он уже хорошо говорил по-русски и пользовался любовью русских товарищей, разделяя их судьбу в «голодных» лагерях и не принимая мер к переводу в более привилегированные лагеря западных военнопленных. Его советские друзья старались делиться с ним каждым окурком и хлебной коркой.

Жили пленные в тесных общих бараках, на нарах, без постелей и белья, валялись на матрасах из спрессованной стружки. В офицерской среде царила высокая самодисциплина: запрещались все разговоры о вкусных блюдах, напитках, пирах. Чтобы избежать отёков, очень умеренно пили воду и клали в баланду мало соли – так советовали сведущие в медицине люди. А расхаживая по зоне, приглядывались к заграждениям и конвою – упорно искали способа бежать, вернуться туда, где решается судьба страны и мира.

Однако, как ни могуча была стойкость советских товарищей, голод беспощадно делал своё дело и уже реально угрожал многим. Как было спасать друзей? Выделять кусочки от двухсот граммов? Это приблизило бы гибель жертвователей, сами больные не принимали такой помощи. Стали искать другие средства спасения. И находили.

В лагере немцы создали несколько рабочих бригад, или команд, из сержантского состава. Попадали в них техники, штурманы, радисты. В командах насчитывалось человек по пятнадцать-двадцать. Выводили их на хозяйственные работы.

Одну из этих команд стали возить автомашинами на лодзинскую текстильную фабрику. Там копались котлованы для фундаментов и траншеи под трубопроводы. Команду вывозили на весь день, пленные брали с собой котелки. Земляные работы требуют немалых сил, но немцы не увеличивали пайка. Пленные неминуемо погибли бы, если бы не помощь со стороны польского населения!

На фабрике, где пленные копали траншеи и котлованы, польские работницы-текстильщицы готовили для себя пищу. И хотя им самим не хватало продуктов по скудным оккупационным нормам, эти польские женщины стали приносить на фабрику свои продукты и варили лишние бидоны супа, чтобы кормить военнопленных. Землекопы не только подкреплялись сами, но и приносили полные котелки густого супа голодающим в лагере. Эти котелки распределялись среди больных и ослабших и спасли не одну гаснущую жизнь. Несмотря на все строгости конвоя, пленные иногда перебрасывались словечком с польскими работницами, и они узнали, что своим самопожертвованием реально спасают обречённых голодной смерти авиаторов. Женщины смахивали слёзы с ресниц и не ослабляли помощи.

Если эти строки дойдут до вас, милые польские женщины, работницы-текстильщицы лодзинской мануфактуры, вспомните пленных землекопов на дворе вашей фабрики, вспомните сентябрьские дни 1943 года, котелки, которые вы наполняли сваренной вами пищей, и примите ещё раз братскую благодарность от русских людей, чьи жизни вы старались сберечь во имя окончательной общей победы над фашизмом! Слава и сердечное спасибо вам, дорогие польские наши подруги!

Другая рабочая лагерная команда выводилась на территорию пакгаузов перелопачивать слежавшийся, горевший овёс. Ребята набивали карманы зерном и приносили его в лагерь. Сваренное в шелухе зерно вызывало заболевания, но всё-таки это было подспорье. Нужно было лишь научиться приготовлять его к столу.

Вячеслав Иванов ближе всего подружился с Василием Терентьевым. Оба выздоравливали, но голод быстро вёл их к полной потере сил. Окружающие с тревогой видели, что эта пара долго не протянет. Требовалась немедленная помощь. В самом деле: лётчик-истребитель гвардейского полка Вячеслав весил в июне 1943 года 86 килограммов. Военнопленный номер 625 немецкого лагеря «Люфтваффе-Цвай-Д» (Литцманштадт) весил в сентябре того же года 43 килограмма.

Друзья и соседи по бараку посоветовали Иванову и Терентьеву пристроиться к одной из рабочих команд. С помощью пленных из лагерной администрации этого удалось добиться. Иванов и Терентьев попали в команду, которая лопатила овёс в пакгаузе.

Зерно уже давно лежало в больших кучах, и внутри этих куч овёс сильно подпревал. Деревянными лопатами его перемешивали, спасая от сгорания. Для двух обессиленных людей первый десятичасовой рабочий день оказался невыносимо трудным. Лопаты валились из рук, холодный липкий пот пропитывал рваное бельё, руки дрожали. Сознание так мутилось, что казалось – вот-вот оно покинет ослабевшее тело. А конвой покрикивал:

– Шнель, шнель арбайтен! Шнель, шнель шауфельн![29]29
  Schnell, schnell arbeiten! Schnell, schnell schaufeln! – Быстрей, быстрей работайте! Быстрей, быстрей копайте! (нем.)


[Закрыть]

Всё-таки овса в лагерь притащили: в карманах, сапогах, за пазухой и в рукавах. Немцам-конвоирам зерно казалось несъедобным, они не мешали приносить его в лагерь и даже любопытствовали, как же «дизе руссен»[30]30
  Diese Russen – эти русские (нем.)


[Закрыть]ухитрятся употребить его в пищу. Это действительно была хитрая задача, но голь, как известно, на выдумку хитра!

Пленные добыли на воле две пустые консервные банки из жести. Иванов одну прибил к доске, натыкав гвоздём дырок в боковой стенке, чтобы рваные края дыр, похожие на шипы, торчали наружу. На первую банку насадили вторую, большего диаметра, у которой дыры-шипы глядели вовнутрь. Получилась тёрка-мельница, или своеобразная крупорушка с жестяными тёрками-жерновами. С помощью этой «малой механизации», как шутили пленные, сохранявшие неистребимый русский юмор, овёс мололи, а смолотую массу ссыпали в миску.

От двухсотграммовой хлебной пайки оставляли по двадцать граммов для закваски. Замоченный в миске овёс закисал и начинал бродить. Потом, когда брожение заканчивалось, клейкая масса выдавливалась через тряпочку, а жёсткая шелуха оставалась внутри, в тряпице. Выдавленная масса варилась с солью на чугунной печурке. Получался кисель, вряд ли привлекательный для строгих гастрономов, но укрепивший и продливший немало жизней в лагере. Им друзья усиленно угощали и французского пилота Ива Маэ из боевого состава «Нормандии». Вячеслав и Василий очень полюбили этого жизнерадостного и весёлого француза.

Однажды обоим друзьям, Терентьеву и Иванову, посчастливилось попасть и на текстильную фабрику, где пленные работали землекопами.

Вячеслав копал канаву для прокладки водопроводной трубы. Он неторопливо действовал заступом, выбрасывая грунт в сторону. Скучающий неподалёку конвоир зазевался.

Вдоль траншеи, по земляному отвалу, утопая по щиколотки в рыхлом грунте, гуськом шли молодые польские работницы. Одна из полек, поравнявшись с Вячеславом, тихонько спросила:

– Цо вы роете, пане?

Вячеслав оглянулся на конвоира и довольно явственно ответил:

– Могилу для немцев!

У полек с лиц сбежали улыбки. Они испугались опасных слов и самого тона. Но конвоир не обратил на них внимания. И когда работницы шли обратно, та, что первая заговорила с Вячеславом, теперь уже чуть смелее, с ласковым лукавством наклонила лицо и тихонько проговорила:

– Так кому пан копает могилку?

Засмеялась, помахала рукой и убежала.