Текст книги "Крылатый пленник"

5

Выходы за зону подкрепили обоих друзей – Терентьева и Иванова. Помогли они и другим ослабевшим товарищам. Едва восстановились силы – сразу же вернулись к планам бегства.

Снова группы по двое, по трое, редко в большем составе циркулировали по зоне, опять в этих прогулках-совещаниях смогли участвовать и Вячеслав с Василием.

Первый подготовительный шаг подсказала сама жизнь.

При лагере имелась маленькая столярная мастерская. Там работали военнопленные, некогда ушедшие в авиацию от столярных верстаков. Инструменты перед началом работы им приносили в ящике из-за зоны. Вечером в том же ящике инструменты уносились.

Нужно было обзавестись кусачками, клещами или примитивными ножницами для резки проволоки, опутывавшей лагерь в три или четыре ряда. Подобие кусачек можно было либо добыть, либо изготовить в мастерской, назвавшись столяром или плотником. Конечно, последовало бы скорое разоблачение, но инструмент был бы уже в руках.

Назвавшись столяром, Вячеслав получил от лагерной внутренней администрации направление в столярку. Встретили его здесь недоверчиво. Своими неумелыми приёмами даже при ремонте простых табуреток он вызывал недоумение. Стало ясно, что больше одного-двух дней не продержаться. Нужно поспешить!

В обеденный перерыв, когда мастерская опустела, он подобрал две сломанные железки и начал тихо мастерить подобие ножниц. И вдруг Вячеслав заметил в тёмном закутке мастерской другого человека, который делал… такую же работу!

Этим незнакомцем оказался Максим Воротилкин, парень из другого барака. Иванов и Воротилкин мгновенно сообразили, что готовятся к одному делу, но от разных групп. И оба испугались, не начались бы слушки и разговоры. Возможно, что именно эта нечаянная встреча ускорила дальнейшие события. Потому что в ту же ночь весь лагерь был поднят и выстроен по тревоге.

Прибежали надзиратели. Пленных без конца считали и пересчитывали. Надзиратель Попич рвал и метал. Никто ещё не понимал, в чём дело и отчего такой шум. Потом выяснилось, что в эту ночь трое военнопленных, в том числе Макс Воротилкин и Герой Советского Союза Ситнов, воспользовавшись сырой туманной погодой, вырвались на свободу. Бежали они с помощью тех самых ножниц, которые Вячеслав нечаянно видел в руках Воротилкина. Ими была перерезана проволока в глухом уголке лагеря, за уборной.

Оказалось, что идея с ножницами пришла Вячеславу с опозданием, когда другая группа уже работала над осуществлением такого же замысла. И хотя их опередили, Иванов и Терентьев искренне радовались успеху товарищей.

Радость оказалась непродолжительной. Через неделю лагерь снова строился на маленьком плацу. Появились торжествующий лагерфюрер и эсэсовский чин. Затем привели майора Ситнова. Верный сын своего народа, удостоенный родиной звания Героя, стоял перед строем весь избитый и окровавленный. Переводчик громко читал:

– Этот русский военнопленный совершил дерзкий побег и поставил себя вне закона. Он заслужил и понесёт тяжёлую кару – расстрел.

Строй угрюмо глядел на избитого товарища. Сотни глаз прощались с героем, старались запечатлеть в памяти его черты в эту минуту. Ситнова повели… и больше никто из пленных этого лагеря никогда не видел его. По словам надзирателя Попича, Ситнов был казнён, но пленные упорно не верили злобному фольксдойчу, и ходил слух, что Ситнова держат в каком-то каземате.

Зрелище этой расправы над Ситновым не только не деморализовало, а воодушевило пленных авиаторов. Важнее всего было то, что Ситнов реально доказал: из фашистского лагеря выйти на волю можно. Нужно было искать пути к массовому побегу и восстанию. Сперва вырваться и вооружиться небольшой группе, потом освободить весь лагерь. Решили рыть подземный ход на волю.

В дело могло идти всё: от примитивных совков до лопат. Подкоп должен был вестись под полом одного барака. Там надлежало и разбрасывать вынутый грунт. Из куска циркулярной пилы Вячеслав Иванов сделал заготовку для тяпки-лопатки. Прятал её в стене, за нарами. При одном из внезапных обысков, или, как их называли пленные, «шмонов», надзиратель обнаружил лопатку.

«Обершмонфюрер» – надзиратель, сделавший находку, тотчас же поволок Вячеслава в карцер.

Карцер в лагере – тюрьма в тюрьме. Здесь фашист Попич собственноручно избил пленного палкой, по спине, лицу, рукам, по раненым ногам. Сознание замутилось, наступил провал… И очнувшись, придя в себя, Вячеслав увидел в карцере другого фашиста, белобрысого немца-переводчика, который продолжал допрос:

– Откуда у тебя эта лопатка, и что ты хотел с ней делать?

Сознаться – значило предать замысел товарищей и навлечь на них страшную беду.

– Не знаю, – упорствовал допрашиваемый, – я никогда не видел этой штуки и не понимаю, откуда она взялась. Кто-то её там забыл, наверное, очень давно.

– Но ведь она торчала за твоей койкой? Кто её туда положил?

– Говорю вам, никто. Строители забыли.

Прямых улик не было, избитого Вячеслава вернули из карцера в барак, но он уже попал в «чёрный список» и чувствовал всё время наблюдение за собой. Никакого участия в коллективном подкопе он теперь принимать не мог.

Оправившись от побоев, Вячеслав однажды вышел к проволоке взглянуть на новый этап. Снова прибыли пленные лётчики – ведь сбивают их обычно над вражеской территорией!.. И вдруг – два знакомых лица! Друзья-однополчане! Пилоты Крохинов и Пашка Авраменко! Они не сразу признали в оборванном хромом доходяге своего товарища Вячеслава, спортсмена и танцора, боксёра и хоккеиста, мнимая смерть которого оплакивалась полком 8 июня 1943 года! Ведь его считали погибшим в том бою, над орловским аэродромом!

– Да неужто это впрямь ты, Славка? Жив, орёлик?

– Пашка, моя фамилия – Иванов. Понял?

– Понял. Жив!.. А, знаешь, жена твоя…

– Чего запнулся?

– Да, понимаешь, замполит Сидоров… помнишь его?

– Чудак, да как же не помнить? Душа!

– Так вот, он написал, как положено, твоим родным, что, дескать, ты… это… смертью героя. Ну, потом, знаешь, военкомат «смертную» прислал… Сперва от жены твоей письма приходили… Из Новосибирска, кажется… Потом кто-то из ребят навестить её хотел, ну, о товарище, как положено, вспомнить…

– Чего ты тянешь?

– Пенсию она уже за тебя выхлопотала, живёт хорошо… Свыклась… сам понимаешь… баба… разве они долго помнят?

– Это смотря какая «баба»! Так, ясно… Рассказывай про эскадрилью. Числов, капитан наш, жив?

– Командует. А знаешь, кто к нам на твоё место пришёл и на твоих нарах спал? Маресьев, Алексей, безногий лётчик. Слыхал о нём?

– Тут разве услышишь, чудак! Как это – безногий лётчик?

– Геройский парень на протезах. Хороший лётчик.

– И допустили к полётам?

– Что ты, все рогатки поломал, преграды побил, своего достиг. К нам прислали. В бой лезет – не удержишь. Теперь в паре с Серёгой Петровым летает. Петров ведомым у Маресьева.

Сергея Петрова Вячеслав хорошо знал ещё с Борисоглебского авиаучилища как отличного пилота.

– Скажи, Вячеслав, а твой напарник, Кудряш, тогда погиб?

– Кудряш? Вон его самоличные пятки на третьей наре справа сверкают в натуральном виде.

– Ну, чудеса! – и Павел Авраменко пошёл осматривать здешнее «хозяйство».

Между тем немцы усиливали власовскую пропаганду в лодзинском лагере. Газетёнки «Клич» и «Заря» валялись в бараках, подброшенные услужливой рукой штубендинстов, или просто штубов, как называли пленные штатных лагерных дневальных. Никакой другой бумаги в лагере не было, поэтому газетёнки шли на курево и прочие нужды. При этом их просматривали в поисках новостей о фронте. Ежедневными гостями в лагере стали пропагандисты-власовцы в штатском или в гитлеровской форме со значком РОА.

У входа в какой-нибудь барак устанавливали столик и табуретку. Заводили патефон. Угрюмую лагерную тишину вдруг нарушала сердцещипательная музыка. Грустно картавил Вертинский:

 
Здесь под небом чужим я как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих в даль…
 

Ему вторил Лещенко:

 
Был день осенний. И листья грустно опадали,
В последних астрах печаль хрустальная жила…
 

Под эту музыку, как шутили пленные, «замедленно-размягчающего действия», власовцы пытались заводить сперва «аполитичные» разговоры, вызывать лирические вздохи, воспоминания. «Эх, мол, что наша жизнь? Игра! Так ставь же смелее на хорошую карту, была не была!»

Для молодых, истомившихся, недостаточно политически устойчивых людей такая пропаганда таила опасность, разъедала душу. Пленные коммунисты, сами втайне тосковавшие и по любимым, и по рюмке водки на праздник, и по «чёрным очам», и даже по чувствительным пластинкам, с глухой ненавистью глядели на патефонных агитаторов. Решили вести беседы с терявшими надежду, морально поддерживать тех, кто затосковал, заколебался. Замечательным агитатором оказался Василий Терентьев, обладавший даром рассказчика-юмориста. Говорил ли он о боях в Монголии, за которые получил именные золотые часы, тайком сохранённые даже в плену, или рассказывал о детстве, юности, аэроклубе, лётной школе – его слушали, затаив дыханье, или надрывали животы от смеха. Полковник Сабуров, капитан Полежаев, капитан Ковган, но особенно майор Виталий Ткаченко и капитан Терентьев с таким искусством развернули свою, ответную агитацию, что «патефонщиков» стали обходить с презрением. Сила этой агитации была в правде. Лозунгами были Ленин и Родина, Пушкин и Россия. Пленные перестали реагировать на заигрывание власовцев. В лагере назревали решительные события.

Глава третья
Упрямцы

1

Кончился декабрь 1943 года. Одержав победу над пришлыми врагами-агитаторами, активисты лагеря «Люфтваффе-Цвай-Д» принялись за их внутренних пособников.

Все штубендинсты (или штубы) – дневальные, набранные преимущественно из офицерского состава военнопленных, – подчинялись внутрилагерному коменданту, пленному капитану Фомину. Штубы представляли собой и лагерную обслугу, и как бы внутреннюю лагерную полицию. Они содержались в привилегированных условиях и жили отдельно, в небольшом домике у кухни. Там же в отдельной комнате жил и Фомин.

Слухи о нём ходили разные. Некоторые считали, что он продался немцам за лишнюю миску баланды, стал немецким пособником. Но многие старшие командиры из военнопленных знали безупречное боевое прошлое Фомина и решили серьёзно с ним переговорить. К этой беседе майор Виталий Ткаченко привлёк и нескольких младших офицеров, имевших авторитет в массе, в том числе и Иванова.

– Слушай, Фомин, – говорил лагерному коменданту Ткаченко, – твои штубы и сам ты превращаетесь в немецких холуев, шестёрок. Поддерживаешь режимную дисциплину. Что ж, может, ты и в патефонщики запишешься, ребятам мозги крутить начнёшь?

Полковник Сабуров и майор Родных, капитаны Ковган и Терентьев, лейтенант Иванов и ещё несколько человек вели этот разговор в комнате Фомина. Он был очень взволнован, побледнел и хмурился. Было видно, что слова старших офицеров его глубоко задевают и обижают. Но он в этой беседе ещё оправдывался перед самим собою, перед товарищами, перед родиной. Он доказывал, что для пленных выгоднее иметь свою, внутреннюю администрацию, и что ради блага наших людей он принял на плечи постылое звание лагерного внутреннего коменданта.

Офицеры удалились, по-видимому, не вполне убедив Фомина, однако убедившись в одном сами: Фомин, безусловно, честный человек и думает о благе пленных, но легко может скатиться, сам того не желая, на путь пособничества врагу.

– Дело дальше так не пойдёт, капитан, – возобновили командиры тот же разговор через несколько дней. – Требуем от вас окончательного и ясного решения: наш ли ты человек или попутчик фашистам. Совесть у тебя есть офицерская? Попичу помогать она тебе не мешает?

– Дисциплину я не ради Попича поддерживаю, – тихо сказал Фомин. – Она нам самим нужна, чтобы не стать бандой голодных анархистов. Случись драка или что – постреляют немцы с вышек, и только. И всё же я стараюсь поддержать народ. То одно, то другое похлопочу. Немцам на нас наплевать, а мы, обслуга, всё-таки кое-чего добиваемся.

– Фомин, вы занимаете штатную лагерную должность. Вы освободили для фронта немецкого офицера. Может, он сейчас ленинградских детей обстреливает вместо того, чтобы здесь сидеть в этой вашей норе. Мы перестанем считать вас военнопленным, если вы не искупите вины.

– Товарищи! – голос Фомина дрожал. – Я и не думал, что даже вы можете сомневаться во мне. Хорошо, я согласен на всё, что вы мне предложите, если считаете меня неправым. От своей должности я откажусь хоть сейчас.

– Не в должности дело, а в вашей позиции. Не место красит человека, а человек красит место. Люди рвутся из фашистской неволи. Каждый боец нужен родине. Каждый сын дорог матери. Малейший шанс мы должны использовать, отвлекать силы от фронта, путать фашистские карты в тылу.

Фомин понял. И когда группа пленных снова принялась за подкоп, «внутренний комендант» стал помогать делу. Осторожно он вовлёк в заговор ещё двух человек: капитана Седова, занимавшего должность «блокальтестер» (старший по блоку) и штубендинста лейтенанта Сидоренко.

Подземный ход стал подвигаться быстро. Землю ровняли под полом барака. Уже раздобыл Фомин с воли компас и карту, уже целая группа вот-вот могла покинуть лагерь…

Но сыскался предатель. Дело с подкопом раскрылось. Видимо, доносчик не назвал имён, потому что на следствии немцам не удалось никого уличить конкретно, но Фомина заподозрили в соучастии. Его отстранили от комендантской должности, а вскоре Попич привёл в зону всех надзирателей, и штубендинсты забегали по баракам, скликая народ.

– Кого вызывают? – волновалась масса. – Всех или по списку?

– Говорят, Попич этап собирает. Выкликивают по списку.

У ворот выстроили сотню военнопленных. Подбор не оставлял сомнений. Отправляли предполагаемых соучастников подкопа, «неблагонадежных», склонных к побегам. От одного из надзирателей услыхали, что «сотню чёрных» повезут куда-то в глубину Германии, в особо режимные лагеря.

Вячеслав тоже стоял на браме и с тревогой глядел на товарищей. Свистел декабрьский ветер. Мела позёмка. На мёрзлой земле этапники стояли в рваных башмаках, латаных сапогах, одетые в трофейный хлам: польские утильные шинелишки, венгерские бушлаты, списанные в расход. Оставшиеся дарили этапникам кто пилотку, кто портянки, кто бельишко.

Александр Ковган не попал в этапный список и подошёл проститься с Вячеславом.

Александр – весёлый, остроумный парень, отличный музыкант, душевный товарищ и очень стойкий в беде человек, сильно переживал разлуку с другом. Их связывало общее несчастье с первых дней плена. Сбитые в одном бою, сведённые в одной камере Орловского централа, они теперь, пройдя нелёгкий совместный путь в плену, расставались у ворот лагеря. Но юмор Александра не изменил ему и в эту грустную минуту.

– Провожающие, – произнёс он тоном диктора на Курском вокзале в Москве, – проверьте, не остались ли у вас… пилотки отъезжающих!

И вручил Вячеславу какую-то старенькую пилотку, потому что иначе друг ушёл бы за браму с непокрытой головой.

И снова дорога на вокзал, руины станции. В одной шеренге с Вячеславом и Терентьевым шагают развенчанные штубы, выданные фашистским провокатором: Фомин, Сидоренко, Седов.

Под двумя красными товарными вагонами воет и метёт позёмка. Пленных грузят в оледеневшие вагоны: полсотни в один, полсотни в другой. В каждом вагоне пленных загоняют в одну его половину и сажают на мёрзлый пол. На нём никакой подстилки.

Загнав пленных в отведённую им половину вагона, конвоиры тут же отгораживают её колючей проволокой. Её наглухо прибивают молотками. Слышно, как и в соседнем вагоне стучат такие же молотки.

– Капитальная упаковка! – замечает Терентьев. – Сколько же конвоиров они посадят в другую половину вагона?

Там поместились четыре автоматчика. К их услугам были четыре постели, стол, чугунная печка, посуда, даже игральные карты. Один из конвоиров уселся около проволоки, навёл на пленных автомат, положил палец на гашетку. По первому сигналу он превратит за секунды всю полусотню людей в кровавое месиво.

Поезд тронулся на запад. Солдаты бросили за проволоку немного сырой нечищенной брюквы – немецкий этапный паёк для пятидесяти пленных авиаторов, людей некогда отобранных самыми придирчивыми в мире медицинскими комиссиями как здоровейших, сильнейших сынов своего народа, как его физический и духовный цвет.

Вставать, делать резкие движения, говорить вслух, обращаться к конвою – всё было ферботен[31]31
  Verboten – запрещено (нем.)


[Закрыть].

Когда чугунная печка накалилась углём, в вагоне стало душно и жарко, но ледяной пол так и не согрелся. Мучила жажда. Пить давали по несколько глотков на человека, в консервных банках. Мочились тоже в баночку и опоражнивали её в окошко. Прочие естественные отправления были попросту… ферботен!

Так, в кошмарном оцепенении, под недвижными зрачками автоматных дул ехали в Германию русские военнопленные лётчики-офицеры. Большинство имело отличную топографическую подготовку и, не выглядывая в окна, довольно точно определяло азимут движения: судя по теням из окна, их везли куда-то на юго-запад, в глубокий тыл гитлеровской Германии.

На третьи сутки поезд задним ходом загнали в какой-то тупик. Конвоиры клещами отогнули проволочное заграждение, вагон открыли, пленные не сошли, а, скорее, упали на землю. Прямо с тупикового запасного пути открывался взору пленных пейзаж гитлеровского рейха: панорама огромного лагеря, в сотни бараков. Рядом с вагоном уже стоял лагерный конвой и переводчик. Пересчитав пленных, переводчик сказал:

– Вы прибыли в баварский город Мосбург. Перед вами – международный лагерь военнопленных «ШТАЛАГ МОСБУРГ НУММЕР ЗИБЕН-А»[32]32
  Nummer sieben-A – номер семь-А (нем.)


[Закрыть].

Он имел вид города, этот шталаг, обдуманно и скучно распланированного, электрифицированного, асфальтированного и сугубо зонированного: колючая проволока не только оплетала лагерь густой паутиной, но и делила внутренние зоны, разобщая узников разных стран друг от друга.

– У нас имеется и несколько русских зон. Вы тоже попадёте туда. Шагом марш!

Но их не поместили ни в одну из русских зон шталага. Прямо с дороги пленных лётчиков привели в карантинный блок, окружённый проволокой. Несмотря на своё официально медицинское название, барак, куда втолкнули этапников, оказался ужасающе грязным. В нём не имелось ни нар, ни коек, ни подстилок. Только на полу валялись в беспорядке бумажные циновки. Их хватило на одну треть впущенных сюда людей. Но после трёхсуточного сидения в вагоне было наслаждением вытянуться хоть на полу! И барак показался отелем класса люкс после ледяного вагонного пола.

Увы! В этом «люксе» было такое количество блох, что пришлось срочно завязывать все тесёмки, рукава гимнастёрок, прижимать к шее воротнички. Блохи буквально взбесились и атаковали вновь прибывших массированными непрерывными налётами. Ночью они шуршали на бумажных подстилках и запрыгивали в лицо. Невозможно было предвидеть, сколько продержат этап в этой гнусной норе. Оказалось невозможным и допроситься врача к больным. В зону из барака не выпускали.

Единственное лицо внешнего лагерного мира, допущенное в барак, был кострыга (от немецкого «kostträger» – подносчик пищи). Утром он приносил двухсотграммовую пайку эрзац-хлеба и два ведёрных кофейника с брюквенной баландой. Вечером те же кофейники привозились с жидкой бурдой, подслащённой сахарином и называвшейся «кофе». Словечком кострыга обозначалась и сама повозка, которую с помощью ремённых петель тащили «бурлаки» во главе с раздатчиком кострыгой.

Среди кострыг были поляки, французы и русские. Изредка они сообщали лагерные «утки», иногда сведения о фронтах, почёрпнутые из газеты «Фёлькишер Беобахтер», единственной допущенной в лагерь. По словам кострыги, невозможно даже перечислить все национальности, чьи представители содержатся в здешнем лагере. Он назвал русских, американцев, англичан, французов, поляков, чехов, итальянцев-бадольянцев (сподвижников маршала Бадольо), сербов, интернированных индийцев, марокканцев, норвежцев, голландцев, бельгийцев, албанцев, греков… И на этом он запутался, но заверил, что перечислил только часть национальностей, составляющих пятидесятитысячное население шталага Мосбург.

– Пятьдесят тысяч? – переспросил Терентьев. – Это же чуть поменьше города Подольска! Масштабы недурны. Но почему нас уже которую неделю держат в этом карантине? Даже блохи нами наелись. Почему в зону не переводят?

– Бациллоносители! – усмехнулся Вячеслав. – Заразные.

Но то, чего так опасалась администрация, – установление связи нового этапа лётчиков, непокорной «сотни чёрных», со всей массой русского сектора – оказалось под силу самим военнопленным.

Однажды вечером кострыга подъехала с кофе, и раздавать его явился помощник кострыги. Дежурный поляк, штатный кострыга, разлил бурду и уехал, а «помощник» остался в бараке на ночь.

Вскоре в уголок, где он устроился на ночлег, шёпотом позвали капитана Терентьева. Он прокрался туда, пошептался с пришельцем и вернулся к Вячеславу.

– Тебя зовёт, – шепнул он товарищу. – Сходи, поговори. Наш человек из русской зоны. Поосторожнее со штубами. Не продали бы.

Вячеслав перешёл в уголок. Накрывшись ватником, лежал незнакомый товарищ, похожий на матроса. Вячеслав ощутил крепкое рукопожатие. Прилёг рядом.

– Вячеслав Иванов? О тебе всё знаю. Меня зовут товарищ Николай. Как нога? Устроим тебя к врачу польской зоны. Положим в их ревир. Будем добиваться, чтобы вас из карантина выпустили, но начальство боится лётчиков, не хочет в зону пускать.

Утром товарищ Николай ушёл с кострыгой. Впоследствии выяснилось, что это представитель подпольного Братского союза военнопленных – Б СВ, в котором руководящую роль играют советские офицеры. От Николая «сотня чёрных» узнала, что одним из главных инициаторов Братского союза является военнопленный артиллерист, начальник штаба полка Святослав Шлепнёв.

Через несколько дней товарищ Николай снова явился в карантинный блок и принёс приказ БСВ: устроить суд чести над бывшими штубами и лагерным комендантом Фоминым. Шлепнёв велел передать лётчикам такие слова: нам и вдали от родины нужно помогать ей всеми силами и беспощадно расправляться с пособниками фашизма, если вина их доказана. От руководства БСВ на судебном заседании должен присутствовать товарищ Николай.

Переговорив с двумя-тремя лётчиками, наметили день, точнее, ночь суда. И вот эта ночь наступила.