Текст книги "Почему стоит читать? Сборник статей"

Любимый писатель

Припоминаю время, когда Тургенев был у англичан, мужчин и женщин, читающих иностранную литературу, самым любимым из всех русских писателей. Нам казалось, что сочувствие и сердечность более свойственны его произведениям, чем шедеврам Толстого и Достоевского, хотя, надо сказать, из произведений последнего английским читателям были тогда известны лишь «Преступление и наказание» и «Бедные люди».

Особенной любовью Тургенев пользовался среди литераторов во Франции. Флобер был привязан к нему по-братски, а Мопассан отзывался о Тургеневе, писателе и человеке, не иначе как с восторгом и считал, что он более велик, чем Флобер. Ренан – об этом напоминал Джордж Мур в своих «Признаниях» – считал тургеневские романы и повести высочайшим, со времен античности, свершением литературы, да и сам Мур полагал, что в мире существовали лишь два великих повествователя, Бальзак и Тургенев: только они, по его мнению, были способны создавать бессмертные произведения.

Впервые я прочел Тургенева в самом конце XIX века. Рыцарь литературы, наш профессор С.-Дж. Макмуллен, целый час вещал с кафедры о том, какое это великое свершение – роман «Отцы и дети», и его энтузиазм был убедителен.

Да, роман «Отцы и дети» заслуживает всяческих похвал, которые ему расточал наш профессор, и чем больше я читал Тургенева, тем сильнее подпадал под его обаяние. В то время я вряд ли простил бы Толстому его пренебрежительное отношение к этому роману.

Толстой как-то гостил у Тургенева, и тот, естественно, пожелал узнать мнение коллеги о своем только что созданном произведении, почему оставил Толстого в гостиной наедине с «Отцами и детьми». «Чтобы читать было удобно, – рассказывает исследователь Эйлмер Мод, – Толстой прилег на большой диван и начал чтение, но роман показался ему столь «сделанным» и малоинтересным, что он заснул и проснулся от странного ощущения и снова увидел спину удаляющегося автора…»

Тургенев, который был старше Толстого десятью годами, приветствовал его литературные успехи, однако человек раздражительный одобрение и даже помощь «стариков» способен ошибочно истолковать и отвергнуть как излишнюю опеку, а оба они, и Толстой, и Достоевский, не в состоянии были и помыслить о том, что к ним можно относиться покровительственно.

Достоевский, который сначала чуть ли не боготворил Тургенева, спустя несколько лет критиковал его за «нелепую» важность и «аристократически-снисходительную» манеру заключать в объятия и подставлять щеку для поцелуя. Если бы мы знали о Тургеневе только со слов его русских литературных соперников, то какое превратное понятие мы бы о нем получили! Превратное, если сравнивать его с впечатлением от романов писателя или свидетельствами французских друзей. Они-то считали Тургенева Титаном Дружелюбия и Благожелательности. Полагаю, что они были ближе к истине. Не могу принять и толстовское высказывание о Тургеневе как весьма капризном, сердитом «диспептике», и не способен согласиться с толстовской же критикой героини романа «Накануне», чей образ он считал безнадежно плохим. Не согласен я и с утверждением о равнодушии Тургенева к его персонажам, о том, что он не испытывал к ним каких-либо добрых чувств и вообще изображал «уродов, которых автор бранит, а не жалеет»[33]33
  Л.Н. Толстой. Письма 1845–1886. «Худ. лит.», М. 1965, стр. 212–213.


[Закрыть]. Правда, когда Толстой писал об этом, он сам никаких романов не читал и не советовал их читать другим, в особенности тем, кто находится в подавленном состоянии духа и не знает, чего ждать и хотеть от жизни. Однако даже и тогда Толстой ставил «Накануне» выше романа «Дворянская усадьба», который вторично на английский был переведен под его истинным названием: «Дворянское гнездо».

Нетрудно оспорить толстовское мнение, что этот роман слаб и банален… Да, его сюжет можно положить в основу современного голливудского фильма, и, тем не менее, Лиза никогда бы не позволила себе даже во имя любви к мужчине изменить священному религиозному долгу. Но, может быть, именно это Толстой и считал слабостью и банальностью?[34]34
  Очевидно, намек на то, что в романе «Анна Каренина» героиня изменяет «священному долгу» и вступает в любовную связь. (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть]

Главное, однако, в том, что «Дворянское гнездо» – произведение, в котором, несмотря на некоторую заурядность сюжета, действуют чрезвычайно правдиво изображенные персонажи, и это не только помещик Лаврецкий, его эгоистичная жена и Лиза, но и ее тщеславная мать, и добросердечная, мудрая тетушка, и нескладный старый учитель музыки, и все остальные. Это роман о торжестве Зла в обличье пошлости и мирской суеты, разрушающего счастье ни в чем не повинных, добрых людей. А какое здесь глубокое постижение человеческого сердца в его способности любить и его самых высоких побуждениях, почему читатель восхищается романом как некоей идиллией, созданной поэтическим тургеневским гением.

Да, Тургенев тоже знал, что большинство людей, и мужчины, и женщины, могут быть отвратительны и физически, и нравственно и что в мире вообще мало красоты. В этом Тургенев – реалист, но, тем не менее, мы чувствуем его убежденность в истинной благодати человечности и в совершенстве нас окружающей природы с ее прекрасными рощами и сладкоголосыми птицами.

Не знаю, был ли Тургенев первым, кто сказал, что роман должен быть «куском жизни», как говорили еще совсем недавно (кстати, по-моему, весьма некрасивое выражение[35]35
  Впервые его употребил Ги де Мопассан в статье о Тургеневе.


[Закрыть]), но сам Тургенев в своей прозе стремился именно к этой цели. Вот почему, несмотря на всю поэтичность его творчества, а он был настоящим поэтом, Тургенев гораздо реалистичнее, чем прочие реалисты, в изображении людей, старых и молодых, и того, как они живут, чувствуют, думают и говорят.

Его «Рудин», например, новый английский перевод которого был недавно опубликован в сборнике тургеневских произведений, вышедших под общим названием «Отцы и дети», мне кажется не очень сильным романом с точки зрения сюжета, но сам герой-идеалист, мастер красивых речей, слабовольный приживал, существующий на даровщину, – реальный, живой человек, окруженный такими же реальными, живыми людьми… На последней странице романа мы, правда, узнаем, что Рудин погибает на парижских баррикадах 1848 года, и вот это единственное, в чем я не могу вполне поверить автору.

«Отцы и дети» сильнее «Рудина» сюжетом, хотя и не всегда достоверностью. В моем теперешнем возрасте главный герой романа, Базаров, мне скорее неприятен – этакий грубый молодой нигилист, ниспровергающий идеалы старшего поколения, хотя, когда я сам был молод, он казался мне человеком героического склада. Его образ, однако, верен жизни как своеобразный тип идеалиста, отрицающего необходимость идеалов. Это одна из самых памятных фигур в русской литературе – возвышающийся над другими героями романа интеллектуальный деспот, – но все же именно «старики», которые, по сравнению с Базаровым, кажутся пигмеями, именно они с их добротой и сердечностью делают роман сосудом красоты.

Как характерны для Тургенева с его даром сочувствия и заключительные строки романа, когда мы видим отца и мать Базарова у его могилы: «Неужели их молитвы, их слезы напрасны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце не скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами; не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной природы»; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…»

Возможно, вы решите, что это сентиментально и так сказать способен самый заурядный писатель, однако чувство, которым проникнуты эти строки, слишком искренно, чтобы считать их только сентиментальностью: сердечность Тургенева всегда слишком для этого глубока и неподдельна. Вот почему он, наверное, станет одним из любимых писателей и для следующего поколения читателей-англичан, которые прочтут его романы в новом переводе Ричарда Хэйра, как был он любим теми, кто читал его в прекрасном переложении Констэнс Гарнет почти полстолетия назад[36]36
  Это предвидение оправдалось, если судить по «тургеневским» публикациям в Англии и США, например, по изданиям романа «Отцы и дети» в 1961, 1965, 1966, 1995, 1997, 1998, 2003, 2005, 2007 (трижды), 2008, 2009 годах, и это неполные данные.


[Закрыть].

1947

II. Необычные люди, темы и книги

Ди Вернон

Диана Вернон – одна из самых очаровательных героинь сэра Вальтера Скотта. Большинство из нас в юности влюблялись в нее в тот самый момент, когда Диана галопом, на прекрасной лошади, черной как смоль и с клоками белой пены на уздечке, врывалась на просторы его романа «Роб Рой». В седле красавица Диана казалась особенно героичной на фоне горной долины, которой владеет клан Осбальдистонов. Фрэнсис Осбальдистон, приехавший к дяде из Лондона, сразу же влюбился в промчавшуюся мимо Диану, «когда ее длинные черные волосы, выбившиеся из-под ленты в пылу охоты, развевались по ветру».

Мы, однако, чувствуем не только восхищение при виде «прекрасной амазонки». Она вызывает и симпатию, и острое любопытство как неведомая принцесса, попавшая в беду, жертва таинственной зловещей судьбы. Ее родственники из клана Осбальдистонов – грубые и невежественные жители горной долины. Исключение составляет кузен Рэшли, «кривоногий, хромой негодяй с бычьей шеей, настоящий Ричард III, только без горба». Интриган и заговорщик, он помышляет о том, чтобы жениться на Диане, а сама она так отзывается о своих родичах: «мои кузены – настоящие обезьяны». Всегда пьяные, невежественные варвары были единственными спутниками ее юности и существует лишь один способ прервать общение с ними – уйти в монастырь.

Большей частью своей притягательности для читателя Диана обязана, однако, гордому отказу покориться судьбе. Ей свойственна мужская независимость характера, о чем однажды она и сообщает Фрэнсису: «В привычке мыслить и действовать я скорее принадлежу к вашему полу и, наверное, еще потому, что росла в мужском окружении». И занятия Дианы, в которых она ничем не уступает кузенам, – тоже мужские. Она умеет оседлать и взнуздать лошадь, перескочить через деревянную ограду в восемь рядов и «выстрелить из ружья не моргнув глазом». Будучи равной в этих умениях своим невежественным грубым родственникам, она, однако, обладает еще и отличным знанием латыни и древнегреческого: «Я больше люблю историю и другие науки, – доверительно сообщает она кузену, – но изучала также поэзию и классическую словесность».

Да, немного найдется в литературе таких героинь восемнадцати лет, которые признаются в своей учености, не опасаясь прослыть «синим чулком», но Диану невозможно отнести к их числу – слишком она для этого страстная натура. Ученость для нее, кстати, не источник тщеславной самодостаточности, а знамя борьбы. Она – бунтовщица и не только потому, что, как образованная женщина, противостоит невежественным мужчинам, а точнее – животным в человеческом облике. Красавица Диана еще и католичка-якобитка[37]37
  То есть сторонница английского короля Якова II (1633–1701) из династии Стюартов. Яков II пытался восстановить католицизм как общегосударственную религию в Англии, но был низложен в ходе «Славной революции» 1688–1689 гг.


[Закрыть] и это в такое время, когда из-за преданности Стюартам можно потерять всё. Напротив, Фрэнсис Осбальдистон – виг и пресвитерианец, почему он и пытается сначала подавить свою любовь к этой «занозе в сапогах». Однако проигранное якобитами дело бросает на Диану романтический отблеск, окружая ее голову золотым нимбом святой и не только в глазах Фрэнсиса, но и в наших тоже. Все в Диане так причудливо, странно и так непохоже на остальных, так героично и в то же время наводит на тревожные мысли об угрожающем ей несчастье, что трусоватый слуга Фрэнсиса, садовник Эндрю Фэйрсервис называет ее «лихоманкой».

Диана еще и одна из самых активных красавиц в английской литературе, а если нам чего-то в ней недостает, то это лишь по воле самого сэра Вальтера, не отобразившего подробно ее деяний. Ему достаточно, чтобы мы понимали, в какой трудной ситуации оказалась эта девушка. Правда, ближе к концу романа, Диана чаще показана как красавица действующая. Автор уже не всегда ограничивается лишь упоминанием о ее героических поступках и даже иногда возвышает ее до уровня демиурга событий. Она действует решительно и при этом тщательно продумывает все последствия. Когда предатель Рэшли так запутывает ситуацию, что Фрэнсиса обвиняют в нападении на гонца короля и краже важных документов, это Диана провожает молодого вига до холма, с которого видна граница – она всего лишь в 18 милях – и умоляет его бежать, иначе ему грозит гибель. Когда же Фрэнсис отказывается – прежде он должен очистить свою репутацию от незаслуженного пятна – то опять-таки Диана ведет его к судье, старому сквайру Инглвуду и заставляет упирающегося злобного Рэшли привести к судье и Роб Роя как свидетеля невиновности Фрэнсиса. Всё, за что Диана ни взялась бы, всё заканчивается успешно и даже великолепно, однако, увы, на ее долю выпадает мало возможностей действовать напрямую, чаще она «закулисно» управляет своими кузенами в интересах дела: «Я девица, – объясняет она Фрэнсису, – и если бы сама совершила хоть половину из того, что было задумано, меня бы посадили в сумасшедший дом». Однако сэру Вальтеру было достаточно и тех кратких мгновений, которые проливают свет на ее удивительный характер, поэтому, повторюсь, он мало показывает его в действии и самые важные свои поступки Диана совершает как бы «за сценой». Нам лишь намекают, например, что эти действия связаны с появлением таинственного незнакомца. Вот она идет рядом с кем-то, одетым в плащ с капюшоном, мимо окон старой библиотеки. С кем? Это ее тайна, которая становится известной Рэшли, и теперь он уверен, что Диане придется выйти за него замуж. И снова образ Дианы окутывается романтической дымкой таинственности, особенно когда мы узнаем, через что пришлось пройти героине, пока она скрывала и прятала своего отца, за голову которого назначена большая награда. Несколько раз нам кажется, что Диана обречена – на замужество или на заточение в монастырь, тем более, что ее тайна уже не тайна и сама Диана даже вроде рада была бы укрыться от мира в обители. В порыве гнева на Рэшли, который уже объявил всем о том, что их свадьба дело решенное, она сравнивает себя с «бедной сиротой из сказки, которая еще в колыбели была обручена с «Большим Медведем» – норвежским королем – почему в школе ее дразнят «медвежьей невестой».

Читателя волнуют и страдания Фрэнсиса: он тоже вынужден «оставить принцессу, покинутую приближенными и лишенную всех привилегий ее сана» – и оставить во власти опасных для жизни тайн, о которых она не вправе ему рассказать, почему просит верить ей на слово: «Я простая, но честная девушка и действовала бы честно и открыто перед всем миром, но судьба поставила меня в такие опасные, предательские, запутанные отношения, что я и слова не могу сказать из страха перед возможными последствиями – не для себя, но для других».

«Мы с вами никогда больше не увидимся», – добавляет она, протягивая Фрэнсису руку и, уклонившись от прощального поцелуя, уходит к себе в комнату, и любимая кажется ему вдвойне прекраснее от нависшей над ней опасности.

Если первая половина романа, так сказать, принадлежит Диане, то вторая – Роб Рою, хотя все же и Диане. Пусть она редко здесь появляется, но именно Диана распоряжается дальнейшими событиями. Это она передает Фрэнсису запечатанный пакет, который должен быть вскрыт только в чрезвычайных обстоятельствах, что потом помогает ему вернуть отцу имущество, которого тот лишился из-за предательских махинаций Рэшли. И если Роб Рой в Глазго, находясь в усыпальнице Главного собора, шепчет на ухо Фрэнсису, что тому угрожает опасность, то в данном случае разбойник исполняет поручение Дианы. И последующие события – нападения из засады, боевая схватка и убийство, а в этих эпизодах участвуют Роб Рой, Эндрю Фэйрсервис и судья Никол Джарви – все они тоже совершаются при незримом «присутствии» Дианы, и, в результате, она спасает и молодого человека, и контору его отца.

Тем не менее мы все равно ворчим: нам не нравится физическое отсутствие Дианы «на сцене» действий и поэтому с таким восторгом потом узнаем, что один из двух спутников, сопровождающих Фрэнсиса – сама Диана в мужском плаще. Здесь она опять властительница событий, тем более, что теперь может вручить Фрэнсису еще один пакет, а в нем – документ, который возвращает ему прежнее достояние. «Понимаете, дорогой мой кузенчик, – шутливо обращается она к Фрэнсису, при этом снова прощаясь с ним, – я наверное родилась, чтобы стать вашим добрым ангелом…»

Вот почему нам было бы невыносимо узнать, что их поцелуй означает «прощай навек». Однако восстание 1715 года завершается и наши герои, Диана и ее отец, находят защиту у Фрэнсиса в Осбальдистоне, и мы наконец успокаиваемся, предвкушая счастливое разрешение всех бед и несчастий. О том, через какие тяжкие испытания пришлось пройти Диане в предшествующие дни – тяжкие и потому, что Рэшли оказался предателем всего якобитского дела и способствовал его поражению – Скотт повествует не входя в подробности, но отец Дианы, сэр Фредерик, все-таки нам кое-что поведал: «Она прошла через такие испытания, которые послужили бы ко славе мученицы; она лицом к лицу встречала опасность и смерть во всех ее видах; она претерпевала трудности и лишения, от которых крепкие мужчины покрываются старческими морщинами; она проводила мрачные дни и неусыпные ночи без лишней жалобы на усталость и слабость».

Так разве существует на свете хоть еще одна, столь прекрасная, безупречная героиня романа с такими же высокими достоинствами как Диана Вернон?

1926

Мистер Полли

Есть немало читателей, которым мистер Полли нравится больше всех других литературных персонажей, созданных воображением Г.-Дж. Уэллса. Притягательность этого образа та же, в сущности, что у фильмов с участием Гарольда Ллойда[38]38
  Гарольд Ллойд (1893–1971) – американский киноактер, прославившийся в амплуа комического неудачника, все же добивающегося успеха.


[Закрыть]. «История мистера Полли» – комическая повесть о простаке-неудачнике, который в критический момент жизни становится героем, а кроме того, ни в каком другом романе мы не найдем сцен с такими смешными драками. Именно как нелепый драчун этот не умеющий драться коротышка и остается в нашей памяти, завоевывая по ходу действия и наши симпатии.

Дожив почти до 40 лет, мистер Полли ничего не достиг и не заработал, кроме несварения желудка. Он родился, вырос, женился, но все это сущий пустяк по сравнению с его постоянным желудочным расстройством. Он, по-видимому, никогда не влюблялся и ни с кем за всю свою жизнь не подружился. Однажды, правда, он едва не полюбил «с ходу» рыженькую девушку, сидевшую на садовой стене, но это был мимолетный романтический эпизод в жизни сентиментального прохожего, и трудно объяснить, почему он все-таки стал женатым. В браке он тоже не был хозяином положения, а, скорее, безвольной жертвой обстоятельств, ничего не значащей каплей в грандиозном потоке человеческой несостоятельности. Не состоялся мистер Полли и в своем мелком бизнесе, в котором «был не особенно заинтересован, торгуя носками и верхней мужской одеждой», а потому его лавочка никакой выгоды не приносила. Если не считать его любви к чтению и книгам, то в жизни мистера Полли, кажется, не было ничего, почему хотелось бы и стоило жить. Если же учесть его неизменное несварение – результат кулинарных действий жены – то можно смело утверждать, что жить ему действительно было незачем. Однако именно постоянное расстройство в конце концов и превратило мистера Полли в знаменитого литературного персонажа: оно, испортив ему характер, довело его до восстания, а это в свою очередь стало причиной его первой драки с мистером Распером, торговцем скобяными изделиями. А потом он поджег собственный дом и бежал, а потом вступил в ожесточенную борьбу с Дядей Джимом в окрестностях потвеллской гостиницы.

Наверное, ни в одном романе желудочное расстройство не стало, так сказать, главной пружиной событий, но здесь оно оказалось не менее важным явлением, чем ревность Отелло или мстительность Шейлока. Нет (и не было) у мистера Полли никаких переживаний, напрямую не связанных с плачевным состоянием здоровья. Вся его жизнь – маленькая Эпопея Несварения, и, когда Уэллсу понадобилось пояснить нам, чтó за человек этот мистер Полли, он обрисовал его как «поле битвы забродившей еды и воинствующих желудочных соков», да и вообще он «скорее не человек, а производное этой гражданской войны».

Что же касается внешности мистера Полли, то это «коротковатый, плотный, с небольшой лысинкой» человек, но, впрочем, и это не так важно, как, например, его «обеденное меню в понедельник»: холодная свинина, маринованные овощи, холодный пудинг с почечным жиром и с патокой, сыр, хлеб и кувшин пива, так что «удивительные события должны были происходить во внутренностях мистера Полли, – сообщает нам Уэллс, описывая столь нездоровую пищу. – О, просто удивительные!»

Понятно поэтому, что однажды мистер Полли громко захлопнул за собой дверь собственного дома, причем вся его фигура выражала «греховное недовольство жизнью, а также ярость и ненависть ко всему окружающему». Правда, чрезвычайное желудочное неблагополучие подвигло мистера Полли на героические поступки не сразу. Сначала для него было достаточно тихо ненавидеть соседей и отпускать у них за спиной разные язвительные замечания, когда, к примеру, он называет шорника-спортсмена Хинкса, щеголяющего в тесных рейтузах и клетчатом пиджаке, «карьеристом в клетку», а его образцовые нижние конечности «дрожащими, как желе, подпорками». Узнав об этом, мистер Хинкс пригрозил мистеру Полли физическим воздействием, и у мистера Полли не хватило духу столь же недвусмысленно ответить на угрозу в виде большого веснушчатого кулака, который мистер Хинкс сунул прямо под нос мистеру Полли со словами: «А ты, значит, болтаешь обо мне своим язычищем…» И мистер Полли в тот раз сник. «Ничего такого не было», – промямлил он. «Ничего не было, черт тебя задави? Ходишь тут, болтаешь своим поганым язычищем… Вот садану тебе в глаз, тогда увидишь…»

И мистер Полли увидел…

Возможно, по той причине, что мистер Распер, хозяин скобяной лавки и «обладатель самой остроконечной макушки в мире», был еще менее спортивен, чем мистер Полли, последний решился вступить с ним в рукопашную схватку, когда упал с велосипеда на тротуар посреди рассыпавшихся скобяных изделий. Вот тогда-то мистер Полли и повел себя как слон в посудной лавке, хотя даже и «тогда его некомпетентность в кулачных боях бросалась в глаза гораздо чаще, чем его отвага…» Здесь, на тротуаре, эти беспомощные, неумелые дети мирного времени, не привыкшие к общению с оружием и незнакомые с насилием, самозабвенно предались неуклюжим и смехотворным попыткам нанести хоть какой-то ущерб противнику. Самыми ощутимыми последствиями схватки были испачканные в дорожной пыли пиджаки, взлохмаченные волосы и помятые, а то и полуоторванные воротнички. «Случайно мистер Полли сунул палец мистеру Расперу в рот и некоторое время очень старался продырявить ему щеку по направлению к уху, но не преуспел, так как мистер Распер укусил мистера Полли за палец, правда не очень сильно, потому что большую часть усилий он потратил на сближение лица мистера Полли с тротуаром. Все же ни тому, ни другому не удалось пустить противнику кровь».

Так началось восстание. Потом мистер Полли, поджигая собственный дом, забывает перерезать себе горло, как собирался, а когда его брюки уже начинают тлеть, он спасает глухую старую соседку и возникает перед собравшимися «под гром бурных аплодисментов», и мы понимаем, что он уже никогда не станет относиться к себе как «самому слабому и ничтожному подобию человека, прежде балансировавшего на грани псевдобытия». Из ничтожества мистер Полли внезапно стал «кем-то», хотя, оставаясь все еще довольно несообразным человеком, он бежит от уже несуществующего дома и начинает новую жизнь «слугой на подхвате» в речной гостинице Потвелла. Его первые попытки работать, например, перевозчиком через реку, когда он окатывает водой пожилого напарника, а вдобавок дважды ударяет его шестом и запутывается в водорослях, столь же непрофессиональны, как прежние поползновения торговать, но вот приезжает Дядя Джим, племянник хозяйки гостиницы, хамоватый грубиян и пьяница, и для мистера Полли наступает время настоящих испытаний, из которых он выходит героем.

«Это чума здешних мест, – говорит о своем родственнике хозяйка гостиницы, – чума, вот он что такое». Одна из причин, которые делают Дядю Джима «чумой» – то, что он терпеть не может «чужаков» надеясь присвоить все имущество тетушки. Он уже успел отвадить от ее денег и гостиницы всех предшественников мистера Полли, угрожая пустить в ход кулаки и обещая противникам ужасающие муки. Он и мистеру Полли приказывает убираться немедленно, красочно рисуя «возможности», от которых кровь стынет в жилах: «Жуть, что с тобой сделаю… Раздавлю твои безобразные… Выреж-жу печенку, понял? Мне ведь на все плевать».

По счастью для читателей и мистера Полли, который чуть не сбежал снова, на этот раз от страха, он все же находит в себе достаточно сил и решимости, чтобы ткнуть Дядю Джима ручкой швабры прямо в ребра, отчего тот упал в реку и едва не захлебнулся. Так мистер Полли завершает свою первую битву «еще не окончательной, но все же победой».

Во второй битве Дядя Джим по ошибке принимает за мистера Полли молодого мускулистого туриста и нападает на него со спины, после чего опять оказывается в реке, и, между прочим, с весьма поврежденной физиономией, так как молодой человек ударил его по голове свертком с сырым бифштексом и пакетом сахара, который очень кстати просыпался на Дядю Джима.

В упомянутых боевых эпизодах Уэллс изобретательно демонстрирует нам богатый набор предметов, из которых почти все можно использовать как оружие для нападения. Это, в сущности, вихрь, в котором кружатся данные предметы и вражеские конечности, это сногсшибательная охота на противника. Если мистер Полли хватается за кочергу, то Дядя Джим готов отразить атаку с помощью дохлого угря, завернутого в газету. Яростно им размахивая, он изо всех сил ударяет свертком прямо в челюсть, но не мистера Полли, а почтенного постояльца гостиницы, и только в «Дон Кихоте» можно встретить такие же фантастические, буйно-веселые сцены потасовок.

В конце концов на сцене появляется более распространенное и нормальное оружие, и мистер Полли, в одной ночной рубашке, прячется в кладбищенской крапиве, а Дядя Джим пытается поразить его из духового ружья. В целом эта битва очень примитивна, и мистер Полли так и остается маленьким человеком – и в то же время становится героем. Это современная комическая версия битвы Давида с Голиафом, сочиненная Уэллсом, а его книга – шутливая притча о триумфе самого слабого маленького человека над могучим врагом.

1926