Текст книги "Почему стоит читать? Сборник статей"

«Любимое занятие строить планы? – восклицает Доротея – неужели ты полагаешь, что я помышляю о новых домах для моих земных спутников в такой несерьезной детской манере? Я могу ошибаться и не однажды, но как можно творить истинно-христианские дела в обществе столь мелко мыслящем?»

И хочется спросить, а существует ли на свете хоть одна молодая особа, обуреваемая пылким сочувствием к своим ближним, которая изъясняется подобным стилем? В молодости Джордж Элиот писала примерно столь же высокопарные письма, однако не могу поверить, что Доротея с ее возвышенным взглядом на жизнь, жертвуя собой достопочтенному мистеру Казобону, разглагольствует в таком фарисейском духе. Все же, после того как она вышла замуж за этого пожилого педанта, в котором уже иссяк источник человечности и вышла потому, что приняла его за современного Св. Августина, сочетающего в себе «гениальные качества врача и святого», наши сердца начинают ей сочувствовать. О как она жаждет изучить латынь и древнегреческий, чтобы читать вслух сему высокомудрому святому, как читали некогда «дочери Мильтона своему отцу». Как жаждет помогать в сочинении шедевра всей его жизни под названием «Ключ ко всем мифологиям»!

Она мечтает о том, чтобы стать Евой в новом Эдеме благочестивой учености, но к своему смятению узнает, что Казобон не способен разделять ее истинные интересы и что вместо интеллектуального и духовного содружества она должна удовлетворяться духовным и интеллектуальным одиночеством. Это трагедия обособленности, и Казобон тоже несчастен, так как блаженство, которое он мечтал найти в браке с молодой и прекрасной женщиной, от него ускользнуло. Он слишком стар и слишком закоснел в привычках своей по-монашески одинокой жизни. От человеческого в нем осталась только способность ревновать, и это большое достижение для писателя – создать такой захватывающий роман на столь приевшуюся тему: брак между неподходящими друг для друга людьми. С какой проницательностью они изображены Джордж Элиот – с их индивидуальным самосознанием, беспомощными попытками поступать как должно, утраченными надеждами, с их опасениями и заблуждениями, недаром у нас появляется чувство, словно мы их знаем гораздо дольше и глубже, чем любую другую несчастливую пару во всей викторианской литературе. И хотя они изображены без прикрас, но такими, какими люди являются на самом деле, автор ни на минуту не утрачивает к ним милосердия.

Когда ему было двадцать девять, Арнольд Беннетт отметил в дневнике: «Самая главная черта по-настоящему великого писателя это всеобъемлющее, как у Христа, сочувствие». Джордж Элиот сочувствует Казобону даже тогда, когда он пытается заставить Доротею дать обещание, обрекающее жену на рабскую покорность ему и после его смерти. Он составляет завещание, по которому она лишается наследства в случае, если когда-нибудь выйдет замуж за его племянника с богемными привычками Уилла Ладислава, но, пренебрегая наследством, Доротея обретает счастье с возлюбленным. Однако, именно к способному на низменный поступок пожилому педанту, потерпевшему крушение и в науке, и в браке, читатель проникается большей симпатией. Невозможно забыть ту последнюю, потрясающую сцену, когда в саду он ждет жену: она должна вот-вот придти и пообещать повиноваться ему даже после его смерти и – умирает прежде, чем она подходит, чтобы возвестить о своем решении.

Однако в романе «Мидлмарч» повествуется не только об одном несчастливом браке. Есть здесь и другая история, и вряд ли менее интересная – история молодого идеалиста, доктора Лидгейта с его страстным желанием реформировать врачебное дело, и хорошенькой юной его жены Розамонд, которая своей мещанской суетностью разрушает идеалы мужа и превращает его в банального ловца доходного и престижного благополучия. Здесь Джордж Элиот проявляет глубокое знание человеческой натуры, и, хотя Розамонд заслуживает осуждения и, по сути дела, осуждена, мы, тем не менее, испытываем к ней симпатию будто к хорошенькому животному, что ведет себя соответственно собственной природе. Есть и третья любовная история в этом романе, хотя она более обычна, в которой Мери Гарт, с ее милым и самоотверженным характером, делает из безвольного Фреда Винси настоящего человека, но главное в романе – замечательный образ несгибаемого, надежного рабочего Калеба Гарта, отца Мери.

Роман «Мидлмарч» – мир, населенный и другими, отлично выписанными персонажами, и это восхитительный старый болтун, дядюшка Доротеи, мистер Брук, ее сестра Селия, симпатичный сельский поклонник Доротеи, сэр Джеймс Чэттем, который потом женится на Селии; добродушный и щедрый священник, достопочтенный Фэйрбразер, который пополняет свой крошечный доход игрой в вист, и жадные родственники старика Физерстона, собирающиеся вокруг его смертного ложа в надежде унаследовать большие деньги. А желая нас поволновать, автор представляет нам образ лицемера-диссентера, косвенно повинного в убийстве.

Джордж Элиот, по-видимому, оттолкнула многих читателей, заподозривших ее в желании читать им проповеди, но, проповедница или нет, она доказала романом «Мидлмарч», что является великой повествовательницей, не лишенной к тому же ненавязчивого юмора. Ну а что касается тяготения к проповеди, то давайте вспомним ее слова из письма к Чарльзу Брею: «Если искусство не способствует расширению сферы человечности и сострадания, оно бездейственно с точки зрения морали: не раз с болью в сердце я убеждалась, что наши взгляды – плохие узы связи между людскими душами и единственное, чего бы мне хотелось достичь моими произведениями так это, чтобы читатели яснее представляли и острее чувствовали скорби и радости тех, кто отличается от них во всем, кроме самого главного: все мы человеческие существа, которым свойственно бороться и ошибаться».

1913

Генри Филдинг

Мальчиком, живя еще в Белфасте, я часто захаживал в Библиотеку «Лайнен Холл», где читателям разрешалось самим брать с полок книги, чтобы почитать их дома. Был там и один, вечнозапертый, шкаф, книги из которого можно было получить только с разрешения библиотекаря: «мораль у них сомнительная, что если они попадут не в те руки?» Среди них значились романы Ричардсона и Филдинга.

Сегодня, когда взгляды на мораль и нравственность изменились, «Приключения Тома Джонса, Найденыша» считаются произведением совершенно безвредным и даже полезным, однако наши предки-викторианцы проявляли бóльшую ответственность во всем, что касалось нравственного воспитания юношества и многие из них бывали обеспокоены тем соображением, как бы молодой обаятельный распутник Том Джонс не сбил их сыновей с путей праведности.

Однажды Дж. М. Дент[23]23
  Дент, Джозеф Мэлэби (1849–1926) – издатель, первым предпринявший публикацию серии литературных памятников.


[Закрыть] поведал мне, что испытывал большие сомнения насчет «допустимости» этого романа в Публичную Библиотеку и только посоветовавшись с доктором богословия, Р.-Ф. Хортоном и заручившись его одобрением согласился на подобный «допуск».

Нам, однако, незачем порицать викторианцев за боязнь, как бы сомнительные книги не оказали вредоносного влияния на молодежь, тем более, что и сам Филдинг отчасти разделял подобные опасения. В одном из своих эссеев, опубликованных в «Журнале Ковент-Гарден», он рекомендовал читателям «всемерное воздержание от скверных книг: я самым убедительным образом умоляю многих юных читателей избегать знакомства с книжными новинками до тех пор, пока они не получат одобрения какого-нибудь мудрого и образованного человека. Такую же осторожность рекомендую проявлять всем отцам, матерям и опекунам: «Дурные связи развращают добрые нравы» – повторил Св. апостол Павел вслед за Менандром, сказавшим: «Дурные сочинения развращают одновременно наши нравы и наши вкусы».

Говоря о «дурных» книгах, Филдинг имел в виду не только сочинения бездарные и глупые. Он подразумевал при этом произведения и двух гениальных писателей. Воздав хвалу Шекспиру и Мольеру, Филдинг продолжает: «Были однако и авторы, не лишенные таланта, кто так скверно им распорядился, что если бы их сочинения попали в руки палача, тот бы сжег их и ни один добродетельный человек не пожалел бы о такой утрате. Не побоюсь назвать среди них произведения Рабле и Аристофана, ибо, если будет мне позволено свободно высказать свое мнение, оба эти автора совершенно явно замышляли предать осмеянию всё здравомыслящее, благоприличное, добродетельное и священное, что есть в нашем мире».

Тем не менее, если мы согласны, что книги могут оказывать не только хорошее, но и дурное воздействие, то ведь не так легко решить, какие именно из них хороши, а какие плохи. Книга, которая лишь воспламеняет телесные страсти одного читателя, может, напротив, воспламенить возвышенными чувствами сердце другого. К тому же не надо забывать, что на свете существуют не только плохие книги, но и дурные читатели.

Если, подобно Филдингу, судить о книге с моральной точки зрения, то мы должны ожидать от нее лишь благотворного влияния, то есть, ее цель – делать человека гуманнее, углублять его здоровое представление о жизни и укреплять духовные силы, хотя доктор Джонсон[24]24
  Джонсон, Сэмюел (1709–1784) – английский писатель и лексикограф, создатель «Словаря английского языка» (1755), автор философской повести «Расселас, принц Абиссинский» (1759), знаменитых «Жизнеописаний выдающихся английских поэтов» (1779–1781).


[Закрыть], очевидно, не согласился бы с тем, что роман «Том Джонс» отвечает какому-либо из этих пожеланий.

Если обратиться к Босуэллу[25]25
  Босуэлл, Джеймс (1740–1795) – английский литератор, биограф, автор «Жизни Сэмюела Джонсона» (1791). Его сын, Джеймс Босуэлл Младший, издал фундаментальное собрание сочинений Шекспира в 21 томах.


[Закрыть], то и он поведал нам, что разделяет высказывание Ричардсона: «Добродетели героев Филдинга это пороки порядочных людей». На мой взгляд, однако, данное суждение попросту неумно и даже бессмысленно, хотя именно Босуэлл, как мне кажется, сумел ухватить суть проблемы, когда, проявив гораздо больше ума и проницательности, заявил: «Но я бы рискнул добавить к уже сказанному, что моральная тенденция творчества Филдинга хотя и не способствует укреплению ничем не запятнанной добродетели, встречающейся крайне редко, тем не менее всегда положительна по отношению к чести и к честности и возбуждает благожелательные, благородные чувства. Тот, кого Филдинг изображает честным человеком, есть добрый представитель общества, способный под верным руководством достичь морального совершенства».

Жизнерадостный Филдинг был человеком, который и других заставлял чувствовать, как это хорошо – жить на свете.

Леди Мери Уортли Монтегю[26]26
  Монтегю, Мери Уортли (1689–1762) – английская писательница, путешественница, знатная светская дама. Ее ум и образованность высоко ценились в интеллектуальных кругах. Отличалась также эксцентричностью поведения.


[Закрыть] в одном из своих писем дает нам очень яркое представление о Филдинге-человеке, познавшем добродетель наслаждения жизнью: «Счастливая телесная конституция… заставляла его обо всем забывать над блюдом паштета из оленины или даже единственным бокалом шампанского, и я уверена, что он тогда бывал так счастлив, каким никогда не бывает ни один принц на свете. Прирожденное добродушие заставляло его восторгаться «умениями» своей неопытной кухарки и поддерживало способность не унывать при любом повороте событий. Есть большое сходство между двумя характерами – Филдинга и сэра Ричарда Стиля, хотя, на мой взгляд, Филдинг обладал бóльшими ученостью и талантом. Им обоим, несмотря на помощь друзей, всегда не хватало денег, но их не хватило бы даже владей они наследственными угодьями, столь же обширными, как сфера их воображения. Тем не менее, каждый из них был создан для счастья, и жаль, что ни тот, ни другой не были бессмертны».

Несмотря на обаятельный характер и брызжущую через край жизненную энергию, Филдинг не оставил по себе легендарных воспоминаний, как Поп и Свифт, Джонсон и Голдсмит и многие выдающиеся писатели того же века. Он жил во времена сплетен и слухов, но анекдотов о нем почти не существует и не нашлось второго Босуэлла, который запечатлел бы его беседы и разговоры, хотя жизнь Филдинга протекала на виду у всех. Он учился в Оксфорде вместе с великим Чэтэмом[27]27
  Уильям Питт Старший, граф Чэтэм (1708–1778) – министр иностранных дел (1756–1761), премьер-министр Великобритании (1765–1767), лидер партии английских вигов.


[Закрыть] и был достаточно близок к нему, чтобы советоваться о целесообразности публикации «Тома Джонса». Многие годы он прожил при ослепительном свете тогдашней сцены. Он сразу же завоевал литературную славу. Он был знаменит и в небольшом избранном кругу, возглавляемом доктором Джонсоном. Он дружил с Хоггартом и Гарриком. Он закончил свои дни в должности самого человечного, деятельного и свободомыслящего лондонского судьи, и все это нам, конечно, известно, однако мы не знаем Филдинга как обычного человека и подробностей его ежедневной жизни, то есть всего того, что было известно современникам.

В восемнадцать лет Генри предпринял романтическую попытку похитить богатую и красивую пятнадцатилетнюю наследницу. Затем служил в театре и ставил сатирические фарсы, но самое интересное для нас в его карьере драматурга – нападки на премьер-министра Роберта Уолпола, которые были главной причиной ужесточения театральной цензуры. Однако независимо от того, пошло это на пользу самому театру, данное событие оказалось необыкновенной удачей для всей английской словесности. Филдинг ушел из театра, где считался только талантливым «наемником пера» и стал гениальным писателем. Когда в 1740 году был опубликован роман Ричардсона «Памела или Вознагражденная Добродетель», раздразнивший Филдинга чопорной серьезностью и расчетливой моралью, он решил его спародировать. У Ричардсона горничная Памела, которую преследует амурными домогательствами беспринципный хозяин, доказывает своим безупречным поведением, что честность – лучшая политика и в результате богатый ловелас женится на своей служанке. В романе Филдинга «Джозеф Эндрюс» изображен брат Памелы, целомудренный лакей, которого преследует с той же аморальной целью его хозяйка леди Буби. Задумав свое повествование как сатирический бурлеск, Филдинг, однако, создал первый в истории английской литературы комический роман и обессмертил его главного героя, пастора Адамса, как новоявленного Дон Кихота. С точки зрения викторианцев и этот роман с его грубоватыми подробностями был достоин порицания, но автор никогда не осмеивал подлинной, непритворной добродетели. Читая роман Сервантеса, мы смеемся над комическими неудачами благороднейшего Дон Кихота, но это ни в коей мере не умаляет нашей симпатии к нему. Филдинг тоже высмеивает, но подлецов, обманщиков и лицемеров, и не только высмеивает: он их презирает! А какой у Филдинга легкий, «быстротекущий» темп повествования! Я снова перелистал «Джозефа Эндрюса» и юмор романа, его человечность показались мне такими же притягательными для современного читателя, ценящего эти свойства, какими они были двести лет назад. Да, при этом Филдинг оскорбил некоторые общепринятые стандарты мышления своего времени, что известно по тому, какой прием оказали роману «Том Джонс». В 1752-м, через год после его публикации, Англию постигли два землетрясения и богобоязненные люди сочли это суровым наказанием свыше за «Тома Джонса» и подобные же «развратные книги». Как доказательство, что это кара небесная, утверждали: в Париже, где «Тома Джонса» печатать отказались, землетрясения не было.

Ричардсон тоже расценил роман Филдинга как «распутную книгу», а Сэмюел Джонсон довольно невежливо обозвал автора «болваном» и утверждал, что тот – «бездарный мошенник». Джонсон утверждал также, что у Филдинга низменный взгляд на жизнь, словно у «гостиничного конюха».

Однако иногда я задумываюсь, а что если бы Джонсон поближе узнал Филдинга: не был бы он им очарован так же, как Уилксом[28]28
  Уилкс, Джон (1727–1797) – сын продавца виски, получил образование в Лейдене. Женился на богатой английской наследнице, намного старше него. В 1757 году был избран в парламент, затем арестован за непристойный памфлет «Эссе о женщине», но в 1774-м, после освобождения, опять стал парламентарием и тогда же был избран мэром Лондона. Поборник свободы печати.


[Закрыть], а, быть может, даже согласился с мнением Гиббона, что рыцарственность романа «Том Джонс», его удивительно точное и филигранное изображение человеческих нравов «переживет Эскориал и Орла Австрийских Императоров». Конечно, защитникам романа не следует чересчур усердствовать в его «отбеливании» – ведь эпизод с Молли Сигрим не только литератору, но и человеку с самым элементарным представлением о приличиях может показаться довольно непристойным, но, с другой стороны, только человек с вывихнутыми понятиями о морали способен воспринимать Филдинга как писателя, который оказывает разлагающее влияние на человеческую природу. Не слишком веруя в ее святость, он, тем не менее, проповедовал естественные и вполне достижимые добродетели и сам был образцом честности как писатель и как судья. Отказавшись от самообогащения с помощью обычных тогда, но не вполне честных имущественных конфискаций, Филдинг стал вдохновителем антикриминальной кампании, оказавшей благотворное и длительное влияние на жизнь Лондона.

Трудно сказать, что явилось причиной его ранней, всего в сорок семь лет, смерти – чрезмерное трудолюбие или столь же усердное чревоугодие, но мы узнаем из его последнего произведения «Поездка в Лиссабон», куда он отправился в надежде поправить здоровье, что даже когда его дни были сочтены он сохранял благородство и храбрость духа.

В «Поездке» есть эпизод, который мне кажется самым замечательным отображением веселой правдивости Филдинга. Он рассказывает нам как поссорился с капитаном корабля, грубияном и задирой, и пригрозил ему, что на законном основании может привлечь его к ответственности, после чего тот запросил пощады: «И я сразу же его простил, – пишет Филдинг, – но на этих страницах, чтобы меня не сочли за глупца, возглашающего хвалу самому себе, я решительно отказываюсь от комплиментов. Мое прощение было вызвано не великодушием, продиктованным умом или христолюбивой благодатью. По правде сказать, я его простил по причине, которая всегда делает людей сговорчивее и добрее, если они к тому же не глупцы: я его простил потому, что мне самому было так удобнее и легче».

Ну можно ли не полюбить столь непритязательного, искреннего, доброжелательного, искушенного в житейских делах человека да еще такого мудрого?

1947

Сэра Вальтера еще можно читать

Одна из компенсаций за продолжительную болезнь такова: когда температура не очень высокая, а запястья в силах удержать книгу, больной располагает исключительно благоприятным временем для чтения. Это особенно ценится теми, чье дело – обозревать книжные новинки, а значит, сей профессионал большую часть жизни читает не то, что хотелось бы, а груду хороших, плохих и никаких сочинений, присылаемых ему на рецензию издателем… Разумеется, многие книги, которые читаешь по обязанности, тоже могут доставить удовольствие, но, знаете, чтение по собственному выбору – нечто совсем иное. Такой роскошной возможностью я и наслаждался несколько месяцев из-за довольно сносной болезни, и одной из вновь прочитанных книг был «Айвенго» сэра Вальтера. Роман оказался в моей спальне как раз в то время, когда один умный автор объявил, что произведения Вальтера Скотта «читать уже невозможно», и вот тогда я и подумал, что надо бы проверить на практике столь бойкое заявление, ведь недаром же Вальтер Скотт был полубогом для наших дедушек.

Я не обращался к «Айвенго» со школьных лет и вообще в последние годы мало внимания уделял Скотту, предпочитая ему такую неизменную величину, как Диккенс, хотя Арнольд Беннетт[29]29
  Беннетт, (Енох) Арнольд (1867–1931) – известный английский писатель, автор романов «Человек с севера» (1898), «Анна пяти городов» (1902), «Повесть о старых женщинах» (1908), драматург, эссеист, критик.


[Закрыть] однажды заметил, что он Диккенса перечитывать «просто не способен».

Я еще не успел углубиться в приключении главного героя, когда почувствовал, что, по крайней мере для меня, Скотт так же читабелен, как прежде: роман нисколько не потерял в свежести и новизне производимого впечатления с тех пор, как в тринадцать лет я проглотил один за другим все двадцать пять романов серии «Уэверли», издаваемых в бумажных обложках по четыре с половиной пенса за штуку. И так был я очарован ими тогда, что впоследствии приобрел все двадцать пять, но уже в хороших твердых переплетах и заплатил за них свои кровные двадцать пять полукрон, а в детстве я обратился к сэру Вальтеру по совету отца: он заверил меня, что романы Скотта не менее увлекательны, чем те однодневки, которые я жадно поглощал. Так на какое-то время сэр Вальтер стал для меня самым неподражаемым писателем мира.

Спорить не хочу, но, возможно, в XIX веке значение Скотта действительно несколько преувеличивалось. Были даже те, кто утверждал, что Скотт превосходит других романистов так же, как Шекспир – всех поэтов своего времени. Между прочим, еще недавно некоторые полагали, что именно сам Скотт в ходе анонимного обсуждения его романов заявил в журнале «Квотерли ревью»: «Персонажи Шекспира в своих поступках и мыслях походят на живых людей не более, чем герои одного таинственного автора» (разумея под последним самого себя). К счастью для репутации Скотта как человека здравомыслящего и солидного, теперь установлено: хотя сей журнальный отзыв действительно принадлежал перу Скотта, все похвалы по адресу «таинственного автора» были добавлены редактором издания.

А вообще, сказать, что Скотт – не Шекспир не значит развенчать сэра Вальтера. На этот счет очень интересную и убедительную статью написал критик Уильям Хэзлит, подчеркнув всю абсурдность сравнения Скотта с Шекспиром. Хэзлит, а он был, как известно, одним из самых пылких поклонников Скотта, свою рецензию на его роман «Пират» начал так: «Это ни самый лучший, ни худший (а значит, вполне хороший и для нас) из романов Скотта». Уже одна эта фраза свидетельствует хотя бы о том, что Хэзлит никогда не считал Скотта писателем неинтересным, тем более что в той же рецензии читаем: «Чего бы он ни коснулся, это рука мастера. Ему стоит лишь описать действие или сцену или только передать мысль, и его персонажи сразу же заговорят с нами, задышат, оживут. И неважно, чтó именно он описывает: спокойный морской берег, снежный буран в горах, пьяную ссору, «церковный мрачный хор», башню Сивиллы или пещеру контрабандистов – мы сами там присутствуем и все видим, слышим и ощущаем. Он – Секретарь Природы. Он ничего не добавляет в ее Книгу и ничего не вычеркивает из нее. Вот это и делает Скотта тем, кто он есть, – самым популярным из всех ныне живущих писателей».

Эти слова – свидетельство могущественной власти Вальтера Скотта: ведь он сумел вырвать такую хвалу из уст заядлого радикала Хэзлита, который не только был настроен против торийских убеждений Скотта, но, по слухам, пренебрежительно отзывался и о некоторых его человеческих качествах. Тем не менее, настаивает Хэзлит, Скоттом-писателем можно лишь восхищаться, и, в частности, «за его великодушие и свободу от ханжества и предрассудков, с которой он воссоздавал людские характеры».

Именно в этом «великодушии», по-моему, и таится один из секретов пленительного влияния, которое Вальтер Скотт уже свыше ста лет оказывает на большинство читателей. В нашей повседневной жизни мы обычно в равной степени подпадаем и под обаяние интересного рассказа, и самого рассказчика. То же происходит и в чтении. Удовольствие, которое получаешь, читая Скотта, – то же, что испытываешь в наилучшем обществе, то есть обществе доброго человека с возвышенным образом мыслей, рыцарственного, обладающего чувством юмора, любящего жизнь, благородство и смелость, глубоко погруженного и в преданья старины, и с не менее жадным интересом вникающего в события современного мира, человека щедрого в желании развлечь и позабавить своих смертных спутников, а это достоинство тоже не из последних. Скотт – идеальный хозяин в своих книгах, каким он был у себя в знаменитом поместье Абботсфорд.

Да, некоторые читатели могут возразить: «Все это так, но его романы очень длинны и скучны». Должен признаться, мне романы сэра Вальтера, когда я их перечитываю, не кажутся ни длинными, ни скучными. Помню, в юности я во время чтения многое пролистывал, но сейчас мне жалко пропустить даже один абзац. У Скотта гораздо меньше необязательных длиннот, чем обычно считается, да и они, по-моему, относятся не столько к описаниям, сколько к некоторым монологам, когда, например, отец Джини Динс[30]30
  Героиня романа «Сердце Мидлотиана» (1818). В русском переводе роман известен под названием «Эдинбургская темница».


[Закрыть] разглагольствует на теологические темы или кто-нибудь из персонажей начинает нести чушь насчет законов и законности. Для многих жителей Южной Англии темп чтения может замедлиться из-за частого использования шотландского диалекта, но этот же недостаток – замедленный темп, – между прочим, присущ и средневековому языку Чосера. Если сейчас сэра Вальтера читают реже, чем пятьдесят лет назад, то, на мой взгляд, это объясняется не слабостями и недостатками его авторской манеры, но переменой моды и вкусов. Исторический роман, каким он был создан Вальтером Скоттом – а он явился и гениальным творцом исторического романа, – в XIX веке неимоверно размножился и, очевидно, исчерпал свои романтические ресурсы. Начиная с Дюма и Виктора Гюго и далее, к Стивенсону, Вайману и Конану Дойлу, многие известные писатели использовали этот жанр как развлекательный, но то, что развлекает читателя в одном столетии, навевает на него скуку в последующем, и многие наши современники предпочитают как нечто более читабельное так называемый реалистический вид исторического романа, а то и книги, представляющие собой смесь истории, биографии и вымысла.

Итак, согласимся с тем, что глупо сравнивать Скотта и Шекспира: мол, Скотт не создал образов, равных Гамлету или Макбету. Да, не создал, но давайте и не клеймить его за это. Если бы сей недостаток был решающим в оценке того или иного произведения, то мы должны с презрением осудить многих знаменитых писателей, творивших в промежутке между Гомером и Энтони Троллопом. Существует, однако, большой разрыв между неспособностью быть Шекспиром, с одной стороны, а с другой – «быть нечитабельным». Для меня Скотт настолько читабелен, что прошлой ночью, в постели, я не мог оторваться от романа о Джини и Эффи до тех пор, пока глаза не заболели, а когда проснулся утром, то испытал сильное искушение продолжить чтение с того самого места, где остановился, а не наброситься с обычной жадностью на утренние газеты.

А в «Пуританах» Скотт вдохнул жизнь в мертвое прошлое, в мир тайного движения шотландских ковенанторов и надолго приковал внимание читателя к происходящему, за которым тот следит с тревожным предощущением неминуемого рокового конца.

Да, иногда современного читателя может покоробить некоторая неестественность диалогов влюбленных, но надо помнить, что во второй половине XVII столетия разговорная манера была не столь естественна и раскована, как сейчас, и герои изъяснялись более книжным языком. Иногда у Скотта встречается и неловко скроенная фраза, но хотя стиль его не всегда безупречен, он чрезвычайно подходит для его повествования, нередко юмористического и всегда яркого в своей изобразительности. Да, персонажам Скотта не свойственна та уникальная индивидуализация характеров, как, например, великим героям драмы и реалистической прозы, но он и сам это понимал и, к примеру, отзывался о главном персонаже серии «Уэверли» как о «проныре и глупце, и если бы он женился на своей возлюбленной Флоре, она бы часто его колотила…» При всем при том герои Скотта больше походят на реальных, живых людей, чем дартаньяны и аланбреки[31]31
  Алан Брек – герой романов Р.-Л. Стивенсона «Похищенный» (1886) и «Катриона» (1893).


[Закрыть], почему приключения скоттовских персонажей волнуют нас, как мне кажется, гораздо больше. Вспоминаю, что один великий современный драматург[32]32
  Имеется в виду Бернард Шоу (М.Т.).


[Закрыть] однажды неожиданно признался: «Единственные романы, которые я читаю, – романы Скотта. Они гораздо интереснее современных с психологической точки зрения». Во всяком случае, в этих «романах действия» нет никакой нарочитости и аффектации. Осада тюрьмы Толбут в «Эдинбургской темнице» изображена так реально, что мы словно видим все воочию. А как надолго запоминаются сцена рыцарского турнира в «Айвенго» или приключения Джини Динс с разбойниками и безумной Мэдж Уайлдфайр по дороге в Лондон, или спасение тонущего пирата в одноименном романе. Если прибавить к этому искусное умение Скотта нагнетать напряженность, внося элемент таинственности, когда автор знакомит читателя с неведомыми еще персонажами, начиная с Рыцаря Лишенного Наследства («Айвенго») и кончая полусумасшедшей Уллой Тройл, известной под прозвищем «Норна-Безумная Голова» из «Пирата», то становится ясно, какое разнообразие ингредиентов добавлял автор во вновь приготовленное им блюдо, чтобы мы проглотили это кушанье; как много он потрудился, чтобы сделать свои романы достойными чтения и в наше время.

Если начинающему читателю не захочется вникать в его «шотландские» романы из-за непонятного диалекта, пусть он для знакомства с сэром Вальтером изберет «Квентина Дорварда» или «Айвенго» и тогда этому читателю станет понятно, кто виноват, утверждая, что романы Скотта скучны, – сам писатель или его критики. Скучны? Да я жажду перечитать роман «Редгонтлет» и, конечно, «Антиквария» и «Ламмермурскую невесту». Да, есть романы более значительные, но они другого типа и я не знаю ничего читабельнее, чем произведения, мною упомянутые.

1947