Текст книги "Квантовая психология. Как программное обеспечение мозга формирует вас и ваш мир"

Йохан Хёйзинга, голландский социолог, изучавший игровой элемент в человеческом поведении, заметил, что мы живем по правилам игры, которые не всегда осознаем и не всегда можем выразить словами. Иначе говоря, мы не только интерпретируем данные по мере их получения; мы быстро и бессознательно «подгоняем» данные к существующим аксиомам или правилам игры нашей культуры (субкультуры).

Вот пример.

Полицейский на улице избивает человека дубинкой. Наблюдатель А видит, как Закон и Порядок выполняет свою функцию, сдерживая насилие встречным насилием. Наблюдатель Б видит, что у полицейского белая кожа, а у человека, которого избивают, – черная, и приходит к несколько иным заключениям. Наблюдатель В прибыл на место раньше и видел, что человек, прежде чем получить первый удар дубинкой, навел на полицейского пистолет. Наблюдатель Г слышал, как полицейский сказал: «Держись подальше от моей жены» – и, таким образом, видит совсем другой смысл ситуации. И так далее…

Феноменологическая социология многое позаимствовала как у Гуссерля и Хёйзинги, так и у экзистенциализма. Отрицая абстрактную платоновскую «реальность» (единственную), социологи этой школы признают лишь социальные реальности (множественные), определяемые человеческими взаимодействиями и «правилами игры» и ограниченные пропускной способностью человеческой нервной системы.

Этнометодология, в значительной степени творение доктора Чарльза Гарфинкеля, сочетает в себе самые радикальные теории современной антропологии и феноменологической социологии. Признавая социальные реальности (множественные), которые она называет эмическими реальностями, этнометодология показывает, что восприятие каждого человека, в том числе и восприятие социологов, считающих, что они способны изучать общество «объективно», всегда есть ограничения, дефекты и бессознательные предубеждения эмической реальности (или общественной игры) наблюдателя.

Феноменологи и этнометодологи иногда признают и этическую реальность – что-то вроде старомодной «объективной реальности» традиционной (доэкзистенциалистской) философии и древних суеверий, ставших в наше время «здравым смыслом». Однако подчеркивается, что об этической реальности нельзя сказать ничего вразумительного, поскольку все, что мы можем сказать, имеет структуру эмической реальности – правил нашей социальной игры (особенно нашей языковой игры) – и построено на ней.

Если вы оспариваете это, пожалуйста, пришлите мне полное описание этической реальности, не прибегая к словам, математике, музыке или другим формам человеческого символизма. (Присылайте экспресс-почтой. Я мечтал увидеть такое описание не один десяток лет.)

Экзистенциализм и феноменология повлияли не только на некоторых социологов, но и на многих художников и нескольких радикальных общественных деятелей. Но среди академических философов оба эти направления пользуются дурной репутацией и мало кто признает их влияние на естественные науки. Исследовать это влияние мы и собираемся.

Прагматизм имеет некоторое сходство с экзистенциализмом и феноменологией и родствен им. Эта философия, или метод, исходит главным образом от Вильяма Джеймса – очень сложного ученого, книги которого в одних библиотеках и книжных магазинах стоят в разделе философии, в других – в разделе психологии, а кое-где – в разделе религии. Как и экзистенциализм, прагматизм отвергает призрачные абстракции и большую часть словаря традиционной философии.

Согласно воззрениям прагматизма, идеи имеют смысл только в конкретных человеческих ситуациях, «истина» как абстракция не имеет смысла вообще и самое лучшее, что мы можем сказать о любой теории, – это «Что ж, кажется, эта идея работает, по крайней мере на данный момент».

Инструментализм а-ля Джон Дьюи в целом следует прагматизму, но особо подчеркивает, что достоверность или полезность любой идеи – мы уже избавились от «истины», вы помните? – зависит от инструментов, при помощи которых идея проверялась. По мере улучшения качества инструментов достоверность или полезность той же идеи будет изменяться.

Как и другие теории, которые мы уже обсудили, инструментализм оказал более непосредственное влияние на социологию (а также на теорию образования), чем на физику, хотя в большой степени испытал на себе влияние физики.

Операционализм, созданный нобелевским лауреатом физиком Перси У. Бриджменом, пытается преодолеть возражения «здравого смысла» против теории относительности и квантовой механики и многое заимствует у прагматизма и инструментализма. Бриджмен заявлял, что «здравый смысл» происходит от некоторых догм и спекуляций древней философии – в частности, от платоновского идеализма и аристотелевского учения о «сущностях». Многое из того, что эта философия принимает за аксиомы, в настоящее время выглядит либо неверным, либо недоказуемым.

Здравый смысл, например, предполагает, что утверждение «работа была выполнена за пять часов» может содержать в себе как абсолютную истину, так и объективность. Операционализм же, вслед за Эйнштейном (и прагматизмом), настаивает, что единственное имеющее смысл утверждение об этом измерении времени должно формулироваться так: «Когда я разделял с рабочими одну инерционную систему, мои часы показали интервал в пять часов между началом и концом работы».

Противоречащее утверждение «работа заняла шесть часов» может быть не ложным, а в равной степени истинным, если наблюдатель производил измерение из другой инерционной системы. В этом случае фраза должна строиться так: «Когда я наблюдал инерционную систему рабочих из моего космического корабля (другой инерционной системы, удаляющейся от них), мои часы показали интервал в шесть часов между началом и концом работы».

Операционализм оказал большое влияние на физику, несколько меньшее – на некоторые общественные науки и до сих пор не известен академическим философам, художникам, гуманитариям и т. п. – либо отвергается ими. Странно, что многие из тех, кто не любит операционализм за его «холодность» и «чрезмерную научность», не выказывают тех же претензий к экзистенциализму или феноменологии.

Этого я не могу понять. На мой взгляд, экзистенциализм и феноменология применяют к человеческим отношениям те же критические методы, которые операционализм применяет к физике.

Копенгагенская интерпретация квантовой физики Нильса Бора (еще одного нобелевского лауреата) во многом совпадает с операционализмом, но излагается еще более радикальным языком. Согласно Бору, как «здравый смысл», так и традиционная философия оказались неспособны учитывать данные квантовой механики (и теории относительности), и чтобы понять то, что открыла физика, нам нужно говорить на новом языке.

Новый язык, предложенный Бором, лишен абстракций, которые отвергались экзистенциализмом. Он предлагает давать вещам определения в терминах человеческих операций (к чему призывают прагматизм и операционализм). Бор признавал, что на его понимание этих вопросов оказали влияние экзистенциалист Кьеркегор и прагматик Джеймс. (Странно, что многие ученые явно не подозревают об этом «философском» основании операционализма и называют операционалистский подход просто «здравым смыслом»; точно так же не-ученые называют здравым смыслом платоновскую и аристотелевскую метафизику.)

Общая семантика, продукт польско-американского инженера Альфреда Коржибски, пыталась сформулировать новую, неаристотелевскую логику, чтобы удалить «эссенциалистские», или аристотелевские, правила игры из наших нейролингвистических реакций (речи и мышления) и перенастроить наши мозговые программы на экзистенциалистские и феноменологические концепции – и особенно на квантовую механику. Принципы общей семантики на практике пытается эффективно применять я-прим (английский язык без слова is[6]6
  В английском языке is – глагол-связка; он соответствует русским словам есть, является, находится. См. об этом подробнее в главе 13.


[Закрыть]), созданный Д. Дэвидом Борландом-младшим. Я многим обязан Коржибски и Борланду.

Общая семантика очень сильно повлияла на современную психологию и социологию, но оказала незначительное влияние на физику и сферу образования и практически не затронула те проблемы, которые она старалась разрешить, – вездесущее неосознаваемое невежество и предвзятость человеческих оценок.

Трансакционная психология согласна со всеми вышеупомянутыми системами: мы не можем познать никакой абстрактной «Истины», но лишь относительные истины (с маленькой буквы, во множественном числе), порожденные играми нашего мозга, – ежесекундно мы получаем море сигналов, из которых мозг создает различные модели. В основу трансакционной психологии во многом легли передовые исследования человеческого восприятия, проводившиеся в 1940-е годы в Принстонском университете Альбертом Эймсом.

Трансакционализм также придерживается мнения, что мы не пассивно принимаем данные из Вселенной, а активно «создаем» форму, в которой интерпретируем их, – причем так же быстро, как их принимаем. То есть мы не реагируем на информацию, но переживаем трансакции («сделки») с ней.

Альбер Камю в «Бунтующем человеке» называет Карла Маркса религиозным пророком, который из-за исторического недоразумения лежит на английском кладбище среди неверующих.

Я бы сказал, что по еще одному недоразумению операционализм и копенгагенизм остались в основном «собственностью» физики и других «точных наук», в то время как экзистенциализм и феноменология обрели признание по большей части среди гуманитариев и избранных социологов. Я же сочетаю элементы обеих традиций, так как, на мой взгляд, между ними больше сходства, чем различий.

Кроме того, я вижу фундаментальное сходство между этими традициями и радикальным буддизмом, но пусть оно проявится постепенно в ходе моих рассуждений.

Думаю, я сказал достаточно, чтобы противодействовать тому шуму и помешать ему исказить послание, которое я надеюсь передать читателям. Эта книга не подтверждает абстрактных догм ни материализма, ни мистицизма; она старается ограничиться простым материалом «реальной жизни», который исследуют экзистенциализм, операционализм и те науки, которые задействуют экзистенциалистские и операционалистские методы.

Часть I
Как мы знаем, чтó мы знаем, если мы знаем что-то?

Я не претендую на то, что говорю вам абсолютную правду; я говорю лишь то, что считаю правдой.

Роберт Ингерсолл. Свобода мужчины, женщины и ребенка*

На этой иллюстрации можно разглядеть две разные картинки. Способны ли вы увидеть их одновременно или вам приходится изменять ментальный фокус, чтобы сначала увидеть одну, а потом другую?

«Я вижу убанги в запасе топлива».

У. К. Филдз (см. с. 78)

1
Притча о притче

Саймон Мун, молодой американец, изучавший дзэн в дзэндо (школе дзэн) в Ломпоке (штат Калифорния), совершил непростительную ошибку – прочел «Процесс» Франца Кафки. Этот зловещий роман в сочетании с дзэн-тренировкой оказался не по зубам бедному Саймону. Юношу потрясла, интеллектуально и эмоционально, странная притча о Двери Закона, которая у Кафки появляется ближе к концу повествования. Его так взволновала притча Кафки, что он не мог больше медитировать, потерял самообладание и надолго отвлекся от изучения сутр.

В несколько сжатом пересказе притча Кафки выглядит так:

Некий человек приходит к Двери Закона и просит разрешения войти. Страж не позволяет ему пройти через дверь, но говорит, что если этот человек готов ждать достаточно долго, то, может быть, когда-нибудь в будущем он получит разрешение. Человек ждет и ждет; он стареет; он пытается подкупить стражника. Тот берет деньги, но по-прежнему не пропускает его через дверь. Человек продает все свое имущество, чтобы предложить еще большую взятку. Страж принимает ее, но все-таки не дает человеку прохода. Принимая каждую новую взятку, страж всегда объясняет: «Я делаю это только для того, чтобы ты не терял надежды».

В конце концов человек становится совсем старым и больным, он знает, что скоро умрет. В свои последние минуты, собравшись с силами, он задает вопрос, который мучил его годами.

– Мне сказали, – говорит он стражнику, – что Закон существует для всех. Почему же тогда за все эти годы, что я сидел здесь и ждал, никто больше не пришел к Двери Закона?

– Эта дверь, – отвечает страж, – была создана только для тебя. А сейчас я закрою ее навсегда.

Он захлопывает дверь, и человек умирает.

Чем больше Саймон ломал себе голову над этой аллегорией, или шуткой, или загадкой, тем яснее ему становилось, что он никогда не поймет дзэн, если сначала не поймет эту странную сказку. Если дверь существовала только для этого человека, почему ему нельзя было войти? Если хозяева поставили стражника, чтобы не пропускать человека, то почему они оставили дверь искушающе приоткрытой? Почему стражник закрыл дверь, когда человек был уже слишком стар, чтобы пытаться прорваться в нее силой? Имеет ли буддийское учение о Дхарме (Законе) что-то общее с этой притчей?

Может быть, Дверь Закона символизирует византийскую бюрократию, которая существует практически при любом современном правительстве, и в таком случае вся притча превращается в политическую сатиру? Скромный чиновник Кафка вполне мог бы на досуге сочинить именно сатирическую притчу о бюрократии… Или, возможно, дверь – это Бог, как утверждают некоторые комментаторы? Тогда что Кафка имел в виду? Пародирует ли он религию или иносказательно восхищается ее Божественной Тайной? А этот страж, который брал взятки, но ничего не дал взамен, кроме пустых надежд, – что символизирует он? Духовенство или, может быть, человеческий разум, который всегда любуется тенями, когда нет подлинных Последних Ответов?

В конце концов близкий к нервному срыву от огромной умственной усталости Саймон пришел к своему роси (учителю дзэн) и рассказал ему историю о человеке, что томился ожиданием у Двери Закона – существовавшей только для него двери, в которую ему не разрешалось войти. Двери, которую закрыли, когда смерть уже не позволила бы ему войти в нее.

– Пожалуйста, – умолял Саймон, – объясните мне эту Темную Притчу.

– Я объясню ее, – сказал роси, – если ты пройдешь за мной в зал для медитации.

Саймон последовал за учителем к двери медитационного зала. Когда они пришли, учитель быстро проскочил в зал, повернулся и перед самым носом Саймона захлопнул дверь.

В этот момент Саймон пережил Пробуждение.

Упражнения

1. Пусть каждый член группы постарается объяснить или интерпретировать притчу Кафки и действия учителя дзэн.

2. Обратите внимание, придете ли вы к согласию в вашей дискуссии – или каждый найдет в притче свой уникальный смысл.

2
Проблема «глубокой реальности»

Как утверждается в замечательной книге доктора Ника Херберта «Квантовая реальность»*, большинство физиков принимают предложенную Нильсом Бором «копенгагенскую интерпретацию» квантовой механики. Согласно доктору Херберту, копенгагенское понимание сводится к тому, что «никакой глубокой реальности не существует».

Поскольку вскоре мы найдем веские причины избегать слова «есть» и других его форм – «существует», «является» и «находится», – давайте попробуем сформулировать то же высказывание на более функциональном языке – языке, который не предполагает, что мы знаем, чем вещи метафизически «являются» или «не являются» (то есть знаем их метафизические «сущности»). Функциональный язык нужен только для того, чтобы можно было описывать то, что мы феноменологически переживаем. Итак, копенгагенская интерпретация не отрицает существования «глубокой реальности», она лишь подразумевает, что с помощью научного метода невозможно экспериментально установить или продемонстрировать такую «глубокую реальность», которая объясняла бы все другие относительные (инструментальные) «реальности».

Однако доктор Дэвид Бом утверждает: «Копенгагенский взгляд отрицает, что мы можем делать какие-либо утверждения относительно действительности». Если немного подумать, то здесь сказано больше, чем в формулировке Херберта.

Оба они – и доктор Херберт, и доктор Бом – отвергают копенгагенскую точку зрения. Херберт даже назвал копенгагенизм «физической школой Христианской Науки». Как и доктор Бом, доктор Херберт – мой добрый друг – уверен, что физика может делать утверждения о природе действительности.

Я с этим согласен. Но я ограничиваю «действительность» тем, что люди и их приборы могут обнаружить, декодировать и передать. «Глубокая реальность» находится в совершенно иной сфере – в сфере философской и (или) «умозрительной». Вот почему доктор Ричард Фейнман сказал Бому по поводу его работы «Целостность и подразумеваемый порядок»*: «Превосходная философская книга, но когда же вы снова напишете что-нибудь по физике?»

Я попробую защитить доктора Бома (и доктора Херберта тоже) чуть позже. Пока же замечу, что действительность в этой книге означает то, что люди могут испытать, а «глубокая реальность» – то, о чем мы можем только шуметь. Наука, как и экзистенциализм, имеет дело с тем, что люди могут испытать, а «глубокая реальность» принадлежит доэкзистенциалистским философам, последователям Платона или Аристотеля.

Мы можем только шуметь по поводу «глубокой реальности» – и не способны делать значимых (проверяемых) утверждений о ней, – поскольку то, что лежит за пределами экзистенциального опыта, лежит и за пределами человеческого суждения. Никакой ученый совет, никакой суд присяжных и никакая церковь не могут доказать что бы то ни было относительно «глубокой реальности» или хотя бы опровергнуть что бы то ни было, о ней сказанное. Мы не можем показать, что она имеет температуру или не имеет температуры, что она имеет массу или не имеет массы, что она включает в себя одного Бога или многих богов, или вообще не включает никакого Бога, что она пахнет красным или звучит фиолетово и т. д. Скажу еще раз: мы можем только шуметь, но не можем произвести никаких невербальных или феноменологических данных, которые бы придали какое-то значение нашему шуму.

Этот отказ говорить о «глубокой реальности» чем-то напоминает «принцип неопределенности» Гейзенберга, в одной из формулировок которого утверждается, что невозможно одновременно измерить инерцию и скорость одной и той же частицы. Напоминает это и эйнштейновский «принцип относительности», который утверждает, что невозможно узнать «истинную» длину прута, но лишь разные длины (множественные), измеренные разными инструментами в разных инерционных системах наблюдателями, которые могут находиться в одной инерционной системе с прутом или измерять его из перспективы другой инерционной системы. (Точно так же мы не можем знать «истинный» интервал времени между двумя событиями, но лишь различные – множественные – интервалы, измеренные из различных инерционных систем.) Нечто подобное продемонстрировал Эймс в области психологии восприятия: мы не воспринимаем «реальность», но лишь принимаем сигналы из окружающей среды, которые организуем в форме предположений – причем так быстро, что даже не замечаем, что это предположения.

Все эти «аксиомы бессилия», как кто-то их назвал, не предсказывают будущего в обычном смысле – мы знаем, что будущее всегда может преподнести нам сюрприз.

Подобного рода ограничения в науке означают лишь то, что ответить на некоторые вопросы с помощью научного метода невозможно по определению. Если вы хотите получить ответы на эти вопросы, вам следует обратиться к богослову или оккультисту. И ответы, которые вы получите, не будут удовлетворять тех, кто верит другим богословам или оккультистам, а также тех, кто вообще не верит оракулам.

Вот простейший пример: я даю физику или химику книгу стихов. Проведя исследование, ученый сообщает, что книга весит столько-то килограммов, имеет столько-то сантиметров в толщину, текст напечатан краской, у которой такая-то химическая формула, а в переплете использован клей, у которого другая химическая формула, и т. д. Но научное исследование не может ответить на вопрос «являются ли эти стихи хорошими?». (Наука вообще не может ответить на вопросы, содержащие в себе слово «является», но пока что не все ученые это осознают.)

Итак, утверждение «мы не можем найти (или показать другим) одну-единственную глубокую реальность, которая бы объясняла все многочисленные относительные реальности, измеряемые при помощи наших инструментов (и при помощи нашей нервной системы – того инструмента, который интерпретирует все остальные инструменты)» – это вовсе не то же самое, что утверждение «не существует никакой глубокой реальности». Наша неспособность найти одну глубокую реальность – это зафиксированный факт научной методологии и человеческой нейробиологии, а вот утверждение «не существует никакой глубокой реальности» предлагает нам метафизическое мнение о чем-то таком, что мы не можем научно проверить или пережить на опыте.

Короче говоря, мы можем знать то, что нам говорят наши инструменты и наши мозги, но не можем знать, дают ли наши инструменты и мозги точный отчет, пока другие исследователи не воспроизведут результаты нашей работы…

То, что нам говорят наши инструменты и мозги, состоит из относительных «реальностей», которые могут накладываться друг на друга. Термометр, например, не измеряет длину. Линейка не измеряет температуру. Вольтметр ничего не говорит нам о давлении газа. И так далее. Поэт не регистрирует тот же спектр реальности, что и банкир. Эскимос воспринимает мир не так, как нью-йоркский таксист.

Предположение, что мы можем найти «одну глубокую реальность», которая лежит в основе всех относительных инструментальных (или нейробиологических) реальностей, основывается на определенных аксиомах о Вселенной и о человеческом уме. Точнее говоря, аксиомами эти утверждения казались нашим предкам. Теперь же они выглядят либо явно неверными, либо – что еще хуже – «бессмысленными».

Наверное, стоит объяснить, что я имею в виду под «бессмысленными» утверждениями. Для ученого, особенно придерживающегося копенгагенских убеждений, идея бессмысленна, если мы не можем хотя бы теоретически представить себе, как ее можно проверить.

Например, большинство ученых могли бы отнести к разряду бессмысленных следующие три утверждения:

1. Варкалось. Хливкие шорьки пырялись по наве.

2. Каждое живое существо обладает душой, которую нельзя увидеть или измерить.

3. Бог повелел мне сказать вам, чтобы вы не ели мяса.

Попробуйте представить себе, как бы вы могли доказать или опровергнуть эти утверждения на уровне личного опыта или эксперимента. Прежде всего, вам пришлось бы найти шорьков, наву, душу и «Бога» и доставить их в лабораторию; затем вам нужно было бы прикинуть, как их измерять или как регистрировать сигналы от них, – словом, как вообще убедиться, что у вас «правильные» шорьки, «правильный» Бог и т. д.

Остановитесь и подумайте об этом. Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему такие предложения выглядят «бессмысленными» по сравнению с утверждениями типа «вода на нашей планете закипает при 100 градусах по Цельсию на уровне моря», которые легко можно подтвердить (и опровергнуть), или утверждениями типа «я чувствую себя хреново», которые всегда остаются проблематичными (но не «бессмысленными») для слушателей, даже если для говорящего они истинны. В данном случае слушатели знают, что говорящий описывает распространенное человеческое ощущение, но не знают, чувствует он то, о чем говорит, или же по каким-то причинам обманывает их. Утверждение «я чувствую себя хреново» может быть тем, что доктор Эрик Берн называл «игрой Деревянной ноги» – попыткой уклониться от ответственности, прикинувшись беспомощным.

Теперь давайте рассмотрим другие непроверяемые идеи. В данном случае мы можем представить себе метод проверки, но не обладаем нужной технологией для ее осуществления. (Кстати, утверждение «я чувствую себя хреново» может попасть в эту категорию.) Некоторые ученые называют утверждения из этого не менее загадочного класса «неопределенными» – в отличие от явно «бессмысленных». Итак, неопределенными выглядят следующие утверждения:

1. Вокруг звезды Барнарда обращается одна или больше планет.

2. Под именем Гомера писали в соавторстве два разных поэта.

3. Первые обитатели Ирландии прибыли из Африки.

Мы не можем «видеть» звезду Барнарда настолько четко, чтобы подтвердить или опровергнуть первое утверждение, но, возможно, «увидим» ее достаточно четко, когда космический телескоп будет доставлен на орбиту. (С Земли мы видим, что яркость звезды Барнарда часто снижается, и многие астрономы высказывали предположение, что между нами и звездой периодически проходят обращающиеся вокруг нее планеты. Но во время написания книги это оставалось лишь предположением.)

О Гомере люди могут спорить вечно, но никто ничего не докажет до тех пор, пока не произойдет какой-нибудь прорыв в технологиях (например, компьютерный анализ словоупотребления определит, написан текст одним автором или двумя, или, возможно, мы изобретем машину времени…).

Когда-нибудь археология может развиться до такой степени, что не будет проблемой идентифицировать первых обитателей Ирландии, но пока что мы можем лишь гадать, пришли они из Африки или нет.

Итак, там, где аристотелевская логика признает лишь два класса: «истинное» и «ложное», – посткопенгагенская наука склонна признавать четыре, хотя четко сформулировал их один лишь доктор Анатолий Рапопорт: «истинное», «ложное», «неопределенное» (пока еще непроверяемое) и «бессмысленное» (непроверяемое в принципе). Некоторые логики-позитивисты называют «бессмысленные» утверждения «злоупотреблением языком»; Ницше называл их просто «плутовством». Коржибски описывал их как «шум» – этот термин я у него и позаимствовал.

Среди предположений об устройстве Вселенной, которые лежат в основе заблуждения о единой «глубокой реальности», можно упомянуть концепцию статичной Вселенной (последние исследования указывают на то, что понимание Вселенной как активного процесса лучше согласуется с данными). Нечто статичное или подобное строительным блокам могло бы обладать единой «глубокой реальностью», но процессу присущи изменения траекторий, эволюция, бергсонианский «поток» и т. п. Вот простой пример: если бы приматы обладали единой «глубокой реальностью», или аристотелевской «сущностью», мы не могли бы отличить Шекспира от шимпанзе.

(Наша неспособность отличить от шимпанзе некоторых фундаменталистских проповедников нисколько не противоречит предыдущему высказыванию.)

«Единая глубокая реальность» также подразумевает, что Вселенная – простое двухслойное образование, состоящее из «внешних проявлений» и одной «базовой реальности» – маски и лица, скрывающегося за маской. Но современные исследования показывают, что на разных уровнях инструментального увеличения обнаруживаются бесконечные серии «внешних проявлений». Наука не находит никакой единой «субстанции» или «глубокой реальности», которая лежала бы в основе всех внешних проявлений, регистрируемых различными классами инструментов. Простой пример: традиционная философия и здравый смысл предполагают, что герой и злодей обладают разными «сущностями», как в мелодрамах (злодей может носить маску добродетели, но мы-то знаем, что «на самом деле» он злодей); но современная наука изображает вещи как потоки, а потоки как вещи. Твердые тела становятся газами, газы – снова твердыми телами. Точно так же образы героя и злодея расплываются и становятся неоднозначными и в современной литературе, и у Шекспира.

Одна модель, один «туннель реальности» никогда не «наденет корону» и, так сказать, не воссядет в царской славе выше всех остальных. Каждая модель полезна в своей, подходящей для нее области. «Хорошие стихи» не имеют никакого смысла в науке, но имеют множество смыслов для любителей поэзии – наверное, каждый читатель найдет в них свой собственный смысл.

В общем, «единая глубокая реальность» с этой точки зрения кажется таким же абсурдом, как и «единственный правильный инструмент» или безнадежно устаревшая «единственно истинная религия». Предпочитать, скажем, волновую модель «материи» корпускулярной модели так же глупо, как заявлять, что термометр больше говорит об истине, чем барометр.

Кинокритик Полин Кейл терпеть не может фильмы, которые люблю я, но это не значит, что у кого-то из нас неисправен «детектор хороших фильмов». Это значит всего лишь то, что мы живем в различных эмических реальностях.

Возможно, мы пошли немного дальше, чем хотели бы строгие операционалисты. Мы не только предположили, что «физической истине» не присуща большая «глубина», чем «химической истине», или «биологической истине», или даже «психиатрической истине», и что все эти эмические реальности используются в своих собственных областях, но еще и открыли возможность того, что «экзистенциальная истина» или «феноменологическая истина» (истины опыта) настолько же «глубоки» (или «мелки»), как и любая научная (или философская) истина.

Радикальные психологи спрашивают нас: не остается ли «реальность» шизофрении или искусства «реальной» для тех, кто находится в шизофренических или артистических состояниях, какими бы бессмысленными эти состояния ни казались не-шизофренику или не-художнику? Антропологи даже спрашивают: не остаются ли эмические реальности других культур экзистенциально реальными для тех, кто живет в данных культурах, какими бы немыслимыми они ни казались для Гериатрической Белой Мужской иерархии, которая определяет официальную «реальность» в нашей культуре?

В конце XVIII века наука верила в то, что Солнце «является» горящим камнем. (Согласно нынешней модели, это ядерная печь.) Поэт Вильям Блейк отрицал, что солнце «действительно является» камнем, и заявлял, что оно «является» хором ангелов, поющих «Слава, слава, слава Всемогущему Господу Богу». Феноменология может только говорить, что научная фразеология полезна для науки (в данный конкретный момент), а поэтическая фразеология полезна для поэтов (или для некоторых поэтов). Это становится совершенно ясно, если нарочито избегать слова «является», как это делаю я. Но если мы станем говорить: «Солнце является камнем или печью для ученых, но оно также является хором ангелов для некоторых поэтов», начнутся бесконечные споры, которые очень быстро повергнут нас в пучины хаоса и полного абсурда. Попробуйте поспорить о последней формулировке, и вы поймете, почему физики приходили в бешенство, доказывая, что «материя – это волны, но это также и частицы» (пока Бор не научил их говорить: «В различных контекстах мы можем моделировать материю и как волны, и как частицы»).

Итак, похоже, что и с операциональной, и с экзистенциальной точки зрения «идентификационные» утверждения[7]7
  В оригинале – “isness” statements. Имеются в виду утверждения, содержащие слова «является», «существует», «есть». См. об этом подробнее в главе 13.


[Закрыть] не имеют смысла, особенно если они относятся к одному из следующих типов:

1. Физика реальна; поэзия – бессмысленна.