Текст книги "Римская цивилизация"

События и отношения 90-х годов в Риме нам почти неизвестны. Яркой агитации, громкой партийной борьбы тут и не могло быть. Новый разгром демократии, гибель ее вождей, расстройство ее организации, конечно, должны были сказаться в общественной жизни, и катастрофа 100 г. имела последствием несколько лет политического уныния. В Риме сейчас же подняла голову реакция. Главу непримиримых консерваторов, Металла, вернули из изгнания с великим торжеством, а трибуна Фурия, который не соглашался отменить эту ссылку, толпа растерзала. Но за эти годы политического затишья в Риме в большей части Италии готовилось крупное движение.

В событиях 100 г. ясно обнаружилось, что крестьянская демократия гораздо более представлена италиками, чем римлянами, что она превращается в общеиталийский союз. Уже Сатурнин кажется скорее политическим вождем италиков, чем трибуном Рима и его гражданства; у него организована была постоянная и деятельная корреспонденция с сельскими избирателями и с общинами различных частей Италии. Трибунат в Риме служил центром объединения разрозненных до тех пор групп италиков. У них начиналась и своя военная организация, сколь мы можем судить по быстрому приходу в Рим тех деревенских подкреплений, при помощи которых Аппулей Сатурнин одерживал свои полувоенные, полуполитические победы на форуме. Сношения отдельных союзных общин и народцев с центральным штабом демократии, конечно, должны были скоро повести к самостоятельным переговорам, соглашениям и союзам между отдельными группами италиков. В конце 90-х годов мы застаем их в самых оживленных взаимных сношениях: они обмениваются заложниками – это знак последних уговоров перед восстанием – и, видимо, они уже выработали союзную организацию с выключением Рима, невозможно себе представить, чтобы союз «Италия», выбравший в 90 г. своим центром город Корфиний, возник сразу без всяких приготовлений.

После трех десятилетий окольной борьбы путем косвенных влияний и прошений через своих патронов, сановных римлян, после кровавого столкновения 100 г. и катастрофы своего вождя Аппулея Сатурнина, италийцы почти не рассчитывали на мирную уступку со стороны Рима. Но они еще не порывали окончательно со столицей. Еще была возможность войти в соглашение с частью нобилей, ставших в оппозицию к правящим группам. Таким образом, в конце 90-х годов появляется в Риме новый и последний вождь италиков, аристократический трибун Ливий Друз. Он еще раз предлагает законодательным путем провести дарование прав гражданства союзникам, уравнение их с римлянами. Но, в сущности, восстание уже готово, предложение Друза мало чем отличается от угрозы добиться своих требований путем вооруженного вмешательства. Сам Ливий Друз был по отношению к союзникам как бы главным их доверенным в Риме, кем-то вроде общепризнанного неофициального диктатора Италии. Он располагал определенными полномочиями, в силу которых мог вытребовать вооруженную помощь из областей Италии.

В дошедшей до нас формуле присяги каждый из союзников клянется римскими богами и святыми основателями Рима и создателями римской державы, что будет иметь одних и тех же друзей и недругов, вместе с Друзом, что не пощадит ни имущества своего, ни детей своих ради блага и пользы Друза и тех, кто с его стороны также принес клятву. «Если же я достигну прав гражданства в силу закона Друза, то буду считать Рим своим отечеством, а величайшим благодетелем своим Друза, и к той же клятве привлеку возможно большее число граждан». Эта присяга указывает, во всяком случае, на очень тесные связи, образовавшиеся между италиками и главой оппозиции. Их было достаточно для того, чтобы после смерти Друза противники его могли обвинить италиков в покушении на целостность государства.

Ливий Друз занимал в Риме иное положение, чем его предшественник Аппулей Сатурнин. За него, представителя очень богатой старинной семьи, стояли многие крупные нобили, Лициний Красс, Антоний, Аврелий Котта, Сульпиций, он старался приблизиться также к кругам всадников и вообще сущностью его программы был широкий компромисс между всеми классами римского и италийского общества, между всеми разрядами правящего слоя и оппозиции. Друз хотел выйти искусным ходом из двоевластия, устранить антагонизм, который существовал между верховным управлением нобилей и финансовой администрацией всадников. Он предложил к 300 сенаторам из нобилей прибавить столько же из всадников и затем составить суды уже из этого смешанного и обновленного сената. Затем Ливий Друз вводил в свой план по примеру Кая Гракха и Сатурнина снабжение дешевым или даровым хлебом столичного населения. Наконец он предлагал вывести несколько колоний в Италии и Сицилии частью на местах уже намеченных, т. е. опять возобновлял аграрные предложения Гракхов и Аппулея Сатурнина, предлагал помощь малоземельным или безземельным из территориального фонда государства или на средства казны. В чью же пользу было направлено это аграрное предложение Ливия?

Вероятно, мы вправе считать его аграрный закон главным требованием, выставленным в интересах союзников, или иначе, видеть в аграрном предложении сущность проекта дарования гражданских прав союзникам. В самом деле, чем же еще другим объяснить это настойчивое желание массы союзников получить право civitatis romanae, как не тем, что это был вопрос о земле? Какие еще реальные блага получились бы для апеннинских горцев, для марсов, самнитов, лукан и пр. от приписки в римские трибы, от участия в голосованиях?

Аграрный вопрос принимал для разных групп италиков различные формы. В областях западного склона Апеннин, у марсов, самнитов, гирпинов, по соседству с Римом, Кампанией, бойкими приморскими центрами, где энергически продвигалось вперед интенсивное хозяйство, виноград, оливки, садоводство, где процветала в свое время оккупация, а позднее происходила усиленная скупка земли и насильственные изгнания мелких владельцев, – аграрная программа была, скорее всего, оборонительная: защитить существующие дворы с их старой культурой полей и горных склонов от захватов крупного владения. Несколько иначе, вероятно, обстояло дело в областях восточного склона Апеннин, для таких народцев, как пелигны, френтаны. Здесь преобладало пастбищное хозяйство; но горцам, обладателям стад, было важно сохранить за собою пользование равнинами вдоль берега, куда они могли пригонять своих овец на зиму. Длинные и широкие пути перехода от гор к берегу, для каждой группы стад отдельно, с остановками для отдыха, и сейчас, в современной Италии, тянутся у склона Адриатики, может быть, даже совпадая со старинными дорогами, по которым пастухи странствовали два раза в год. Наиболее важна была для деревенских скотоводов Апеннинских гор степь Апулии, но со времени больших конфискаций здесь водворились крупные стадовладения и арендаторы пастбищ, загородившие пользование равнинами для горцев. Может быть, именно этот край и именно нужды апеннинских пастухов более всего имел в виду Тиберий Гракх, когда требовал ограничения количества стада, высылаемого на выгоны казенной земли. С падением гракховского запрета у горцев не оставалось никакой защиты и возможности вернуть старые пастбища. Наконец, были группы италиков, которые в аграрном законе видели осуществление своих положительных требований: все те, кто служил в тяжелых войнах 106–102 гг. могли ожидать наделов от государства.

В историческом изображении так называемой Союзнической войны не упоминается об аграрных требованиях, но у нас целый ряд косвенных указаний на то, что эти требования составляли сущность программы восставших. Прежде всего, на это заключение наводит картина географического распространения восстания. Мятеж охватывает Среднюю Италию и горные области южной части полуострова; восстают народцы, сохранившие старинный деревенский быт; это – страна, где еще сильно мелкое землевладение, где не успели образоваться латифундии или большие пастбищные хозяйства. Наоборот, остались верны Риму северные союзники этруски и отчасти умбры, т. е. области крупного землевладения с социальными порядками, похожими на те, которые уже успели образоваться на римской территории. Это разъединение интересов союзников было заметно и хорошо известно римскому правительству еще до восстания: консулы, которые были противниками аграрных предложений Ливия Друза, вызвали в Рим многих этрусков и умбров, чтобы дать место их протесту или даже чтобы с их помощью умертвить Друза и его сторонников. У историка междоусобных войн есть еще одно замечание, на первый взгляд непонятное, которое при ближайшем анализе, может быть, дает верный ключ к пониманию группировки интересов. Он говорит: «Италики, из-за которых Друз главным образом и строил свои широкие проекты, опасались последствий его закона об устройстве колоний; они боялись, что у них тотчас же отнимут римскую государственную землю (которая, будучи неподеленной, находилась в пользовании отдельных лиц, захвативших ее частью силой, частью скрытыми, обходными путями); боялись они неприятностей и в связи со своим частным владением; этруски и умбры разделяли с ними эти опасения».

Немыслимо выйти из противоречия, заключенного в этих словах, если не предположить двух разъединенных групп в среде союзников, столь же разъединенных, как в Риме были нобили и плебеи. Кто из италиков мог сочувствовать крупным землевладельцам Этрурии, кто мог опасаться, что у него будут отобраны захваченные силой или маскированные покупкой доли римского agri publici? Конечно, не крестьяне, ни малоземельные, ни безземельные. Это были богачи среди союзников, муниципальная знать, патриции союзнических общин, откупщики и негоциаторы из италиков. Они могли теперь даже опасаться одновременного проведения аграрного закона и уравнения в гражданских правах. В свое время действие благодатного для крупных владельцев закона Тория на них не распространилось, так как он имел силу только для римской территории. Доли захваченной союзниками казенной земли оставались в принципе все еще общественным достоянием и с получением италиками полного гражданства мог подняться общий пересмотр владельческих прав, и могло произойти отобрание казенной земли для раздачи малоземельным и безземельным. Иначе говоря, богатые землевладельческие классы среди союзников более всего боялись своих земляков, своей plebs rustica, своих agrestes. А если они так опасались за свое земледелие, то ясно, что у общеиталийской партии Ливия Друза, у восставших в 90 г. на первом месте было требование земли, наделов, прирезки, а право римского гражданства, которого они добились, было лишь необходимым средством для этой основной цели; оно должно было послужить политическим мостом к осуществлению аграрной реформы. В той внутренней социальной борьбе, которая происходила в среде самих союзников, низшие классы были поставлены в затруднительное положение, у них не было политического центра, где они могли бы сплотить свои усилия: они надеялись найти его в римских комициях, в римских трибунах, в римском аграрном законодательстве.

Эпоха агитации Л. Друза и Союзнической войны представляет необыкновенно отчетливое и резкое разделение интересов в той классовой группировке, которая стала слагаться уже в 100 г. На одной стороне крестьянская Италия, гораздо сильнее представленная союзными общинами, чем римлянами, и готовая с нею сблизиться группа нобилей, склонных к реформе. На другой – главным образом, римские капиталисты и их городская клиентела, с ними другая, консервативная часть римского нобилитета. Римская землевладельческая аристократия разбилась на две части: одна, более просвещенная, не чуждая греческой политической школы, склоняясь перед неустранимым натиском демократии, согласна была на уступки: принять в среду высшего правительственного совета, в число служебных фамилий часть финансовой аристократии, расширить состав гражданства, произвести наделы и увеличить число мелких землевладельцев Италии, но зато ослабить беспокойную и притязательную столичную массу, опасную своей политической дисциплиной и организацией.

Некоторое представление о политической программе этих умеренных реформистов дают те страницы римской истории и Ливия, и Дионисия, где речь идет о деятелях ранней республики, умевших создавать мудрые компромиссы между вечными врагами, патрициями и плебеями. В легендарной истории первым таким посредником и умиротворителем является народолюбивый царь Сервий Туллий, который озабочен между прочим наделением землей неимущих, потом умные и популярные магнаты, особенно из дома Валериев. Эти изображения возникли, может быть, в публицистике, работавшей в эпоху Друза. У сторонников умеренной реформы получалась стройная и красивая картина патриархальной республики. После изгнания царей они представляли себе счастливый момент, когда вся аристократия сознательно вела популярную политику, и сенат ухаживал за народом: правительство закупало хлеб для городского населения, завело дешевую государственную продажу соли с устранением посредников, освободило бедных от пошлин и прямого налога, переложивши тяжесть на более зажиточных на том основании, что «бедные достаточно платят, отдавая детей в военную службу»[17]17
  Liv. II, 9.


[Закрыть]. Аристократия вела эту социальную политику в народническом духе, не выпуская из рук сильной власти, в то же время она сохраняла свой вес и влияние, не замыкаясь в тайну и бесконтрольность.

Какие же политические учреждения и обычаи позволяли ей править с таким искусством, популярностью и авторитетом? Реформисты нашли ответ на этот вопрос. Разумной серединой между правлением немногих и господством массы в старину было, по их мнению, учреждение ценза, отдавшего перевес богатым слоям общества и сократившего политическое значение бедных. Ценз был и справедлив, и полезен; справедлив потому, что на богатых лежит больше тягостен, податей и повинностей, а следовательно, они должны иметь и больше влияния в государстве; полезен потому, что бедные по преимуществу являются новаторским, революционным элементом, а зажиточные – консервативным. Установление ценза приурочивали к царю-примирителю Сервию, мастеру политико-археологического изобретения, успели даже составить для легендарного царя очень сложную систему из 5 имущественных классов с подразделением классов на неравное число голосующих центурий, причем количество голосов у каждого класса было в прямой пропорции к величине состояний. Очень возможно, что так называемая сервианская конституция и есть создание того времени, когда появилась в римском нобилитете партия умеренной реформы. Этой партии не нравились, вероятно, дебатирующие независимые трибутные собрания, не нравился недавно выработавшийся в практике римской демократии обычай проводить плебисциты без предварительного одобрения сената; более конституционными казались ей собрания по центуриям, разумеется, в идеальной своей форме с распределением граждан по цензу; сенат должен пользоваться правом veto и внесения поправок к решениям народа; трибуны должны быть органами правильных сношений между сенатом и народом.

Ни одного из положений этой программы не хотела допускать денежная аристократия Рима. Восстановление крестьянства в Италии грозило переменой финансовой системы, в частности, вытеснением всадников от аренды и эксплуатации казенной земли. Сокращение народных собраний, гибель политического режима, введенного Каем Гракхом, грозили упадком их собственного влияния: он не уравновешивался принятием небольшой части всаднического сословия в сенате. В массе своей всадники вовсе не искали мест в высшем правительстве, в общей администрации, тем более, что переход в сенат для отдельных лиц был связан с прекращением торговых и денежных операций. В смысле финансового использования империи было гораздо выгоднее оставаться в тени, в роли присяжных судей, и в качестве контролирующей силы не допускать контроля над собой. Когда Друз потребовал расследования по прежним процессам, чтобы вскрыть совершившиеся подкупы, главы сословия, «столпы народа римского», по выражению Цицерона, заявили бурный протест. Они самым откровенным образом повторили свою теорию, их отказ от почестей, блеска власти, мундира, свиты, военной команды, преклонения иностранцев, от всего того, чем пользуются нобили, дает им право на неприкосновенность в частных делах, на жизнь спокойную и далекую от бурь, на милости народные, они вполне сознательно избегают опасностей, связанных с политическим положением, у нобилей велики служебные награды, но велик также соблазн впасть в злоупотребления – и, следовательно, страх поплатиться за них. Другими словами, всадники не допускали вмешательства в сферу своих дел и желали по-прежнему уклоняться от ответственности ценою своего политического воздержания.

Можно предполагать еще другие основания беспокойства всадников. Множество нобилей находится у них в долгу; таковы были землевладельцы, забравшие кредит для насаждения высших культур, винограда, оливок, плодовых садов и т. д., так усиленно рекомендованных Катоном и переводными карфагенскими авторами; искатели политической карьеры, добившиеся народного избрания ценою предвыборных раздач; наконец, множество лиц, привлеченных приятностью столичной жизни, хлопотавших об устроении своей villa urbana. Судя по событиям, разыгравшимся в Риме уже в следующем 89 году, масса задолжавших нобилей была не чужда мысли о принудительном банкроте и надеялась с этой целью использовать политический кризис, отделаться среди общих затруднений от своих обязательств. Эта часть нобилитета, вероятно, горячо приветствовала нападение Л. Друза на суды всадников, его попытку раскрыть злоупотребление капиталистов; она могла рассчитывать на расширение похода против римских банкиров и ростовщиков, на предъявление им ультиматума в виде кассации долгов. В свою очередь всадники хорошо понимали, какими опасностями грозит их промышленному положению политический переворот, связанный с падением городской демократии, усилением земледельческого элемента в народных собраниях и привлечением к политике отсталых деревенских групп Италии.

Эта рознь интересов достаточно объясняет в высшей степени нервное настроение римского общества в 90 г. Весь план Друза потерпел неудачу вследствие крайнего обострения вражды между партиями. Отношения стояли так резко, что если бы сам Ливий Друз не пал от руки неизвестного убийцы, его, вероятно, скоро увидели бы вынужденным идти во главе восстания Италии.

Италийское восстание представляется в свою очередь глубоко понятным. Империя и приток ее великих богатств сильно видоизменили весь строй Италии. Старое равновесие между правящей торговой общиной и союзом средних и мелких землевладельцев полуострова давно было нарушено. Богатства не только достались первой, не только увеличили ее размеры, ее значение до степени столицы Средиземного моря, не только создали крупнейшую денежную аристократию Древнего мира. Они также разорили большую часть страны, вытянули соки из патриархальной мелковладельческой Италии, свели часть ее на нищенское положение. Правда, тот же империализм создал в Риме оппозицию и открыл обиженным классам населения возможность поднять свой голос в политике. Римская демократия сказала и сделала все, что можно было сказать и сделать в ее положении, но она потерпела неудачу от своего внутреннего разлада, от того, что и в ее среде интересы империалистического расширения провели и повторили ту же рознь, отделив центральную общину, обладательницу универсальных финансов, от ее старых поставщиков натуральной повинности. Италия продолжала платить дань людьми, а эти орудия колониального расширения не получали своей доли в раздачах, напротив у них ускользала из-под ног земля, на которой они, казалось, искони сидели. Патриархальная, еще замкнутая в своих отдельных мелких группах, разноязычная Италия долго пассивно отвечала на перемены, которые совершались кругом. Но политическая школа демократии сделала свое дело: римские трибуны провели нити связей и агитации во все концы Италии и объединили на своих митингах, в своих аудиенциях нужды, жалобы и заявления ее пестрых и разрозненных племен и союзов. Италики почувствовали себя общей силой, взаимно связанной во всех своих частях. В 90-м году они предъявили впервые сами свои общие требования Риму, а когда получили отказ, то отделились и воспроизвели в своей среде формы римского государства.

Их новосозданная столица Корфиний, или «Италия» повторяла Рим в своей политической архитектуре: в ней был устроен большой форум для народных собраний и курии для сенатских заседаний. Сенат состоял из 500 членов. Во главе администрации и военных сил были поставлены два консула – Помпэдий Силон из племени марсов, и Папий Мутил из племени самнитов. Консулам были подчинены 12 преторов, и между ними пополам было поделено управление всей восставшей Италии.

В основе восстания италиков лежал давнишний протест против последствий империалистической политики; старая Италия как бы инстинктивно пыталась отстоять свой старый быт и строй. Но империя с ее легкодостающими доходами, с ее соблазном службы была неустранимым фактом, она была тут, налицо, вблизи. И первоначальный протест осложнялся и затуманивался: союзники хотели вместе с тем принять участие в дележе, занять равное с римлянами место в эксплуатации имперских богатств.

Но их настойчивые требования, их отделение грозило расшатать самый строй империи. Италия, как показали особенно войны 111–102 гг., ставила главный контингент римского оружия, державшего в страхе соседей. Как раз с ее отделением совпал тяжелый для римлян кризис на Востоке: самые богатые и доходные ее области, Македония, Греция и в особенности Азия были захвачены предприимчивым полуварваром Митридатом, и это искусный и неутомимый противник очень хорошо знал, какой несравненный шанс для него представляло италийское междоусобие, равнявшееся полному онемению центральной общины. Впоследствии инсургенты отправили к нему депутацию с предложением напасть на Рим, и Митридат обещал им помощь, как только управится в Азии. Надвигаясь на дальнюю восточную провинцию римлян, он, прежде всего, предложил местному населению расправиться с римскими откупщиками и промышленниками и разделить с ним их капиталы.

Биржа, главный показатель пульса римской политики, при самом начале восточных осложнений, была охвачена паникой. Никогда, вероятно, денежные люди в Риме не горели в такой мере патриотизмом, не гремели так сильно о жертвах на алтарь отечества, о необходимости мщения. Именно в это самое время отказывались служить главные кадры римской армии. Понятна необыкновенная нервность и раздраженность, которую проявлял в Риме класс, состоявший из главных откупщиков, их пайщиков, агентов и финансовой администрации, рассылавшейся по местам. Политический пыл всадников в эту пору превосходит все, что они показали раньше и позже того.

Опять они составляют временный союз с консерваторами. После низвержения Друза и его партии они открывают настоящий террор: через трибуна Вария проводится в народном собрании предложение о предании видных италиков суду за измену; всадники надеются истребить, таким образом, своих противников. Когда остальные трибуны заявили протест против предложения Вария, представители денежной аристократии, участвовавшие в голосовании, бросились на них с обнаженным оружием и вынудили решение. Все еще в обладании политических судов, всадники открыли преследование против влиятельных сенаторов партии реформы и заставили их уйти в изгнание. Одна сцена, разыгравшаяся в Риме немного позднее, но под впечатлением той же паники денежных людей, ярко рисует их настроение. Масса должников, доведенная до крайности взысканиями, нашла поддержку в городском преторе, римском министре юстиции. Претор Азеллион согласился вернуться к старому официальному проценту, с которым практика ростовщиков резко расходилась, и в этом смысле дал указания судьям. Тогда разъяренные кредиторы бросились с оружием в руках на форум, где претор в священнической одежде публично совершал богослужение перед храмом Диоскуров, рассеяли толпу, окружавшую его, загородили дорогу к весталкам, где он хотел укрыться, загнали в какой-то трактир и убили его. Сенат назначил высокую плату тому, кто укажет убийцу Азеллиона, но на этот призыв никто не явился: ростовщики с необыкновенным единодушием покрыли друг друга.

При таких затруднительных для Рима обстоятельствах, внутреннем разладе в самом городе, под угрозой потери половины империи начиналось великое восстание Италии, крестьянская революция, оставшаяся в традиции под названием Союзнической войны. В ходе военных действий социальный характер борьбы выступил еще раз очень ясно. Низшие классы на римской и союзнической территории быстро соединялись вместе. Самнитский вождь Палий, захватив город Нолу, вместе с находившимся там римским гарнизоном из 2000 человек, казнит офицеров, а солдатам предлагает перейти к повстанцам, на что они все и соглашаются. То же самое он делает в Стабиях, Милтурнах и Салерне, причем последний город уже был римской колонией: везде простой народ переходит на сторону инсургентов. Весьма дружелюбно относятся восставшие также к рабам, везде освобождают их и записывают в свои отряды. Симпатии распределяются очень быстро и без колебания. Командир южных повстанцев, Юдацилий, поступает в целом ряде общин по самому определенному рецепту: где ему оказывают сопротивление, он распоряжается казнить римских нобилей, а простой народ и рабов присоединяет к своему войску. Впечатление такое, как-будто крестьяне, потеряв терпение в изнурительной разрозненной борьбе с вторгающимися посессорами, образовали, наконец, огромный союз для вытеснения помещиков. К ним примкнули и сельские рабочие больших экономий и крупных пастбищных хозяйств.

На римской стороне мало доверяют плебеям, гражданским элементам, крестьянству. В виду недостатка солдат вызывают подмогу от вассалов и варварских народов, от галлов и нумидийцев; набирают гарнизоны из вольноотпущенных, состоящих клиентами при больших домах. В распоряжении Рима одно время оставалась только прибрежная полоса на западе. Приходилось опираться на морские сношения, на подвоз из провинции, организовать склад провианта и оружия на Сицилии. Перед грозящей опасностью полного распадения Италии римские партии сблизились между собою: во главе римских войск стали представители как консерваторов, так и популяров: Марий, Сулла, Цезарь, Красс, Цепион, Помпей. При этом Марию, вероятно, пришлось даже сражаться против своих прежних сослуживцев, солдат тяжелых войн 105–102 гг., которые появились в отрядах восставших союзников.

В этой отчаянной борьбе космополитического города с отсталой деревенской Италией есть что-то эпическое, и рассказ более позднего историка, составленный частью по преданиям, носит черты поэмы в прозе. Тут есть единоборства перед общей битвой: малорослый нумидей одолевает громадного галла. Героический вождь племени марсов, Помпэдий, в то же время главный агитатор восстания и первый консул нового союза, лично совершает рискованный подвиг: является к римлянам будто бы в качестве изменника, советует напасть на собственное войско, лишенное предводителя, увлекает римского легата в засаду, дает сигнал своим и искусно исчезает. В начале еще сказывается военное братство между римлянами и италиками, создавшееся во внешних войнах. При первой встрече Мария и Помпэдия их солдаты узнают близких и товарищей, перекликаются, выходят из рядов, сбрасывают оружие, обмениваются рукопожатиями и увлекают своим примером вождей; когорты, выстроенные для боя, смешиваются и образуют огромный праздничный круг.

Но постепенно ожесточение нарастает. Восставшие вспоминают старые религиозные обычаи, совершают страшные заклятия, сопровождаемые человеческими жертвами, образуют дружины смерти. Воинственные марсы, над которыми римляне никогда не одерживали победы, готовы погибнуть все до единого, но не сдаться, и по поводу их неукротимости в Риме вспоминают поговорку: «Невозможен триумф ни над марсами, ни без марсов». Недаром все восстание осталось в позднейшей традиции под названием Марсийской войны. Запертый в родном городе Аскуле, Юдацилий после отчаянной защиты, видя неминуемую гибель, велит выстроить в храме костер, совершает на нем последнюю тризну с друзьями, принимает яд и приказывает им поджечь костер вместе со своим ложем. На второй год войны Сулла подходит к центру Самния, крепкому Бовиану, в то время как там собрался конгресс инсургентов; он обманывает их бдительность, между тем как защитники города сосредоточили против него все силы и внимание, он посылает в обход несколько когорт, они берут незащищенные форты сзади Бовиана и дымом от костров дают сигнал к нападению. Застигнутые с двух сторон, бовианцы отчаянно сопротивляются, но вынуждены сдаться. На другой год Помпэдий снова с торжеством занимает Бовиан.

Но римляне неистощимы в средствах накопления и снаряжения новых военных сил. Напротив, у италиков нет больших запасов и поставок. С их стороны война все более превращается в партизанскую. Все почти крупные вожди восстания погибают один за другим; их отряды рассеиваются или сдаются. В смысле военном италийская революция потерпела неудачу: в упорных битвах были истреблены массы восставших, взяты были их крепости, союз «Италия» совершенно расстроился; остались незамиренными только горные области на юге, Самний и Луканы.

Но политически италики одержали победу, и Рим должен был уступить. Все, кто положил оружие, не говоря о тех, кто оставался с самого начала верен Риму, получили права гражданства. Римская республика могла бы, начиная с 88 г., называться с полным правом италийской. Но борьба 90–88 гг., перешедшая в междоусобие консервативной и демократической партии 88–82 гг., истребила наиболее независимые элементы Италии; образовалась пустота, которая открыла простор для нового вторжения римского капитализма, в виде крупного владения и крупного хозяйства. В то же время и римская демократия была очень ослаблена; от присоединения новых италийских элементов, в среде которых к тому же были свои консервативные группы, она не могла сразу много выиграть. Притом между старым и новым гражданством оставалась еще рознь. Старое гражданство хотело сохранить перевес в голосовании, и поэтому в Риме не соглашались вписывать новых граждан во все 35 триб, опасаясь наводнить ими голосующие отделения; их или старались поместить в небольшое число существующих триб или составляли для них особые трибы не более 10 числом. Италики все еще оставались какими-то неполноправными гражданами, они не могли влиять на выборы и на законодательство. Только новое столкновение партий в среде самих римлян могло им помочь.