Текст книги "У начала времен"

Летающая сковородка

Марианна Саммерс работала на фабрике сковородок. Восемь часов в день пять дней в неделю она стояла у конвейера, и каждый раз, когда мимо нее проезжала сковородка, прикрепляла к ней ручку. Долгое время, стоя у этого конвейера, она мысленно каталась на другом огромном конвейере, над которым вместо ламп дневного света проплывали дни и ночи, а вместо людей выстроились месяцы. Каждый раз, проезжая мимо месяца, она получала или отдавала что-нибудь и с течением времени все более отчетливо ощущала: там, в конце ленты, ее ждет тот решающий месяц, который приделает ручку к ее душе.

Иногда Марианна спрашивала себя, как ее засосало в эту рутину, и тут же одергивала себя: в душе она прекрасно знала ответ. Рутина – удел всех бездарных личностей; если у тебя нет выдающихся способностей, туда тебе и дорога. А если ты к тому же упрямишься и отказываешься признаться себе в своей бездарности, ты застреваешь в ней надолго.

Одно дело – танцевать в телевизоре, и совсем другое – приделывать ручки к сковородкам: можно быть грациозной или неуклюжей, везучей или невезучей, но как ни крути, все сводится к одному – есть у тебя талант или нет. И, кроме того: ты можешь тренироваться сколько угодно, но если у тебя толстые ноги, никто не захочет смотреть твои танцы и ты все равно окажешься на фабрике сковородок. Каждое утро ты идешь на работу, каждый день похож на другой – точно такой же. И когда вечерней порой ты приходишь домой, перед тобой проплывают все те же мысли – как ты едешь на огромном конвейере сквозь беспощадные месяцы, пока не приблизится последний решающий месяц, который окончательно приведет тебя к общему знаменателю, и ты станешь такой же, как все…

По утрам она вставала и готовила завтрак в своей крошечной квартирке, а потом ехала на автобусе на работу. Вечерами возвращалась домой, в одиночестве готовила ужин, а потом смотрела телевизор. По выходным – писала письма и гуляла в парке. Порядок был неизменным, и Марианне казалось, что уже никогда ничего не изменится…

Но однажды вечером она вернулась домой и обнаружила у себя на оконном карнизе летающую сковородку.

Это был ничем не примечательный день – сковородки, начальство, скука и усталость в ногах. Около десяти часов к ней подошел механик и пригласил пойти с ним на танцы. Танцы были запланированы на вечер – каждый год компания устраивала вечеринку на свои средства в канун Дня Всех Святых. Марианна уже успела отказать пятнадцати кандидатам в партнеры по танцам.

Сковорода проехала мимо, и она приделала к ней ручку.

– Нет, скорее всего, я не пойду, – сказала она.

– Почему? – спросил он в лоб.

Вопрос был хороший, но Марианна не смогла дать на него честный ответ – правду она скрывала даже от самой себя. Поэтому повторила ту же невинную ложь, что говорила другим.

– Я… я не люблю танцевать.

– А-а.

Механик наградил ее тем же взглядом, что и остальные пятнадцать его предшественников, и пошел дальше. Марианна пожала плечами. Не все ли равно, что они подумают, сказала она себе. Мимо проехала еще одна сковородка, а за ней еще и еще.

Вскоре настало время обеда, и Марианна вместе с другими работниками поела сосисок с тушеной капустой в столовой компании. Ровно в 12:30 шествие сковородок возобновилось.

После обеда ее приглашали на танцы еще два раза. Можно подумать, она – единственная девушка на фабрике! Порой она ненавидела свои голубые глаза и круглое румяное лицо, даже свои светло-золотистые волосы, которые притягивали мужчин, как магнит. Но ненависть к своему внешнему виду не помогала ей в решении проблемы, а лишь усугубляла ее. К половине пятого у нее разболелась голова, белый свет был не мил.

Когда она вышла из автобуса на углу, дети уже выпрашивали сладости, как и положено в канун Дня Всех Святых. Повсюду были светящиеся тыквы, ведьмы и гоблины, хитро посматривающие по сторонам. Но Марианна ничего не замечала.

Канун Дня Всех Святых – праздник ребятишек, а не «озлобленной старухи» двадцати двух лет от роду, работающей на фабрике сковородок.

Она дошла до своего дома и забрала почту со стойки внизу. Ей пришло два письма, одно от матери, другое…

Сердце Марианны бешено колотилось, пока она поднималась в лифте на шестой этаж и шла по коридору к двери своей квартиры. Но вначале она заставила себя прочесть письмо от матери. Это было обычное, ничем не отличавшееся от предыдущих письмо. Урожай винограда выдался богатым, но после обрезания, подвязывания, дискования и найма конного пропашника, а также выплат сборщикам от чека ничего не останется (и неизвестно, когда он придет и придет ли вообще). Куры несутся лучше прежнего, словно чувствуют, что яйца подешевели. Эд Олмстэд делает пристройку к своему магазину (давно пора!). Дорис Хикетт родила мальчика весом в семь фунтов. Папочка обнимает тебя. Забудь уже, пожалуйста, свою глупую гордость и возвращайся домой. P.S. Марианна, ты должна увидеть, как чудесно Говард Кинг перестроил свой дом. Когда он закончит, выйдет роскошный дворец.

У Марианны комок подступил к горлу. Дрожащими пальцами она распечатала второе письмо:

«Дорогая Марианна,

Я обещал, что больше не буду писать тебе. Много раз в своих письмах я просил тебя вернуться домой и выйти за меня замуж, и все без ответа. Но есть вещи, ради которых стоит поступиться мужским самолюбием.

Думаю, ты уже знаешь, что я перестраиваю дом, и тебе известно, зачем я это делаю. Если ты еще не догадалась, то знай: я делаю это ради тебя, по этой же причине я купил этот дом. В нем будет всего одно панорамное окно, и я не знаю, где его делать – в гостиной или на кухне. На кухне оно было бы в самый раз, но оттуда будет виден только сарай, а ты знаешь, как он выглядит. В гостиной оно треснет первой же зимой, едва подует северо-западный ветер, но зато оттуда открывается чудесный вид на дорогу и ивы над рекой. Ума не приложу, что делать.

Холмы на юге у поляны оделись в золотисто-красные одежды, тебе всегда это нравилось. Ивы словно в огне. По вечерам я сижу на крыльце и представляю, как ты идешь по дороге и останавливаешься у калитки; я поднимаюсь, иду навстречу по тропинке и говорю тебе: «Я рад, что ты вернулась домой, Марианна. Ты же знаешь, что я тебя люблю, как и прежде». Услышь меня кто-то со стороны, наверняка бы подумал, что я не в своем уме – ведь дорога всегда пустынна, и у калитки никого нет.

Говард»

Это было декабрьским вечером, в морозном воздухе разносились песни, смех, хруст снега под ногами бегущих, пыхтение трактора, везущего сани, груженные сеном. Звезды были такими яркими и близкими, что, казалось, вот-вот заденут верхушки деревьев, едва различимые в темноте. Холмы, покрытые чистым, голубоватым в свете звезд снегом простирались вдаль, все выше и выше, до темной полоски леса. Все разместились в сене на санях, а Марианна ехала на тракторе рядом с Говардом; трактор бросало из стороны в сторону по ухабам, а свет фар прыгал по разбитой сельской дороге.

Говард обнял ее, она ощутила его морозное дыхание, когда их губы слились в поцелуе.

– Я люблю тебя, Марианна.

Она видела, как слова слетали с его губ клубами серебристого морозного воздуха и тонули в темноте. И неожиданно для самой себя заметила, как ее слова, тоже серебристые, несмело выдохнулись в воздух, и тут же с изумлением услышала:

– Я тоже люблю тебя, Гоуи. Тоже люблю…

Она не могла точно сказать, как долго она так сидела и плакала. Ее прервал тикающий звук. Наверное, долго, подумала она, раз ноги и руки затекли. Звук шел из окна ее спальни, и она подумала, что это обычные булавки, привязанные на веревках к окну. Они раскачивались от ветра и издавали стук. В детстве она вместе с другими детьми часто привязывала такие же булавки к окнам старичков, проводивших канун Дня Всех Святых в одиночестве.

Марианна вошла в спальню и зажгла настольную лампу. Мягкий свет проникал в гостиную, весело разлетаясь брызгами по ковру. Но теплый свет не сумел разогнать тени на стенах, сгущавшиеся в дверном проеме спальни. Марианна встала, прислушиваясь к звуку. Чем дольше она слушала, тем больше сомневалась, что стала жертвой проделок соседских ребятишек: тиканье было слишком равномерным – это не булавка, качающаяся на веревке. Сначала несколько отрывистых звуков, потом тишина, еще несколько звуков. Кроме того, она жила на шестом этаже, и рядом с окном ее спальни не было даже пожарной лестницы.

Но если это не детская шалость, то что? Ей в голову пришла отличная идея. Марианна заставила себя сдвинуться с места, медленно подошла к дверному проему, включила верхний свет и вошла в спальню. Еще несколько коротких шагов – и она у окна рядом с кроватью.

Она внимательно смотрела через стекло. Что-то поблескивало на оконном карнизе, но она не могла разглядеть, что именно. Тиканье прекратилось, и снизу послышался шум машин. Светящиеся прямоугольники окон дома напротив складывались в четкий рисунок в темноте, а совсем рядом огромная голубая реклама сообщала: «СТЕЛЬКИ КОМПАНИИ СПРАК – ВАШ ЛУЧШИЙ ВЫБОР!».

Марианна почувствовала себя увереннее. Она отодвинула шпингалет и медленно открыла окно. Сначала она даже не сообразила, что блестящий предмет прямо перед ней – летающая тарелка. Она приняла его за перевернутую сковороду без ручки. И, следуя привычке, машинально протянула руку, пытаясь приделать к ней ручку.

– Не трогай мой корабль!

И только тогда Марианна увидела астронавта. Он стоял немного в стороне от корабля, его крошечный шлем поблескивал в свете «СТЕЛЕК КОМПАНИИ СПРАК». На нем был облегающий скафандр серого цвета, увешанный бластерами и кислородными баллонами, и сапоги с загнутыми носами. Ростом он был всего пять дюймов. Пришелец держал в руке один из бластеров (Марианна была не совсем уверена, что это бластеры, но судя по остальной экипировке, чем еще они могли быть?). Он держал бластер за ствол, Марианна поняла, что это он стучал в окно рукояткой.

Ей также стало ясно, что она вот-вот сойдет с ума или уже сошла. Она попыталась закрыть окно…

– Ни с места! Превращу в пепел!

Она отдернула руки от рамы. Голос, казалось, был настоящим – тоненький, но, без сомнения, вполне различимый. Неужели такое возможно? Неужели это крохотное существо не плод ее воображения?

Он переложил бластер в другую руку, и она заметила, что маленькое дуло направлено прямо ей в лоб. Увидев, что она стоит, не двигаясь, он немного опустил ствол и сказал:

– Так-то лучше. Будешь хорошо себя вести и делать, что я скажу, – возможно, оставлю тебя в живых.

– Кто вы? – спросила Марианна.

Казалось, он ждал этого вопроса. Он сунул оружие в чехол и делано шагнул в струящиеся лучи света на окне. Слегка поклонился; его шлем блеснул, как обертка от жевательной резинки.

– Принц Мой Трейяно, – торжественно произнес он (впрочем, величие момента слегка портил его тонкий голос), – Император десяти тысяч солнц, капитан огромного космического флота, находящегося в данный момент на орбите этой жалкой планеты, которую вы называете «Земля»!

– З-зачем?

– Разбомбить вас собираемся, вот зачем!

– Но почему вы хотите нас разбомбить?

– Потому что вы представляете угрозу для галактической цивилизации! Неужели непонятно?

– А-а, – произнесла Марианна.

– Мы разнесем вдребезги ваши города. И оставим после себя столько жертв и разрушений, что вы уже никогда не оправитесь… У тебя есть батарейки?

Вначале Марианне показалось, что она ослышалась.

– Батарейки?

– Батарейки от фонарика вполне сойдут.

Принц Мой Трейяно выглядел смущенным, хотя трудно было сказать наверняка. Шлем с горизонтальной прорезью – предположительно на уровне глаз – почти полностью закрывал его лицо.

– Атомный двигатель барахлит, – продолжил он. – По правде говоря, это была вынужденная посадка. К счастью, я знаю секретную формулу преобразования энергии батарейки с помощью управляемой цепной реакции. Так есть у тебя батарейки?

– Пойду поищу, – ответила Марианна.

– Запомни, никаких фокусов. Если ты попытаешься позвать кого-нибудь на помощь, я сожгу тебя бластером прямо сквозь стену!

– Я… я думаю, фонарик лежит у меня в тумбочке.

Фонарик нашелся. Она отвинтила крышку, вытрясла батарейки и положила их на подоконник. Принц Мой Трейяно принялся за дело. Он открыл маленький люк в боковой части корабля и вкатил батарейки внутрь.

– Стой где стоишь! – бросил он, обернувшись к Марианне. – Я буду наблюдать за тобой через иллюминаторы. – Он вошел внутрь и закрыл за собой люк.

Марианна справилась со своим страхом и попыталась рассмотреть корабль поближе. Он совсем не похож на летающую тарелку, подумала она. Скорее напоминает сковородку… летающую сковородку. Даже крепление для ручки было предусмотрено. И не только это, края снизу предполагали наличие крышки.

Она тряхнула головой, чтобы прогнать эти мысли. Надо сказать, любой предмет напоминал ей сковородку. Она вспомнила, что Принц Мой Трейяно говорил ей что-то про иллюминаторы. И тут же разглядела ряд крошечных неровных окошек, опоясывающих верхнюю часть корабля. Наклонившись поближе, она хотела рассмотреть внутреннее убранство.

– Назад!

Марианна резко отпрянула. Настолько резко, что чуть не упала назад, стоя у окна на коленях. Принц Мой Трейяно выбрался из своей посудины и принял торжественную позу, освещенный «СТЕЛЬКАМИ КОМПАНИИ СПРАК» и светильником, горевшим в спальне.

– Техническое совершенство моей звездной империи не твоего ума дело, – произнес он. – Но в награду за твою помощь в починке атомного двигателя я открою тебе, по каким целям мы собираемся нанести удар. Мы не планируем полное уничтожение человечества. Мы лишь хотим уничтожить вашу цивилизацию и разрушить все города на планете Земля. Деревни и маленькие города с численностью населения менее двадцати тысяч человек мы оставим. Бомбардировка начнется сразу после того, как я присоединюсь к своему флоту, через четыре или пять часов. Если я не вернусь, они все равно начнут в это же время. Поэтому, если тебе дорога твоя жизнь, возвращайся домо… я хочу сказать, тебе следует как можно скорее покинуть город. Это тебе говорю я, Принц Мой Трейяно!

Принц Мой Трейяно вновь поклонился, сверкнув переливающимся шлемом, шагнул в свой космический корабль и захлопнул люк. Раздалось жужжание, и посудину затрясло. Словно на рождественской елке, то тут, то там в иллюминаторах замигали разноцветные огни – красный, синий, зеленый.

Марианна смотрела как зачарованная. Внезапно люк распахнулся, и оттуда высунулась голова принца.

– Назад! Назад! – закричал он. – Ты что: хочешь сгореть в огне реактивных двигателей?

Голова исчезла, и люк снова захлопнулся.

Реактивные двигатели? Летающая тарелка с реактивными двигателями? Даже инстинктивно отпрянув в глубь комнаты, Марианна продолжала думать над этим. Она увидела, как тарелка поднялась с оконного карниза и исчезла в ночном небе. Маленькие язычки пламени вырывались из нижней части корабля. Они больше напоминали пламя зажигалки «зиппо», но если Принц Мой Трейяно сказал, что это реактивные двигатели, то так тому и быть. Спорить Марианна не стала.

Позднее, вспоминая об этом происшествии, она могла бы увидеть много странностей и нестыковок. Во-первых, где Принц Мой Трейяно так хорошо выучил английский язык? Во-вторых, как объяснить его оговорку? – ведь он чуть не посоветовал ей вернуться домой. А потом еще этот атомный двигатель. Если их бомбы столь же примитивны, как и двигатели, размышляла Марианна, земляне могут спать спокойно.

Но в тот момент у нее не возникло желания спорить. К тому же она была слишком занята – укладывала вещи. В обычных обстоятельствах угрозы принца стереть с лица Земли все города не заставили бы ее так торопиться. Но когда тебе до смерти надоели эти узкие голубые полоски, которые горожане называют небом, эти небольшие кусочки аккуратного газона вместо полей, эти скучающие агенты, которые посмеиваются над тобой, потому что у тебя толстые ноги. Когда в глубине души ты ищешь причину, чтобы вернуться домой, – тогда это серьезно.

Серьезнее некуда.

На вокзале она задержалась, чтобы отправить телеграмму:

«ДОРОГОЙ ГОУИ, ПАНОРАМНОЕ ОКНО ЛУЧШЕ СДЕЛАТЬ НА КУХНЕ, ПУСТЬ ВЫХОДИТ НА САРАЙ. БУДУ ДОМА С ПЕРВЫМ ПОЕЗДОМ.

МАРИАННА»

Когда огни города растаяли за горизонтом, Принц Мой Трейяно оторвал взгляд от пульта управления и наконец расслабился. Можно считать, что миссия удалась.

Конечно, избежать непредвиденных трудностей не удалось, но тут уж он сам оплошал – не проверил украденные из фонарика батарейки. Он прекрасно знал, что половина товаров пылились годами на складе Олмстэда и что Эд Олмстэд скорее умрет, чем выбросит вещь, которую можно подсунуть доверчивому покупателю. Но он так увлекся постройкой своего корабля, что просто не подумал об этом.

В определенном смысле то, что он попросил Марианну помочь ему в починке самодельного двигателя, сослужило хорошую службу. Если бы он появился ни с того ни с сего и вдруг начал рассказывать ей, что «космический флот» собирается разбомбить земные города и пощадить деревни, это могло бы вызвать подозрения. А так получилось, что он обратился к ней за батарейками и в качестве благодарности пообещал проявить к ней снисхождение. А его импровизация о преобразовании энергии в управляемую цепную реакцию послужила отличным прикрытием. Он был уверен, что Марианна знает об атомных двигателях не больше, чем он.

Принц Мой Трейяно занял более удобное положение в кресле пилота, сделанном из спичечного коробка. Снял шлем из фольги и распустил бороду. Затем выключил рождественскую гирлянду под иллюминаторами, обтянутыми пищевой пленкой, и посмотрел вниз. Сельский пейзаж казался россыпью драгоценных камней.

Утром он будет дома, в своем дворце среди ив, в уюте и безопасности. Но сначала надо будет спрятать сковородку в той же кроличьей норе, где он оставил ручку. После этого он сможет откинуться в кресле и расслабиться; он сделал доброе дело, да и домашних обязанностей, к его великой радости, теперь станет вдвое меньше.

Мимо пролетела ведьма на метле. Принц Мой Трейяно неодобрительно покачал головой. Какое доисторическое средство передвижения! Неудивительно, что люди перестали верить в ведьм. Если хочешь преуспеть, нужно идти в ногу со временем. Будь он таким же старомодным и закостенелым, как его соплеменники, он бы до конца жизни нянчился с беспомощным (по крайней мере, что касается ведения домашнего хозяйства) холостяком. Нет, Говард Кинг – отличный малый, не хуже других. Но он никогда не избавится от пыли и грязи, если так и будет сидеть на крыльце, мечтательно посматривая вдаль, болтать сам с собой и ждать, что его девушка когда-нибудь одумается и вернется домой из этого сумасшедшего города.

И раз уж дошло до такого, приходится быть современным. Марианна не заметила бы его, не говоря уже о том, что не стала бы даже слушать, явись он к ней в своем обычном виде под своим настоящим именем. В двадцатом веке у людей такое же богатое воображение, как в восемнадцатом и девятнадцатом: они продолжают верить в существ, обитающих в темных долинах и морских глубинах, а также в летающие тарелки и космических пришельцев…

Но никто не верит в домовых…

Звезды зовут, Мистер Китс!

Хаббарду уже доводилось видеть куиджи, но хромую куиджи он встречал впервые.

Правда, если не считать ее искривленной левой лапки, она, в сущности, не отличалась от прочих птиц, выставленных на продажу. Тот же ярко-желтый хохолок и ожерелье в синюю крапинку, те же прозрачно-синие бусинки глаз и светло-зеленая грудка, так же причудливо изогнутый клюв и то же странное, нездешнее выражение. Она была около шести дюймов длиной и весила, должно быть, граммов тридцать пять.

Хаббард вдруг спохватился, что уже давно молчит. Девушка с высокой грудью, в наимоднейшем полупрозрачном платье вопросительно смотрела на него из-за прилавка.

– Что у нее с лапкой? – спросил он, откашлявшись.

Девушка пожала плечами.

– Сломали во время погрузки. Мы снизили на нее цену, но все равно ее никто не купит. Покупатель желает, чтобы они были первый сорт, без изъянов.

– Понятно, – сказал Хаббард. И стал вспоминать то немногое, что знал о куиджи: родом они из Куиджи, полудикого захолустья Венерианской тройственной республики; с первого или со второго раза запоминают все, что им скажешь; отзываются на сколько-нибудь знакомое слово; легко приспосабливаются к новым условиям, однако размножаются только у себя на родине, поэтому для продажи приходится доставлять их на Землю с Венеры; по счастью, они очень выносливы и выдерживают ускорение и торможение, перелет им неопасен.

Перелет…

– Выходит, она была в космосе! – вырвалось у Хаббарда.

Девушка скорчила гримаску и кивнула.

– Космос – для птиц, я всегда это говорила.

От него, конечно, ждали, что он рассмеется. Он даже и попытался было. В конце концов, откуда девушке знать, что он бывший космонавт. С виду он самый обыкновенный человек средних лет, немало таких слоняется в этот февральский день по магазинам стандартных цен. И все-таки рассмеяться не удалось, хотя он старался изо всех сил.

Девушка как будто ничего не заметила.

– Интересно, почему одни только чокнутые летают к звездам, – продолжала она.

Потому что только они способны справиться с одиночеством, да и то лишь на какое-то время, – чуть не сказал Хаббард. Но вместо этого спросил:

– А что вы с ними делаете, если их никто не покупает?

– С кем, с птицами? Ну, берут бумажный мешок, накачивают туда немного природного газа… совсем немного… а потом…

– Сколько она стоит?

– Вы про хромую?

– Да.

– Значит, вы вивисектор, да?.. Шесть девяносто пять, и еще семнадцать пятьдесят за клетку.

– Я ее беру, – сказал Хаббард.

Нести клетку было неудобно, чехол то и дело сползал, и всякий раз куиджи издавал громкий писк – в аэробусе, а потом и на улице предместья все оборачивались и пялили глаза, и Хаббард чувствовал себя дурак дураком.

Он надеялся проскользнуть в дом и подняться к себе в комнату так, чтобы сестра не углядела его покупку. Напрасная надежда. От Элис ничего не скроешь.

– Ну-ка, на что это ты выбросил свои денежки? – вопросила она, появляясь в прихожей в ту самую минуту, как он переступил порог.

Хаббард покорно обернулся и ответил:

– Это птица куиджи.

– Птица куиджи!

На лице Элис появилось то самое выражение, которое он уже давно определил как «настырно-воинственное и обиженное»: она раздула ноздри, поджала губы и втянула щеки. Сорвала чехол и острым глазом впилась в клетку.

– Ну, как вам это понравится? – воскликнула Элис. – Да еще хромая!

– Но ведь это не чудовище какое-нибудь, – сказал Хаббард. – Просто птица. Совсем маленькая пичуга. Ей не нужно много места, и я позабочусь, чтобы она никому не мешала.

Элис смерила его долгим ледяным взглядом.

– Да уж постарайся! – процедила она. – Прямо не представляю, как к этому отнесется Джек. – Она круто повернулась и пошла прочь. – Ужин в шесть, – бросила она через плечо.

Он медленно поднимался по лестнице. Его охватила усталость, ощущение безысходности. Да, правильно говорят: чем дольше пробудешь в космосе, тем меньше надежды вновь найти общий язык с людьми. Космос большой, и в космосе к тебе приходят большие мысли; там читаешь книги, написанные большими людьми. Там меняешься, становишься другим… и в конце концов даже родные начинают видеть в тебе чужака.

А ведь, право же, стараешься быть точно таким, как все, кто окружает тебя на Земле. Стараешься и говорить то же, что они, и поступать так же. Даешь себе слово никогда никого не называть крабом. Но рано или поздно с языка неизбежно срывается что-нибудь непривычное для их ушей либо поступаешь не так, как у них принято, и в тебя впиваются враждебные взгляды, и всюду враждебные лица, и в конце концов неизбежно становишься отверженным. Разве можно цитировать Шекспира в обществе, чей бог – какой-то розовощекий филантроп за рулем «Кадиллака» с крылышками? Разве можно признаться, что любишь Вагнера, когда твоя цивилизация упивается ковбойскими опереттами?

Разве можно купить хромую птицу в мире, который забыл (а быть может, никогда и не знал), что значат слова «почитай все живое».

Двадцать пять лет, думал Хаббард. Я отдал лучшие свои годы. А что получил взамен? Четыре стены, отгораживающие меня от всего мира, и жалкую пенсию, которой не хватает даже на то, чтобы сохранять чувство собственного достоинства.

И все-таки он не жалеет об этих годах; величественное, неторопливое течение звезд, непередаваемый миг, когда в поле твоего зрения вплывает новая планета – из золотого, зеленого или лазурного пятнышка превращается в шар и заслоняет собою весь космос. И прибытие, когда новый мир доверчиво приветствует тебя, возвещает о красотах – упоительных и пугающих, о неведомых горизонтах, о цивилизациях, что и во сне не снились темному человеку-крабу, который никогда не узнает вдохновения и ползает по дну глубокого океана земной атмосферы, придавленный ее миллионотонной тяжестью.

Нет, он не жалеет об этих годах, хоть они и дорого ему дались. За все стоящее приходится платить дорогой ценой, а если у тебя не хватает смелости платить, на всю жизнь остаешься нищим. Тогда ты нищий духом и умом.

Господство духа над плотью, глубокий и чистый поток мысли: беспрепятственно проходишь по надежным коридорам знания, с трепетом вступаешь в храмы, воздвигнутые из слов; и в редкие ослепительные мгновения взору открывается звездный лик божества.

И те, другие, мгновения тоже, когда душе, потрясенной одиночеством, открываются бездонные глубины ада…

Хаббард вздрогнул. И вновь медленно опустился на дно океана. Перед ним была унылая дверь его комнаты. Он неохотно взялся за ручку, повернул ее.

Напротив двери – шкаф, битком набитый старыми, очень старыми книгами. Справа – какая-то развалина, которую он искренне почитал за письменный стол, только в ящиках хранились не бумаги, не перья, не бортовой журнал, а нижнее белье, носки, рубашки и прочее снаряжение, все то, что смертный обычно наследует от предков. Кровать, узкая и жесткая, с его точки зрения именно такая, как полагается, стояла у окна, точно несгибаемый спартанец, на полу из-под края покрывала чуть выглядывали запасные башмаки.

Хаббард поставил клетку на стол, снял пальто и шляпу. Куиджи одобрительно оглядел свой новый мир, припадая на левую ногу, соскочил с жердочки и принялся клевать зерна пиви из посудинки, которая продавалась вместе с клеткой. Хаббард некоторое время наблюдал за ним, потом сообразил, что невежливо смотреть, как другой ест, даже если этот другой всего лишь птица; повесил пальто и шляпу в стенной шкаф, прошел через коридор в ванную и умылся. Когда он вернулся, куиджи уже покончил с трапезой и теперь задумчиво себя рассматривал: в клетке было и зеркальце.

– Пожалуй, пора дать тебе первый урок, – сказал Хаббард. – Поглядим, как ты справишься с Китсом. «Красота – это истина, истина есть красота – только это и ведомо вам на Земле, только это вам надобно знать».

Куиджи, склонив голову набок, глядел на него синим глазом. Стремглав убегали секунды.

– Ладно, – сказал наконец Хаббард, – попробуем еще раз: «Красота – это истина…»

– Истина есть красота – только это и ведомо вам на Земле, только это вам надобно знать!

Хаббард отшатнулся. Слова эти сказаны были почти без выражения, довольно скрипучим голосом. Но все равно они звучали четко и ясно, и это впервые в жизни – если не считать разговоров с другими космонавтами – он слышал слова, которые не имели никакого отношения к телесным нуждам или отправлениям. Он провел ладонью по щеке – оказалось, рука слегка дрожит. Ну почему он давным-давно не догадался купить куиджи?!

– По-моему, – сказал он, – прежде чем двигаться дальше, надо дать тебе имя. Пускай будет Китс, раз уж мы с него начали. Или, пожалуй, лучше Мистер Китс, ведь надо же обозначить, какого ты пола. Конечно, я действую наобум, но мне не пришло в голову спросить в магазине, мужчина ты или женщина.

– Китс, – сказал Мистер Китс.

– Прекрасно! А теперь попробуем строчку-другую из Шелли.

(Краешком сознания Хаббард уловил, что к дому подъехала машина, слышал голоса в прихожей, но, поглощенный Мистером Китсом, не обратил на это никакого внимания.)

 
Скажи, звезда с крылами света,
Скажи, куда тебя влечет?
В какой пучине непроглядной
Окончишь огненный полет?
 

– Скажи, звезда… – начал Мистер Китс.

– Значит, это правда. Только этого не хватало в моем доме – птицы куиджи, которая декламирует стихи!

Хаббард нехотя обернулся. На пороге стоял его зять. Обычно Хаббард запирал дверь. А сегодня забыл.

– Да, – сказал Хаббард. – Она декламирует стихи. Разве это запрещено законом?

– …С крылами света… – продолжал Мистер Китс.

Джек помотал головой. Ему было тридцать пять, выглядел он на все сорок, а соображения – как у пятнадцатилетнего.

– Нет, не запрещено, – сказал он. – А надо бы запретить.

– Скажи, куда тебя влечет?..

– Не согласен, – сказал Хаббард.

– В какой пучине непроглядной…

– И еще нужен бы закон, чтобы запрещалось приносить их в дома, где живут люди.

– Окончишь огненный полет?

– Ты что, хочешь сказать, что мне нельзя держать ее у себя?

– Не совсем так. Но предупреждаю, держи ее от меня подальше! Сам знаешь, они носители микробов.

– Ты тоже, – сказал Хаббард. Он не хотел этого говорить, но не удержался.

Джек раздул ноздри, поджал губы и втянул щеки. Забавно, подумал Хаббард, после двенадцати лет совместной жизни у мужа и жены становится совершенно одинаковое выражение лица.

– Держи ее подальше от меня, вот и все! И от детей тоже. Я не желаю, чтобы она отравляла их мозги трескучей болтовней, которой ты ее учишь!

– Можешь не волноваться, я буду держать ее подальше от детей.

– Мне уйти, что ли?

– Да.

Джек так хлопнул дверью, что в комнате все задрожало. Мистер Китс чуть не проскочил меж прутьев клетки. Хаббард в бешенстве кинулся было из комнаты.

Но сразу остановился. Стоит ли давать им тот самый повод, которого они только и ждут, чтобы выставить его из дому? Пенсия у него ничтожная, с нею никуда не переселишься – разве что в Заброшенные дома, – а наниматься куда попало на работу просто ради денег – это не по нем. Рано или поздно он неминуемо выдаст себя перед сослуживцами, как случалось с ним всегда и везде, и либо оговором и напраслиной, либо насмешками его все равно выживут с работы.

С тяжелым сердцем он шагнул назад, в комнату. Мистер Китс уже немного успокоился, но его бледно-зеленая грудка все еще поднималась и опускалась слишком часто. Хаббард склонился над клеткой.

– Извини, Мистер Китс, – сказал он. – Наверно, и у птиц, как у людей: будь как все, не то плохо тебе придется.

К ужину он опоздал. Когда он вошел в столовую, Джек, Элис и дети уже сидели за столом, и до него донеслись слова Джека: