Текст книги "У начала времен"

Девушка-одуванчик

Девушка напомнила Марку Эдну Сент-Винсент Миллей[1]1
  Американская поэтесса и драматург (1892–1950).


[Закрыть]. Волосы цвета одуванчиков сияли на полуденном солнце, старомодное белое платье плескалось на ветру вокруг длинных стройных ног. Ему показалось, что она перенеслась в наше время из прошлого, хотя, как выяснилось потом, перенеслась она, напротив, из будущего.

Марк остановился чуть позади нее, тяжело дыша после подъема на холм. Девушка его пока что не видела – как бы дать знать о себе, не напугав ее? Размышляя над этим, он набил и раскурил трубку. Девушка за это время успела обернуться назад и смотрела на него с любопытством.

Он медленно подошел, радуясь близости неба и ветру, дующему в лицо. Надо бы почаще выбираться на такие прогулки. Внизу, за лесами, вспыхнувшими первыми красками осени, виднелось озеро, хижина на берегу и дощатый пирс. Жену неожиданно взяли в жюри присяжных – пришлось проводить две недели, прибереженные от летнего отпуска, в одиночестве. Днем он рыбачил с причала, прохладными вечерами читал у камина. После двух дней такого существования он наугад углубился в лес, поднялся на холм и заметил девушку.

Подойдя, он увидел, что глаза у нее голубые, как небо, служащее ей фоном. Прелестный овал ее юного лица вызвал у Марка столь острое дежавю, что он с трудом подавил желание прикоснуться к ее щеке: рука осталась опущенной, но пальцы так и чесались.

Что это на него нашло, во имя всего святого? Ему сорок четыре, а ей вряд ли больше двадцати.

– Красивый вид, правда? – спросил он.

– Восхитительный! – подтвердила она, охватив широким взмахом сентябрьские леса, ближнюю деревушку и городские окраины. Зубчатые очертания Ков-Сити на горизонте таяли в дымке и казались башнями средневекового замка – скорее мираж, чем реальный город.

– Вы тоже живете в Ков-Сити? – спросил Марк.

– Можно и так сказать, – улыбнулась она. – В Ков-Сити двести сорок лет спустя.

Необязательно в это верить, говорила ее улыбка, но будет очень мило, если вы притворитесь. Марк улыбнулся в ответ.

– В две тысячи двести первом году, стало быть? Город, должно быть, сильно разросся?

– Да-да. Теперь он входит в большой мегаполис и простирается вот досюда. – Она показала на лес у них под ногами. – Две тысячи сороковая улица проходит прямо через рощу сахарных кленов, а вон те акации видите?

– Вижу.

– Там теперь супермаркет, такой огромный, что обойти его можно лишь за полдня, а купить можно всё, от аспирина до аэрокара. Рядом, в вашей березовой роще, большой магазин одежды, где продаются последние модели от ведущих кутюрье. Утром я купила там это платье – правда, красивое?

Марк из вежливости не стал возражать, хотя красивым платье делала только она. Оно было сшито из незнакомой ему материи, похожей одновременно на сахарную вату, морскую пену и снег. Какой только синтетики нынче не выпускают, и чего только не выдумывают юные девушки.

– Сюда вы прибыли на машине времени?

– Да, ее изобрел мой отец.

Надо же, с каким невинным видом она все это сочиняет.

– И часто вы здесь бываете?

– Да! Это мои любимые координаты пространства-времени. Стою здесь часами и смотрю. Позавчера увидела кролика, вчера оленя, сегодня вас.

– Но как же вы могли быть здесь позавчера, если всегда возвращаетесь в ту же точку времени?

– Дело в том, что внутри машины время идет точно так же, как и везде, и для возвращения в прежние координаты ее каждые сутки нужно перенастраивать. Я этого не делаю, потому что люблю бывать в разных днях.

– А отец ваш не путешествует с вами?

Девушка проводила глазами плывущий в небе гусиный клин.

– Ему очень хотелось бы, но он теперь инвалид. Я ему все рассказываю, – поспешно добавила девушка, – а это почти все равно, как если бы он видел своими глазами, правда?

– Конечно, – подтвердил Марк, тронутый ее дочерней заботой. – Хорошо, должно быть, иметь собственную машину времени.

– Очень. Красивые пейзажи все любят, а в двадцать третьем веке их осталось немного.

– Да и в двадцатом тоже, – признался Марк. – Этот, можно сказать, коллекционный – надо бы почаще бывать здесь.

– Вы живете где-то поблизости?

– У меня сейчас отпуск, и живу я в хижине, милях в трех отсюда. Жена заседает в жюри и не смогла поехать со мной. Откладывать отпуск больше нельзя, вот я и сделался отшельником на манер Торо[2]2
  Генри Дэвид Торо (1817–1862) – американский писатель, автор культовой книги «Уолден, или Жизнь в лесу».


[Закрыть]. Марк Рэндолф меня зовут.

– Джули Денверс.

Имя шло ей, как белое платье, синее небо, вершина холма и сентябрьский ветер. Возможно, она живет в той лесной деревушке, но это не так уж важно. Придумала девочка, что явилась из будущего, и на здоровье. Значение имеет лишь та глубокая нежность, которую он почувствовал к ней с первого взгляда.

– Вы где-то работаете, Джули, или еще учитесь?

– Да, учусь – на секретаря. – Она проделала красивый пируэт и сцепила руки перед собой. – Это так волнительно, работать в большой серьезной конторе и записывать мысли больших людей. Хотите, я буду вашим секретарем, мистер Рэндолф?

– Очень хочу. Я так со своей женой познакомился – она год служила у меня секретаршей, еще до войны. – К чему он, собственно, сказал это?

– Она была хорошей секретаршей?

– Лучшей из лучших. Жаль было ее терять, зато я приобрел ее в другом смысле, так что потерей это, пожалуй, не назовешь.

– Да, наверно. Простите, мистер Рэндолф, но мне пора. Нужно приготовить папе ужин и рассказать ему обо всем, что я видела.

– А завтра вы здесь будете?

– Очень может быть, я каждый день здесь бываю. До свидания, мистер Рэндолф.

– До свидания, Джули.

Она легко сбежала с холма и исчезла в роще сахарных кленов, через которую двести сорок лет спустя пройдет Две тысячи сороковая улица. Очаровательное дитя… какая вера в чудо, какой кипучий энтузиазм. Самому Марку было отказано и в том и в другом. В двадцать он штудировал право, в двадцать четыре приобрел собственную практику, которая поглотила его целиком – впрочем, не совсем целиком. Когда он женился на Анне, высокие заработки временно отодвинулись на второй план; потом началась война, и случился второй промежуток, во время которого высокие заработки казались чем-то отдаленным и даже презренным. Но он вернулся к гражданской жизни, и необходимость зарабатывать на жизнь заявила о себе с новой силой, тем более что у них с Анной родился сын. Лишь недавно он стал себе позволять месяц ежегодного отпуска. Две недели он проводил с Анной и Джеффом там, где хотели они, еще две, когда Джефф возвращался в колледж – с Анной в хижине у озера. На этот раз он жил там один – не совсем, впрочем…

Он даже не заметил, что трубка погасла. Разжег ее снова, затянулся глубоко, чтобы ветер не затушил, и пошел с холма к хижине. После осеннего равноденствия дни стали заметно короче, сквозь дымку уже просачивалась вечерняя сырость.

Шел он медленным шагом и добрался до озера, когда солнце уже закатилось. Озеро было небольшое, но глубокое, деревья подступали к нему вплотную. Хижина стояла чуть поодаль от берега, среди сосен. Извилистая тропинка вела от нее к причалу, гравиевая дорожка – к проселку, выходящему на шоссе. Припаркованный у задней двери универсал мог в любой момент умчать Марка обратно к цивилизации.

Он приготовил себе нехитрый ужин, поел и сел почитать в гостиной. Генератор в пристройке то включался, то выключался, но больше никакие шумы, привычные уху современного человека, не оскверняли вечернюю тишину. Взяв с хорошо укомплектованной полки над камином антологию американской поэзии, Марк отыскал «Полдневный холм» Эдны Миллей и перечитал его трижды. Перед глазами стояла Джули, освещенная солнцем, ее развеваемые ветром волосы, ее платье, крутящееся метелицей вокруг длинных красивых ног. В горле стоял комок, не желающий сглатываться.

Марк вернул книгу на полку, вышел на веранду, закурил трубку. Заставив себя думать об Анне, он и ее увидел перед собой: твердый и в то же время женственный подбородок, любящий взгляд с тенью страха, не поддающегося разгадке, все еще гладкие щеки, ласковая улыбка. И пышные каштановые волосы, и вся ее высокая гибкая стать. В который раз он подивился ее нестареющей красоте. Как ей удается сохраняться такой же, как в то давнее утро, когда она робко вошла в его кабинет? Подумать только, что через каких-нибудь двадцать лет он с таким пылом думает о свидании с юной фантазеркой, годящейся ему в дочери. Нет, довольно! Это было минутное увлечение, минутная утрата душевного равновесия. Теперь он обрел его снова, и мир вернулся на прежнюю устойчивую орбиту.

Он выколотил трубку, вернулся в дом, улегся, выключил свет. Заснул он не сразу, и всю ночь его преследовали соблазнительные сны.

«Позавчера я увидела кролика, вчера оленя, сегодня вас».

На этот раз она была в голубом платье, с голубой лентой в волосах цвета одуванчиков. Марк, взобравшись на холм, постоял, отдышался, потом подошел и стал рядом с ней. При виде мягкой линии ее горла и подбородка у него снова перехватило дыхание.

– А я уже думала, что вы не придете, – сказала она. Он не сразу собрался с силами для ответа и наконец выговорил:

– Но я здесь, и вы тоже.

– Вот и хорошо.

Они сели на широкий выступ гранитного валуна. Марк закурил, пуская дым по ветру.

– Отец тоже курит трубку, – сказала она, – и руки держит так же, когда закуривает, даже если нет ветра. Вы с ним во многом похожи.

– Расскажите мне о нем, – попросил он. – И о себе, конечно.

Ей двадцать один год, поведала Джули. Отец раньше был физиком на государственной службе, теперь он на пенсии. Живут они в маленькой квартирке на Две тысячи сороковой улице. Мать умерла четыре года назад, и хозяйство ведет она, Джули. Марк, в свою очередь, рассказал о жене и сыне. Джеффа он намерен сделать своим компаньоном, у Анны необъяснимый страх перед объективами камер: она даже в день свадьбы не захотела сниматься и до сих пор отказывается. В прошлом году они втроем очень удачно съездили в отпуск.

– Чудесно, – сказала на это Джули. – Как хорошо, наверно, жить в тысяча девятьсот шестьдесят первом году!

– В чем же дело? На машине времени вы можете переместиться куда хотите.

– Все не так просто. Во-первых, я никогда не брошу отца, во-вторых, это нарушение. Путешествовать во времени разрешается только государственным историческим экспедициям, рядовым гражданам это запрещено. Полиция времени строго следит за этим.

– Но вы ведь ухитряетесь как-то?

– Только потому, что отец построил собственную машину, о которой не знает полиция.

– Однако закон вы все-таки нарушаете.

– Да – с их точки зрения, но у отца своя концепция времени.

Слушать ее было так приятно, что содержание Марка не беспокоило.

– Что за концепция? Расскажите.

– Сначала об официальной теории. Пришелец из будущего якобы не может влиять на события прошлого, поскольку одно его присутствие в нем является парадоксом, который невозможно ассимилировать, не изменив будущее. Поэтому департамент путешествий во времени допускает к своим машинам только специалистов, а полиция вылавливает потенциальных нарушителей, выдающих себя за историков.

Но отец думает по-другому. Говорит, что книга времен уже написана. В макрокосмическом масштабе всё, что может случиться, уже случилось, и прибывший из будущего человек становится частью прошлого просто потому, что всегда ею был. И никаких парадоксов.

Марк глубоко затянулся.

– Ваш отец, похоже, замечательный человек.

– Еще какой! – Джули зарумянилась, и глаза у нее стали еще голубее. – Видели бы вы, сколько книг он прочел – у нас их уже ставить некуда. Гегель, Кант, Юм, Ньютон, Вайцзеккер. Я и сама кое-что читала.

– Я тоже.

– Могу поспорить, что у нас с вами куча общих интересов, мистер Рэндолф!

Общие интересы в самом деле нашлись, хотя трансцендентальная эстетика, берклианство и теория относительности не совсем то, о чем хочется говорить с девушкой сентябрьским днем на вершине холма. Даже когда тебе сорок четыре, а девушке двадцать один. Во всем, однако, есть свои хорошие стороны: трансцендентальная эстетика зажигала микрокосмические звезды в ее глазах, слабые места в рассуждениях доброго епископа Беркли подчеркивали ее нежный румянец, а формула, где E неизменно равнялась mc², демонстрировала также, что знания девичьим чарам только на пользу.

Прекрасное мгновение затянулось куда дольше, чем ему полагалось – Марк и спать лег, пребывая в нем. Теперь он даже не пытался думать об Анне, зная, что ничего не получится. Просто лежал в темноте, и в голове у него проплывали мысли, имеющие прямое отношение к вершине холма и девушке с волосами цвета одуванчиков.

«Позавчера я увидела кролика, вчера оленя, сегодня вас».

Утром он съездил в деревню на почту узнать, нет ли для него писем. Писем, как и следовало ожидать, не было: Джефф не любит писать, Анне переписка сейчас недоступна, секретарше он запретил его беспокоить любыми делами за исключением крайне срочных.

Он хотел спросить пожилого почтмейстера, не живет ли поблизости семья Денверс, но передумал. В сложную фантазию, воздвигнутую Джули, он, конечно, не верил, но ему больно было бы видеть, как она рушится.

Сегодня платье на ней было желтое, как ее волосы, и у Марка снова перехватило горло. Потом он обрел дар речи, и их разговор заструился двумя веселыми ручейками через сухую послеполуденную долину. Теперь уже она спросила при расставании, придет ли он завтра – опередив его, впрочем, всего на секунду. Ее слова пели в его ушах всю дорогу до хижины и убаюкали его после выкуренной на веранде вечерней трубки.

На следующий день она не пришла. Она просто опаздывает, говорил себе Марк, сидя на их гранитной скамье. Еще немного, и появится. Но она так и не появилась. Минуты складывались в часы, лесная тень захватывала холм, становилось холодно. В конце концов он сдался и побрел к себе в хижину.

Не было ее и на второй день, и на третий. Марк не мог есть, не мог спать, рыбалка и чтение ему опротивели. Ведешь себя, как сопливый школьник, говорил он себе. Поймался, как всякий сорокалетний болван, на смазливое личико и пару красивых ножек. Еще недавно ты и не посмотрел бы на других женщин, и на тебе – влюбился по уши всего за три дня.

На четвертый день он, уже без всякой надежды, снова взобрался на холм – и ожил, увидев ее. По черному платью он мог бы догадаться о причине ее отсутствия, но даже слезы на глазах и дрожащие губы ничего не сказали ему.

– Что случилось, Джули? Что с вами?

Она прильнула к нему, спрятала лицо у него на груди.

– Отец умер, – проговорила она, и он почему-то понял, что это ее первые слезы, что во время бдения и похорон она держалась стойко и дрогнула только теперь.

Он обнял ее, коснулся губами ее лба и волос.

– Мне очень жаль, Джули. Я знаю, как много он для вас значил.

– Он знал, что умирает. Знал с того самого эксперимента со стронцием-90. И никому не говорил, даже мне. Не хочу больше жить! У меня ничего теперь не осталось, совсем ничего!

– Что-то непременно найдется, Джули. И кто-то. Вы так молоды, в сущности ребенок еще.

Она откинула назад голову, и поток ее слез внезапно остановился.

– Я не ребенок! Не смейте так говорить!

Он тоже отстранился в испуге, впервые видя, как она сердится.

– Я не хотел…

Ее минутный гнев прошел без следа.

– Я верю, что вы не хотели меня задеть, мистер Рэндолф, но обещайте больше не называть меня так. Я не ребенок, даю вам слово.

– Хорошо, обещаю…

– А теперь мне пора, у меня еще тысяча дел.

– Но завтра… вы придете сюда?

Ее глаза затуманились, как после летнего ливня.

– Машины времени тоже ломаются. Детали изнашиваются, а менять их я не умею. Моей хватит разве что еще на одну поездку.

– Но вы же постараетесь, правда?

– Постараюсь, – кивнула она. – И еще, мистер Рэндолф…

– Да, Джули?

– Если я не смогу прийти, то знайте: я вас люблю.

Она сбежала с холма, скрывшись в роще сахарных кленов. Он дрожащими руками закурил трубку, обжег спичкой пальцы. После он не мог вспомнить, как пришел домой, приготовил ужин, лег спать, но должен был проделать все это, поскольку проснулся в своей постели и увидел на кухне не вымытую накануне посуду.

Он помыл ее, сварил себе кофе и все утро рыбачил на пирсе, гоня от себя все мысли. С реальностью он еще успеет столкнуться. Довольно знать, что она его любит и через несколько часов он снова увидит ее. Даже изношенная машина времени уж как-нибудь перенесет ее из деревни на холм.

Он пришел рано, сел на гранитную скамью и стал ждать, когда она выйдет из леса и станет подниматься на холм. Сердце стучало, руки дрожали – он чувствовал это, даже не глядя на них. «Позавчера я увидела кролика, вчера оленя, сегодня вас».

Он ждал, но Джули не шла. Под вечер следующего дня, когда тени начали удлиняться, Марк спустился в рощу сахарных кленов, нашел там тропинку, пришел через лес в деревню. Писем нет, снова сказал старичок на почте, но Марк не спешил уходить.

– Здесь у вас живет семья Денверс?

– Не слыхал о таких.

– И никого недавно не хоронили?

– Год уж как не случалось.

Марк ходил на холм до конца отпуска, зная в глубине души, что она не вернется, что он потерял ее навсегда. Вечерами он бродил по деревне, отчаянно надеясь, что почтмейстер ошибся, но никто из местных не узнал Джули по его описанию.

В начале октября Марк вернулся в город. Он очень старался вести себя с Анной как ни в чем не бывало, но она сразу почувствовала в нем какую-то перемену. Вопросов она не задавала, но как-то притихла, и необъяснимый страх в ее глазах стал еще заметнее.

По воскресеньям он ездил за город и поднимался на холм. Леса подернулись золотом, небо стало еще синее, чем месяц назад. Марк часами сидел на камне, глядя туда, где исчезла Джули.

В начале ноября, когда начались дожди, он нашел чемодан. Анна ушла играть в бинго, и Марк, оставшись один, не знал, куда себя деть – ни одна из четырех телепрограмм его не устроила. Он полез на чердак за пазлами, купленными еще прошлой зимой, и нечаянно скинул чемодан с полки.

Когда-то Марк привез его вместе с другими вещами Анны на их первую квартиру. Анна всегда держала его запертым и говорила со смехом, что у жены бывают секреты даже от мужа.

При падении замок, заржавевший за долгие годы, сломался. Внутри лежало что-то белое, похожее одновременно на сахарную вату, морскую пену и первый снег.

Марк трясущимися руками достал платье из чемодана. Оно белело в воздухе, как снежная пыль. Он бережно уложил его обратно, закрыл крышку, вернул чемодан на полку. «Позавчера я увидела кролика, вчера оленя, сегодня вас».

Дождь барабанил по крыше, горло сдавило так, что впору заплакать. Он медленно слез с чердака. Часы на камине показывали десять четырнадцать. Через несколько минут автобус, развозящий игроков, высадит ее на углу, и она войдет в дом. Анна. Джули.

Может быть, полностью ее зовут Джулианна? Весьма вероятно. Люди почти всегда сохраняют часть своего настоящего имени, когда хотят назваться как-то иначе. Фамилию она взяла другую, а вот с именем решила не расставаться. Ей еще многое пришлось поменять, чтобы скрыться от полиции времени. Понятно, почему она никогда не соглашалась фотографироваться. Как она, должно быть, боялась, когда много лет назад пришла к нему наниматься! Одна в чужом времени, не знающая, верна ли отцовская теория, не уверенная, что мужчина, влюбившийся в нее на пятом десятке, почувствует то же самое в двадцать с лишним. Обещала, что постарается вернуться к нему, и вернулась.

Все эти двадцать лет она знала, что однажды в сентябре он взойдет на холм, и увидит ее в расцвете юности, и влюбится в нее снова. Знала, потому что пережила этот момент его будущего в своем прошлом. Но почему же она ничего ему не сказала – ни тогда, ни теперь?

Он, кажется, понял, в чем дело.

Дыша все еще не в полную силу, он взял в холле плащ и вышел под дождь. Вода, смешиваясь со слезами, текла по щекам. Как могла такая нестареющая красавица, как Анна – Джули, – бояться старости? Как могла не знать, что в его глазах она навсегда останется такой, какой вошла в его кабинет и заставила его влюбиться с первого взгляда? Как не понимала, что девушка на холме показалась ему незнакомой именно по этой причине?

Он дошел до угла. Автобус подъехал, из него вышла девушка в белом плаще. Горло стиснуло так, что Марк вообще перестал дышать. Волосы цвета одуванчиков теперь потемнели, юные чары развеялись, но вся ее прелесть осталась при ней, и стройные ноги в бледном свете ноябрьского фонаря были еще красивее, чем на ярком сентябрьском солнце.

В ее глазах затаился знакомый страх – страх тем более нестерпимый, что теперь Марк разгадал его тайну. Он подошел к ней вслепую, ничего не видя из-за слез, и наконец-то коснулся ее мокрой щеки. Она поняла тогда, что все хорошо; страх ушел навсегда, и они, взявшись за руки, пошли домой под дождем.