Текст книги "Пятый персонаж. Мантикора. Мир чудес"

Миссис Демпстер умерла примерно через год после свадьбы Боя с Денизой. Это стало для меня полной неожиданностью – я настолько верил популярной легенде о долгожительстве сумасшедших, что даже оговорил в своем завещании ее интересы на случай, если умру раньше. Как это ни удивительно, на здоровье миссис Демпстер совсем не повлияли тяготы долгого пребывания в казенном сумасшедшем доме, а в загородной больнице она сразу посвежела и повеселела; думаю, ее сломало не что иное, как мои дурацкие разговоры про Пола. После этой благонамеренной глупости миссис Демпстер так и не вернулась к состоянию легкого мирного помешательства. Можно было удерживать ее от буйства при помощи лекарств, но я в полном своем невежестве не знал этих лекарств и не доверял им; мне не нравилось, что людей глушат химией, вынуждая их к беззлобности и спокойствию, и я просил избавить по возможности миссис Демпстер от такого унижения. Это делало обращение с ней еще более трудным и стоило мне немалых дополнительных расходов. В результате миссис Демпстер проводила часть своего времени в припадках дикой ярости, изливаемой на меня, а другую, много большую, в безысходном отчаянии.

И это быстро ее изнуряло. Я не мог разговаривать с миссис Демпстер, но иногда смотрел на нее через дверной глазок; с каждым месяцем она худела, слабела, становилась все более непохожей на себя прежнюю. У нее появились болезни: диабет, почечная недостаточность, какое-то сердечное недомогание, но все это в слабой, зачаточной форме; врачи бодро меня заверяли, что с миссис Демпстер ничего серьезного, что все под контролем, что уж на десять лет ее всяко хватит, а скорее, и на много-много больше. Но я-то так не думал, у нас в Дептфорде быстро подмечали, если кто-нибудь «исходил на нет», и я видел, что именно это творится с миссис Демпстер.

И все равно для меня было полной неожиданностью, когда позвонили из больницы и сказали, что у нее тяжелый сердечный приступ и что он может через несколько часов повториться. Я плохо понимал, что такое жизнь без миссис Демпстер, и при всей своей дептфордской умудренности воспринимал это «исходит на нет» несколько абстрактно, не задумывался всерьез, что и вправду могу ее лишиться. У меня так схватило сердце, что впору было бояться за самого себя, однако я примчался в больницу уже через несколько часов после звонка – фантастически быстро, если учесть, как далеко было ехать.

Миссис Демпстер лежала в изоляторе без сознания. Прогнозы были самые неутешительные, она могла умереть с часу на час, и я остался в больнице ждать. Но часа через два пришла сестра и сказала, что миссис Демпстер хочет меня видеть. Я колебался, потому что последние годы один уже мой вид приносил ей невыразимые страдания, однако сестра заверила меня, что бояться нечего, и я вошел в палату.

Миссис Демпстер выглядела очень плохо, совсем бледная и осунувшаяся, но когда я взял ее за руку, она открыла глаза; она смотрела на меня несколько минут и только затем заговорила – заговорила медленно, невнятно и еле слышно:

– Вы Данстэбл Рамзи?

– Да, я Данстэбл Рамзи.

Последовало долгое молчание.

– Я думала, он маленький мальчик, – произнесла миссис Демпстер и закрыла глаза.

Я сидел и держал ее за руку в надежде, что она снова заговорит, может быть про Пола. Я просидел так около часа, а затем, к полному моему изумлению, пальцы миссис Демпстер чуть-чуть, едва ощутимо, пожали мою руку. Это было последнее, что она мне сказала. Вскоре дыхание ее стало частым и хриплым, и сестры знаками попросили меня уйти. Через полчаса они вышли в коридор и сказали, что она умерла.

Эта ночь была для меня очень тяжелой. Я с мрачным упорством держал себя в руках, пока не лег в кровать, а потом заплакал. Плакать было странно, страшно и больно, ведь я не плакал с того давнего случая, когда мама меня побила, не плакал даже в худшие моменты войны. Мало-помалу я уснул, но и тут не нашел покоя – теперь меня одолевали страшные сны; раз за разом я видел свою мать в каких-то чудовищных обличьях. Когда это стало совершенно невыносимо, я с криком проснулся, сел и попытался читать, но не мог сосредоточиться на странице, в голову лезли мрачные, нелепые фантазии, я чувствовал такое безысходное отчаяние, такую жалость к самому себе, словно я не шестидесятилетний мужчина, не грозный повелитель школьников, не ученый с прочной, хоть и скромной репутацией, а жалкий разнюнившийся подросток. Всю ночь мой дух словно отражал нападение каких-то чуждых, злобных сил, и к тому времени, как прозвенел спасительный звонок к подъему, я находился в почти невменяемом состоянии; я порезался при бритье, я через силу позавтракал, тут же почувствовал позывы к рвоте и едва успел добежать до ванной; на первом же уроке я так недостойно обошелся с глуповатым учеником, что потом пришлось перед ним извиняться. Смятение духа отражалось и на моем внешнем виде, – во всяком случае, коллеги относились ко мне в тот день с необычной предупредительностью, а ребята на уроках сидели тихо как мышки. Думаю, все они решили, что я очень болен, да я и был болен, только болезнь у меня была такая, что с ней не пойдешь к врачу и я не знал никаких средств от нее.

Я распорядился, чтобы тело миссис Демпстер доставили в Торонто, в крематорий, и поручил его заботам похоронного бюро. На следующий день я пошел проверить, все ли там в порядке.

– Демпстер, – сказал служитель. – Да, конечно, зайдите в комнату номер три.

Она не слишком походила на себя, скорее всего потому, что бальзамировщик перестарался с румянами, и я не могу сказать, что у нее был «умиротворенный вид» или что она «словно помолодела». У нее был вид пожилой миниатюрной женщины, приготовленной к погребению. Я встал на колени, помолился за упокоение души Мэри Демпстер в некоем неопределенном месте, неким неопределенным образом, под благожелательным покровительством некой не указанной, но остро ощущавшейся мною силы. Такая молитва подтверждала все антирелигиозные доводы Денизы Стонтон, но мною владело ощущение, что не прочесть молитву было бы духовным самоубийством. Затем я попросил прощения для себя самого за то, что уделял ей слишком мало любви и не был достаточно щедр, хотя и делал все как можно лучше – как мне казалось.

Мне бы очень не хотелось, директор, чтобы Вы сочли меня за сумасшедшего или полного идиота, а потому я сильно колебался, стоит ли рассказывать Вам, что было дальше. Годы не заставили меня изменить моему давнему твердому убеждению, что Мэри Демпстер – святая, ведь какая мне разница, верит кто-нибудь, кроме меня, в три ее чуда или нет, я-то знаю, что они были. Согласно церковному преданию, тела усопших святых благоухают; многие свидетели говорят о запахе фиалок. Пытаясь учуять аромат истинной святости, я наклонился и понюхал голову Мэри Демпстер. Запах был, и довольно приятный, но, увы, явно искусственного происхождения.

Увидев, что я молюсь у гроба, служитель похоронного бюро сделал вполне разумный вывод, что похороны будут проводиться по христианскому обряду, и пошел за крестом. Он вернулся в тот самый момент, когда я принюхивался.

– «Шанель номер пять», – прошептал служитель. – Мы всегда их используем, если родственники не принесут чего-нибудь другого. И вы, наверное, заметили, что мы чуть-чуть подложили грудь вашей матери, за болезнь она немного там исхудала, это придает лежащей фигуре несколько нездоровый вид.

Приличный, доброжелательный человек, он выполнял, как умел, необходимую, пусть и малоаппетитную работу, поэтому я воздержался от комментариев, только сказал, что она мне не мать.

– Извините, пожалуйста. Ваша тетушка? – Он отчаянно старался окружить клиента теплотой и заботой, не доходя при этом до прямых фамильярностей.

– Нет, и не мать, и не тетушка.

У меня язык не поворачивался определить то, чем была для меня Мэри Демпстер, – тусклым, несоразмерным словом «друг», – так что я оставил служителя строить догадки.

На следующий день, когда раскрылись дверцы пылающей топки и тело Мэри Демпстер отправилось в свой последний путь, кроме меня, в часовне крематория не было ни души. Да и то сказать, кто еще ее помнил?

Она умерла в марте. Тем же летом я отправился в Европу и, кроме всего прочего, навестил болландистов в надежде, что они похвалят мою последнюю большую книгу. Я совсем не стыжусь в этом признаться – кто, как не они, мог сказать, хорошо я справился с работой или нет, чья оценка могла быть мне приятнее? Меня не постигло разочарование, они были все так же гостеприимны и не скупились на комплименты. Попутно я узнал одну очень радостную для меня вещь: падре Бласон еще не умер, хотя, конечно же, очень постарел; он лежал в одной из венских больниц. Первоначально я намеревался посетить Зальцбургский фестиваль, но не Вену, однако это известие заставило меня изменить свои планы, ведь я ничего не слышал о Бласоне невесть уже сколько лет.

Я нашел его в больнице, принадлежавшей Синим монахиням; Бласон хоть и постарел, но не слишком изменился, разве что утратил последние зубы; на его седых, все так же всклокоченных волосах лихо сидела все та же кошмарная бархатная скуфейка.

С нашей единственной встречи прошло свыше четверти века, однако память не подвела старого иезуита.

– Ра́мзес, – возопил он, как только я показался в дверях, – а я-то думал, вас давно нет в живых! Постарели вы, постарели! Господи, да это сколько же вам лет? Да вы признавайтесь, чего там стесняться и жеманничать! Сколько вам лет?

– Шестьдесят один, – сказал я. – Только-только стукнуло.

– О, да вы настоящий патриарх! А на вид так еще больше. А вот мне сколько лет, это вы знаете? Да нет, не знаете, и сам я вам тоже не скажу. Если здешние монашки узнают, они точно решат, что я маразматик. Они и так слишком уж усердствуют с мытьем, а если узнают, какой я старый, начнут сдирать с меня кожу своими жуткими щетками, обдерут заживо, как святого Варфоломея. Но я все-таки вам намекну – вам уже не придется поздравить меня со столетним юбилеем! Ну а на сколько мне больше, этого я никому не скажу, это вы узнаете, когда я умру. А умереть я могу в любую минуту. Ну хоть прямо сейчас, за разговором с вами. Тогда-то уж точно последнее слово останется за мной, верно? Да вы садитесь, садитесь. У вас усталый вид. Вы написали прекрасную книгу. Не то чтобы я проштудировал ее от корки до корки, но одна сестра тут кое-что мне из нее почитала. Правда, мне пришлось сказать ей: ладно, хватит, – потому что ее кошмарный акцент осквернял вашу элегантную прозу, ведь хоть бы одно имя произнесла правильно! Убийство, чистое убийство! Вы и представить себе не можете, насколько невежественны эти женщины! Палачи изустного слова! В наказание я заставил ее каждый день читать мне «Вечного жида». Французский у нее вполне пристойный, не то что английский, но сама книга буквально жгла ей язык, там же, вы знаете, сплошной антиклерикализм. А уж какие там иезуиты! Чернокнижники, всеведущие злодеи! Будь мы хоть на крупицу такими ловкачами, как нас расписывает Эжен Сю, мы бы давно уже были властителями мира. Бедняжка, она никак не могла взять в толк, зачем мне понадобилось слушать подобную мерзость и почему я все время смеюсь. А как я сказал, что эта книга включена в Индекс, так теперь она вообще считает, что я какое-то чудовище и только прикидываюсь стареньким, дряхленьким иезуитом. Вот так мы и развлекаемся. Ну а у вас-то что? Как там ваша малоумная святая?

– Моя – что?

– Не надо кричать, я еще не оглох. Ваша малоумная святая, ненормальная женщина, вокруг которой вы строите свою жизнь. Я думал найти что-нибудь про нее в этой вашей книге, но там ни полслова. Это я точно знаю. Для начала я просмотрел указатель, я всегда так делаю. Святые, герои, легенды, все, что душе угодно, и хоть бы один малоумный святой. Почему?

– Я удивился, что вы употребили это выражение, потому что я не слышал его уже лет тридцать. Последним человеком, кто назвал ее так, был один священник.

Затем я рассказал ему о своем давнем визите к отцу Ригану.

– Ах, Ра́мзес, Ра́мзес, ну надо же все-таки что-то соображать. С таким вопросом – и к деревенскому священнику! Но этот ваш Риган оказался совсем не глупым парнем. Не все ирландцы круглые идиоты, да и то сказать, в них ведь много испанской крови. И все же очень странно, что он слышал про малоумных святых. А вы знаете, что одну такую должны на днях канонизировать? Бертилия Боскарден, которая творила чудеса – доподлинные чудеса – с ранеными во время Первой мировой войны; уйма чудесных исцелений, героическое бесстрашие при воздушных налетах. И все же ее не назовешь классической малоумной святой, она была очень активна, а эти все больше пассивны – страстные почитатели Господа, обладающие тем особым прозрением, про которое святой Бонавентура сказал, что постичь его не дано и мудрейшим ученым.

– Отец Риган уверял меня, что малоумные святые опасны. Вот и евреи говорят, что с ними надо поосторожнее, что они лезут со своей святостью куда не надо и еще приносят невезение.

– Да, бывает такое иногда, если в них больше дурости, чем святости, только вы знаете, мы же все приносим друг другу невезение, сами того не замечая. Но малоумные святые, они бывают разные, я же говорю не про каких-нибудь там блаженненьких, которые только и знают, что слоняются по улицам и бормочут чего-то там про Боженьку, и уж тем более не про тех, кто несет всякую грязную похабщину, а таких, в общем-то, большинство. Вы напомните мне немного про эту Мэри Демпстер.

Что и было сделано. Когда я замолк, падре Бласон сказал, что над этим вопросом нужно подумать. Было заметно, что долгая беседа его утомила, дежурная монахиня подала мне знак, что пора бы и на выход.

– Он милый, добрейший человек, – сказала она в коридоре, – только до чего же ему нравится нас поддразнивать. Если вы хотите его побаловать, принесите в следующий раз этого особого венского шоколада, а то он говорит, что больничная диета ему обрыдла. А желудок у него просто чудо. Хотела бы я иметь такой желудок, а ведь падре ужас какой старый, мне и половины его возраста нет.

На следующий день я пришел в больницу тяжко нагруженный; большую часть принесенного шоколада я передал сестрам для постепенного скармливания падре Бласону, мне совсем не улыбалось, чтобы он объелся до смерти, да еще прямо у меня на глазах. Я вручил ему одну-единственную коробку, по-венски щеголеватую, с маленькими щипчиками, чтобы брать нужную шоколадку.

– Ага, – заговорщически прошептал он, – святой Данстан со своими щипцами! Говорите потише, святой Данстан, а то все остальные тоже захотят моего шоколада, а он может испортить им пищеварение. О безгрешная душа! Неужели нельзя было пронести мимо этих монашек бутылку достойного вина? Они покупают где-то самую дешевую отраву, да и той выдают по наперстку и только по праздникам, а праздников у них раз-два и обчелся… Так вот, я тут думал про вашу малоумную святую и пришел к следующему заключению: болландисты такую бы в жизнь не признали, но личность она, по всей видимости, была необыкновенная, беззаветно любила Господа и во всем на Него уповала. Что же касается чудес, мы с вами слишком глубоко занимались ими, чтобы утверждать что-нибудь категорически; вы в них верите, эта вера наполнила вашу жизнь красотой и добром, а излишнее теоретизирование тут просто не имеет смысла. Гораздо важнее то, что вся ее жизнь была подвигом; судьба относилась к ней совершенно немилосердно, но она старалась делать все, что возможно, и держалась до последнего, пока сумасшествие ее не пересилило. Героизм в Божьем деле – вот что, Ра́мзес, отличает святого, а не всякие там фокусы. А потому, как мне кажется, вы не сделаете ничего плохого, а только хорошее, если на День Всех Святых помянете в молитвах и Мэри Демпстер. По вашему собственному признанию, то, что ее постигла судьба, которая вполне могла стать вашей, позволило вам получить от жизни много хорошего. Правда, у мальчишек головы крепкие, да вы и сами это прекрасно знаете, вы же учитель. Вполне возможно, что все ограничилось бы здоровой шишкой, тут вам никто ничего в точности не скажет. Но как бы там ни было, ваша малоумная святая озарила всю вашу жизнь, такое мало кому выпадает.

Затем мы поболтали с падре Бласоном о наших общих брюссельских знакомых, и вдруг он спросил:

– Ну как, встретили вы своего дьявола?

– Да, – сказал я, – я встретил его в Мехико. Он принял образ женщины – несомненной женщины, пусть и крайне уродливой.

– Несомненной?

– Да, уж в этом-то нет и тени сомнения.

– Ну точно, Ра́мзес, вы меня поражаете. И кто бы мог предположить, что вы такая значительная личность? Да, конечно же, чтобы искушать Антония Великого, дьявол изменил свой пол, но чтобы ради канадского учителя? Вот вам и урок, что в делах духовных нельзя быть снобом. Прав ли я, заключая из вашей уверенности, что в данном случае искушение увенчалось успехом?

– Дьявол показал себя с самой лучшей стороны. По его мнению, небольшой компромисс ничем мне не повредит. Более того, он считает, что знакомство с ним может существенно улучшить мой характер.

– Вполне разумно. Дьявол знает такие закоулки нашей души, относительно которых Сам Христос пребывает в неведении. Если уж на то пошло, Христос узнал о Себе уйму полезного и поучительного, когда пообщался в пустыне с дьяволом, я в этом твердо уверен. Ведь это была беседа брата с братом, люди слишком уж охотно забывают, что Сатана – старший брат Христа, а потому имел в споре с ним некоторые преимущества. В целом мы обращаемся с дьяволом совершенно безобразно, и чем хуже мы с ним обращаемся, тем громче он над нами смеется. Ну так расскажите мне об этой встрече.

Слушая меня, падре Бласон то по-девичьи хихикал в ладошку, то закатывал глаза, так что оставались видны одни белки, то негодующе фыркал; когда я рассказал про Лизл и Прекрасную Фаустину в гримерной, он закрыл лицо ладонями и шаловливо поглядывал между пальцами; это была совершенно артистичная демонстрация клерикальной стыдливости испанского розлива. Но в том месте, где я поймал Лизл у двери и до хруста вывернул ей нос, он начал стучать пятками по кровати и расхохотался так громко, что тут же примчалась встревоженная монашка; не в силах что-нибудь сказать, Бласон замахал на нее руками.

– О-го-го, Ра́мзес, – сказал он, чуть отдышавшись, – мало удивительного, что вы так прелестно пишете о мифах и легендах. Святой Данстан снова схватил дьявола за нос, через тысячу лет после своего времени. Достойный, вполне достойный поступок. Вы встретили дьявола, как равный, без дрожи и раболепия, ничего у него не клянчили, никаких там дурацких услуг. Вы настоящий герой. Вы можете дружить с дьяволом, не опасаясь, что он сцапает вашу душу!

На следующий день я пришел с ним попрощаться. Я устроил, чтобы ему доставляли по необходимости шоколад и кое-как всучил монашенкам шесть бутылок хорошего вина, чтобы наливали ему, когда сочтут возможным.

– Прощайте, – весело завопил Бласон, завидев меня в дверях палаты, – мы же с вами, пожалуй, больше и не увидимся. Да, сдаете вы, сильно сдаете.

– Я еще не нашел Бога, который научил бы меня, как быть старым, – сказал я. – А вы?

– Тсс, не орите так громко. Я не хочу просвещать этих монашек на предмет своего спиритуального состояния. Да-да, я Его нашел, и Он самый лучший изо всей этой компании. Очень тихий, очень спокойный, но блистательно живой: мы делаем, Он же пребывает. И чтоб хоть вот столько карьеризма, хоть вот столько прозелитизма, не то что у Его сыновей. – Бласон захихикал, как удачно напроказивший школьник.

В тот день я пробыл у него недолго; в дверях я обернулся, чтобы помахать на прощание, и увидел, что он зажал свой медно-красный массивный нос крошечными щипчиками для шоколада и смеется.

– Ступайте с Богом, святой Данстан, – крикнул он. – Или Бог с вами.

В первый же день своего пребывания в Зальцбурге я попал на выставку «Schöne Madonnen», развернутую в служебных помещениях Кафедрального собора, и тут же вспомнил Бласона. Потому что здесь я нашел то, что давно уже не надеялся найти, – маленькую Мадонну, явившуюся мне в Пашендале. Собственно говоря, выставка была организована для демонстрации искусства резьбы по камню и дереву; на ней экспонировались изображения Богородицы во всех ее аспектах, свезенные сюда со всей Европы из церквей, музеев и частных собраний.

Среди этих экспонатов была и моя Мадонна; я узнал ее сразу, во всех деталях, от короны на прелестной головке до ноги, попирающей полумесяц. Той ночью в неверном свете догоравшей ракеты я не успел толком рассмотреть земной шар, на котором покоился полумесяц, теперь же оказалось, что его обвивает библейский, с яблоком в пасти змей. Скипетр куда-то пропал, зато сохранился Божественный Младенец – толстый, серьезный человечек, взирающий на мир со скептическим прищуром. Была ли Мадонна похожа на молодую Мэри Демпстер? Строго говоря – не очень, хотя волосы у них лежали практически одинаково. Лицо миссис Демпстер, напоминавшее, на взгляд моей матери, миску с простоквашей, никогда не было таким прекрасным, как у пашендальской Мадонны, однако у них было абсолютно одно и то же выражение лица – выражение любви и милосердия, всепонимания и всепрощения.

Я задержался в Зальцбурге на неделю и каждый день, без единого пропуска, ходил на выставку. «Маленькая Мадонна» принадлежала одному из известнейших частных собраний; по мнению авторов каталога, она представляла собой хороший, хотя и поздний образчик деревянной скульптуры, созданный по канону Непорочного Зачатия. В иллюстративную часть каталога она не попала как малоценная. Фотографировать на выставке запрещалось. Но я и не нуждался в снимках – она была моя, моя навсегда.