Текст книги "Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея"

– В ваших шкафах мы найдем только старинный фарфор, – сказал Делони. – Но, судя по тому, что я слышал, Рене, это отнюдь не гарантия высочайшего вкуса.

– Что такое, что такое? Ну-ка, расскажите, – заинтересовалась Роберта.

Ламотт покраснел.

– Ходят слухи, что у Рене прекрасная коллекция бурдалу.

– Пардон?

– Это фарфоровые «утки» – их подсовывали себе под юбки элегантные дамы в восемнадцатом веке во время долгих путешествий в неотапливаемых экипажах.

– Нет, нет, – сказал Ламотт. – Они получили свое название в честь аббата Бурдалу, который произносил необыкновенно длинные проповеди, в высшей степени испытывающие людскую выдержку. Но кто это про меня такое?..

– Ага, интересно? А они правда разрисованы неприличными картинками?

– Если принять во внимание, что я пью минеральную воду, а вы – портвейн, вы это не скоро из меня вытянете.

– Слишком утонченные умы легко соскальзывают в непристойность. Будьте осторожны, Рене: мы за вами неотступно следим.

Теперь ухмыльнулся Ламотт.

– Что я слышу! Вы обсуждаете ужасное потрясение всего университета – убийство Маквариша? – завопил Дердл с того конца стола, хотя этикет строго-настрого запрещал подобное.

– А, убийство с розовой ленточкой! – воскликнул судья Нортмор. – Я прочитал все статьи во всех трех газетах, но они были чрезвычайно неясны и противоречивы. Единственное, в чем я полностью уверен, – в том, что профессор университета был убит при обстоятельствах, до некоторой степени будоражащих воображение. Жаль, что дело не дошло до суда, – тогда, быть может, нам удалось бы заглянуть в самые глубины…

Роберта Бернс фыркнула. Декан поднял брови.

– Чтобы раскопать всю правду о десяти футах розовой ленты в заднем проходе убитого. Зачем и кому понадобилось ее туда засовывать?

– В одном из признаний упоминалось о неких «церемониях».

– Да, да, мистер Ладлоу, но что это были за церемонии?

– Полное объяснение этого факта было дано только в письме, адресованном полиции. Я имел случай с ним ознакомиться, – сказал Ладлоу. – Что-то очень сложное, с участием королевы Анны.

– Неужели мы не можем переменить тему? – взмолился декан.

– Ладлоу, потом расскажете, – прошипел судья.

Но беспомощная мольба декана не могла остановить поток.

Делони допрашивал Ладлоу:

– Что стало с телом?

– С телом Маквариша? Надо полагать, полиция выяснила все, что нужно, и отдала его родственникам.

– А я и не знал, что у него были родственники.

Тут я мог вмешаться в силу своей осведомленности:

– Не было. Поэтому университет взял все на себя и похоронил его без шума. В крематорий пришли только один-два человека из администрации ректора.

– Не очень-то пышная «церемония». Но еще, надо полагать, и священник? Кто это был? Не вы, Симон?

– Нет, не я. Однако я отпевал убийцу, если вас это интересует. Я знал его с очень давних времен.

– А я думаю, что он, в смысле – убийца, заслуживает награды, – сказала Эльза Чермак.

– Эльза! А мы и не знали, что у вас зуб на Эрки!

– Нет, я имею в виду – за то, что он прикончил себя сам, не вводя государство в немаленькие судебные расходы. Он, наверное, был незаурядным человеком.

– Это точно, – сказал Холлиер.

– Он ведь покончил с собой? – спросил любопытный Делони. – Я слыхал, что он выпил целую канистру репеллента для собак.

Странно было видеть, как Холлиер защищает Парлабейна:

– Ничего подобного, могу вас уверить. Он был исключительным человеком, его способности внушали страх, а чувство стиля было идеальным – он никогда не опустился бы до смерти от собачьего репеллента.

– А ведь от него осталась книга! Великая книга. Она действительно так хороша? – спросил Дердл.

– Когда ее опубликуют? – спросил Аронсон. – Холлиер, ведь это вы ею занимаетесь?

– Этим занимались другие, пока я болел, – ответил Холлиер. – Насколько я понимаю, сбор предложений от издателей пока не закончен. Люди, даже не видевшие книгу, желают купить права на экранизацию.

– Важнее всего то, что рукопись следует поместить в университетскую библиотеку, – сказал Джубили, профессиональный архивист. – Она родилась в этом университете, она была причиной инцидента, который, сколь он ни ужасен, навсегда останется в анналах университета. Поэтому рукопись нужно поместить туда, где ей следует находиться по праву.

– Он оставил ее библиотеке своего старого колледжа, – сказал Холлиер. – Святого Иоанна и Святого Духа. Для вас – «Душка».

– Боюсь, в такой мелкой библиотеке не умеют правильно обращаться с рукописями, – сказал Джубили. – Вы можете гарантировать, что ее будут хранить как следует, переложив страницу за страницей листами бескислотной бумаги?

Я вспомнил рукопись Парлабейна – замызганную пачку листов – и улыбнулся про себя.

– Не понимаю, как вы можете называть это «инцидентом», – сказал Дердл. – Как вы не видите: это наше собственное преступление, да еще какое! Сколько университетов могут похвалиться собственным преступлением – то есть общепризнанным, неоспоримым? Оно придает нам особое качество, ставит нас гораздо выше любого другого североамериканского университета. Оно попало в международные новости! Это стоит не меньше трех нобелевских лауреатов! Поднимает нас на небывалую высоту в научном мире!

– Какая чушь! – воскликнул Стромуэлл. – Как можно такое говорить?

– Как можно такое спрашивать? А еще медиевист! Каковы были великие ученые прошлого? Корыстные попрошайки, бахвалы, злопамятные задиры и склочники. Эрки и его убийца – именно из такого теста. И еще они были великими гуманистами. А что такое современный ученый? Затхлое пугало в тисках мещанского «как бы чего не вышло».

– Говорите только за себя, – возразил Стромуэлл.

– Я и говорю за себя! Именно это я сегодня утром сказал жене за завтраком.

– А она?

– Она, кажется, ответила: «Да, дорогой» – и продолжала составлять список покупок. Но это не важно, а важно то, что некая гротескность и вырывающаяся из ряда оригинальность необходимы для настоящего ученого и придают ему особую славу. Мрачное величие убийства Эрки падает отсветами на всех нас; оно сообщает частицу величия и нам. А книга его убийцы – это в каком-то особом смысле наша общая книга.

– Вы даже не знаете, хороша ли она.

Пока они препирались, другие участники застолья пытались в угоду декану переменить тему.

– Я слышал из надежного источника, что скоро в нашем университете появится еще один нобелевский лауреат, – объявил Бойз.

– То есть ему ее дали? – уточнил Гилленборг.

– Ну, пока нет официального объявления, стопроцентной уверенности быть не может, но в этом году было только три претендента, и я слышал, что наш – первый в списке.

– Я так и думал, когда прочитал его Коберовскую лекцию. Ози говорил как человек, который знает, что пришел разбудить мир. Нам всем придется научиться думать по-новому. Экскременты – ежедневный барометр, показывающий, куда движется тело, а возможно, и душа, – к здоровью или болезни. Разумеется, Ози стоял на плечах Шелдона, но все мы стоим на чьих-нибудь предыдущих трудах.

– Именно в этом блеск и слава университета, – сказал декан. – А не в каких-то там ужасных нарушениях естественного порядка.

– Вы всегда тяготеете к свету, господин декан. Возможно, для гармонии нужно и то и другое.

– Совершенно верно, – согласился декан. – Сознаюсь, я никогда особенно не любил Маквариша, но хорошая современная теология признает за каждым человеком право добираться в ад своим собственным путем.

Я слушал, и мне в сердце вползала печаль, явно с оттенком жалости к себе – той самой, которую я заклеймил сегодня в речи, обращенной к Холлиеру. Ну что ж, может быть, немного пожалеть себя не помешает, когда ни от кого больше жалости ожидать не приходится. И я отдался этому разнузданному чувству, которое, к моему облегчению, через несколько минут сменилось глубокой нежностью.

Vogue la galère, Мария. Да плывет твой корабль.

Что в костях заложено

Что в костях заложено, того из мяса не выбить.

Английская пословица (с латыни), 1290

Часть первая

Кто задал вопрос?

– Ты должен прекратить работу над книгой.

– Артур, нет!

– Может быть, не насовсем. Но сейчас ты должен остановиться. Мне нужно время подумать.

Трое членов совета сидели в большой гостиной пентхауса. Они уже почти кричали, нарушая деловую атмосферу встречи, – впрочем, атмосфера и с самого начала была не очень деловой. Однако это была деловая встреча, а трое участников представляли собой недавно основанный Фонд Корниша по содействию искусствам и гуманитарным наукам, в полном составе. Артур Корниш, который сейчас бегал взад-вперед по комнате, был, без сомнения, деловым человеком; бизнес-партнеры знали его как председателя совета директоров, но сильно удивились бы разнообразию его интересов, не разделяй он свою жизнь на отдельные аккуратные отсеки. Преподобный Симон Даркур, розовый, пухлый и слегка нетрезвый, выглядел именно тем, кем был, – священником-ученым в неловком положении. Третья фигура меньше всего походила на члена совета чего бы то ни было: жена Артура, Мария, по-цыгански босая, в домашнем платье, которое можно было бы назвать крикливым, не будь оно сшито дорогими кутюрье из дорогих тканей.

Существует ничем не оправданное мнение, что женщины по природе своей миротворцы. Мария попыталась взять на себя эту роль.

– Но Симон уже так давно над ней работает!

– Мы поторопились. В смысле – заказать ему книгу. Надо было сперва посмотреть, что он раскопает.

– То, что он раскопал, не обязательно так ужасно, как ты думаешь. Верно, Симон?

– Понятия не имею. Решать будут специалисты, и это может занять много лет. У меня пока ничего нет, кроме подозрений. Я уже жалею, что о них упомянул.

– Но ты подозреваешь, что дядя Фрэнк подделал рисунки старых мастеров – часть тех, которые он оставил Национальной галерее. Это уже само по себе ужасно.

– Да, это может оказаться неуместно.

– Неуместно! Мне бы твое хладнокровие. Наша семья занимает высокое положение в канадских финансовых кругах, и вдруг одного из нас подозревают в подделке картин!

– Артур, у тебя какая-то паранойя с этим бизнесом.

– Да, Мария, у меня паранойя, и вполне обоснованная. Нет отрасли более мнительной, капризной, пугливой и просто безумной, чем финансы. Если окажется, что один Корниш был жуликом, финансовый мир решит, что никому из Корнишей доверять нельзя. В газетах появятся карикатуры на меня: «Купите ли вы у этого человека старинную гравюру?» – и все такое.

– Но дядя Фрэнк никогда не был связан с семейным бизнесом.

– Не важно. Он – Корниш.

– Лучший из Корнишей.

– Может быть. Но если он окажется жуликом, пострадает вся его родня, работающая в банковской сфере. Простите меня, но книги не будет.

– Артур, ты ведешь себя как тиран.

– Хорошо, я веду себя как тиран.

– Потому что ты трусишь.

– У меня на это есть все основания. Ты что, не слушала? Не слышала, что говорил Симон?

– Боюсь, я не очень ловко преподнес всю эту историю, – сказал Симон Даркур. У него был очень несчастный вид; лицо побелело, почти сравнявшись цветом с пасторским воротничком. – Напрасно я начал со своих подозрений – потому что это именно подозрения, больше ничего. Пожалуйста, послушайте, что меня беспокоит на самом деле. Беда не в том, что ваш дядя Фрэнк чересчур ловко обращался с карандашом. Беда со всей книгой. Я дисциплинированный работник. Я не тяну время, ожидая прилива вдохновения и всякой такой чепухи. Я сажусь за стол, включаюсь в работу и преобразую свои многочисленные записи в прозу. Но эта книга изворачивалась и вырывалась у меня из рук, как прутик лозоходца. Может быть, дух Фрэнсиса Корниша не хочет, чтобы писали его биографию? Корниш был скрытен, как никто. Он почти ничего о себе не рассказывал – никому, за исключением двух-трех человек, последним из которых был Эйлвин Росс. Вы, конечно, знаете, что Фрэнсиса и Росса считали любовниками?

– Боже мой! – воскликнул Артур Корниш. – Сначала ты подозреваешь, что он подделывал картины, а теперь выясняется, что он голубой. Чем еще порадуешь?

– Артур, не говори глупостей и не груби, – заметила Мария. – Ты же знаешь, что теперь в этом не видят ничего такого.

– Только не в банковских кругах!

– Милые мои, – сказал Даркур, – не ссорьтесь, и, если мне позволено будет так выразиться, не ссорьтесь по-глупому из-за пустяков. Я работаю над этой биографией уже полтора года, но никуда не продвинулся. Артур, ты меня не напугаешь обещаниями придушить эту книгу. Я уже сам подумывал ее придушить. Говорю вам, я застрял. Мне элементарно не хватает фактов.

Артуру Корнишу не было чуждо ничто человеческое, в том числе инстинктивное стремление заставлять людей делать то, чего они делать не хотят. Поэтому он сказал:

– Симон, это на тебя совсем не похоже. Ты не из тех, кто легко сдается.

– Да-да, Симон, пожалуйста, не думай об этом, – подхватила Мария. – Выбросить на свалку полтора года работы? Ты просто расстроен. Выпей, а мы тебя развеселим.

Артур уже сходил за напитками для всех троих. Он поставил перед Даркуром стакан шотландского виски, с капелькой содовой для порядка, а сам сел на диван рядом с женой.

– Валяй, – сказал он.

Даркур сделал большой, ободряющий глоток.

– Вы поженились примерно через полгода после смерти Фрэнсиса Корниша. Когда наследственные дела наконец были улажены, оказалось, что сумма наследства гораздо больше, чем все ожидали…

– Ну да, – сказал Артур. – Мы думали, у него только доля от наследства деда и то, что оставил отец, – это могли быть солидные деньги. Он никогда не интересовался семейным бизнесом; родня считала его чудаком – человеком, который возню с пыльными картинками предпочитает банковскому делу. Я единственный из всей семьи хотя бы примерно понимал, что им движет. Банковское дело не сахар, если у тебя нет к нему склонности. К счастью, у меня она есть, поэтому я теперь председатель совета директоров. Состояния дяди Фрэнсиса хватало на безбедную жизнь: у него было несколько миллионов долларов. Но стоило ему умереть, как солидные деньги начали обнаруживаться в самых неожиданных местах. Например, три очень большие суммы на анонимных счетах в швейцарских банках. Откуда они? Мы знаем, что антикварные салоны и частные коллекции хорошо платили ему за установление подлинности работ старых мастеров. Но даже большие гонорары, сложенные вместе, не потянут на несколько лишних миллионов. Чем же он занимался?

– Артур, замолчи наконец, – сказала Мария. – Ты обещал не мешать Симону.

– Прошу прощения. Симон, продолжай. Ты знаешь, откуда взялись эти лишние деньги?

– Нет, но это далеко не самое важное из всего, чего я не знаю. Я просто не знаю, кем он был.

– Но как ты можешь не знать? То есть я хочу сказать, есть же факты, которые можно проверить.

– Да, есть, но они не укладываются в портрет человека, которого мы знали.

– Я его совсем не знала. Даже не видела никогда, – вставила Мария.

– Я его тоже не знал по-настоящему, – сказал Артур. – Видел его несколько раз еще в детстве, на больших семейных сборищах. Он редко на них появлялся и, кажется, не ладил с родней. Он каждый раз давал мне деньги. Не десять долларов, как обычно дядюшки племянникам на карманные расходы: он тайком совал мне конверт, в котором могла оказаться сотня. Целое состояние для школьника, которого воспитывали в духе уважения к деньгам и бережливости. И еще одно мне запомнилось: он никогда не здоровался за руку.

– Я знал его намного лучше, чем вы двое, и он даже со мной никогда не здоровался за руку, – сказал Даркур. – Мы подружились на почве общих интересов – к музыке, рукописям, каллиграфии и все такое. И конечно, я был одним из исполнителей по завещанию. Но никаких рукопожатий! Фрэнк однажды сказал мне, что терпеть не может здороваться за руку. Что стоит ему коснуться чужой руки, и к его руке прилипает запах смерти. Если собеседник совершенно не понимал сигналов и Фрэнку не удавалось отвертеться от рукопожатия, он сразу бежал в ванную и мыл руки. Невроз навязчивых действий.

– Странно, – сказал Артур. – С виду он не выглядел особенно чистоплотным.

– Он редко мылся. У него было три квартиры, с шестью ванными комнатами в общей сложности. Когда мы начали разбирать его вещи, оказалось, что все ванны заполнены горами картин, набросков, книг, рукописей и тому подобным. Я даже не поручусь, что краны в них все еще работали после стольких лет полного бездействия. Но Фрэнк оставил себе один санузел в прихожей, размером со стенной шкаф, и там бесконечно мыл руки. Ладони у него всегда были белоснежные, хотя в остальном от него попахивало.

– Ты собираешься вставить это в книгу?

– Конечно. Он не вонял. От него пахло, как от старинной книги в кожаном переплете.

– Звучит очень мило, – заметила Мария. – Жулик с ароматом старинной книги. Человек эпохи Возрождения, но без пьянства и дуэлей на мечах.

– Определенно без пьянства, – подтвердил Даркур. – Он вообще не пил – во всяком случае, дома. Но никогда не отказывался пропустить стаканчик или даже несколько, если платил кто-нибудь другой. Он был ужасным скрягой.

– Все лучше и лучше, – сказала Мария. – Жуликоватый скупердяй, пропахший книгами. Симон, я уверена, что у тебя получится отличная биография.

– Помолчи, Мария; я знаю, что ты романтик и тебе симпатичны жулики, но надо себя контролировать. Это все ее цыганская кровь, – объяснил Артур Даркуру.

– Пожалуйста, помолчите оба и дайте мне наконец рассказать! – воскликнул Даркур. – Я не намерен писать авантюрный роман; я собираюсь выполнить твою просьбу почти двухлетней давности, а именно создать солидный труд на научной основе, желательно не смертельно скучный: биографию покойного Фрэнсиса Корниша. Это должно стать первым проектом только что созданного Фонда Корниша по содействию искусствам и гуманитарным наукам, у которого на данный момент ровно два директора: ты и я. И пожалуйста, Артур, не говори, что ты мне заказал эту книгу. Ты не заплатил мне ни единого цента, и у тебя нет ни клочка бумаги, который сошел бы за контракт. Это был вопрос дружбы, а не денег. Ты решил, что хорошая книга про дядю Фрэнка станет неплохим началом деятельности замечательного фонда, созданного для развития всяческих прекрасных вещей, которые, по твоему мнению, любил дядя Фрэнк. Типично канадская история – всё в высшей степени хорошо и мило. Но я не могу найти для этой книги нужных фактов, а те, что я нахожу, сделают книгу скандальной. Опасения Артура совершенно справедливы.

– Эти факты замарают наш фонд и имя Корнишей, – вставил Артур.

– Не знаю насчет имени Корнишей, но если фонд готов раздавать деньги, то, скорее всего, ученые и художники не будут сильно привередничать, – заметил Даркур. – Ученые и художники обычно не испытывают угрызений совести по поводу денег. Они не побрезгуют даже доходами от детской проституции. Вам, двум невинным голубкам, еще предстоит это выяснить.

– Симон, похоже, ты не разбавил виски, – сказала Мария. – Ты начинаешь нас запугивать. Это хорошо.

– Да, почти не разбавлял, и я хочу еще стакан такого же, и еще я хочу, чтобы вы меня больше не перебивали и дали наконец рассказать, что я знаю и чего не знаю!

– Один крепкий виски для профессора-преподобного! – возгласил Артур и пошел наливать. – Симон, давай дальше. Что у тебя на самом деле есть?

– Ну, можно начать с некролога, опубликованного в лондонской «Таймс» в понедельник, следующий за кончиной Фрэнсиса. Там неплохо изложено мнение всего света о вашем покойном родственнике, и источник чрезвычайно авторитетный.

– В самом деле? – спросила Мария.

– Если «Таймс» гарантирует, что некий канадец скончался, значит он действительно что-то собой представлял. Фигура мирового значения.

– Можно подумать, некрологи лондонской «Таймс» – циркуляры из Царствия Небесного и составляет их ангел-регистратор.

– Что ж, это не так далеко от истины. В «Нью-Йорк таймс» был напечатан другой некролог, гораздо длиннее, но это совсем не то. У британцев есть кое-какие необычные таланты, в том числе составлять некрологи. Коротко, стильно, и бьют в полную силу, если есть чем бить. Но они либо не знали кое-каких общеизвестных вещей о Фрэнсисе, либо предпочли о них умолчать. А теперь слушайте. Я буду читать голосом «Таймс».

ФРЭНСИС ЧИГУИДДЕН КОРНИШ

12 сентября, в воскресенье, в свой семьдесят второй день рождения, Фрэнсис Чигуидден Корниш, всемирно известный эксперт по искусству и коллекционер, скончался в своем доме в г. Торонто (Канада). В момент смерти он был один.

Фрэнсис Корниш свыше сорока лет подвизался на поприще искусствоведения, специализируясь на живописи шестнадцатого века и маньеризма. В послужном списке Корниша – многочисленные открытия, опровержение ранее господствовавших мнений, конфликты. Он был известен своими независимыми мнениями и часто эпатировал носителей хорошего вкуса. Его авторитет базировался на выдающихся познаниях в области техники живописи и виртуозном владении приемами иконологии – относительно нового критического подхода. По-видимому, Корниш также многим был обязан замечательно развитой интуиции: он не стеснялся ее демонстрировать, к огорчению многих прославленных экспертов, с которыми неустанно спорил.

Фрэнсис Корниш родился в Блэрлогги, отдаленном поселке, расположенном в провинции Онтарио. Всю жизнь Фрэнсис пользовался свободой, какую предоставляет значительное состояние. Отец Фрэнсиса происходил из старинного знатного корнуолльского рода; мать (урожденная Макрори) – из канадской семьи, составившей капитал сначала торговлей лесом, а затем в финансовой сфере. Корниш никогда не участвовал в семейном бизнесе, но унаследовал его обильные плоды и имел возможность поддерживать все свои начинания с помощью тугого кошелька. Пока не известно, как он распорядился своими выдающимися коллекциями.

Фрэнсис окончил школу в Канаде и получил образование в колледже Тела Христова (Оксфорд), после чего много путешествовал. Много лет он был коллегой и учеником Танкреда Сарацини, уроженца Рима. Существует мнение, что Корниш перенял у Сарацини ряд чудачеств и сделал их частью собственного мизантропического характера. Но, несмотря на эксцентричность Корниша, о нем всегда можно было сказать, что для него искусство обладает всей мудростью поэзии[131]131
  …для него искусство обладает всей мудростью поэзии. – Аллюзия на фразу Бена Джонсона «Кто не любит картин, тот ненавистник правды и всей мудрости поэзии» («Whosoever loves not picture is injurious to truth, and all the wisdom of poetry») из сборника эссе «Timber; or, Discoveries made upon men and matter» («Леса, или Открытия о людях и разных предметах»). Бен Джонсон (1572–1637) – английский поэт и один из трех крупнейших, наряду с Шекспиром и Марло, драматургов Елизаветинской эпохи.


[Закрыть].

Во время и после войны 1939–1945 годов Корниш был членом объединенной группы искусствоведов при антигитлеровской коалиции. Группа, в работу которой Корниш внес чрезвычайно ценный вклад, занималась поиском и возвращением произведений искусства, перемещенных во время военных действий.

В более поздние годы Корниш сделал несколько щедрых пожертвований картин Национальной галерее Канады.

Он никогда не был женат, и у него не осталось прямых наследников. Из надежных источников известно, что в обстоятельствах смерти нет ничего подозрительного.

– Мне не нравится, – сказала Мария. – Это как-то через губу написано.

– Вы просто не знаете, сколько снобизма может быть в некрологах «Таймс». Я подозреваю, что большую часть этого текста написал Эйлвин Росс, который думал, что переживет Фрэнсиса и хорошенько похихикает над последней фразой. В сущности, этот некролог – снисходительный отзыв Росса о человеке, который неизмеримо превосходил его. В некрологе звучит вопрос – это практически фирменное клеймо Росса. На самом деле текст неплохой, если принять во внимание все обстоятельства.

– Какие обстоятельства? – насторожился Артур. – И что значит «нет ничего подозрительного»? Кто-то утверждал обратное?

– Не в этом некрологе, – объяснил Даркур. – Но кое-кто из европейских знакомых Корниша мог заподозрить неладное. Не будьте слишком строги: очевидно, что Росс наложил вето на публикацию кое-каких данных, которых не могло не быть в досье «Таймс».

– Например?

– Ну, например, здесь нет ни слова об ужасном скандале, который убил Жан-Пауля Летцтпфеннига и сделал Фрэнсису имя среди искусствоведов. Репутации валились направо и налево. Даже Беренсон[132]132
  Беренсон, Бернард (1865–1959) – американский историк искусств и художественный критик, родился в селе Бутрыманцы Трокского уезда Виленской губернии. При жизни считался крупнейшим в США авторитетом в области живописи итальянского Ренессанса. Благодаря своему непререкаемому авторитету Беренсон, зачастую негласно, выступал художественным советником при покупке картин старых мастеров американцами. По его рекомендациям сотни, если не тысячи первоклассных полотен покинули собрания Европы и осели за океаном. Благодаря пятипроцентной комиссии, взимавшейся с коллекционера за благоприятную для него атрибуцию холста, Беренсон стал состоятельным человеком и приобрел старинную виллу «И Татти» во Фьезоле, близ Флоренции. Там он проживал постоянно даже во время Второй мировой войны. По завещанию Беренсона вилла со всеми хранившимися в ней художественными ценностями отошла Гарвардскому университету.


[Закрыть] самую чуточку поблек.

– Похоже, ты хорошо осведомлен, – сказал Артур. – Но если дядя Фрэнк в результате оказался на коне, то это все к лучшему. Кто такой Танкред Сарацини?

– Странный тип. Коллекционер, но прославился главным образом как блестящий реставратор картин старых мастеров. Все большие галереи пользовались его услугами или консультировались с ним. Но через его руки прошли и ушли в другие коллекции кое-какие подозрительные вещи. О нем, так же как и о твоем дяде Фрэнке, ходили слухи, что он слишком хорошо рисует. Росс его ненавидел.

– И что, «Таймс» не нашла сказать о Фрэнсисе ничего лучшего? – спросила Мария.

– А вы заметили: он окончил школу в Канаде, но образование получил в Оксфорде? – сказал Артур. – Ох уж эти англичане!

– В редакции «Таймс» поступили великодушно, по их меркам, – сказал Даркур. – Они напечатали письмо, которое я послал им сразу после прочтения некролога. Слушайте: это из газеты от двадцать шестого сентября.

ФРЭНСИС КОРНИШ

Профессор преподобный Симон Даркур пишет:

«Опубликованный вами некролог моего друга Фрэнсиса Корниша (в выпуске от 13 сентября) не искажает фактов, но рисует чрезмерно мрачный портрет человека, который порой бывал резок и труден в общении, но, кроме того, отличался щедростью и добротой к многочисленным окружающим его людям. Насколько я знаю, никто ни на секунду не подозревал, что его смерть могла последовать от каких бы то ни было неестественных причин.

Многие выдающиеся искусствоведы знали Корниша как прекрасного специалиста, охотно помогающего коллегам. Возможно, он вызвал – из-за своей работы с Сарацини – недоверие некоторых людей, ставших мишенью неприязни этого амбициозного деятеля от искусства. Однако авторитет Корниша, основанный на глубочайших познаниях, был полностью заслуженным. Известно, что даже покойный лорд Кларк несколько раз обращался к Корнишу за консультацией. Корниш редко наносил первый удар в ссоре, хотя следует признать, что он не торопился загладить конфликт или забыть обиду.

Его слава как специалиста по живописи затмевала его значительные достижения в области изучения и научной экспертизы книжных иллюстраций и каллиграфии – области, которую не слишком жалуют критики живописи и скульптуры. Корниш, однако, был уверен в важности этой дисциплины как источника полезных сведений. Помимо этого, Корниш был знатоком и собирателем музыкальных рукописей.

В поздний период своей жизни в Канаде, начиная с 1957 года, Корниш всячески поощрял развитие канадской живописи, хотя его презрение к тому, что он считал псевдопсихологической мишурой, характерной для некоторых современных движений, породило немало конфликтов. Его собственный эстетический подход был тщательно продуман и опирался на философские принципы.

Без сомнения, Корниш был эксцентричен. Но, помимо этого, он был замечательно талантливым человеком и избегал шумихи. Когда его коллекции будут изучены, может оказаться, что он был более значительной фигурой в искусстве своего времени, нежели считается сейчас».

– Совсем другое дело, – сказала Мария. – Но все равно не очень-то восторженный отзыв.

– Мое дело не писать восторженные отзывы, а говорить правду – как друг, как ученый и как человек, видящий то, что перед ним.

– Ну так ты и в книге можешь это делать.

– Не может, если это значит обличить дядю Фрэнка в подделке картин.

– Артур, не увлекайся. Самое страшное, что ты можешь сделать, – заявить, что моя книга не получит корнишевских денег, если Фрэнсис не будет представлен в виде ангела. Ты забываешь, что я всегда могу найти стороннего издателя. Я неплохо пишу, а книга, способная вызвать скандал, привлекает издателей, потому что сулит прибыль.

– Симон! Ты не посмеешь!

– Посмею, если будешь на меня давить.

– Я не собирался на тебя давить.

– Именно это ты и делаешь. Вы, богачи, думаете, что все в вашей власти. Если я решу писать эту книгу самостоятельно, ты не сможешь мне помешать.

– Мы можем отказать тебе в информации.

– Могли бы, если бы она у вас была, но у вас ее нет, и вы это прекрасно знаете.

– Мы можем подать на тебя в суд за диффамацию.

– Я буду очень осторожно отзываться о ныне живущих Корнишах, а что до покойников, то ты, конечно, знаешь, что на них законы о диффамации не распространяются.

– Ну-ка хватит говорить глупости и угрожать друг другу! – воскликнула Мария. – Если я правильно поняла Симона, ему мешают именно недостаток информации и невнятные подозрения. Но, Симон, что-то же у тебя должно быть. Жизнь любого человека можно раскопать до определенной степени.

– Да, так поступают дешевые писаки – подпускают многозначительных намеков, и получаются дрянные книжонки. Но я не из таких. У меня есть собственная гордость, даже определенная репутация, хоть и маленькая. Если я не могу написать хорошую книгу о Фрэнке, я вообще ничего писать не буду.

– Но вся эта история с Сарацини и то, что в «Таймс» умолчали про того, другого, который умер, или был убит, или что там, – уж наверное, это можно раскопать и нарастить мяса на костяк. Хотя если в результате дядя Фрэнсис в книге выйдет жуликом, я надеюсь, ты сделаешь что можешь. – Артур, кажется, понемногу успокаивался.

– А, это. Это-то я могу. Но мне нужна подоплека. Как Фрэнсис попал в ту компанию? Какие черты характера привели его в соприкосновение именно с этими людьми, не дали остаться чистеньким, подобно Беренсону и Кларку? Как богатый дилетант – а Фрэнк именно богатый дилетант – затесался среди таких подозрительных типов?

– Наверно, просто повезло, – сказал Артур. – То, что происходит с людьми, очень часто – обычное везение или невезение, как в игре.

– Неправда, – заявил Даркур. – То, что мы называем удачей, – внешнее выражение внутреннего «я». Мы сами причина того, что с нами происходит. Я знаю, это звучит ужасно и жестоко, потому что с людьми случаются всякие ужасы, и это не может объяснять все. Но объясняет многое.

– Как ты можешь такое говорить?! – возмутился Артур. – При рождении судьба сдает человеку карты; если кому-то на раздаче пришли одни двойки и тройки, самое большее пятерка, – что он может сделать против человека с полным флешем? И не говори мне, что все зависит от игрока. Ты не играешь ни в бридж, ни в покер – ты просто не знаешь.

– Да, я не играю в карты, но я богослов, и неплохой. А значит, я лучше представляю себе ставки этой игры, чем ты, банкир ты несчастный. Конечно, каждому приходит своя раздача, но время от времени человеку дается возможность вытянуть новую карту, верно ведь? И вытянутая карта при случае может все изменить. А от чего зависит, какая карта попадется человеку? От рождения Фрэнсису пришли хорошие, надежные карты, но раза два или три ему выпадал шанс вытянуть еще одну, и, похоже, каждый раз ему приходили джокеры. Знаете почему?

– Нет. И ты не знаешь.

– А мне кажется, знаю. В бумагах твоего дяди я нашел пачку гороскопов, которые он заказывал для себя в разные годы. Он был суеверен, знаешь ли, – если астрологию можно считать суеверием.