Текст книги "Сильнее только страсть"

Глава 11

Всю последующую неделю, вплоть до того дня, когда в Гленкирк от Роберта Брюса пришел вызов, Джиллиана чувствовала себя несчастной, брошенной, отвергнутой. По-прежнему она и Джон спали в разных комнатах и даже не разговаривали друг с другом при встрече. Такое положение вещей было более приемлемо для живущих в доме, чем их словесные стычки или наигранная вежливость прежних дней.

Лишь одно событие, и немаловажное, нарушило унылое существование Джиллианы: у Лотти Мак, одной из жительниц селения, начались родовые схватки; Агнес и Джиллиане пришлось исполнять обязанности повивальных бабок, в первую очередь поднаторевшей в подобных делах Агнес. Впрочем, Лотти, которая уже дважды рожала, и сама обладала достаточным опытом.

Когда роженица почувствовала первые боли, обе помощницы сразу подняли ее с постели, поставили на ноги и, поддерживая с обеих сторон, принялись водить по небольшой комнате дома. При ходьбе роженице полагалось все время говорить, чтобы отвлекаться от болей. Лотти говорила не умолкая – она вообще не слыла молчаливой, и Агнес изо всех сил поддерживала разговор. Говорили обо всем – об овцах, о домашних птицах, о детях; Лотти считала, что леди Джиллиане пора уже обзавестись собственными детьми, а та, принимая посильное участие в разговоре, что-то бормотала в ответ. Однако слова сейчас особого значения не имели, они играли исключительно лечебную роль.

Так прошло около шести часов, и тогда Агнес попросила Джиллиану принести флакон несоленого жидкого масла, которое они захватили из дома и оставили на столе в первой комнате, а сама стала усаживать Лотти на специальный стул, на котором та уже два раза сидела.

Джиллиана выбежала из душной комнаты, где пахло потом, травами, притираниями, и мигом вернулась с флаконом, лишь на минуту задержавшись, чтобы ответить на вопрос семилетней светловолосой девочки, стоявшей у двери вместе с мальчонкой лет четырех.

– Наша мама заболеет или умрет? – спросила девочка.

– Конечно, нет, – твердо ответила Джиллиана, испытывая внезапный прилив нежности к ребенку.

Агнес велела Джиллиане натирать принесенным маслом огромный живот Лотти, и Джиллиана старательно и осторожно стала водить руками по животу, нежно массируя его. Уже через час Лотти Мак благополучно родила мальчика.

Выполнив все, что положено, оставив мать и ребенка на попечение других женщин, Агнес и Джиллиана вышли на свежий воздух и некоторое время стояли у крыльца, набираясь сил и подставляя легкому ветерку усталые потные лица.

Агнес негромко произнесла, глядя прямо в глаза Джиллиане:

– Вот битва, которую предопределено вести женщине. Только эту. Остальные сражения – дело мужчин.

Для Джиллианы впечатления от увиденного, которые уже остались позади, несколько померкли, и она вновь окунулась в мир привычных чувств и огорчений, поэтому упрямо ответила:

– Да, и поэтому мужчины стараются оттолкнуть нас от боевых сражений, невзирая на то что мы умеем их вести, быть может, не хуже, чем они сами.

– Если ты что-то умеешь делать, – мягко возразила Агнес, – еще не значит, что ты должна это делать.

Джиллиана не приняла – или не захотела принять – слов Агнес на свой счет и произнесла фразу, о которой сразу же пожалела:

– Уж не говорите ли вы часом о своих отношениях с Джейми? О том, что можете выйти за него, но не должны... пока еще?..

И ее золовка чистосердечно призналась без капли упрека или осуждения в адрес собеседницы:

– Да, Джилли, ты права, я выйду за него, когда буду знать, что больше не нужна как хозяйка в нашем доме. В нашем клане. Но если и дальше потребуется быть хозяйкой, я готова. – Она ласково притронулась к руке Джиллианы и повторила: – Да, готова. А ты, как только поймешь то же самое, займешься хозяйством сама, я верю.

Джиллиана сказала с горечью:

– Спасибо за долготерпение, Агнес. И извините меня за мой язык...

Они направились по дороге к замку и, проходя мимо дома, где жил Джейми, увидели его у ворот. Он словно чувствовал, что Агнес должна сейчас появиться возле его жилища. Со всегдашней улыбкой он приветствовал обеих, спросил о роженице, а узнав про появление на свет мальчика, заулыбался еще больше. Джиллиана, угадав его желание остаться наедине с Агнес, сказала:

– Я, пожалуй, пойду вперед, а вы... Однако Джейми твердо возразил:

– Нет, леди, мой отец хотел бы поговорить с вами кое о чем.. Зайдите в дом, если желаете.

Немного удивленная, но и заинтересованная, она согласилась, и они прошли по небольшому опрятному дворику ко входу в скромный дом.

Джиллиана почти не знала старого Джока Джилли, перекинувшись с ним за все время не более чем двумя-тремя словами. Она помнила, что он выглядит как преждевременно состарившийся Джейми, только без улыбки. И поразилась, когда на пороге их встретил весьма улыбчивый хозяин и весело произнес, широко раскрыв дверь:

– Заходите, дорогие гостьи.

В доме все было тоже чисто, опрятно и весьма скромно. Старый Джок сразу перешел к делу.

– У вас, досточтимые леди, – сказал он, – свои заботы и вы заслужили отдых, хотя и сами сегодня не рожали, ха-ха... Потому не предлагаю садиться, а выскажу, что хотел, стоя... – Он повернулся к Джиллиане. – Тебе, милая девушка... – Помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал: – Вот чего... Если не можешь любить его, девушка, тогда оставь его... Есть мужчины, для кого любая жена хороша, лишь бы считаться женатым и продолжать род. Но только не наш хозяин. Он не таков. И мы не хотим видеть его таким... Понимаешь, о чем я? – Он опять умолк и потом добавил: – Простите, если что не так говорю... Я не очень умею.

Джиллиана слушала, и слова его болью отзывались в ее душе, щеки у нее пылали. Она знала... оба они знали, что не его дело говорить ей подобные слова, да и не в таком месте и не прилюдно. Но она понимала, что они рвутся у него из души, старик давно их носит в себе, ему и неловко, и трудно, однако он поборол себя и сказал прямо и откровенно, что думал. Всю правду, как он понимал. И потому она смирила поднявшееся в ней сопротивление, смягчилась и ответила правдой на правду:

– Я не умею, наверное, дорогой Джок, поступать так, как люди считают правильным. То, что правильно для меня, неправильно для моего мужа. А то, что правильно для него, неправильно для меня.

Старый Джок медленно покачал головой, Джиллиане показалось, что глаза у него подозрительно заблестели. Неужели слезы?..

– Тут дело не как поступать, девушка, – проговорил он, – а какая вы есть... На самом деле... И какая будете...

– Какая? – переспросила она. Усталость и упадок сил в ней после трудных часов помощи при родах взяли свое, и она резко произнесла: – Я дочь воина. Одного из лучших во всей Шотландии, и хочу быть достойна его.

Джок, нахмурившись, не сводил с нее глаз.

– Лучший, говоришь? А не хочешь подарить ему внука, а?

Джиллиана опять удержалась, чтобы не прикрикнуть, не возразить, что возникший разговор ей не нравится, но она сдержалась и сказала:

– Ради него я должна сначала сделать совсем другое.

– Что ж... – Старик покачал головой. – Только не забудь, что я сказал. Время-то летит, не остановишь... И помни, нам нужен наш лорд. И нужна его жена... ты то есть...

Джиллиана повернулась, чтобы уйти, когда он внезапно остановил ее вопросом:

– Какой он воин? Звали как?

Его темные глаза цепко впились в нее, и она, никому до сих пор не открывавшая тайну своего рождения, уже готова была назвать имя своего отца, тем более что люди его возраста наверняка знали наперечет всех самых знаменитых и отважных при Роберте Брюсе воинов.

Однако она смолчала и пошла к выходу, когда услышала позади себя старческий голос. Она остановилась, прислушиваясь.

– Чего я хорошо помню, так это битву при Стерлинге. Был там с тамошним лордом. Ежели ты, часом, из рода Уоллеса, то знай: он любил твоего мужа.

Она обругала себя, что сама затеяла разговор о своем отце, и, не расслышав толком, что еще говорил старик, после того как произнес имя ее отца, сказала почти шепотом:

– Вы не должны говорить моему мужу, что знаете! И вообще никому! Слышите?

Она ожидала, что он разозлится, но Джок Джилли произнес всего три слова на удивление мягким голосом:

– Бедная ты девушка...

Она выбежала из дома за ворота и только там остановилась, поджидая Агнес, которая ей ничего не стала говорить и ни о чем не расспрашивала, хотя время от времени бросала на нее тревожные взгляды.

Только во дворе замка, перед тем как разойтись по своим комнатам, Агнес сказала:

– Ах, Джилли, я молюсь, чтобы ты научилась быть хоть немножко счастливой...

Отягощенная бременем, которое сама взвалила на себя, Джиллиана не нашла что ответить золовке.

Небольшой отряд из десяти человек – Джон Карлейль, Джиллиана, брат Уолдеф, Агнес, Джейми Джилли и пять воинов охраны 11 апреля 1313 г. отправились из Гленкирка в замок Канросс, владение Роберта Брюса.

Джиллиана не возражала, когда для нее приготовили смирную лошадь под дамским седлом. О когда-то подаренном ей, а потом отнятом скакуне Галааде она не хотела и вспоминать, чтобы не бередить обиду. Однако все же упаковала и взяла с собой рейтузы и куртку для настоящей верховой езды. Пускай будут с ней, напоминая о днях, когда она почти не расставалась с оружием и с одеждой настоящего воина. Сейчас только они связывают ее с прошлым, которое хоть и не безоблачно, но не так печально, как нынешнее время...

С Карлейлем они до сих пор не разговаривают и, насколько возможно, стараются избегать друг друга. Что касается ее, она болезненно переживает их разрыв и жаждет примирения. Но как? На каких условиях? Два раза она хотела пойти к нему и сказать, что готова принять мир на любых условиях. Вернее, просит принять его... Как часто ей хотелось заплакать, зарыдать в голос, чтобы стало хоть немного легче, чтобы избавиться от постоянного напряжения, но, увы, плакать она не умела с детства, в ее глазах не рождались слезы.

Даже когда она узнала о предстоящей поездке в Канросс и в первое мгновение обрадовалась, очень скоро оживление сменилось прежним чувством тоски.

Зато Агнес испытывала настоящую радость, предвкушая перемену мест, новые впечатления и со свойственным ей жизнелюбием и неугасимой верой в хорошее ожидала от путешествия перемен к лучшему в отношениях брата с ее невесткой. Кроме того, селение, а вернее, городок Канросс был намного больше Гленкирка. Он являлся рыночным центром трех графств, и Джейми уверял, что там можно купить прекрасный материал на свадебное платье. Она протестовала против таких преждевременных трат, но ее милый Джейми становился в последнее время столь настойчивым, что отказывать ему в чем-либо делалось почти невозможным.

Ночью шел дождь, и сейчас, утром, когда они тронулись в путь, окружающий мир выглядел свежевымытым, трава изумрудно блестела под ногами лошадей. Впрочем, Джиллиана почти не обращала внимания на красоты природы. Ее охватило свойственное людям кельтского происхождения предчувствие чего-то, что должно вот-вот случиться, – оно уже близко, она погружается в него, как неумелый пловец в глубокую воду... И либо утонет, либо ее выбросит на другой берег... Да, она стала беспомощным пловцом в реке жизни потеряла власть над собой, разучилась держать в руках кинжал и меч, потеряла любовь и близость мужа, лишилась общения с товарищами по оружию... В общем, утратила все, что давало или могло дать ей силы для исполнения взятой на себя клятвы – найти и покарать виновников гибели отца.

Джон Карлейль, едущий сбоку, время от времени бросал на нее внимательные взгляды и с болью в душе отмечал, как она изменилась, каким сумрачным и замкнутым стало лицо, как похудела. Он и взял-то Джиллиану в поездку в надежде, что ее хоть немного оживят свежие впечатления и встречи с другими людьми. Хотя знал, что многие, начиная с Роберта Брюса, уже сменили симпатию к ней на молчаливое осуждение и лишь брат Уолдеф и Агнес сохраняли, пожалуй, прежние чувства. Встретившись глазами с монахом, он понадеялся, что тот горячо молится за бедную Джиллиану, потому что у него самого не осталось для нее даже молитвенных слов.

На пиршество, которое состоялось в замке Канросс вечером на второй день их прибытия, Джиллиана надела красивое дорогое платье в сине-зеленых тонах из своего приданого и поверх его золотистого цвета камзол, который надевала на бракосочетание. Волосы заплела в две длинные косы. Выглядела она совсем неплохо, но двигалась, как марионетка, мысли витали где-то далеко.

Роберт Брюс специально поместил ее и Джона в одну спальню, пытаясь хоть как-то сблизить их на короткое время, однако нисколько не надеясь на успех. Безуспешность его попытки заметили все гости, она лишь усилила царившее напряжение. Дело было не только в Джиллиане, многое зависело от характера и настроения присутствующих. Так, например, родной брат Роберта Брюса Эдвард был из тех, кто привык считаться только со своим расположением духа, и его безмерно раздражали все, кто не отвечал его сиюминутному настроению. Дуглас и Морэ своим видом довольно открыто выражали неодобрение слабиной, которую, по их мнению, проявлял Карлейль в семейных делах, и тем, что своевременно не прислушался к их советам. Впрочем, в присутствии глав других кланов, а также их оруженосцев, воинов и управляющих домами и поместьями высокородные лорды старались не высказывать недовольства своим соратником. Однако в частных беседах с Брюсом некоторые из них намекали на то, что уж коли Джон Карлейль не в состоянии справиться со строптивой женой, то не стоит ли подвергнуть сомнению его способности как воина и главы клана. Роберту весьма не нравились такие суждения о его давнем друге, и он намеревался немного позднее очень серьезно поговорить с Джоном.

Вечернее застолье в Канроссе, как обычно, шумное, сытое, закончилось не слишком поздно – с самого раннего утра начинался базарный день. Джиллиана по-прежнему пребывала в смутном состояний, почти ни с кем не говорила, мало ела, ничего не пила и к концу пиршества отошла подальше от места, где сидел Карлейль, нашла пристанище в одном из углов зала и стояла там, ни на кого не глядя, не испытывая желания вступать в разговор, смотреть на кого-то. Ее совершенно не тревожило, какое впечатление она производит. Но Карлейль, который часто оборачивался в ее сторону, считал, что она красивее всех женщин не только в этом зале, но и на всем свете. И, судя по взорам некоторых мужчин, его оценки совпадали со многими.

Лорд Джон Мантит даже подумал, хотя не высказал вслух, что давно у них в Шотландии не было такой блистательной молодой женщины, такой уверенной в себе, черт возьми. Однако не без злорадства припомнил, что зато она весьма несчастлива в браке. Перед тем как подали очередную смену мяса, он подошел к ней и отвесил изящный придворный поклон.

Джиллиана выдавила ответную улыбку, ее приятно поразила его любезность, она уже отвыкла от мужского внимания.

– Добрый вечер, леди Карлейль. Я знал, что мы встретимся снова.

– Добрый вечер, лорд Мантит. Как у вас прошли зимние месяцы?

Произнося ничего не значащие слова, она вдруг подумала, что должна, просто обязана заговорить об интересующем ее деле, чтобы хоть как-то приблизиться к страшной тайне, окружающей последние дни ее отца. Но как его спросить?.. С чего начать?..

Мантит тем временем говорил:

– Зиму гораздо легче переносить, леди Карлейль, в окрестностях Глазго, нежели на скалах Гленкирка. – Он опять улыбнулся и переменил тему разговора. Зная о воинских доблестях Джиллианы, о том, как она проявила себя в бою, даже была ранена, он посчитал возможным говорить с ней о войне и поделиться некоторыми соображениями. – Предстоящая военная кампания, дорогая леди, – доверительно сообщил он, – обещает быть успешной для нас. Нынешний король Англии не очень-то много уделяет нам внимания, не то что его отец, который жаждал нашей крови. Грех не воспользоваться слабостями Эдуарда, не правда ли?

– Вы, наверное, сражались против Эдуарда , милорд? – поспешно спросила Джиллиана, опасаясь, что он начнет разговор на другую тему, тем более что глаза его не отрывались от ее груди.

– Да, я три года воевал под знаменами Уоллеса.

Она вздрогнула, почувствовав, что туман начинает спадать с глаз, мысли становятся яснее... Нужно спрашивать еще... еще...

– И считаете, что он такой выдающийся военачальник, как о том некоторые говорят?

– Даже лучше, чем говорят! – с подкупающей искренностью воскликнул Мантит, заслужив таким отзывом об отце чуть ли не любовь Джиллианы.

– Неужели? – простодушно спросила она. – Что вы хотите сказать?

Собеседник помедлил с ответом и потом проговорил, слегка понизив голос:

– Ну, многие, сравнивая его с нашим Брюсом, считали и считают, что, живи он дольше, Брюс так и продолжал бы находиться в его тени, а это, как понимаете, не очень-то приятно для человека благородного происхождения. Ведь Уоллес совсем не знатного рода...

Обыденные, по сути, слова Мантита стали чуть ли не последним камнем в зыбкой постройке, возводимой Джиллианой. Последним, скрепляющим все сооружение, так ей вдруг показалось.

И вот какая картина выстраивалась в голове Джиллианы и постепенно приобретала отчетливые очертания: первое – Роберт Брюс упорно отказывался говорить с ней о ее отце; второе – его юные годы прошли в окружении членов английского королевского двора, среди ее собственных родственников по линии матери – Плантагенетов; и третье – быть может, самое важное и подозрительное: он доверил англичанам свою жену и дочь, оставил в заложниках. А значит, не слишком опасается за них. В общем, все говорит за то, что англичане ему ближе, чем шотландцы, и что ее отец скорее всего был костью в его горле.

Обвинительный акт, таким образом, логично составленный Джиллианой, требовал решения по нему, и она его приняла. В ее душе сразу наступило успокоение. В самом деле, зачем ломать голову и искать какие-то немыслимые доказательства чьей-то вины, когда вот они – здесь... Сосредоточены на одном человеке...

Она уже собралась поблагодарить Мантита за беседу и отойти от него, как над ними обоими – над Джиллианой и ее собеседником, который был ниже ее чуть не на целую голову, – нависла могучая фигура Джона Карлейля с непроницаемым хмурым лицом. Он обменялся несколькими фразами с Мантитом, после чего тот удалился – кому же приятно наблюдать за размолвкой супругов? Карлейль предложил руку Джиллиане, и та спокойно, с отрешенным видом приняла ее, чем уже вызвала его удивление, которое усилилось, когда он внимательнее вгляделся в лицо жены: да что с ней? Откуда пролилась на нее такая благодать, такая странная, чтобы не сказать подозрительная, безмятежность? Она не произнесла ни слова, но он чувствовал, что и слова ее, если он их услышит, будут спокойными и сдержанными. Что с ней произошло за последние короткие минуты здесь, в зале? Неужели коротышка-граф сказал нечто настолько приятное, что сразу изменило чуть ли не весь ее облик?

– Леди, – сказал он нарочито язвительно, – чем сумел порадовать вас милорд граф?

Она слегка наморщила лоб, очевидно, не поняв вопроса, – так далеко ее мысли находились сейчас и от графа, и от своего насмешливого супруга.

– Он любезный человек, – произнесла она. – И у него приятная манера говорить.

В ее ответе он не уловил и тени вызова, стало ясно, что думает она совсем о другом. О чем?..

Они уже подходили к столу, где находились самые родовитые главы кланов, и разговор их закончился.

Джиллиана сидела за столом между мужем и Черным Дугласом. Поскольку разговаривать с первым ей не хотелось, а второй не хотел разговаривать с ней, у нее была возможность почти все время хранить молчание и думать о своем, краем уха ловя случайные фразы мужчин, рассуждающих о передвижении военных отрядов, о сравнительной силе противоборствующих сторон, о переходе на новые позиции. Их разговор нисколько не интересовал Джиллиану. Ее отрешенность, погружение в себя больше, чем когда-либо прежде, заметил со своей скамьи брат Уолдеф, сидевший рядом с семейным капелланом Брюсов отцом Бедой.

Уолдеф чувствовал, что с Джиллианой происходит нечто неординарное, и потому невнимательно слушал речи своего собрата по церкви. Но он никогда бы не догадался, что задумала Джиллиана, а если бы догадался, то сам себе ни за что не поверил бы.

После восьми месяцев замужества Джиллиана хорошо знала многие привычки и свойства мужа. Знала, что спит он чутко, просыпаясь при малейшем шорохе с быстротой бывалого воина, и поэтому ей не удастся среди ночи, как она задумала, встать незамеченной с постели и одеться.

И она решила подготовиться заранее. Извинившись, она вышла из-за пиршественного стола, поднялась в отведенную комнату и принялась там поспешно собирать кое-какие предметы своей верхней одежды: куртку, рейтузы, башмаки. Взяв все в охапку, вынесла вещи д. коридор, немного пройдя по которому наткнулась на стоявший у стены резной сундук, за которым их и спрятала. Она вспомнила слова отца:

«Если воин очутился один, безоружный, в стане врага, он должен быть готов ко всему ради того, чтобы добыть оружие, – убить, украсть, солгать. Хитрость и сметка – первейшие союзники воина, если тот в одиночестве...»

Прокравшись на боковую лестницу, ведущую во внутренний двор – к конюшням и загонам для скота, в одном из закутков она нашла то, что хотела, – стригальные ножницы и большой острый нож, которым свежуют овечьи и коровьи туши. Она спрятала их в складках своего шикарного платья и отнесла туда же, где лежала одежда, – за сундук. Затем она вернулась в пиршественный зал, где продолжалось шумное веселье.

Карлейль хотел спросить, где она пропадала так долго, но Роберт Брюс обратился к нему с каким-то важным делом, и Джиллиане не пришлось прибегнуть ко лжи – еще одному из трех предписаний отца, одно из которых она уже выполнила, – украла два режущих и колющих предмета.

Ночью Джиллиане и Карлейлю опять предстояло неуютное пребывание в общей спальне. Впрочем, Джон был расположен сегодня сменить гнев на милость и в который раз попытаться поговорить с ней более или менее откровенно, воспользовавшись странной переменой в ее облике и настроении.

Однако у него ничего не получилось: он надолго задержался в зале, а потом в кабинете Брюса за важными разговорами о дальнейших военных и прочих планах шотландского государства, и, когда добрался наконец до спальни, Джиллиана уже крепко спала. И он не стал ее будить, хотя Джиллиана только делала вид, что спала. Она никак не могла уснуть, напряженно ожидая часа, когда сможет приступить к выполнению того, к чему шла столько месяцев, и вот наконец роковой день и час настал!

Войдя в комнату, Карлейль первым делом разделся догола и окунулся в ванну с еще теплой водой, надеясь, что Джиллиана все-таки проснется, но она продолжала спать. Бормоча под нос проклятия по поводу ее неизменного упрямства, он вытерся и лег. Его сразу потянуло в сон – день оказался суматошным, съедено и выпито немало, и так не хотелось снова вступать в изнурительную словесную борьбу со странным, невозможным, но ставшим таким дорогим для него существом.

Он уснул быстрее, чем предполагал, однако через какое-то время пробудился, потому что Джиллиана поднималась с кровати.

– В чем дело? – спросил он.

– Иду в туалетную комнату, – ответила она неестественно бодрым голосом, хотя ночь была в самом разгаре.

– Нам надо поговорить, – вспомнил он о своем намерении.

– Как только вернусь, – ответила она и ушла, кутаясь в короткое одеяло.

Он лежал, бодрствуя еще какое-то время, потом решил пойти за ней, не понимая и злясь, отчего она так долго не возвращается, но вновь его сморил сон.

Вытащив одежду из-за сундука, Джиллиана нашла укромное место на задней лестнице, где быстро оделась, натянула башмаки, взяла в руки ножницы и, не колеблясь, – она решила сделать так еще за столом – отрезала себе обе косы на уровне плеч, после чего распушила их остатки. Теперь у нее была прическа обыкновенного воина. С женским обличьем покончено. Она – простой воин, выполняющий свой долг, даже если его ожидает смерть.

Убедившись, что коридор пуст, она осторожно пошла обратно к спальне. Там, у дверей, положила на пол одеяло, которое сняла с себя, а на него – ножницы и то, что осталось от кос: последний, заключительный жест непокорности, непримиримости, вызова.

Упрятав нож в рукав куртки, она снова направилась в глубь коридора, медленно, осторожно озираясь, словно в ( поисках чего-то, и остановилась наконец у одной из комнат, куда вела дверь с величественной резьбой и монументальной ручкой, за которой располагались покои хозяина замка.

Роберт Брюс не пользовался бы славой опытного воина, не обладай он рядом характерных для звания такового признаков, среди которых одним из главных было превосходное чутье. Именно оно помогло ему в разгар ночи мгновенно проснуться и понять, что в комнату кто-то проник. Он напрягся, однако не пошевелился, глаза понемногу привыкали к бледному лунному свету из окна, благодаря которому стали различаться кое-какие предметы.

После того как дверь бесшумно прикрылась, в комнате по-прежнему не раздавалось ни звука, из чего Брюс сделал вывод, что убийца – а кто еще мог тайком проникнуть к нему посреди ночи? – человек опытный и осмотрительный. Сам же он лежал в постели в одной ночной рубашке, безоружный, и дотянуться до меча одним движением оказалось совершенно невозможно. Разве мог он предположить, что кому-то из его преданных вассалов придет в голову мысль лишить его жизни? Впрочем, на этом свете бывает все... Осторожно он выпростал руки из-под одеяла.

Когда до постели, на которой лежал Брюс, оставалось меньше трех футов, Джиллиана прыгнула вперед. В лунных лучах блеснул клинок, Роберт вытянул левую руку, по которой пришелся удар, и вскочил с кровати. На предплечье у него появился длинный, не слишком глубокий порез, однако ему удалось оттолкнуть нападавшего и следующим ударом сбить его с ног. В короткой схватке он понял, что на него напала женщина, ибо его рука коснулась ее груди.

Лежа на полу, Джиллиана ожидала, что он крикнет стражу или схватится за меч, но Брюс не сделал ни того ни другого.

Он уже понимал, что только одна женщина из известных ему могла решиться на подобный поступок. Но почему? Сошла с ума?..

Он вывернул кисть ее правой руки так, что клинок повернулся острием к полу, но Джиллиана продолжала яростно сопротивляться, норовя нанести еще удар, пока Брюс не вырвал у нее нож и не отбросил его в дальний конец комнаты.

– Джиллиана! – прошипел он сквозь зубы. – Что с тобой? Почему?..

– За моего отца, – твердым звонким голосом ответила она, пытаясь освободиться от его хватки.

– Какое отношение имеет Уоллес к твоему безумию?

– Вы предали его англичанам!.. – крикнула она, напрасно вглядываясь в темноте в его лицо, чтобы увидеть на нем отпечатки вины и стыда.

– Я?

В его голосе смешались удивление, возмущение, ярость, которые она не могла не посчитать искренними. И тем не менее повторила:

– Да, вы! Кто же еще?

– Почему?.. Во имя Господа, , . Что ты мелешь, несчастная? – Голос у него прерывался от негодования. – Совсем спятила?..

Ему уже многое стало понятным, он почти успокоился и впервые обратил внимание паевою руку, которая сильно кровоточила.

К своему ужасу, Джиллиана сразу почувствовала, что Брюс говорит правду. Она ведь, в сущности, всегда сомневалась в его вине, но он оказался единственным, на кого пали хоть какие-то подозрения, и ей показалось, что если они отпадут, то некого будет наказывать за содеянное, некому мстить... А ей необходимо было действовать – вот она и кинулась сломя голову на первого, кто подвернулся... А какие, собственно, доказательства она имела? Одни только туманные подозрения, возникшие из чьих-то случайных слов... Боже!..

В глубине души она обрадовалась, что Брюс невиновен. Но кто же тогда?.. Кто?.. И что она наделала! Какую глупость совершила! Какое недомыслие! А могло ведь окончиться гораздо хуже... Страшно подумать... Но все равно ее ждет ужасное и заслуженное наказание...

Да, она долго вынашивала свое горе, свои страдания за судьбу отца, жажду мести... За последний год. она познала большое чувство к человеку, ставшему ее мужем, единственному, на кого она могла надеяться, с кем могла быть по-настоящему близкой, но он отказывался относиться к ней так, как ей хотелось, как она ожидала...

И результатом всего стал ее безумный поступок нынешней ночью, за который она должна неминуемо поплатиться, потому что ничего другого не достойна...

Она вскрикнула и застонала – от отчаяния, от ощущения краха всех надежд, от невыносимой душевной боли. Брюс ослабил хватку, и она тотчас вырвалась из его рук и ринулась к двери. Он бросился за ней, но упустил в темноте; она выбежала из комнаты и исчезла в глубине коридоров.

Она бежала изо всех сил и, прежде чем Брюс успел поднять тревогу и послать за ней погоню, сумела выбежать за ворота замка – благо они не были заперты по случаю сегодняшнего пиршества – и исчезнуть в ночной темноте.

Проснувшийся от шума и криков Карлейль оделся и, отворив дверь комнаты, наткнулся на лежащее у порога послание от Джиллианы в виде ножниц и двух отрезанных кос. Со сдавленным проклятием схватив символы неповиновения, он поспешил в покои Брюса, где уже толпилась добрая половина жителей замка.

В свете многочисленных факелов Брюс стоял посреди комнаты, его левая рука была обвернута окровавленным концом простыни. К нему уже спешил брат Уолдеф с мазями и повязками. Заметив Карлейля, Брюс сделал ему знак подойти ближе, в то же время отдавая распоряжения немедленно отыскать и привести к нему леди Карлейль, в припадке болезни, как он сказал, убежавшую из замка. Джону, пожелавшему тоже принять участие в поисках, он велел оставаться с ним, чтобы первым встретить жену, когда та будет найдена.

После того как почти все ушли и в комнате остались только Карлейль и брат Уолдеф, Джон сказал Брюсу:

– Милорд, я глубоко скорблю и чувствую во всем случившемся свою вину. И если...

Но Брюс перебил его, произнеся:

– Послушай, Джон, единственное, за что я осуждаю тебя, что ты не запер ее на сто замков несколько месяцев назад, когда она, видимо, еще только начала поддаваться своей безумной мысли о моем предательстве. Но ведь я хорошо знаю, отчего ты не поступил так с ней, – потому что любишь ее. Не могу понять одного: кто вбил ей в голову, что я продал Уоллеса англичанам?

Брат Уолдеф сказал задумчиво:

– Она тщетно искала виновного. И ей просто необходимо было кого-то найти. Она искала выход своему отчаянию. Сходила с ума от бессилия. От невозможности раскрыть тайну.

– Господи! – воскликнул Брюс. – Да от такого любой рехнется! С такими мыслями просто нельзя жить!