Текст книги "Сильнее только страсть"

Глава 6

Рано утром окровавленная простыня была вывешена на всеобщее обозрение, в то время как Джиллиана уже надевала одно из своих скромных старых платьев и сожалела, что не может также надеть кольчугу, как все воины-мужчины, потому что сундук с одеждой и все ее корзины погрузили уже на повозки, которые поедут в тылу их отряда.

Принцесса Мария, не сводя с нее долгого взгляда, произнесла вполне серьезно, но с легким намеком на улыбку:

– Я вижу, ты перенесла прошедшую ночь. Джиллиана ответила, не поднимая глаз:

– Да, вполне.

Из чего Мария сделала приятный и успокоительный вывод: Карлейль вел себя с юной супругой вполне пристойно, хотя и довольно строго. Что, наверное, необходимо. Особенно если имеешь дело с Джиллианой, которой нужна строгая направляющая рука.

Когда Джиллиана закончила все сборы в дорогу и уже взяла в руки плащ, Мария подошла к ней и, обняв за плечи, проговорила:

– Думаю, лучше раньше, чем позже, сказать твоему мужу, что ты из рода Плантагенетов и что твой дед по матери был его смертельным врагом.

Джиллиана ничего не ответила. Она долго смотрела на красивое доброе лицо монахини, своей родной тетки, которая сделала ей столько хорошего, и внезапно опустилась перед ней на колени.

– Благословите меня, тетя Мария! – воскликнула она, очень редко обращаясь к ней как к своей родственнице.

Мария положила руку на ее блестящие темные волосы, заплетенные в две большие косы, перекинутые за спину, и произнесла:

– Да пребудет с тобою Господь, дитя мое. – Наклонившись, она поцеловала ее в лоб. – Пусть его любовь и любовь его святой матери оградят тебя от всех напастей, какие можешь причинить себе ты сама и другие люди. Если будет нужна моя помощь, пошли за мной. Джиллиана легко поднялась на ноги.

– Вы нужны мне всегда, сестра Мария, – сказала она. – Ваше место у меня в сердце рядом с моим отцом.

Марии не требовалось никаких доказательств искренности слов Джиллианы: она знала исключительную правдивость и прямодушие своей воспитанницы, что придавало всем ее высказываниям особую цену.

– Я очень люблю тебя, дитя мое, – растроганно проговорила монахиня, и Джиллиана, не зная, что еще ответить, быстро накинула плащ, в кармане которого лежала коробочка с золотым кольцом короля Эдуарда, и поспешила к выходу.

Ей еще предстояло обменяться свадебными подарками с Джоном Карлейлем.

Шотландские воины сидели уже на конях и были готовы к походу. Те, кого они получили в заложники взамен оставленных здесь, находились в середине отряда. Две нагруженные доверху фуры с пожитками и провиантом замыкали колонну.

Роберт Брюс только что простился с женой и дочерью, заверив, что оставляет их под слово чести английского короля и его баронов и надеется вскоре увидеться с ними. Он стоял рядом с Джоном и обратился к нему с вопросом:

– Ну что, Джон? Удовлетворен прошедшей ночью?

– Да, – ответил тот с явной неохотой и замолчал. Брюс оставил разговор на потом, когда будут в пути.

Оба вскочили на своих боевых коней и выехали во главе отряда из внутреннего двора замка в наружный, где к ним присоединилась ожидавшая там Джиллиана.

Отдав последние распоряжения своим воинам, Карлейль спешился, подошел наконец к Джиллиане и сказал:

– У меня для тебя свадебный подарок, жена.

– А у меня для вас, – ответила она, не проявляя никакого любопытства по поводу его дара, и достала из плаща перевязанную лентой коробочку.

До того как он увидел, что у нее в руках, у него мелькнула мысль, за которую он успел обругать себя, но совсем избавиться от нее не мог. Ему показалось, что сейчас его жена выхватит из кармана плаща кинжал и метнет в него. Зачем? Затем, чтобы освободиться от супружеских уз и снова стать вольной птицей, женщиной-воином, какими были амазонки в далекие времена. И он бы, наверное, не удивился, сделай она это. Если бы остался жив и мог еще удивляться.

Роберт Брюс, пряча ухмылку в бороду, наблюдал за ними. Он сидел на сером скакуне по кличке Митрас, небрежно опустив ременный повод на луку седла.

Карлейль нетерпеливо открыл коробочку, вынул оттуда массивное кольцо с рубином и сразу понял, что оно из того ряда драгоценностей, одно из которых он видел у нее на шее. Молча надев кольцо на средний палец правой руки и не тратя времени на то, чтобы любоваться им, он сделал знак своему конюху.

Мгновенно, как в сказке, перед Джиллианой появился удерживаемый конюхом крупный красивый конь. Он был рыжей масти, как борода Карлейля, и только грива и хвост черные.

– Его зовут Галаад, и он твой, – сказал супруг, но Джиллиана, наверное, не слышала его, пожирая глазами красавца, настоящего боевого коня.

Потом она медленно повернулась в сторону Карлейля, словно не веря своим ушам и глазам, и он готов был дать голову на отсечение, что непроизвольная и совершенно искренняя улыбка, озарившая на мгновение ее лицо, появилась у нее впервые за те сутки, что он находился вместе с женой.

Брюс разразился радостным хохотом.

– Никогда б не поверил! – зарокотал он. – Она ему – драгоценности, а он ей – боевого коня. Ну и дела! Все наоборот!

И в самом деле, мелькнуло у него в голове, не странная ли примета.

– Благодарю вас, милорд супруг, – произнесла, она с простодушной торжественностью, и от звука ее голоса он ощутил волнение в крови.

Он опять подал знак конюху, тот передал поводья Галаада Джиллиане, а перед Карлейлем вырос огромный вороной жеребец по кличке Саладин, на которого тот снова вскочил одним махом и присоединился к Брюсу, уже начавшему выводить весь отряд шотландцев за стены Виндзорского замка.

Под свое простое платье Джиллиана надела рейтузы, позволившие ей без особых затруднений тоже сесть на коня, который несколько удивился столь необычному седоку и попытался проверить его способности к верховой езде, но был довольно быстро укрощен. Сама Джиллиана еще какое-то время испытывала чувство непривычного неудобства от размеров коня и его независимого нрава, однако всеми силами старалась не показывать виду перед таким количеством мужчин-воинов, еще недавно громогласно приветствовавших ее переход из ранга девушки в ранг женщины и супруги одного из любимых ими шотландских лордов.

Сидя на одной из повозок в хвосте колонны, брат Уолдеф смотрел на удалявшиеся от него стены крепости, на кучки провожавших людей. Среди последних он обратил внимание на знакомое грустное лицо Питера Энгера – многолетнего друга и напарника Джиллианы, которую Питеру, вероятно, никогда уже не приведется увидеть, она уходит из его жизни...

Джиллиана, по всей видимости, не заметила влюбленного в нее паренька, провожавшего ее долгим печальным взглядом.

Весь день Джиллиана пребывала в добром расположении духа: ей нравились само путешествие, частая смена пейзажа, ровный уверенный шаг подаренного коня.

И ночью на гостиничной постели в монастыре Святого Альбана хорошее настроение не изменило ей. Она с терпеливым удовольствием принимала бурные ласки Карлейля, по-прежнему удивляясь его искусству в любви, умению снова и снова возбуждаться и возбуждать ее. И покорялась ему, однако до определенного предела, который сознательно или бессознательно не могла перешагнуть. Она сама не понимала, что останавливало ее, ставило преграду, не позволяя окончательно раствориться в его воле, которая, быть может, сулила неизмеримое блаженство, но в чью власть отдаваться она не хотела, просто не могла. И точно воин за пядь своей земли, за жизнь, боролась против захвата, как ей казалось, ее свободы.

Карлейль не мог не чувствовать ее сопротивления в самый последний момент – перед апогеем, перед кульминацией, когда хотел полного единства слияния, какое было с Мартой, с другими случайными женщинами, и его бесило намеренное противодействие жены. Впрочем, сначала он винил себя, потом начал жалеть ее, пока не понял, не убедился – так ему казалось, – что все объяснялось лишь упрямством с ее стороны, дурацкой попыткой хоть что-то противопоставить ему, мужчине, и доказать таким образом свою женскую независимость... Но зачем? Все женщины предвкушают момент наслаждения. Марта, он помнит, плакала в тех редких случаях, когда что-то не получалось... А она, девчонка... Да что с ней такое в конце концов?..

На второй день путешествия Джиллиана с утра облачилась в мужской наряд, правда, без кольчуги, и, судя по выражению лица, была уже заранее готова к отпору, но Карлейль решил не доставлять ей такого удовольствия и не позволил себе никакого замечания.

На ночь они остановились в Колчестере, в монастыре Святого Ботольфа, где результат их соития оказался точно таким, как и прежде: тот же глухой тупик, по определению самого Карлейля. Что вынудило его наконец спросить с явным раздражением:

– Жена, ответь мне честно: когда меня не бывает рядом, ты удовлетворяешь себя сама?

Она слегка открыла рот от непритворного удивления.

– О чем вы говорите? Зачем?

Несколько снизив тон, он попытался объяснить:

– Если ты не позволяешь этого добиться мне, значит, делаешь что-то сама.

Она покачала головой и, не желая продолжать разговор, смущенно произнесла:

– Может быть, вы научите меня, что я должна делать, чтобы доставить вам полное удовольствие? Разве есть что-то еще?

Чтобы пояснить свои слова, она протянула руку к его мужскому естеству, которое моментально ответило на ее неумелое прикосновение, после чего произошло очередное сближение, бурное и страстное, отвергающее всякое стеснение и стыд как совершенно излишние в процессе любви.

Джиллиана стонала и извивалась под его касаниями, проникновениями, она приближалась к вершине блаженства, но никогда не оказывалась на ней. Ни разу...

Монастырь Святого Эдмунда. Гостиница в Гринстоу. Небольшой монастырь в Нортгемптоне. Аббатство в Лестере... Ежедневные малозначительные разговоры, рассеянные любезные улыбки днем, подчинение его неуемным желаниям ночью... Последнее начинало раздражать Карлейля все больше и больше. Сначала тихая уступчивость, потом страсть, сильная, но какая-то враждебная, словно вынужденная... Она неизменно вела его к вершине, от восхождения на которую он получал все меньше удовольствия, потому что спутница упорно отказывалась разделить его с ним.

Гостиница в Хейфилде. Приют монахов-цистерцианцев в Киркстеде, для которых появление брата Уолдефа было праздником. Затем две ночи в маленьком городке возле монастыря Понтефракт...

Для Роберта Брюса стало уже совершенно ясно, что его друг Джон несчастлив.

Хотя почему? Его красавица жена, неизменно носившая одежду воина, всегда на удивление спокойная и покорная, держится ровно, не вызывающе, никто не скажет, что у нее занудный и сварливый нрав. Значит, дело в чем-то другом, скорее в том, что происходит между мужчиной и женщиной ночью.

По дороге из Понтефракта в Йорк Брюс, как только увидел, что Джиллиана вырвалась из колонны и пустила коня вскачь по ровному зеленому полю так, что две ее темные Косы, выбившись из-под шапки, летели вслед за ней, решил расшевелить друга и узнать наконец, что же на самом деле происходит у него с женой.

– Давно хочу спросить, – начал разговор Брюс, – у тебя что-то неладно с молодой женушкой?

– С чего ты взял? – неохотно ответил Карлейль, но под натиском друга сдался и произнес всего одно слово: – Да. – Потом надолго замолчал и в конце концов добавил: – И признаться, не знаю, как объяснить.

– Ее отвращают шрамы на твоем лице? – с солдатской прямотой спросил Брюс.

Карлейль издал короткий удивленный смешок.

– Знаешь, совсем нет. Они даже нравятся ей, потому что служат доказательством того, что я воин.

– Значит, ей не нравится то, что вы делаете в постели? – с той же прямотой продолжал Брюс.

Лицо Карлейля помрачнело.

– Нет. Скорее наоборот. Здесь она проявляет достаточное любопытство и даже смелость. – Он ухмыльнулся. —• Побуждает меня делать все, чего я хочу и что умею.

О последнем Роберт не мог не знать, так как в их жизни случалось, что они делили ласки одной и той же женщины.

– Тогда в чем же дело, Джон? Карлейль беспомощно пожал плечами.

– Сам не понимаю. – Он нахмурился: было видно, какая-то мысль пришла ему в голову, но он не уверен, стоит ли ее выражать словами. Потом решился и произнес: – Она, видно, тоже делает, что хочет.

– Это тебе не нравится, дружище?

Карлейль продолжал размышлять и опять ответил не сразу.

– Наши желания, наверное, не совпадают, понимаешь? Она... Я ведь хочу, чтобы она тоже получала полное удовольствие, как было с Мартой... Но она...

Брюс видел, слова прямо застревают у Джона в горле, однако желал, чтобы тот все же добрался до истины. Или до того, что считает истиной.

– Что же она? – нетерпеливо спросил Брюс. – Говори, ну...

В голосе Карлейля зазвучали нотки досады.

– Она, похоже, не желает удовольствия для себя. Ей вроде бы достаточно, что его получаю я.

Брюса не удивило заявление друга.

– Что ж, – сказал он, – возможно, ей не дано. Некоторые женщины, сам знаешь, просто не могут...

Карлейль энергично затряс головой.

– Нет! Она может, я уверен. Чувствую. Просто воображает, что будет тогда побеждена, и, как прирожденный воин, не может допустить. Делает все, что в ее силах, чтобы не потерпеть поражение.

Роберт не мог сдержать смеха, услышав такое объяснение: до того нелепым оно ему казалось.

– Тогда напои ее допьяна, – посоветовал он. – Тут уж она себя не остановит.

И снова залился смехом. Однако Карлейль остался серьезен.

– Только не она, – сказал он. – Для нее лучше навредить самой себе, нежели поддаться.

Он снова замолчал, вспоминая, как в минуты их близости, когда бывал особенно настойчив и неистов, она плотно стискивала губы, сжимала в кулаки руки, а её душа как бы переносилась в какие-то неведомые дали, и было неизвестно, вернется ли оттуда. Она возвращалась вместе с ее телом, но лишь когда он уже не мог больше сдерживать себя и его собственное тело прекращало напор и ослабевало.

Роберт молча всматривался в лицо друга, затем повторил:

– И все же дай ей побольше вина... Или свяжи ее, – добавил он уже не так уверенно.

Положение действительно не совсем обычное, но Брюса оно больше забавляло, нежели тревожило. Что ж, Джиллиана в самом деле весьма сильная женщина, и телом, и духом. Именно такие качества привлекли к ней Карлейля. А сила – как, наверное, понимал Уоллес, ее отец, и чему учил ее – должна проявляться в первую очередь в самообладании, в умении контролировать свои чувства и поступки, а как раз подобные свойства женщины напрочь утрачивают, если вообще обладали ими, становясь женами. Но Джиллиана, как видно, не желает такого допустить, она борется с собой и с мужем, а то, что в дурацкой борьбе может себе навредить, как-то не приходит ей в голову.

– Эх, дружище, – сказал Брюс, стараясь, чтобы голос звучал как можно беззаботнее, – ничего страшного. Еще одна-две ночки, и все утрясется. Вперед!

Они заставили коней прибавить шаг, и весь отряд ускорил движение.

Карлейль сказал себе, что Роберт совершенно прав и нечего городить горы на ровном месте. Кроме того, вообще не мешает передохнуть в ночное время по-настоящему. Поэтому на следующем ночлеге в Йорке он решил не прикасаться к жене; потом в Риво, Маунт-Грейсе, Дареме и Монквермауте у нее продолжались регулы, и он не дотрагивался до нее. Когда они ночевали уже в Гексаме, на пограничной полосе между Англией и Шотландией, Джиллиана, прежде чем уснуть, протянула к нему с призывом руки, но он отвел их от своего тела.

– Вы за что-то сердитесь на меня, милорд? – спросила она невинным голосом и потянулась – так, что груди выдались еще больше вперед.

– А если сержусь? – ответил он.

– Можете побить меня, – сказала она обыденным тоном, но, правда, без особого воодушевления. – Я слышала, у супруга есть такое право.

Он не понял, шутит ли она, но ответил вполне серьезно:

– Задавать взбучку тем, кто ее не боится, совершенно бесполезно. Кроме того, я не хочу причинять тебе боль.

– Но я не страшусь боли. – Она улыбалась. – Ничто уже не может доставить мне большей боли, чем кусок железа в животе. А я выдержала это испытание. Если не верите, спросите у брата Уолдефа.

В ее голосе звучала подлинная гордость, и опять Карлейль не мог не удивиться ее непосредственности.

– Я хочу и могу, – проговорил он негромко, – вместо того чтобы причинять ненужную боль, показать тебе то, чего ты еще не знаешь и что доставит неизмеримое наслаждение.

– Нет, – сказала она.

– Да, – возразил он, начиная вскипать. – Но не сегодня.

– Вы никогда не сломите меня, милорд, – уверенно сказала она.

– Я вовсе не собираюсь тебя ломать! Что за глупости!

– Но вы же стремитесь одержать полную победу? Разве не так? – Тон был рассудительным, почти деловым. – Так отчего бы вам не поднять против меня свой меч? И если победите, я могла бы позволить вам доставить мне то, о чем вы говорите.

Господь Всеблагой! Она предлагает ему сделку? В уме ли она? Неужели он женился на безумной? Будет ли он вообще в состоянии выполнять свои супружеские обязанности после того, что услышал?

– Твоя мысль о поединке между нами по меньшей мере безрассудна, чтобы не сказать отвратительна! – Он еще больше возвысил голос.

Ее лицо залилось краской не то от обиды, не то от стыда.

– Вы считаете, я просто женщина, и только? Он уже не сдерживал гнева.

– Да, женщина, а кто же еще? – крикнул он и резким движением сунул ладонь между ее ног. – То, чего сейчас касается моя рука, лишний раз убеждает меня в этом. – И, тщетно стараясь не обращать внимания на жар, который ощутил у себя под пальцами, поспешно добавил: – И я никогда не стану ни в чем состязаться с тобой! Выкинь всякую ерунду из головы! Ты моя жена.

Он хотел надеяться, что их несуразный разговор больше не возобновится, но Джиллиана вздохнула и заговорила снова серьезным, печальным голосом:

– Значит, мы очень разные люди. Я как раз думала, что, если мы муж и жена, то будем в чем-то состязаться друг с другом. И во владении оружием тоже. Ведь это так интересно!

Он уже отнял руку от ее лона.

– Нет, – сказал он, – ты не станешь ни с кем сражаться, и никто не посмеет тебя обидеть. Ты будешь под моей защитой.

– Да, я ваша супруга и ваш вассал, – проговорила она все так же серьезно, даже торжественно, но слишком по-детски. – И мой меч в вашем распоряжении.

Он не сдержал смеха.

– Будь уверена, я не воспользуюсь им.

– Им воспользуюсь я!

Похоже, она давала клятву перед битвой. Как ему надоело слушать такое!

– Я сказал только сейчас, – жестко повторил он, – что оружие тебе не пристало!

И тогда у нее вырвались слова, которых она произносить не хотела, но остановиться не могла:

– Мне оно нужно не только для того, чтобы защищать себя или вас. Я должна отомстить за отца!

В его глазах она уловила презрительное удивление и быстро отвернулась, чувствуя, как в душе поднимается злость. Он тоже откинулся на подушки и холодно сказал:

– Довольно. Тебе пора спать.

Ответа, который донесся до его ушей, он не ожидал.

– Со мной нельзя разговаривать как с надоевшим слугой. Я никогда им не буду! – В ее тоне прорвалась сдерживаемая ярость.

Поворачиваясь к ней спиной, он пробормотал:

– Ты будешь тем, чем я прикажу.

Ей хотелось ударить его кулаком в спину, но она сдержалась, ответив с ледяным спокойствием:

– Вы – мой супруг, но не мой командир на поле боя, И я буду подчиняться только тем вашим приказам, которым захочу подчиниться.

Карлейль промолчал.

Двумя днями позднее, когда они уже пересекли границу, все в отряде знали, что между лордом и леди Карлейль пробежала кошка.

В Джедборо, на одном из последних привалов, Джон Карлейль решил наконец побеседовать с братом Уолдефом о том, что его не могло не тревожить все последние дни.

– Пойдемте в монастырский сад, брат, – сказал он ему, – где нас не будут слышать.

Цистерцианец опустил в рукав свой требник и без возражений последовал за Карлейлем. Он догадывался, о чем тот хочет с ним говорить.

– Расскажите мне все, что знаете о моей жене, – попросил Карлейль.

И первыми словами монаха был вопрос:

– Она пытается убедить вас, что, взяв ее в жены, вы совершили плохую сделку?

Ответ прозвучал мгновенно:

– Нет, скорее пробует втянуть меня в еще худшую. Монах понимающе улыбнулся.

– Я впервые познакомился с ней, когда она была семилетним ребенком, – так начал он. – Ее отец дал ей то, что мог дать, чем сам владел лучше всего, – научил пользоваться колющим оружием. Я никогда не видел ни одного мальчишки ее лет, который бы лучше ее умел обращаться с оружием. Конечно, она слабее мальчика, но Уоллес знал способы, благодаря которым более слабый солдат не уступит более сильному, и она овладела всеми его уловками. Он занимался с ней каждый Божий день без устали, для нее не было большей награды, чем его одобрение. Она жила ради этого.

– А для чего она жила потом?

– Потом, наверное, для того же самого, пускай даже на расстоянии, поскольку они с отцом пребывали в разных местах. Но кроме боевых упражнений, ее учили грамоте и еще кое-чему.

– А теперь? Что для нее главное теперь, как вы думаете? Ради чего она хочет жить?

– После его смерти на эшафоте – ради отмщения тем, кто предал его в руки англичан, – ответил Уолдеф.

– Она знает... подозревает кого-нибудь? Монах горестно покачал головой.

– Всех и каждого. К примеру, вас, милорд.

– Меня? – вскричал Карлейль. Собеседник наклонил голову.

– Да, и я вынужден был поклясться перед ней на кресте, что вы неповинны в преступлении против ее отца. Иначе, думаю, вместо того чтобы протянуть вам обручальный перстень, она кинулась бы на вас с мечом или кинжалом.

– Помнится, вы вскользь предупреждали меня о подобной угрозе, – проговорил Карлейль с натянутой улыбкой. – Будто она может перерезать мне горло. Только не сказали, за что. Слава Богу, благодаря вам я могу теперь не опасаться.

Монах сконфуженно пожал плечами.

– По правде говоря, я не питаю полной уверенности, что она поверила мне. Ни тогда, ни сейчас. – Он поднял голову, глядя на высоченного хмурого собеседника. – История с отцом и явилась причиной вашего разлада?

Карлейль не стал оспаривать, что разлад был. После некоторого молчания он сказал задумчиво, словно обращаясь только к самому себе:

– Какая же все-таки страстная, неуемная натура. Но зачем, черт возьми, тратить заряд своих чувств на злобу и подозрения, вместо того чтобы точно узнать, кто виновен в предательстве, и расправиться с ним?

Он осекся, видимо, осознав, что рядом совсем другой человек, служитель церкви, кого он сам позвал для разговора. И неудобно о чем-то спрашивать его.

– ...Она отталкивает вас, Карлейль? Заставляет уступить в чем-то?

– Нет, брат Уолдеф. Но она... избегает меня в главном... Отказывается принимать... высший дар любви.

Он внимательно вгляделся в лицо монаха, однако He-увидел на нем признаков удивления или непонимания.

– О да, – сказал тот, склоняя голову, – понимаю. Все обстоит так, что она отказывается от земного блаженства, а вы хотите заставить ее принять его. – Говоривший искоса взглянул на Карлейля и спросил: – Что она хочет от вас взамен? Однажды с ней уже происходило нечто подобное. Похожее на сделку.

Джону хотелось узнать, каким образом монах обо всем так быстро догадался, но он только попросил:

– Расскажите, как все было со сделкой.

– Когда сестра Мария только еще взяла Джиллиану на воспитание, она поняла, что обычное наказание не тот способ, которым можно воздействовать на такого ребенка. И тогда вместо розог, вместо лишения сладкого и всякого рода угроз она прибегала к переговорам. Они представляли собой именно переговоры двух сторон, а не просто сделку: ты – мне, я – тебе. И здесь была не победа, а достижение взаимных уступок, честного мира.

Джон слушал и удивлялся: он никогда не подозревал, что монах обладает таким красноречием. Еще он почувствовал, как монах привязан к Джиллиане, каким теплым, ласковым тоном и с какой любовью говорил он о ней. Уолдеф продолжал:

– И знаете, что я вам скажу: сестра Мария никогда не одерживала над ней победы, только обретала согласие, а Джиллиана подчинялась только тому, с чем соглашалась, а если ее что-то не устраивало, то соглашения достигнуть было невозможно.

Джон некоторое время переваривал полученные сведения, потом изрек:

– Все, что вы сказали, брат, довольно запутанно и малоутешительно... Что-нибудь еще можете добавить?

– Честь и долг для нее означают все, – сразу ответил монах. – Это тоже отцовское наследие. Впрочем, вы сами знали ее отца.

Карлейль не хотел задавать следующего вопроса, но тот невольно вырвался у него:

– А почему она согласилась стать моей женой?

– Сестра Мария дала ей разрешение вернуться в Шотландию, взяв взамен клятву, что она выполнит одно усло вие, которое состояло в том, чтобы она вступила в брак с человеком, которого Мария посчитала надежным. С вами.

– Господи! – в сердцах воскликнул Карлейль. – Уилли Уоллесу есть чем похвастаться, кроме воинских доблестей: он создал новую женщину! Полувоина, полумонахиню, полу... – Он запнулся, не зная, что добавить.

– И Мария Плантагенет помогла ему, – заметил брат Уолдеф.

Еще один вопрос вертелся на языке Карлейля, и он задал его:

– А как получилось, что незаконная дочь Уоллеса стала воспитанницей принцессы Марии?

Собеседники остановились у аккуратно подстриженного куста бирючины, монах издал глубокий вздох.

– Считайте моей виною, Джон, что я раньше не рассказал вам обо всем. До составления брачного контракта. Но ведь речь шла и о судьбе девушки тоже.

– Не пугайте меня, брат. Ответьте на вопрос. Еще один вздох, и Уолдеф проговорил:

– Ответ вы носите на пальце правой руки. Карлейль поднял руку и взглянул на кольцо.

– Здесь печатка дома Плантагенетов, я знаю. Наверное, оно является собственностью принцессы Марии.

– Кольцо принадлежало ее отцу, – сказал монах. – Королю Эдуарду. Его дочь Джоанна, сестра Марии, была матерью Джиллианы.

– Святые угодники! – Карлейль понизил голос почти до шепота. – Меня угораздило взять в жены не только незаконную дочку Уоллеса, но и побочного ребенка Плантагенетов.

– Надеюсь, вы все-таки не скажете, Джон, – в голосе Уолдефа слышались нотки язвительности, – что заключили плохую сделку.

Но Карлейль, казалось, не обратил внимания на его слова. Он смотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, пытаясь привести в порядок мысли по поводу того, что только сейчас узнал. Потом повернул голову к брату Уолдефу и... весело рассмеялся.

– Вы что? – с некоторым испугом спросил тот.

– Да вот пытаюсь представить нашего Уилли и принцессу Джоанну в качестве любовников и не могу... Ну никак не могу! – Он снова покатился со смеху, после чего, став серьезным, добавил: – А что касается, как вы сказали, сделки, то никакая это для меня не сделка. Ни хорошая, ни плохая.

Монах тоже заговорил совершенно серьезно:

– Не знаю, любил ли Уильям свою дочь настоящей отцовской любовью, а не только как способную ученицу, будущую женщину-солдата, но упрямству и бесстрашию научил. А также – не плакать, не жаловаться и управлять собой. Душою и телом. Однако получать радости от того и от другого не научил. И сам не умел.

– А сестра Мария чему научила? – спросил Карлейль. Он снова слушал с напряженным вниманием, ему казалось, что монах порой говорит его собственными словами.

– Сестра Мария, – ответил Уолдеф, – любила ее всем сердцем, да мало что могла сделать. Хотя, пожалуй, развила в девушке все хорошее: честность, прямодушие, деликатность. Только не справилась с грехом гордыни и безрассудства. А теперь еще прибавилась страсть мщения, которую, как мы ни пытались, не могли отвести от нее. Но ведь Господь сказал «Мне отмщение, и Аз воздам». Сие означает, Он сам берет отмщение в свои руки. Джиллиана же намеревается действовать вместо Бога.

С последними словами брата Уолдефа Карлейль никак не мог согласиться: ведь в шотландских кланах кровная месть была традицией. Но оспаривать Бога не стал. Просто спросил, как бы размышляя вслух:

– Чем же еще может она глубоко проникаться, кроме чувства собственного достоинства и чувства мести?

И с неохотой, а то и с печалью монах ответил:

– Возможно, ничем, Джон. Но из первого чувства проистекают многие другие, хорошие и благолепные.

– А вы, брат? Вы любите ее? – спросил Карлейль. И тот ответил так:

– Я бы любил ее еще больше, если бы мог не видеть ее навязчивой склонности к отмщению, ее неумения прощать.

– Быть может, я смогу научить ее чему-то?

– Будьте осторожны, мой друг. Уилли научил ее неплохо обращаться с оружием...

– Черт! – выругался себе под нос Карлейль. Который уж раз он слышит подобное предупреждение, и в шутку, и всерьез. Есть над чем задуматься: женат всего три недели, но получается, что может не дожить и до трех месяцев брака.

– Спасибо, брат, – сказал он Уолдефу. – Разговор с вами был для меня полезен.

– Что ж. – Уолдеф улыбнулся. – Значит, и монах может иногда пригодиться.

По дороге из Джедборо к аббатству Мелроуз Джиллиана достала из корзины отцовский меч и с вызывающим видом повесила на перевязи через спину. Брат Уолдеф только вздохнул и закатил глаза к небу. Роберт Брюс нагнулся со своего седла к Карлейлю и, кивая на Джиллиану, произнес с легкой усмешкой:

– Что ж, думаю, такую же клетку, как для графини Бьюкен, можно изготовить и для нее...

Он говорил об отважной шотландской женщине, которая несколько лет назад, еще при жизни короля Эдуарда, открыто требовала от него, чтобы тот дал согласие на провозглашение Роберта Брюса королем Шотландии. За что король Эдуард велел заключить ее в железную клетку, хитроумно сделанную в форме короны, и повесить все сооружение вместе с ней на одну из башен замка Берик, убирая только на время плохой погоды. Муж шотландской мученицы, Комин Черный, чей старший брат, Комин Рыжий, был в то время вместе с Робертом Брюсом одним из соправителей Шотландии, поклялся убить Брюса, но тот избавился от него первым. А Комин Черный переметнулся в Англию, чтобы оттуда сражаться против Брюса, и, находясь там, даже не позаботился об освобождении своей жены из клетки.

Роберт и его приверженцы презирали и ненавидели обоих братьев...

Однако подобные истории происходили уже достаточно давно, а сейчас Джона Карлейля терзали другие заботы, в первую очередь связанные со строптивой женой.

Джиллиана, оскорбленная явным невниманием к ней, решила вызвать его на ссору, на столкновение. Однако Карлейль надеялся, что постепенно ее обида уляжется и к тому времени, когда они доберутся до его родного гнезда в Гленкирке, главные неприятности останутся позади. Но не тут – то было!

Теперь Гленкирк уже недалеко, и он не может допустить, чтобы его жена продолжала вести себя столь вызывающе. Он придержал коня, чтобы Джиллиана нагнала его.

Джиллиана увидела и поняла его намерение, и сердце у нее замерло от нахлынувших чувств. Она ненавидела себя за свое поведение в последние дни, на которое не могло не повлиять отношение к ней Джона Карлейля, состоящее в том, что он перестал заниматься с ней любовью. Неужели, думала она, ей стали так нужны его ласки: ведь столько лет она жила без них и прожила бы еще невесть сколько, если бы не простая случайность – Карлейль оказался там, где она, и, тоже случайно, увидел ее. И вот теперь она почему-то чувствует себя обиженной, когда не ощущает его рук, веса его тела, поцелуев, его прикосновений и проникновений. Почему он решил лишить ее такой малости, которая, стала ей приятна, наполняла радостью? И почему нельзя, чтобы все оставалось по-прежнему: чтобы она продолжала испытывать удовольствие до чего-то, изведанного им, но не изведанного ею, чего она не хочет, не желает изведать, потому что каждый раз видит и ощущает, какие перемены не изведанное проделывает с ним – как он слабеет, как растворяется в блаженстве, и тогда она чувствует себя сильной, намного сильнее, чем он. Зачем ей тоже в такие моменты лишаться силы, а возможно, и воли и становиться тряпичной куклой в его руках? Ни за что! Она никому и никогда себя не подчинит!..