Текст книги "Девочки в огне"

Было в этот нечто восхитительно отупляющее: мы часами кружили по городу мимо одинаковых дощатых домиков и бетонных строений, полотно дня разворачивалось под колесами, и я пыталась представить, каким он ей видится, абсолютно идиллический Батл-Крик с его антикварными лавками и кафе-морожеными, пустынными витринами и проржавевшими табличками об изъятии банком заложенной недвижимости, с его воинствующим бахвальством, где каждая деланная улыбка, каждый гордо реющий флаг уверяли, что это настоящая Америка, исчезающая Америка, что мы – соль земли и цвет нации, что наш равнинный зеленый уголок Пенсильвании есть заповедный Эдем в современном мире, где царят насилие и грех, что местных матерей заботят лишь пироги и огородные посадки, местные отцы позволяют себе всего одну кружечку пива после обеда и никогда не лезут под юбку своим секретаршам, а сыновей и дочерей волнуют только ситкомы, и, невзирая на гормоны и открытые маечки, они понимают, что надо подождать. Когда случается ЧП и золотой мальчик сует себе в рот дуло и выбивает мозги на сырую землю, виноваты исключительно вражеские происки, или вредное влияние хеви-метала, или вербовщики-сатанисты, непременно вторжение извне, но никак не мы; когда приходит ночь, проще всего не замечать, чем занимаются дети в темноте.

Мне никак не удавалось посмотреть на свой дом ее глазами, как не удается посмотреть на собственное отражение, будто на лицо незнакомого человека. Вот чего я больше всего боялась: что Батл-Крик и есть мое зеркало. Что Лэйси, глядя на меня, увидит наш городишко и отвергнет и меня, и его.

– Ты никогда не думала смыться? – спросила я ее. – Уехать как можно дальше, просто потому что ты можешь уехать?

Я о таком и не помышляла, по крайней мере, до этого момента; я даже не умела водить.

– Хочешь? – спросила Лэйси.

Будто можно запросто превратиться в Тельму и Луизу и навсегда покинуть Батл-Крик. Будто нынешнее положение дел существует только потому, что я выдаю ему ежедневное разрешение. Будто я способна стать другой девчонкой, собственной противоположностью, достаточно лишь сказать «да».

Может, на самом деле все было не совсем так и истина открылась мне не вдруг, вспыхнув ослепительным светом. Может, потребовалось чуть больше одной поездки на машине, чтобы сбросить кожу Ханны Декстер и превратиться в Декс – оторву, которую хотела видеть Лэйси; может, пришлось тщательно изучить «нужные» рок-группы и правильный макияж, медленно и постепенно вживаться в разгильдяйство, фланелевые рубахи и армейские ботинки, краску для волос и волшебные грибы, осмелеть настолько, чтобы нарушить хотя бы парочку заповедей, но запомнилось мне по-другому. Да и было по-другому. Было вот как: я сделала выбор в пользу Декс прямо там, в машине. И значение имел только сам факт принятого решения. А остальное – дело техники.

– Поедем прямо и к полуночи будем уже в Огайо, – сказала Лэйси. – А через день-два – в Скалистых горах.

– Мы направляемся на запад?

– Разумеется, на запад.

На западе, сказала Лэйси, был Фронтир[4]4
  Историческая зона освоения так называемого Дикого Запада в США.


[Закрыть]. Запад – рубеж цивилизации, край света, место, куда бегут в поисках золота, Бога или свободы, там ковбои и кинозвезды, землетрясения и доски для серфинга, и безжалостное солнце пустыни.

– Ну как, хочешь?

В том году Лэйси трижды, словно искусительница из сказки, предлагала мне уехать с ней, и каждый раз я говорила «нет», воображала себя умницей и отказывалась поддаться искушению и пуститься во все тяжкие. Не понимая, что «все тяжкие» поджидают меня в Батл-Крике – что опасность совсем рядом.

Но в тот раз я не сказала ни «нет», ни «да». Только рассмеялась, поэтому вместо Фронтира, моря или земли обетованной она привезла нас к озеру. Всего двадцать миль от города, семейный пляж, рыбацкий причал, заросли тростника и укромные местечки для влюбленных, грязная подстилка из пустых пивных банок для всех остальных. В тот день там было пусто, только тишина и простор, голые ветви, нависающие над серым побережьем, безлюдные мостки, с которых призраки детей прыгали на невидимые плоты и ныряли в сверкающие волны. Стояла зима, и она принадлежала только нам. Я уже бывала здесь раньше, всего пару раз, потому что мать терпеть не могла пляжи, а отец – воду, что делало натужный «семейный выезд на природу» еще более жалким, чем обычно. Строя песчаные замки на пляже, забитом детьми из рекламы товаров для активного отдыха, валяющимися под пляжными зонтиками и сигающими в воду с отцовских плеч, я всегда чувствовала себя худшей половиной дуэта из комиксов про Гуфуса и Таланта. Талант строит замок со рвом; Талант закапывает мамашу в песок; Талант изображает утопленницу, качаясь на волнах, и ходит на руках по илистому озерному дну. Гуфус лежит на полотенце с книжкой, пока мать с карандашом в руках просматривает рабочие документы, а отец открывает очередное пиво; Гуфус учится держаться на воде и гадает, кто ее спасет, если она начнет тонуть, потому что родители плавать не умеют.

Лэйси заглушила мотор и выключила музыку, окунув нас в неловкое молчание.

Она глубоко вздохнула:

– Зимой здесь отлично. Кругом мертво. Как будто погружаешься в стихотворение, понимаешь?

Я кивнула.

– Ты пишешь? – спросила она. – По тебе видно. Что ты пишешь.

Я снова кивнула, хотя к действительности это имело самое отдаленное отношение. У меня где-то завалялась стопка заброшенных дневников – толстых тетрадок с парой высокопарных предложений на первой странице и сотнями пустых листов, каждый из которых напоминал, что мне практически нечего сказать. Я предпочитала слова других людей, истории других людей. Но для Лэйси я готова была стать девушкой, которая пишет собственную историю.

– Вот видишь! – торжествующе воскликнула она. – Я тебя совершенно не знаю, но такое ощущение, что мы уже знакомы. У тебя тоже так?

Хотя почти все мои слова с тех пор, как мы сели в машину, были угодливой ложью, ощущались они правдой. Казалось, будто Лэйси хорошо меня знает, во всяком случае – хорошо знает ту, кем я хотела быть; с каждым своим вопросом она вдыхала жизнь в новую меня, и ей было совершенно ясно, что она знает эту девушку вдоль и поперек. Знание – прерогатива создателя.

– Какое число я задумала? – спросила я.

Она сощурилась, прижала пальцы к вискам, типа «изобразим ясновидящую»:

– Никакое. Ты думаешь о том, что произошло в школе.

– Вовсе нет.

– Брехня. Думаешь, но изо всех сил стараешься не думать, потому что, если дашь себе волю, растравишь себя, то начнешь рыдать, вопить, полировать кастет – и выйдет сплошной бардак. А ты ненавидишь бардак.

Не очень-то приятно быть настолько предсказуемой.

– Чего ты боишься, Декс? Ты бесишься, реально бесишься, чего уж хуже? Думаешь, по твоему велению у Никки Драммонд мозг потечет из ушей?

– Наверное, мне лучше пойти домой, – сказала я.

– Господи, да ты посмотри на себя. Вся бледная, задерганная. Как следует распсиховаться иногда полезно. Клянусь.

Я хотела возразить, что тут нет логики. Глупо вот так злиться. Дело ничем не кончилось, нет смысла себя распалять.

Нет смысла страдать.

– Заткни киску тампоном, – повторила я вслух: вдруг это поможет изгнать беса. Выжечь его из своей души каленым железом.

– Что-о?

– Это она так сказала. Никки. Сегодня.

Лэйси присвистнула.

– Хреново. – И она расхохоталась, но смеялась вовсе не надо мной. Я была в этом уверена. – Маленькая мисс Главная Похабница. Какое убожество.

А потом, самым чудесным образом, мы рассмеялись уже вместе.

– Знаешь, зачем я привезла тебя сюда? – спросила она наконец, когда мы успокоились.

– Чтобы заанализировать меня до смерти?

Она понизила голос до шепота серийного убийцы:

– Потому что здесь никто не услышит твоих воплей.

Пока я гадала, ждет ли меня третий акт поучительной пьесы «не садись в машину к незнакомцу, а не то твой изуродованный труп найдут в озере», Лэйси подошла к кромке воды, закинула голову и заорала. Это было прекрасно: восхитительный шквал праведного гнева, и мне захотелось испытать такой же.

Вопль закончился, и она повернулась ко мне:

– Твой черед.

Я попробовала.

Заняла место Лэйси, ступив кедами точно на отпечатки ее ботинок. Оглядела поверхность воды, усеянную льдинами, в мерцании которых было что-то первобытное. Проследила за паром, выходящим изо рта, и сжала в кулаки руки в перчатках – чтобы согреться, чтобы собраться с силами.

Я стояла у кромки воды, и мне очень, очень хотелось заорать ради нее. Доказать ей, что она права и мы с ней похожи. Я ощущаю то же, что она. И сделаю то, что она скажет.

Но вместо этого я чувствовала себя глупо, и ничего не получилось.

Лэйси взяла меня за руку. Наклонилась, прижалась головой мне ко лбу:

– Мы над этим поработаем.

На следующее утро Никки Драммонд нашла в замочной скважине своего шкафчика окровавленный тампон. Днем она проследовала за мной в женский туалет и прошипела:

– Что за херня с тобой творится? – пока мы обе мыли руки, стараясь не смотреть друг на друга в зеркале.

– Сегодня, Никки? – И я взглянула на нее, Горгону моего детства, но не окаменела. – Сегодня ровно никакой херни.

Лэйси. До встречи с тобой

Если ты и правда хочешь знать абсолютно все, Декс, – хотя я больше чем уверена, что такого тебе не переварить, – то знай: раньше я была точь-в-точь как ты. Может, не точь-в-точь – не настолько активно зажмуривалась, чтобы не видеть вещей, которые меня бесят, – но типа того. Понимаю, тебя просто убивает, что я существовала и до тебя, но куда круче тебя убьет – порубит на мелкие кусочки, как маньяк, и сунет ошметки в морозилку, – что я была вроде тебя, коротала выходные под фильмы на кабельном и прогорклый попкорн, пялилась на звезды – «ах если бы, ах если бы, не жизнь была б, а песня бы».

Мы жили рядом с пляжем.

Нет, это еще одна милая сказочка из тех, которыми я тебя кормлю, которыми кормят легковерных жмотов застройщики и захудалые турагенты, которыми утешались наши отцы-основатели, давая скопищу дерьмовых сетевых заправок и торговых центров гордое имя Шор-Вилледж[5]5
  Прибрежный поселок (англ.).


[Закрыть], хотя до самого убогого пляжика Джерси было аж двадцать минут езды. Мы жили рядом с «Блокбастером»[6]6
  Крупная сеть магазинов проката видеофильмов и компьютерных игр.


[Закрыть], дешевой забегаловкой и пустырем, где субботними утрами блевала алкашня, а в остальное время гадили бродяги. Мы жили сами по себе, вдвоем, хотя по большей части я вообще сидела одна, потому что между работой официантки, фанатскими турами и пьянками-гулянками остается маловато времени для материнских обязанностей, и когда я достаточно подросла, чтобы поджарить себе яичницу, не спалив при этом дом, Лоретта начала оставлять меня дома с кошкой. Через несколько месяцев кошка удрала, но Лоретта ничего не заметила, а я не решилась ее просветить.

Бедненькая Лэйси, думаешь ты сейчас. Бедненькая недолюбленная Лэйси при никудышной матери и проходимце отце, и потому-то я и не рассказываю тебе про такое, ведь у тебя или красивая сказочка, или слезоточивое кино по кабельному; или цветное, или черно-белое. А я не желаю, чтобы ты представляла меня в кромешном аду или в замызганном трейлере, не желаю твоих «Ой, Лэйси, до чего же тяжко тебе пришлось!», «Ой, Лэйси, бедняжка, сколько же ты выстрадала!», «Ой, Лэйси, а как выглядят продуктовые карточки и каково жить изгоем?», и хуже всего: «Ой, Лэйси, не волнуйся, я тебя понимаю; пусть у меня были и дом, и папочка, и гребаное благополучие, как с картинки, но в глубине души я точно такая же, как ты».

Я довольствовалась тем, что мне досталось, а достались мне запах океана, если ветер дул в правильную сторону, и пляж, и песок, и мягкое мороженое, и возможность добраться туда автостопом. По-моему, когда живешь у воды, то и взрослеешь совсем по-другому. Взрослеешь, понимая, что выход есть.

Для меня выходом стал девятнадцатилетний хиппарь с сальными космами и в красной куртке-бомбере, как у Джеймса Дина. Он оккупировал пустую квартиру над нами, потому что его мать была комендантшей и дала ему ключ. Само собой, он читал Керуака. А может, и не читал, а в стратегических целях раскладывал книжку на коленях, когда дремал в одном из дурацких стальных стульев, которые он расставил на пустыре, в своем личном солярии. И уж точно он не читал Рильке, Ницше, Гете и прочие заплесневелые томики, мимо которых мы бродили туда-сюда, пока я давилась его вишневой водкой, а он учил меня курить. Он ограничился аннотациями на обложке, даже в свои невинные пятнадцать лет я это понимала, хотя могу поверить, что Керуака он все-таки осилил, потому что Джек говорил на одном с ним языке, на вычурном, убогом, нимфоманском жаргоне наркош.

Его звали Генри Шефер, но он велел называть его Шай, и даже не сомневайся, Декс, уже тогда, сопливой дурочкой, я понимала, что любовью тут и не пахнет. Любовь – это, наверное, кипы книг у меня в комнате, и пиратские альбомы, которые он мне таскал; это путешествие по Скулкиллу[7]7
  Река в Пенсильвании.


[Закрыть] в его потрепанном «олдсмобиле», когда на горизонте маячит Филадельфия; это Саут-стрит, кальянные лавки, ночные поэтические дуэли в прокуренных загаженных конурках, это горячка после первой дозы ЛСД, соленый привкус собственной ладони, которую я лизнула, пробуя себя на вкус. Любовь – это не то, к чему Шай принуждал меня в маминой спальне, когда сама она свалила из дому в надежде переспать с чуваками из Metallica, подробный инструктаж относительно угла и положения пальцев, почерпнутый им из «Космо» пополам с порнухой; это не вязкая сперма у меня во рту, не боль в заднем проходе, когда туда суют палец, и уж конечно не тот день, когда я застала его с подружкой, которой он засовывал в ухо язык, а потом, на следующую ночь, притворялась, что с самого начала предполагала наличие другой и не обольщалась насчет наших отношений, что никаких обид, никакого паскудства, и никаких причин, по которым он не может коротать время со мной, пока она занята, – и да, пусть я скажу спасибо, что он всегда надевает презерватив, какие мне еще нужны доказательства его заботы обо мне.

Вряд ли тебе захочется такое знать. Вряд ли захочется знать, что я штудировала те книжки, во всяком случае поначалу, чтобы произвести на него впечатление. Что я жила ради тех вечеров, когда он наливал мне паршивого вина из коробки в стеклянную кружку в виде консервной банки и называл меня мудрой не по годам, говорил, что может заглянуть в самые глубины моей души. Что я слушала Jane's Addiction и The Stone Roses, поскольку, по его словам, так положено, так и делают классные ребята вроде нас – те, кто умнее и выше наших захолустных ничтожеств, и когда он спрашивал: а правда ведь детский пушок у него на верхней губе выглядит круто, я соглашалась, хотя про себя думала, что его подружка права: из-за этого пушка рот у него похож на подростковую щелку, однако он провел ту ночь со мной, а не с подружкой, и остальное не имело значения, но все-таки, Декс, я знала, что это не любовь.

Больше всего он мне нравился, когда спал. Когда в темноте он прижимался ко мне, сквозь сон целуя в шею. В темноте можно представить себе кого угодно.

Это было до того, как у матери отобрали права и она сделала меня своим личным водителем, до периода возрождения, когда она обрела новую жизнь в любящих объятиях «Анонимных алкоголиков», а потом снова старую жизнь в объятиях Нечистого и его Господина; это было, когда она меня не замечала, а потом вдруг спрашивала, почему я такая дура, запираюсь у себя, слушаю на повторе «Broken Face» и читаю Энн Секстон, вместо того чтобы шляться по мужикам, как нормальная девчонка, и челка-то у меня свисает до земли, и сиськи-то стянуты, и кем это я себя возомнила, и как у нее могла получиться такая дочь, и все такое прочее. Или же у нее просыпалась потребность во мне, когда она, тише воды, прокрадывалась домой среди ночи, пропахшая тем, о чем мне знать не полагалось, липкая от чужого пота, залезала ко мне в постель и шептала, что ей очень стыдно, что мы с ней одни во всем мире и никто нам больше не нужен, а я притворялась, что сплю.

С Шаем было по-другому, чуть лучше. Шай дал мне лучшую жизнь, пусть и ненамного. Я мечтала, как мы с ним сбежим. Пошлем нахрен его подружку. Станем Керуаком и Кэссиди, будем колесить по стране, глотнем Тихого океана и сразу метнемся обратно на восток, беспечные ездоки, покорители дорог. Я верила: мы оба понимаем, что там, где бы то ни было, всегда лучше, чем тут, и точно так же верила, что он бросил школу, поскольку подлинный ум не признает рамок, и позволяет родителям содержать себя, поскольку пишет роман, а высокое искусство требует жертв. Я показала ему свои дерьмовые стишки и поверила, когда он назвал их прекрасными.

Шай не имел значения. Начинающий наркоман, нанюхавшийся дешевого клея в поисках трансцендентности, Шай был карикатурой на самого себя, как вещь, заказанная по каталогу; естественно, он цитировал Аллена Гинзберга; естественно, он нажирался в сопли; естественно, он курил ароматизированные сигареты и подводил глаза, а его подружка-стеклодув по имени Уиллоу к Валентинову дню сделала ему бонг для курения гашиша. Шай имел значение только по одной причине: однажды мы зависали в мансарде у его друга, в квартале от Скулкилла, и когда мы уже здорово набрались, кто-то выключил игру «Филлисов», врубил 91,7 FM, и там был он.

Курт.

Курт орущий, Курт бушующий, Курт в агонии, Курт в блаженстве.

– Хреновы псевдопанковские позеры, – проворчал Шай, и его друг, владелец мансарды, травы и татушки с мультяшной птичкой Твити на заднице, изобразил фальшивый зевок и потянулся к приемнику, чтобы выключить его, а когда я взмолилась: «Пожалуйста, оставь!» – Шай только заржал, и хотя у меня ушла целая неделя, чтобы отыскать эту песню и стащить альбом «Bleach», а потом еще несколько недель, чтобы выкурить Шая из своей жизни, именно в тот момент он из малозначимой величины превратился в полный ноль.

А дальше было точь-в-точь как рассказывают про любовь: в омут с головой. Гравитационная неизбежность. В любой, самой убогой глухомани найдется хотя бы один приличный музыкальный магазин с огромной коробкой уцененки и бутлегов; потребовалось всего тридцать баксов и словесная перепалка с ходячим прыщом за прилавком, чтобы положить начало моей коллекции. После чего я закрылась у себя комнате и, не считая периодических набегов в вышеозначенный магазин и одной весьма обременительной вылазки к черту на кулички, провела весь тот год, а потом и следующий, наверстывая упущенное: Melvins, потому что это была любимая команда Курта; Sonic Youth, потому что они помогли Курту с контрактом; Pixies, потому что когда хоть что-нибудь знаешь о гранже, то понимаешь, откуда все идет; Дэниел Джонстон – из-за футболки Курта и еще потому, что он побывал в психбольнице и, по моему мнению, заслужил привилегии; и, само собой, Bikini Kill за неистовство правоверных riot grrrl[8]8
  Андеграундное феминистское движение в панк-роке 1990-х.


[Закрыть] и Hole, потому что мне казалось, что иначе Кортни заявится ко мне домой и от души наваляет по башке.

А потом, будто Курт точно знал, когда и что мне надо, появился «Nevermind». Я забаррикадировалась у себя, пока не выучила наизусть каждую ноту, каждый такт, каждую паузу, прогуливая школу в целях получения высшего образования.

Я обожала этот альбом. Обожала, как обожают шекспировские сонеты, открытки «Холлмарк» и тому подобное дерьмо; мне хотелось купить ему цветы, зажечь свечи и нежно и долго его трахать.

Вовсе не хочу сказать, что в минуту задумчивости я выводила в тетрадке «Миссис Курт Кобейн» или, того хуже, представляла, как появляюсь у него на пороге в черных кружевных трусиках и плаще, потому что, во-первых, Кортни выцарапала бы мне глаза колючей проволокой. А во-вторых, я знаю, что возможно, а что нет, и перепихон с Куртом – это НЕвозможно.

И все-таки: Курт. Курт с его водянистыми голубыми глазами и ангельскими волосами, ореолом светлой щетины и манерой ее потирать, воспламенит кого угодно. Курт, который спит в полосатой пижаме с игрушечным мишкой в обнимку, который взасос целуется с Кристом Новоселичем на национальном телевидении, чтобы позлить обывателей, и надевает женское платье на телепрограмму «Бал металлистов», просто потому что ему так хочется, у которого достаточно денег, чтобы купить и разбить сотню крутейших гитар, но он предпочитает «фендер мустанг», поскольку этот дешевый кусок дерьма нужно не только лелеять, но и поколачивать, если хочешь его уважить. Бог рока, бог секса, ангел, святой – Курт, который всегда смотрит исподлобья, из-под этой своей золотистой челки, смотрит так, будто знает, какие страсти кипят у тебя внутри, будто ему ведома твоя боль и она ранит его еще сильнее. Его манера щуриться, когда он поет, словно ему невыносимо смотреть, но и противно прятаться в темноте; словно полуприкрытые веки и затуманенный взгляд смягчат страшную правду о мире. Его голос, западающий в душу. Я могла быть жить и умереть внутри этого голоса, Декс. Хочу нырнуть в него, в этот нежный и одновременно острый как бритва голос, вспарывающий меня насквозь, приносящий мучения, теплый, вкрадчивый, живой. Мне не нужно, чтобы Курт – настоящий, реальный, привязанный к Кортни, – швырнул меня на постель, откинул с глаз непослушные пряди и накрыл меня своим обнаженным телом с полупрозрачной мерцающей кожей. Такой Курт мне не нужен, потому что у меня есть его голос. И часть его принадлежит мне, вот что действительно важно. Этот Курт принадлежит мне. Как и я принадлежу ему.

Знаю, тебе он не нравится, Декс. Ужасно мило, что ты пытаешься это скрыть, но я ведь вижу, как ты поглядываешь на плакат с ним, будто ревнивый бойфренд. Даже смешно. И совершенно не нужно. Ведь что я чувствовала, когда нашла Курта? То же самое, как когда нашла тебя.