Текст книги "Девочки в огне"

Они

Мать Декс, вопреки утверждениям ее мужа и дочери, на самом деле обладала здоровым чувством юмора. К примеру, она долгие годы находила свою жизнь весьма забавной. Ведь все, чем она являлась, чего хотела и к чему стремилась, было сведено на нет, ее черты стерлись до безликой маски, не имеющей собственного имени. Мать Ханны Декстер. Жена Джимми Декстера. «Ты» – когда от нее что-то нужно, «она» – когда ничего не требуется. Временами ей казалось, что прежняя безграничность выбора на деле оказалось воронкой, что с каждым неверным решением жизнь сужается, каждая ошибка отсекает половину вариантов, продвигая ее по спирали вниз, и в конце концов ничего не останется, кроме как рухнуть в маленькую темную нору, не имеющую дна.

Каждый сам строит свою судьбу – ну разве не смешная шутка? Да, она сама выбрала Джимми Декстера, но сначала государство отобрало у нее стипендию, потому что губернатор решил сократить расходы на образование; да, она сама выбрала симпатичного гитариста с кривоватой улыбкой – единственного, кто всю ночь говорил с ней о Воннегуте и спорил о Вьетнаме, позволив ей, пусть и сквозь завесу табачного дыма и под язвительные псевдоинтеллектуальные комментарии насчет дверей восприятия, представить, будто она все еще в колледже, но выбрала-то она того Джимми, а не этого, который не понимал, почему нельзя играть на гитаре, когда ребенок спит, и почему на пеленальном столике не место косякам с травой. Она выбрала Джимми Декстера, но ей никогда не пришло бы в голову выбрать мужчину, чьи сперма и отсутствие корней привязали ее к этому месту, этому городу, этой клоаке притворства и ограниченности, из которой она так рвалась прочь первые двадцать лет своей жизни. Влюбляться она собиралась не больше, чем расставаться с любовью, как не собиралась и отвечать на ухаживания типа с накладными волосами, который служил в соседнем отделе и время от времени посылал ей непристойные шуточки вместе с рабочими документами, и уж вовсе она не выбирала, чтобы муж узнал о ее измене и страдал из-за этого. Она решила остаться с Джимми – ради дочери и ради него самого, но не могла потом не обижаться на них обоих.

Они опустошили друг друга, она и Джимми, и теперь были не нужны никому, кроме друг друга. Чаще всего ей казалось, что живет она ничуть не хуже других и что вокруг полно пустых оболочек, с улыбкой тянущих свою лямку. Впрочем, в иные дни, как плохие, так и самые лучшие, она мечтала о побеге.

Она понимала, что мешает дочери. А дочь не понимала, насколько мешает матери, ей ни за что нельзя было позволить узнать, как мать порой мечтает сбежать или – предательство еще более страшное – потихоньку ускользнуть к другой девочке, холеной обладательнице блестящих волос, девочке, глаза которой лучатся врожденной уверенностью в себе, пусть даже с толикой жестокости, этой верной спутницы юного могущества. Мать Декс мечтала безмолвно постоять за спиной у этой другой, более красивой и более счастливой девочки, чтобы мир поверил, что именно это прелестное существо воспитано ею.

Нельзя жаловаться на неуклюжую или угрюмую дочь. Ведь такой же девочкой была когда-то и она сама. Она обязана любить дочь безо всяких условий. Она обязана принимать дочь со всеми ее тараканами, любить и их тоже, и часто она так и делала. Она это умела.

Она была хорошим человеком.

Она хотела быть хорошим человеком.

Она хотела поступать правильно, уважать людей, отдавать Богу Богово, а кесарю кесарево. И соглашалась на самую скромную награду: дом, здоровье и семью.

Она хотела любить своего мужа, поскольку когда-то она его любила, как и полагается хорошей жене, ведь если бы она не любила, если бы они были парой разочарованных чужаков, очутившихся под одной крышей, если бы их прежние личности были заперты в прошлом, а их новые версии могли только произносить реплики старого сценария и пытаться представить чувства своих персонажей, вот тогда ей, пожалуй, пора было добавить в свой апельсиновый сок стопку «Тирета» – и дело с концом.

Но ведь оставалась еще дочь, а она любила свою дочь.

Конечно, она любила дочь.

Правда, в детстве любить ее было значительно проще. Проще любить и дочь, и мужа, и вымышленный образ их семьи, когда в доме ребенок. Ребенок, который требует праздника, целого рождественского шоу; ребенок, который требует усилий и вознаграждает за них объятьями, чудесными улыбками и безмолвной верой в то, что ты делаешь для мира нечто хорошее, работаешь на будущее, что твои решения, компромиссы и кислый запах изо рта мужа по ночам служат высшей цели. Ты родила дочь, ты нянчила ее, купала, вытирала, любила, оберегала, пока она росла; а потом она выросла. Невзрачная, угрюмая, мечтающая быть сиротой без матери; но даже тогда наиглавнейшей проблемой, с точки зрения матери Декс, являлись частые отлучки дочери из дома. Находиться рядом с ней было неприятно, но еще хуже, если она отсутствовала и родителям Декс приходилось терпеть одиночество вдвоем, когда не надо ради дочери делать хорошую мину при плохой игре, и только тут становится ясно, насколько и впрямь плоха игра, потому что через пару лет одиночество вдвоем превратится в повседневную реальность.

Когда настанет время, думала мать Декс, она уйдет. Она даже опасалась, что он уйдет первым, вот только если Джимми все еще способен на такой шаг, она, возможно, сумеет найти в себе силы полюбить его вновь и остаться. Ей хотелось, чтобы дочь ушла и они с мужем наконец разобрались друг с другом; ей хотелось, чтобы дочь осталась, хотелось намертво вцепиться в нее, хотелось кричать: «Не смей расти, не смей меняться, не смей отдаляться от меня!» – а потом появилась Лэйси. И теперь было уже почти не за что цепляться, потому что Лэйси, кроха за крохой, отбирала у нее дочь.

Декс была папиной дочкой, или хотела таковой быть, хотела быть романтиком, тем, кто гуляет по горящим углям и проходит сквозь пламя, бесстрашный и невредимый. Она искала нечто такое, чему можно посвятить всю себя, – некую цель, дело или любовь, ради которой и жизни не жалко, – но ведь она была и маминой дочкой, а мать хотела для нее лучшей доли.

Мы. Апрель – июль 1992

Декс. Прибежище дьявола

Когда Лэйси в первый раз дала мне наркоты, ничего особенного не произошло. Она сказала, что грибы слишком старые, да и вообще приятель двоюродного брата ее почтальона оказался не самым надежным поставщиком, и кто знает, что нам подсунули. Может, какие-нибудь шампиньоны-мутанты. Я умоляла заменить их травой; она легкодоступна и, насколько мне известно, не превращает мозги в кашу, несмотря на уверения социальной рекламы. Но Лэйси сказала, что травка – это для плебеев.

Когда Лэйси дала мне наркоты во второй раз, мы отправились в церковь.

Само собой, не в местную. Мы поехали в Дикинсон, за три города от нас, и остановились у первого попавшегося здания с крестом на крыше. Помахали ручкой паре пожилых дам, ковылявших через парковку, и те, поскольку были не из Батл-Крика, ничтоже сумняшеся помахали в ответ. Какие милые девушки, наверняка подумали они.

Мы зажевали грибы, и Лэйси лизнула меня в щеку, как иногда делала в хорошем настроении, – проворно и неожиданно, как кошка.

– Не представляю, что бы вы без меня делали.

Мы проходили «Пигмалиона» на уроках английского, и эта реплика особенно восхитила Лэйси. Мне нравилось: «В граммофоне я не услышу вашей души. Оставьте мне вашу душу, а лицо и голос можете взять с собой. Они – не вы»[19]19
  Пер. Е. Калашниковой.


[Закрыть]. Но эту фразу было труднее ввернуть в разговор.

– Когда, по-твоему, подействует? – спросила я. В прошлый раз для удобства употребления мы мелко порубили грибы и добавили в шоколадный пудинг. Но теперь решили соблюсти чистоту эксперимента. По вкусу – будто жуешь пенопласт.

– Может, уже. – Она рассмеялась. – Может, меня тут нет и я тебе только мерещусь.

Я показала ей средний палец, и мы вошли внутрь.

Это была идея Лэйси – устроиться на деревянных скамьях и дождаться, пока с нами что-нибудь произойдет. Она как-то прочла про эксперимент, когда несколько человек отправились на пасхальную мессу под кайфом и получили трансцендентальные религиозные переживания, поэтому мы проглотили грибы, закрыли глаза и – в чисто научных целях, сказала она, – стали дожидаться трансцендентальных переживаний.

Лэйси уверяла, что чужие наркотические трипы скучны не меньше чужих снов, но когда меня наконец накрыло прямо в церкви, прямо с головой, это было самое безумное и неизгладимое впечатление в жизни: будто все образы, мысли и вещи раньше не существовали; будто мир создается сам собой специально для меня; будто стены шепчут священное откровение, которое слышу только я; будто голос священника превратился в голубой свет, в теплый кофе, скользящий внутри моего горла к моему тайному я; будто я стала тем, кем никогда раньше не бывала; будто жизнь – это вопрос, и только я знаю ответ; будто, стоит мне закрыть глаза, внешний мир, краски, звуки, лица, которые существуют только для моего удовольствия, сразу исчезнут. Там, в церкви, я не обрела бога; я стала им сама.

Впрочем, Лэйси, возможно, была права. Потому что позже, когда мы сравнивали ощущения, восторг потускнел. Свелся к пульсирующим стенам и завихряющимся краскам, звону в ушах и неясным шумам. Откровения обратились в пустышки, как только мы поведали о них друг другу. Лэйси рассказала, что видела рога, которые выросли у священника, как только он начал клеймить дьявола; я слышала тяжелый металлический лязг, исходивший от стен, когда проповедник ополчился на хеви-метал, грозя расплатой за грехи. Когда он предупредил о жертвоприношениях животных на соседних фермах, нам обеим представилась кровавая волна, нависшая над паствой.

– Предсказуемо, – фыркнула Лэйси в итоге.

В ее устах – худшее оскорбление. Сдерживать смешки и стоны, пробовать на вкус слова, обонять краски и невинно улыбаться сидевшим позади старушкам, которые в изумлении уставились на нас, будто у нас искры из глаз сыплются – а они, возможно, и сыпались, – это было весело, но мы считали веселье ниже своего достоинства. Веселье – для Батл-Крика, для неудачниц, которые тащат своих качков в лес, выкуривают жиденькую самокрутку и тискаются в темноте. Не для нас; мы употребляем наркотики только в высших целях, провозгласила Лэйси. Мы будем философами; мы посвятим себя всем видам ухода от реальности.

Вот почему после службы мы собирались отправиться на пустынное поле и до полного изнеможения искать Красоту и Истину. Мы лежали бы в траве, высматривали ответы в небесах, создавали искусство, пытались стать настоящими. Во всяком случае, план был превосходный. Однако служба утонула в сумятице красок и звуков, и все стало таким странным. Ничто не казалось теперь достаточно реальным – ни парни в джинсовых комбинезонах, ни тряская поездка в кузове пикапа, ни густое пиво и мычание коров, ни фонтан крови, брызнувший, когда топор пробил толстую кожу, ни воющее животное, истекающее кровью. Густое пиво, густая кровь. Смеющиеся парни показывают средний палец воображаемому лицу в небесах. Смеющаяся Лэйси просит дать топор, а может, она его уже взяла и лужа под нами – это кровь, а может, ничего и не было, одни мечты, желания и кислотный угар.

Затем наступила темнота, мы очутились в амбаре на сене, и холодная рука скользнула в мои трусики.

«Просто скажи нет», – учили в школе, когда мы были слишком малы, чтобы представить такую необходимость, поэтому я сказала: «Нет», вытащила чужую руку из трусов и оттолкнула чье-то тело.

– Да ладно тебе, – сказало тело и уткнулось мордой мне в грудь. Я заметила рыжие волосы и почувствовала отвращение. Лэйси, зажатая между пареньком-фермером в клетчатой рубашке и тюком сена, стаскивала с себя лифчик и армейские ботинки. Фланель он носил безо всякой иронии. Это уж точно.

Я треснула по медноволосой голове и опять сказала: «Нет».

Он взвыл.

– Она говорила, ты назвала меня клевым.

Я оглядела парня (веснушки, кривоватая усмешка, глаза-бусинки, пухлые щеки) и подумала: «Может быть». Но «клевый» вовсе не означает, что я хочу это убогое животное – потное и неуклюжее. Что проку в клевом, когда он мусолит тебе сосок или слюнявит губы? Мой первый поцелуй был результатом проигранного кем-то спора; второй сорвали в темноте по ошибке. Теперь наступил счастливый номер три, и, когда я встала, парень буркнул:

– Вечно мне достается не та, – и принялся дрочить на сене.

– Лэйси, – позвала я; кажется, я плакала. В те дни я беспрестанно плакала. – Лэйси.

Она издала какой-то звук. Трудно говорить, когда ворочаешь языком в чужом рту.

– Отстань от них. – У рыжего были жуткие ногти и гнойные прыщи, и я без лишних слов поняла, что мне тоже достался не тот.

– Лэйси, я хочу уйти. – Возможно, я заставила себя заплакать, потому что против слез она устоять не могла.

– Подождешь немножко? – спросила Лэйси, не глядя на меня. Парень во фланелевой рубашке поставил ее лицом к тюку и целовал выпирающие позвонки. – Совсем чуточку?

Он усмехнулся:

– Не совсем чуточку. Придется ждать, сколько полагается. – Он лапал ее грязными руками, пальцы у него были перепачканы моторным маслом, под ногтями траур. Раньше мне не удалось как следует разглядеть этих парней. Типичное быдло, а мы ненавидели быдло.

Лэйси хихикнула.

Шею сзади обдало горячим дыханием.

– Не беспокойся, крошка, тебе не придется скучать, пока ждешь подружку.

– Лэйси, – снова позвала я. – Лэйси, Лэйси, Лэйси. – Молитва. Заклинание. И оно подействовало. То ли мои магические способности, то ли напор в голосе, то ли просто собственное имя, как строчка любимой песни, позвало ее домой.

– Да заткни ты эту чертову дуру, – сказал Фланелевый, но Лэйси проскользнула между его широко расставленных ног и подхватила с пола свою одежду.

Она коснулась моей щеки, по которой ползла слеза:

– Ты правда хочешь уйти, Декс?

Я кивнула.

– Тогда пошли.

Парни не обрадовались. Лэйси было плевать.

– Извини, – сказала я, когда мы уже оказались в безопасности, в машине.

Стекла были опущены, за нами тянулся шлейф хриплого голоса Курта, волосы у нас развевались, щеки горели, а поле, церковь и ночь съежились до истории, которую отныне можно со смехом пересказывать друг другу.

– За что ты извиняешься? – Лэйси втопила газ, как всегда делала в грустную минуту, и я представила себе, как пальцы ноги сжались на измазанной педали. Ей нравилось водить босиком. Лишь в эти моменты армейские ботинки закидывались подальше.

– За то, что заставила тебя уехать.

– Меня нельзя заставить, Декс.

– Все равно. Просто извини, мне жаль. – Но мне было ни капельки не жаль. Потому что в кои-то веки она ошиблась. Я заставила ее – и поняла, что мне это по силам. Настоящее трансцендентальное переживание, подлинное откровение: когда я заставила ее выбирать, она выбрала меня.

* * *

Уже три месяца мы дружили, если можно так сказать, хотя не уверена, что есть название для такого, для Декс-и-Лэйси, для того, что случалось, когда мы были вместе. Нам приходилось время от времени посещать школу, писать сочинения по английскому, вести пустые разговоры с родителями и учителями, вынимать посуду из посудомоечных машин, стричь газоны, разогревать в микроволновке замороженную пиццу для одиноких ужинов перед теликом, спросонья выключать будильник, начинавший трезвонить в шесть утра, продираться сквозь все мирские треволнения школьной жизни, но запомнилось мне совсем не это. Где-то далеко нацию захватили танцы кантри, Лос-Анджелес бушевал из-за Родни Кинга[20]20
  В 1992 году в Лос-Анджелесе вспыхнули массовые беспорядки по случаю оправдания полицейского, жестоко избившего чернокожего Родни Кинга за сопротивление при аресте.


[Закрыть], Билл Клинтон не затягивался[21]21
  Во время одного из выступлений в ходе предвыборной президентской кампании в марте 1992 года Билл Клинтон признался, что когда-то курил марихуану, «но не затягивался».


[Закрыть], Джордж Буш блевал в Японии[22]22
  Во время визита в Японию тогдашнего президента США Джорджа Буша-старшего стошнило на японского премьер-министра.


[Закрыть], малолетняя психопатка с Лонг– Айленда Эми Фишер выстрелила в лицо жене своего любовника, СССР приказал долго жить, но отголоски всех этих событий не докатились до Батл-Крика. Помню: катим мы ночью по шоссе в «бьюике» Лэйси, я пытаюсь запихнуть в магнитолу ее единственную кассету Pearl Jam, защищаю Эдди Веддера исключительно ради удовольствия видеть ярость в ее глазах, и мне в лицо хлещет ливень, потому что стекло с пассажирской стороны застряло на середине, – только мы, я и она, наедине с машиной и дорогой, за рулем всегда Лэйси, несмотря на ежедневные обещания при случае научить меня водить. В моих воспоминаниях первая поездка словно и не кончалась, мы словно беспрерывно мчались в наше будущее. В дороге нам всегда было хорошо.

Однажды, после целой ночи пути, Лэйси потащилась за диетической колой, а я искала взглядом указатели выхода и выводила на запотевшем окне наши имена. Мы добрались до моста Джорджа Вашингтона как раз вовремя, чтобы увидеть рассвет над Манхэттеном, который вовсе не был таким чарующим и прекрасным, как в кино. Он был унылым и серым. Я попыталась разглядеть Эмпайр-стейт-билдинг, но передо мной вздымался целый лес высоких стройных небоскребов, и в конце концов я сдалась. Главное, он там; какая разница, если я не знаю, где именно? Когда мы опустили стекла, на нас пахнуло бензином. Лэйси припарковалась у моста со стороны Джерси, и мы стали наблюдать за пробуждением большого города. А потом развернулись и поехали домой. Потому что смысл состоял не в том, чтобы сбежать в Нью-Йорк, объяснила Лэйси. А в том, чтобы доказать, что мы на это способны. Чтобы напомнить себе, что Нью-Йорк существует. По-настоящему сбежать в Нью-Йорк, поселиться там – это тоже для плебеев. Слишком банально, говорила Лэйси. Слишком просто. Когда мы сбежим, то в Сиэтл, где можно пить кофе с Эдди Веддером и нюхать кокс с Кортни Лав. Мы закинем в «бьюик» свое барахло – только самое необходимое для новой жизни: что не влезет на заднее сиденье, придется бросить. Снимем квартиру около кафе «Крокодил», наймемся туда официантками, чтобы иметь халявное бухло и спать с рокерами. Заведем кресло-мешок и кота по кличке Гинзберг. Лэйси будет заниматься музыкой, я – сочинять тексты, и у нас начнется настоящая жизнь, жизнь, которая имеет смысл. Мы продадим машину, чтобы внести квартплату за первый месяц, потом купим бутылку вина и закуску и отметим точку невозврата.

Машина означала Лэйси, машина означала свободу, и ночами я засыпала с мыслью об автомобиле, представляя себе шоссе, лентой змеящиеся вдаль по бурым равнинам, считая дорожные указатели, боясь, что мы не уедем, боясь, что она уедет без меня. Порой по утрам я просыпалась с солнцем, уверенная в том, что она мне просто приснилась, и звонила ей домой удостовериться, что она и правда здесь.

Нельзя ехать вечно. Но когда мы останавливались, случались всякие гадости. Случалось то, чего не случилось в амбаре ночью после церкви, и то, что произошло – или не произошло – в поле по пути к нему, и то, что позже стало казаться нашим общим сном: блеск топора, корова с вывороченными дымящимися кишками в лунном свете, шепот властелина тьмы, и сколько я ни твердила ей, что ничего не было, что это лишь галлюцинации, вызванные разглагольствованиями священника о сознательном поведении, она продолжала стоять на своем. После той ночи у нее появились две новые навязчивые идеи: разведать побольше о том, что она называла «сатанинскими штучками», и заставить меня лишиться девственности. Последнее меня не интересовало, а от первого у меня по коже бежали мурашки, но когда на той же неделе она подкараулила меня у кафетерия и заявила, что на парковке нас дожидаются два чувака и один торчок, я не стала возражать.

– Строго говоря, чувака три, – сказала она. – Хотя один из них, кажется, не верит в такие сборища, поэтому он не в счет.

Три чувака, грязные и запущенные, один с тоненькой полоской усиков, другой бритоголовый, у третьего все руки тщательно изрисованы фальшивыми «блатными» татуировками: Джесси Горин, Марк Трослоп и Дилан Асп, троица дебилов, дожидавшаяся нас возле Мусорного Ряда, вереницы контейнеров для отходов. Там был настоящий рай для торчков, укромный уголок, где царила такая вонь, что противостоять ей можно было только с помощью собственных источников вони. Парня с Мусорного Ряда отличишь сразу: альбинос с остекленевшими глазами, словно отрекшийся от солнца.

– Хочешь? – Джесси предложил Лэйси свой тающий косяк.

Она отмахнулась. Меня он спрашивать не стал. Даже рядом с Лэйси я не могла отделаться от образа и ожидаемого поведения Ханны Декстер.

– Вы же знакомы с Декс, парни?

Марк фыркнул:

– Ага. Все еще рыдаешь над мертвой Барби, Декс?

Джесси отвесил ему подзатыльник:

– Все еще играешься с куклами, Марк?

Марк, как и двое остальных, знал меня с детского сада. А я знала их, знала с тех самых времен, когда Марк поджигал кукол, Дилан коллекционировал «Малышей из мусорного бачка»[23]23
  Garbage Pail Kids – запущенная в 1985 году серия коллекционных открыток с изображениями круглоголовых персонажей, пародирующих популярных в 1980-е «Деток с капустной грядки» (Cabbage Patch Kids).


[Закрыть], а Джесси на спор гадил под качелями в детском саду. Прежде чем дружба между мальчиками и девочками превратилась в мертвую зону, мы с Джесси вместе гоняли на великах, а на майские праздники плели для наших мам украшения из травы. Потом он связался с Марком и Диланом, и хотя по отдельности они казались вполне адекватными и в восьмилетнем возрасте подходили на роль мальчиков, с которыми однажды можно будет и поцеловаться (разумеется, за исключением Марка с его страстью убивать кукол и вонью изо рта), собравшись вместе, троица совершенно дичала и бесцельно шлялась по улицам, огрызаясь и размахивая палками. Они подкидывали летучих мышей в почтовые ящики и собачье дерьмо на крыльцо соседям, а недавно забросили скейтборды ради хеви-метала. Облаченные в футболки с мертвыми головами и черные плащи, они больше любых наших знакомых смахивали на агитбригаду сатанистов, или скорее так считали страдающие дьяволофобией представители «приличного общества» и горстка кретинов из числа учителей и копов, и даже если такая репутация означала периодические нападки или (как в тот раз, когда кто-то подложил на крыльцо Первой методистской церкви дохлого кота) ночное пребывание в кутузке, дебилы только радовались.

Время от времени я встречала Джесси в церкви: наряженный в крахмальную белую сорочку, он с жаром просил прощения всякий раз, когда мать ловила его на попытке сбежать на улицу покурить. Но, видимо, Лэйси, вопреки обыкновению, купилась на его бравый вид.

– Мне нравится твой новый образ, – заметил Джесси и ковырнул ногой землю возле моих армейских ботинок. – Такой порочный.

– Он к тому, что у тебя теперь сиськи торчат, – пояснил Марк.

– Пошел ты, недоумок.

– Сама пошла.

Лэйси закатила глаза, а я попыталась как можно незаметнее поправить декольте. Больше всего на свете мне хотелось смыться из Мусорного Ряда.

– Так вы нам поможете или нет? – спросила Лэйси.

– Твоя подружка чокнутая, ты в курсе? – обратился ко мне Джесси.

– Она считает, что мы гребаные сатанисты, – добавил Дилан.

Марк пальцем очертил крест у него на груди и попытался изобразить трансильванский акцент:

– Я хочу сосать твою кро-о-о-вь.

– Господи, да не вампиром она тебя считает, – оборвал его Джесси, – она же не идиотка.

– Благодарю, – сказала Лэйси.

– Но если ты думаешь, что мы занимаемся всяким дерьмом вроде кровавых жертвоприношений, тогда ты идиотка, – добавил он.

После самоубийства Крэйга пополз слушок, что Джесси и компания обработали ему мозги и заставили принести себя в жертву Повелителю тьмы – или же сами спустили курок во время некоей оргии с ЛСД и ритуальным раскрашиванием козлиной кровью. Слух привел город в волнение и, вероятно, поспособствовал кратковременному росту церковных пожертвований, но всякий, кто хоть раз видел, как «черные плащи» курят в Мусорном Ряду марихуану, не принимал их всерьез. Троицу интересовали только травка, хеви-метал и новый персонаж в «Подземельях и драконах»[24]24
  Популярная настольная игра в жанре фэнтези, выпускаемая в США с 1974 года.


[Закрыть]; с сатанистскими обрядами чересчур много возни.

– Это просто музыка, сечешь? Мэрилин, Оззи – они всего лишь устраивают шоу.

– Во-первых, «просто музыки» не существует, – возразила Лэйси. – Во-вторых, музыка тут ни при чем. Откусить голову живой летучей мыши – это не музыка, это пошлый способ привлечь внимание.

– Что за хрень? – буркнул Дилан. – Ты явилась в наш дом, чтобы говорить всякую лабуду?

– В ваш дом? – повторила Лэйси, окинув взглядом ближайший мусорный контейнер. – Отличная мебель.

Я схватила ее и потянула за собой:

– Пошли.

– У меня на кассете записан один «Бал металлистов», – сказал Джесси. – Дома. Если вы, девчонки, хотите посмотреть, так я вам покажу, что вы упустили. Но никаких закланий животных. И не просите.

Я подумала: «С меня хватит».

– Вот и хорошо, мы не…

– Мы с удовольствием, – перебила меня Лэйси.

В машине, катившей нас по ухабам в дом, где я не бывала с восьмилетнего возраста, Джесси решил, что мы должны продегустировать обширную коллекцию таблеток, принадлежащую его матери, и Лэйси шепнула, что она практически уверена: он мечтает залезть мне в трусы, и даже если он всего лишь тупоголовый металлюга, я «должна уступить», как она выразилась, будто секс – это природная стихия и мне просто необходимо дать ей дорогу.

* * *

Я размышляла о словах Лэйси, сидя на кушетке в обшитом деревом полуподвале, где годы спустя все осталось точно таким же, вплоть до плодовых мушек, мельтешивших над горой тарелок с засохшими остатками еды, вплоть до уверенности в том, что его мать, которая «прикорнула» наверху, ничего не слышит. Марк и Дилан забивали косяки, не отрывая взгляда от выступления Megadeth на «Балу металлистов». Лэйси, растянувшись в кожаном кресле совсем рядом с телевизионными колонками, тоже смотрела на экран, включив «лицо Курта» и дожидаясь просветления.

– Постыдились бы слушать такое дерьмо. Зато никто не скажет, что у Лэйси Шамплейн есть музыкальные предубеждения, – заявила она, и я поняла: все-таки ее зацепили демонстративное буйство и беззастенчивая невоздержанность металлистов. Джесси сидел рядом со мной, его рука находилась в нескольких миллиметрах от моей и была гораздо волосатее, чем когда я видела ее в последний раз.

– Помнишь «Корпорацию детей»? – спросила я, потому что именно этот сериал мы смотрели, когда я приходила к нему после школы, бросив у крыльца свой велик. Его мать в это время спала, телевизор был включен на канал «Дисней», мы оба пытались хоть что-нибудь разглядеть за помехами на экране, ликовали в те дни, когда спутанные провода дарили сносное изображение, придумывали собственные танцевальные движения и подпевали.

Джесси хмыкнул. Чему тут «уступать», подумала я, а потом спросила себя: как вообще можно «уступить» в полуподвале, битком набитом дебилами, а главное, «уступить» Джесси Горину, и с чего бы мне этого хотеть.

У него была квадратная, как у мультяшного героя, голова со взъерошенными черными прядями, которые он, без сомнения, каждое утро укладывал с помощью пенки. А еще эти дурацкие поддельные татуировки. Но в выражении его лица меня все же что-то привлекало, оно демонстративно обещало будущие неприятности – возможно, не столько обещало, сколько бросало мальчишеский вызов, который не смущал, когда он и правда был мальчишкой, но теперь, скрываясь за пирсингом и угрюмым видом, очаровывал напоминанием о прошлом.

Пожалуй, я даже почти могла представить, как целую его. Если будет темно, а сразу после поцелуя я смогу немедленно дематериализоваться, чтобы не пришлось мучительно придумывать тему для разговора. Но если он попытается пощупать меня под рубашкой или спустить свои дурацкие мешковатые джинсы…

Тем летом мне почти стукнуло семнадцать; подобные вещи уже должны были меня привлекать.

Однажды, когда сосед при мне пожаловался, что по телевизору шутят на лесбийские темы, мать кинула на меня такой взгляд, что с тех пор я все время гадала, что же она подумала, но куда больше меня волновал вопрос, что думаю я сама и что будет, если в голове у меня щелкнет переключатель и я внезапно начну хотеть того, чего хотеть нельзя. Я будто ждала, что мне вот-вот диагностируют смертельный недуг, объявят зловещий результат обследования, который грянет, как гром среди ясного неба, а я ничего не смогу сделать. Именно так я однажды и сказала Лэйси. Она покосилась на меня:

– Тебя заводят девочки? – И, когда я сказала, что вроде бы нет, пожала плечами: – Тогда ты, скорее всего, не лесбиянка. Я слышала, это обязательное условие.

Но заводило ли меня вообще что-нибудь? Где тот переключатель и что я почувствую, когда он щелкнет? Шок, трепет, сладкую муку? Или спокойно приму мысль о красавце, который провожает меня до двери и целует на ночь: «Да, это было бы прекрасно»? По мнению Лэйси, со мной, наверное, что-то было не так; по моему мнению, она, наверное, была права.

Теперь я не вижу в том своей вины; для юной меня вполне простительно при чтении фраз наподобие «огонь в чреслах» спотыкаться на идее приятного жжения и размышлять о разнице между возбуждением и мочеполовой инфекцией, однако меня по-прежнему смущает та легкость, с которой Лэйси и, как она уверяет, любой другой представитель рода человеческого может скользнуть пальцами к низу живота, внедриться между бедер, в укромную темноту, которая до сих пор остается для меня влажно-жаркой тайной, и при этом знает, что делать. Похоже на забег, когда финишная черта не видна: как я пойму, куда двигаться и где конечная точка маршрута? Когда Лэйси заставила меня запереться в ванной и манипулировать лейкой душа, а сама подбадривала меня с той стороны двери, мне было просто смешно и ничего больше.

– Мой Хи-Мэн до сих пор у тебя? – вдруг спросил Джесси, и я улыбнулась: значит, он все-таки помнит, как таскал ко мне своих солдатиков, чтобы поиграть с моими Барби, а главное, они действительно еще хранились где-то в глубине моего шкафа.

– До сих пор прикидываешься, что не крал мою Ши-Ру?[25]25
  Хи-Мэн и Ши-Ра – игрушечные фигурки, персонажи популярного мультсериала «Хи-Мэн и властелины Вселенной».


[Закрыть]

Мне не хотелось смотреть на Джесси в упор, но краем глаза я заметила, что он как будто покраснел.

– Эй, она была секси. В металлическом бикини, Ханна. В металлическом бикини.

На экране брюнетка в кожаном с заклепками корсете изображала минет при помощи барабанной палочки. Теперь пришел мой черед краснеть.

– Ее зовут Декс, – напомнила Лэйси, не отрывая взгляд от телевизора. Я и не знала, что она прислушивается.

– Прости. – Джесси осторожно подтолкнул меня локтем. – Декс.

– Все в порядке. Ерунда.

– Мне оно вроде как нравилось, – сказал он. – Твое имя. Но Декс тоже клево.

Лэйси говорила, что настоящий секс не похож на киношный: он и грязнее, и лучше, даже если временами бывает больно. У нее были свои устоявшиеся мнения о размерах, толщине, смазке, волосах на теле, о том, когда лучше быть сверху, в начале или в конце, и унизительно ли стоять на коленях во время минета. Я отлично научилась не слушать ее, издавая приличествующие моменту междометия вроде «ага», «угу», а иногда и «ой!», но все ее рассуждения меня никак не задевали. Мне даже в душевой было неприятно раздеваться, и я не представляла, что по собственной воле разрешу кому-то на себя смотреть, не то что трогать. Разве только в темноте; разве только он не будет сопеть, а мне не придется стонать, отпускать непристойные реплики или вообще что-нибудь делать, кроме как уступить и ждать, когда все закончится.