Текст книги "Де Рибас"

К этому времени при кадетском корпусе стал давать спектакли итальянский театр, и Сограмозо с Рибасом наслаждались танцами несравненной балерины Росси, посещали ее и ее мужа балетмейстера Лепика, восторгались их двухлетним сыном Карлом, который начал танцевать раньше, чем ходить. Карлу Росси прочили великое балетное будущее, но, как известно, судьба рассудила иначе.

Деятельность Сограмозо в Польше и России была высоко оценена в сенатской записке, и Екатерина наградила его десятью тысячами, а на записке написала: «Обыкновенно сверх денег дается еще подарок, а как граф Сагромозо к тому поведением своим более имеет право, то выберете табакерку с бриллиантами». Но все-таки в студеную зиму граф простился с масонами, Петербургом и Рибасом и отбыл на Мальту отнюдь не в мальтийской накидке, а в собольей шубе, не осененной восьмиконечным крестом. Его отъезд был не с руки Рибасу, но успокаивало соображение: при дворе отметили склонность кадетского капитана к делам дипломатии и его умение строить отношения с послом сколь далекого, столь и великого магистра де Рогана.

Вскоре после отъезда мальтийца жена наследника Павла Наталья-Вильгельмина разрешилась от бремени мертвым ребенком и скоропостижно скончалась. Зная об отвращении императрицы к распущенности Вильгельмины, в петербургских гостиных зашептались об отравлении. Врачи говорили об искривлении стана Вильгельмины, изъяне, который она тщательно скрывала, но он и явился причиной смерти при родах.

На балу у Разумовских граф Андрей был бледен, как полотно, и, как и три года назад, говорил Рибасу:

– Все кончено, капитан. Не сносить мне головы.

На расспросы не отвечал, но вскоре стало известно, что Павел от неутешного горя чуть ли не лез на стены, и Екатерина безжалостно показала ему любовную переписку покойной с графом Андреем, успевшим стать генерал-майором. Павел кричал, что он лично четвертует вчерашнего друга, и Разумовского спешно выслали сначала в Ревель, а потом в его малороссийские поместья. Траур по умершей был коротким. В начале апреля торжественно встретили прусского принца Генриха, а 21-га апреля, когда весь Петербург съезжался поздравить императрицу с днем рождения, Бецкий поздравил Рибаса с производством в майоры.

Двор императрицы, Бецкий, Настя, Иоанн Эрнест Миних, Рибас переехали в Царское село, где в загородном доме Бецкого состоялся совет, посвященный предстоящему венчанию. Настя, вернувшаяся из царскосельского дворца, объявила:

– Ее величество соизволило пожелать, чтобы венчание состоялось в здешней дворцовой церкви.

Рибаса мучил вопрос: кого из друзей пригласить на венчание, кто будет держать венец над ним и невестой? Витторио уехал на Урал, Разумовский сослан. Может быть, генерал-поручик Андрей Пурпур заменит их? Но следом за Настей в гостиную вошел статный, величественный даже не в служебное время гофмаршал Григорий Никитович, и выяснилось, что все уже решено.

– Дамские персоны будут в белом, кавалеры в цветном платье, – объявил гофмаршал и обратился к Миниху: – Ваша почетная обязанность – держать венец невесты. А вас… – он повернулся к Рибасу, – осчастливлю венцом я.

Оказалось, что уже определены гости, их число, места и обязанности. Предполагалось, что на венчании будет присутствовать прусский принц Генрих, и гофмаршал рассказал о приеме Генриха в покоях Петемкина в Зимнем дворце:

– Лиоли был в ударе, и его скрипка творила чудеса. Правда, прием едва не испортила полковая музыка, но принцу показали турецкий конский убор, а полковую музыку в это время убрали. За ужином танцевали молдаване. Лев Нарышкин разрезывал дичь, передавал слуге, тот – пажу, паж – камер-пажу, камер-паж – принцу.

Простившись с невестой, Рибас уехал в Петербург, где поручил себя заботам кадетского портного-француза. Алеша готовился к майским экзаменам, но каждый час бежал в сад и катался на карусели, которая осталась после посещения кадет принцем Генрихом. Это посещение совпало с четырнадцатилетием Алеши, и оно было отмечено скачками в кадетском манеже, вольтижировкой, концертом, очередным щенком от Бецкого, походным столовым прибором от матери и английским ружьем от Рибаса.

На досуге, которого всегда оказывалось в избытке, майор Рибас полулежал в кресле с газетами и констатировал, что его вступление в семейную жизнь отмечено наводнением в Лотарингии, разорением виноградников, непризнанием Венецианской республикой римского Папы, ужасным землетрясением на Мальте, ожиданием войны Испании с Португалией из-за стычек португальцев в Америке с испанскими подданными и отменной выучкой сорокатысячной армии Сардинского короля.

Двадцать седьмого мая он приехал в Царское село к одиннадцати, и возле придворной церкви его встретил озабоченный гофмаршал Григорий Никитович:

– Как можно! Сейчас начнется литургия, императрица на хорах!

– Я опоздал на собственную свадьбу? – весело спросил жених.

– Идемте-идемте.

В церковь они вошли вовремя – из покоев фрейлин в первом этаже тайный советник и кавалер, его сиятельство граф Миних вывел невесту, когда Рибас с гофмаршалом поднялись по ступенькам с улицы. Как сказал бы Витторио, на Насте было два вида одежды: белое атласное платье-роброн и бриллианты. Темные волосы с медным отливом уложены в ля петит курон – малую корону. За невестой следовали фрейлины и придворные. Рибас секундно взглянул на хоры. Там, высоко, в бело-золотистом проеме под ангелами он увидел три бюста – шелково-пышный императрицын, кремово-фрачный принца Генриха и бело-замшевый колет кирасирского полка наследника Павла. Последний смотрел не вниз, где начиналась церемония, а прямо перед собой на иконостас.

Венчающихся поставили на венчальное место, покрытое малиновым бархатом с золотыми позументами и бахромой, и духовник Екатерины протопресвитер Иоанн Панфилов начал браковенчание обыкновенным порядком. Обручающимся дали свечи как знак неугасимой любви и чистоты. Отец Иоанн крестообразно кадил фимиамом, и бас его заполнил церковь до самого плафона с изображением Вознесения Христа. Пряный запах фимиама напомнил Рибасу о благочестивом Товии, который возжег сердце и печень рыбы, чтобы дымом и молитвой прогнать демонов, враждебных браку. В молитве отца Иоанна поминались целомудренные Исаак и Ревекка. Когда дело дошло до обмена кольцами, Иоанн Панфилов, доброжелательно задававший вопросы, вдруг с недоумением посмотрел на жениха и даже отступил на полшага, отчего золототканные ризы его заиграли бликами свечей – какой-то посторонний звук достиг ушей наместника господа – это пара швейцарских часов-луковиц, на которых категорически настаивала Настя, своим мелодичным звоном обозначили наступление полудня.

Священник взял венцы, лежащие перед алтарем, передал их отцу Иоанну, а тот Миниху и гофмаршалу, которые вознесли венцы над головами Рибаса и Насти, и раздалось пение псалома «Блаженны все, боящиеся Господа». Венцом муж уподоблялся царю – становился главой жены и потомства. Венчающиеся испили из общей чаши красного вина в знак общего владения и пользования имущества.

Начался благодарственный молебен, и певчие несказанно (божественно вознесли к хорам «Тебе Бога хвалим». Придворные и фрейлины подходили к обвенчавшимся с поздравлениями. Высоких особ на хорах уже не было, и гофмаршал распорядился следовать через малую среднюю парадную лестницу во второй этаж дворца, где гости рассредоточились в малиновой столовой и предъянтарной, а новобрачные прошли в янтарную комнату, убранство которой прусский король Фридрих Вильгельм I подарил Петру I.

Все ждали появления императрицы. Рибас рассматривал мозаичные изображения пяти чувств, янтарные тюльпаны, головки, раковины, зеркала в янтаре, отсветы серебряной фольги. Комнату осенял венецианский плафон-аллегория «мудрость, охраняющая юность от соблазнов любви». Мудрость эта присутствовала здесь живьем в лице Ивана Ивановича Бецкого, который любовно поглядывал на дело своих рук, но не на Настю или Рибаса, а на янтарные вазы, бокалы, шкатулки, янтарные кубки, ларцы, коробочки, янтарные канделябры, шахматы, модели парусников и миниатюрный янтарный замок – на свою лепту, которой он пополнил великолепие этого несказанного чуда света, снаряжая экспедиции за солнечной смолой Балтийского побережья.

В этой комнате, в ауре могущественного талисмана здоровья, новобрачные вдруг молодо и озорно заулыбались друг другу, радужные блики играли на их лицах – а вокруг светились бледно-желтые и красно-коричневые янтари и крайне редкие драгоценные голубые, белые и зеленые. Недаром в Риме янтарный кубок можно было обменять на здорового молодого раба, а крашеный красный янтарь ценился дороже золота.

Появился гофмаршал, задержавшийся с распоряжениями, и увел молодых в соседнюю комнату.

– Ее величество назначила встречу в предъянтарной, – сказал он шепотом.

Из покоев Павла, через картинную и янтарную комнаты явилась Екатерина в сопровождении принца Генриха и свиты. Наследник Павел отсутствовал.

– Вот и ты, Настя, покидаешь меня, – сказала Екатерина. – Будь счастлива, бэби.

Невеста поцеловала руку императрицы. Приобретя мужа, она теряла положение камер-юнгфер. Жених припас короткую благодарственную речь:

– Общение с вашим императорским величеством всегда радостно. Счастлив каждый смертный, не обойденный вашим вниманием. Но гнездо, свитое под вашим покровительством, всегда будут посещать радость и счастье.

Через малиновую и парадную комнаты, кавалерскую столовую все были введены в просторную двухсветную галерею, где стол на тридцать четыре куверта напоминал сказочный луг, и Скавронские, Нарышкины, Голицыны, Горды, Врейхи, Вяземские и прочие, и прочие усаживались на штофные малиновые стулья из красного дерева. Рибас и Настя оказались визави с прусским посланником Сольмсом и гофмаршалом Врейхом. Встал Бецкий, и небесная духовая музыка смолкла. Тайный советник и кавалер говорил о человеческих достоинствах, воплощенных в российской монархине, и провозгласил ей многие лета.

Обед прошел чинно и без общих для всего стола разговоров. Новобрачные сидели от ее величества в четвертой паре. Мундшенк Екатерины подавал питье принцу Генриху и молодым, а кушаньями их обеспечивал форшнейдер. Речи говорили граф Миних и граф Шувалов. Но чему удивился жених, так это присутствием за обедом Алехо Орлова. Граф Чесменский ни с кем не говорил, был не только угрюм, но и коварен: сумел передать подслеповатому Бецкому блюдо-обманку, и тот тщетно пытался съесть фарфоровую вишню, чем вызвал всеобщее веселье.

Перед кофе Рибас произнес благодарственно-прощальную речь. Екатерина, окинув всех благосклонным взором, удалилась в свои покои. Принц Генрих допил кофе и отправился в покои Павла. Гости стали расходиться. Молодых свели в парк, усадили в открытую карету, и они отбыли в царско-сельский загородный дом.

Через два дня Настя, побывавшая во дворце, спросила Рибаса:

– А ты знаешь, за кого я вышла замуж?

– За бедного и преследуемого неаполитанца, – отвечал он.

– Еще хуже, – смеясь сказала она. – Я вышла за некоего капитана Иозефа Дубаса! Именно так записано в камер-фурьерском придворном журнале.

– Прекрасно, – отвечал он. – Мои недруги, заглянув в этот журнал, никогда не догадаются об истине.

Рибаса весьма заинтересовал обычай послесвадебных визитов. Посещение влиятельных лиц как нельзя кстати соответствовало его сокровенным планам пере; хода на дипломатическую службу. Он составил список, и первым в нем стояло имя Потемкина, который на свадьбе не присутствовал. Настя на это лишь рассмеялась:

– Ты опоздал. У императрицы сейчас на первых ролях Завадовский.

– Петр Завадовский? Подполковник?

– Теперь он генерал-майор. И кабинет-секретарь Екатерины.

– Я играл с ним в карты на Дунае. Он был причислен к штабу Румянцева.

– А теперь причислен в стан фаворитов и занял покои Потемкина в Зимнем!

– Но… что же с Потемкиным?

– Уехал в Новгород инспектировать войска.

Рибас вспомнил, что Настя скептически относилась к возможностям армейских офицеров сделать блестящую карьеру при дворе, и сказал об этом.

– Тут дело случая, – отвечала жена. – Просто понадобились свежие люди, а Румянцев рекомендовал Завадовского и его приятеля Безбородко.

– Александра? Я познакомился с ним в Кучук-Кайнарджи.

– Теперь он статс-секретарь императрицы.

Но вскоре после этого разговора Настя узнала, что вернулся Потемкин, вновь околдовал императрицу. Завадовского отправили в Малороссию и дали на прощанье восемьдесят тысяч, пять тысяч рублей пенсии, две тысячи польских крепостных, восемьсот российских и серебряный сервиз, стоимостью в восемьдесят тысяч. Настя объявила, что готова нанести визит Потемкину.

– Екатерина подарила ему Аничков дворец, сто десять тысяч на меблировку, – перечисляла она. – Он стал князем Римской империи с титулом Светлейшего. Мать его, Дарья, теперь статс-дама. Ко двору приближены его сестры и племянницы. Он награжден прусским орденом Черного Орла, датским орденом Слона, шведским Серафима.

Но к ее крайнему удивлению муж отказался от визита.

– Мне не с чем к нему идти, – сказал он. – Этот человек ненасытно честолюбив, в чем я ему помочь ничем не могу. Прийти просто так, отдать дань послесвадебному обычаю? Он воспримет меня как человека, желающего присоединиться к его удаче. Мне нечем поразить его воображение и пресыщенность. К таким людям идут, имея вселенские идеи.

Отчасти эти мысли Рибаса нашли подтверждение при встрече с Александром Безбородко в Царскосельском парке. Это был уже не тот молодой непосредственный офицер, а сановник, разговаривающий снисходительно как особа, приобщенная великих тайн. Когда речь зашла о Потемкине, Рибас спросил:

– Князь удостоит неисчислимых почестей, по что заботит его?

– Хан Шахин Гирей и заселение края, размерами равного Франции, – отвечал Безбородко. – Турки высадились в Крыму, в Кафе и посадили там своего хана Девлет-Гирея. Хан Шахин-Гирей, благоволящий России, просит помощи.

– Это война?

– Светлейший не хочет ее. Для устройства и заселения Новоросии потребен мир.

Все это было далеко от планов Рибаса, но и визиты к Льву Нарышкину и генерал-прокурору Вяземскому не способствовали их осуществлению. Канцлер Никита Панин оказался человеком с пухлыми щечками и живыми детскими глазами. После поздравлений за обеденным столом, Рибас спросил без обиняков:

– Если Неаполь выскажется за сближение с Петербургом, вы пойдете на обмен посланниками?

– Разумеется, – отвечал сановник. – Но до этого далеко.

Майору кадет впору было бы спросить: «Не назначите ли вы меня в это посольство?» Но действовать приходилось исподволь. Он снова написал Магони в Вену и обсуждал с женой: уместно ли молодым навестить наследника Павла? Но и тут Рибас опоздал. Майская свадьба Насти и Рибаса словно открыла шлюзы матримониального петербургского потока.

Павел, совсем недавно похоронивший жену-изменщицу, умчался в Берлин, где участвовал в военных учениях Фридриха II и посватался к голубоглазой принцессе Софье-Доротее. Екатерина присмотрела ее еще во время сватовства Вильгельмины. Но обнаружилось препятствие: Софья-Доротея оказалась помолвленной. Тогда экс-жениху тут же вручили от Екатерины подарки, десять тысяч пенсиона, и он вернул слово, данное Софье. Все устроилось.

Следующей жертвой Гиминея пал бывших фаворит Григорий Орлов, который после небольшого клерикального скандала женился на своей двоюродной сестре восемнадцатилетней Екатерине Зиновьевой. Многие считали эту свадьбу противозаконной. Но Зиновьева была дочерью петербургского коменданта, императрица сделала ее своей статс-дамой, наградила орденом Святой Екатерины, и разговоры утихли. Тем временем Алехо Орлов присматривал невесту в Москве. Невеста же Павла Софья-Доротея вскоре прибыла в Петербург, ее миропомазали и нарекли Марией Федоровной. Во время бракосочетания остепенившийся и женатый сатир Григорий Орлов держал венец над головой Павла, а Бецкий над головкой юной Софьи-Доротеи – Марии Федоровны. Затем последовали нескончаемые балы, гулянья, фейерверки и маскарады.

Лето и осень пролетели в один миг. Для Рибаса ничего не изменилось. Писем из Вены не было. Муштра и казарменный распорядок не касались Алеши Бобринского. Рибас жил с ним в корпусе на особом положении. Завтракали они в своих комнатах. После занятий обедали у Бецкого. И после одного из обедов Рибас узнал от Насти, что сети Гименея опутали и самого Ивана Ивановича!

– Как? Ему уже семьдесят один, – не верил Рибас. – Но он отлично сохранился! – восклицала удрученная Настя.

– Кто же его избранница?

– Ты не поверишь. Глори Алымова. Девятнадцатилетняя Глафира Алымова закончила Смольный первой ученицей, получила денежную награду, белую ленту с двумя золотыми полосами и была произведена во фрейлины не чаявшей в ней души императрицы. Главное – одержимый страстью Иван Иванович поселил ее у себя во флигеле, откуда часто разносились окрест небесные звуки арфы, на которой Глафира играла не хуже, чем Терпсихора на лире.

– Но она знает о намерениях Ивана Ивановича? – спрашивал Рибас жену.

– Еще бы! – восклицала, задетая за живое Настя. – Она, представь, сама говорила мне, что считает себя предметом всех его мыслей и чувств. Тогда я сказала, что он знает ее с семилетнего возраста, когда ему было под шестьдесят! Но она отвечала, что никто в мире не полюбит ее так, как он, с такой страстью. Более того, Иван Иванович поклялся матери Глори перед ее смертью, что никогда не бросит любимое чадо, будет опекать и женится на ней!

– Невероятно.

– Невероятно другое. Глори хочет видеть Ивана Ивановича своим мужем, отцом, благодетелем и ребенком!

В доме на дворцовой набережной закипал вулкан, и это было надолго. И дело состояло не в том, что Настя ревновала, а в том, что она теряла привычное положение хозяйки дома. Этого Настя перенести не могла и, конечно же, начались мелкие интриги, от которых Рибас бежал в корпус. Но во время великого поста на одном из обедов у Бецкого он узнал такое, что могло вышибить его из седла.

Началось с безобидных нападок Насти на Мельхиора Гримма, который вновь объявился в Петербурге на бракосочетании Павла. На обеде присутствовали генерал-прокурор Вяземский, Эрнст Миних, Алымова, Алеша, секретарь Хозиков, преподаватель кадетского корпуса Лехнер и дежурный кадет.

– Для меня лично ханжество нестерпимо, – заявила Настя, поддев вилкой брюссельскую капусту. – Но что. же это? Мельхиора Гримма снова уговаривают остаться в Петербурге, занять любую должность… – Она посмотрела на Бецкого и этим дала понять, чью должность может занять Гримм. – Ему сулят баснословные деньги. А тем, кто неутомимо трудится, не обещают ничего.

С Настей никто не спорил. Она была беременна. Но Алымова все-таки сказала ей в пику:

– К Гримму прислушиваются многие государи Европы.

– Прислушиваются, но не слушают! – возбужденно парировала Настя. – Мне, к примеру, пишут из Англии, Дании, но я не публикую эти письма в своей «Литературной корреспонденции» и не сплетничаю публично о государях.

– Я, помнится, познакомился с Гриммом в салоне мадам Жоффрен, – сказал Бецкий. – И, помнится, Гельвеций называл его ловцом душ.

– Это тонкое искусство, – сказала Алымова.

– Это искусство, от которого в России есть икона святого Нифонта – прогонителя бесов, – ответила Настя.

– Воистину так, – неожиданно поддержал ее Лехнер. – Из Европы и в наш шляхетский корпус много порчи идет. Кадеты играют в карты и в бильярд на деньги.

Это был камешек в огород Рибаса. Майор закрывал глаза на то, что и Алеша играл на деньги. Когда педант Лехнер заглядывал в кадетские спальни, воспитанники поспешно прятали карты. Рибас почувствовал необходимость высказаться на эту тему.

– Все общество, и даже самое высшее, играет, – сказал он.

– Да! – воскликнул Лехнер и с такой злобой взглянул на Рибаса, что тот удивился. Лехнер продолжал: – Но это порок! А у нас некоторые потакают ему, растлевая души.

– Ах, оставьте, – сказал генерал-прокурор Вяземский. – Я вчера проиграл императрице девяносто рублей. Завтра буду отыгрываться. Ваши воспитанники должны быть готовы к жизни, чтобы не проигрывать.

Лехнер не отвечал, но Рибас понял, что в корпусе у него появился несомненный и злобный враг.

– Что пишут из Италии, милейший Иосиф Михайлович? – спросил Бецкий, переводя разговор в другое русло, и Рибас коротко сообщал, что в Неаполе «испанская партия» отступает, первый министр Тануччи вынужден подать в отставку, а королева стремится к независимости во всех делах. Главную новость он выложил перед Бецким как козырь в виде миланской «Литературной газеты», недавно присланной отцом вместе с письмом. Дон Михаил случайно обратил внимание на фамилию Бецкий в этой газете, удивился: писали о тесте его сына. Среди необозримых трудов Ивана Ивановича были и два томика о воспитании молодого поколения. Труд сей издали в Амстердаме под редакцией Дидро. А миланская «Литературная газета» напечатала о книге хорошую рецензию. За столом ее зачитали вслух, Бецкого поздравляли, а генерал-прокурор сказал:

– Все это весьма кстати, так как есть новость. Неаполитанский король первый из итальянских государей высказал желание завести с нами дружеские сношения через министров-послов.

Рибас был ошеломлен. Не выказывая своего волнения, он спросил:

– Когда же Фердинанд высказал это желание?

– Осенью.

– А как это стало известно?

– Через испанского посланника в Вене, – отвечал Вяземский.

Так, Магони сделал свое дело, а Рибас, затеявший все это предприятие, ничего не знал о результатах! Его обошли. О новости, кровно интересующей его, он узнает случайно. Императрицу Рибас видел почти каждую неделю, но она лишь интересовалась успехами Алеши.

– Будет ли обмен послами между Неаполем и Россией? – спросил он.

– Конечно, – ответил Вяземский.

Новость радовала и удручала тем, что кто-то не хотел, чтобы он, Рибас, был причастен к дипломатии Неаполя и России. Значит, надежда стать в Неаполе российским посланником, неосуществима? Кто приложил к этому руку? Ризелли? Кто-то в Петербурге? Нет, так просто он не откажется от своих намерений.

Через несколько дней, собираясь в Зимний дворец, он вдруг услыхал от Алеши:

– Мне дали понять, что государыня вовсе не была приятельницей моей матери.

– А кем же? – Рибас давно был готов к тому, что рано или поздно Алеша узнает истину.

– Мне намекнули, что она моя мать.

«Что ответить ему? Он давно не ребенок. В апреле исполнится пятнадцать».

– Пойми. Всегда найдутся люди, которые из коварства натуры или из зависти захотят покончить с хорошим отношением к тебе императрицы. Если ты дорожишь ее добротой и доброжелательностью, ни с кем не говори об этом. Пока для тебя это самое лучшее.

– Но скажите: она – моя мать?

– Ты все узнаешь в свое время. А пока, если подобный разговор возникнет не по твоей воле, сумей пресечь его.

В Зимнем императрица играла с Алешей в бильярдной и откровенно любовалась ловкостью сына.

– Поздравляю вас, майор, – сказала она Рибасу. – Неаполь и Петербург скоро обменяются посланниками. Нам стало известно, что Фердинанд IV направляет в Петербург Франческо де Аквино князя Караманико. Знаете ли вы что-нибудь о нем?

– По правде говоря, – ответил не сразу Рибас, – я знаю от отца, что князь Караманико далек от практических дел. Вряд ли его увлечет это назначение.

– В этом мы ему поможем, – улыбнулась Екатерина.

«Теперь или никогда, – решил Рибас. – Надо, как Потемкин, просто попросить ее и сказать: «Я, ваше величество, мечтаю стать вашим посланником в Неаполе. Ведь даже Мельхиору Гримму перед его отъездом в Париж вы дали чин статского советника с содержанием в. две тысячи в год». Для начала он сказал:

– Очень важно, ваше величество, кто из России отправится посланником в Неаполь.

– О, эта персона хорошо известна и всем дурным, и всем хорошим, что в ней есть. Мы решили послать в ваши края молодого графа Андрея Разумовского. Правда, пришлось составить для него подробные инструкции, чтобы его увлечения не помешали ответственной миссии.

Все было кончено! Граф Андрей получил шестнадцать статей наставлений из Сената, пять тысяч прогонных денег, восемь тысяч годового жалования, четыреста рублей на канцелярские расходы, выехал из родового Батурина в Вену и надолго застрял там, благо знакомств, развлечений и романтических связей венский двор представлял в избытке. Посол из Неаполя князь Караманико ни в Петербурге, ни в Вене так и не появился.

Но надежда не оставляла Рибаса. Ведь при графе Андрее, полномочном после-министре, полагалось быть секретарю. Так что существовала еще возможность для майора прибыть в Неаполь с дипломатической охранной грамотой, с которой наверняка посчитаются Ризелли. Но для этого нужно немедленно отправиться к канцлеру Панину, что он и сделал. Сенатский секретарь объявил, что Никита Иванович отбыл на неопределенный срок в свои поместья. Иностранными делами, как сказал потом Бецкий, ведает теперь весьма недалекий Иван Остерман и весьма осмотрительный статс-секретарь Екатерины Александр Безбородко.

На следующий день Рибас собрался к знакомцу по Кучук-Кайнарджи, бывшему подполковнику Безбородко, но неожиданный визит Антонио Джики прервал сборы и положил конец всем его намерениям. Антонио наполнил рибасовы кадетские кельи шумом, смехом и восклицаниями:

– Я только что из Италии! Коптил небо в Ливорно! Чистил перья остаткам российского флота вместе с Иваном Ганнибалом.

Он был во фраке песочного цвета с веером складок сзади.

– В каком ты чине?

– Майор, как и ты. Но угадай: куда я еду из Петербурга?

– Зная независимость твоего характера, предполагаю, что ты отправляешься в Америку. Прошлым июлем там приняли «Декларацию независимости», – отвечал Рибас.

– Нет! Я еду к подножию благословенного Везувия, в Неаполь! Представляю отвисшие челюсти неаполитанских шулеров, когда я заявлюсь туда в качестве секретаря при русском посланнике графе Андрее!

Последние надежды рухнули. Джика получил отличные рекомендации Орлова-Чесменского, успел опередить Рибаса с представлением от Сената, на котором Екатерина написала: «Пусть займет сию должность», получил тысячу двести рублей годового содержания и умчался в Вену, где незамедлительно присоединился к «скромным» развлечениям воспрянувшего духом графа Андрея Разумовского.

Итак, устремления на поприще дипломатии кончились ничем. К тому же, словно в насмешку, в Петербурге заговорили о мосте через Большую Неву… Академия Наук праздновала свой юбилей, и механик Кулибин выставил на всеобщее обозрение модель моста, над которой он работал несколько лет. Модель была в десять долей от истинной ширины Невы и состояла из настила бревен, каждый верхний ряд которых при строительстве выдвигался вперед, пока не соединялся посередине с бревнами, наводимыми с другого конца-моста. Мост представлял из себя безопорную, но весьма крутую арку. Модель держала соразмерные ей тяжести, что «действительными опытами изведано было». Академики решили, что она «совершенно доказательно верна для произведения ея в надлежащих размерах». Весь Петербург поспешил посмотреть на дело рук механика, как на чудо света. Рибасу мост понравился гениальной простотой. А Петербург насмотрелся, навосхищался игрушкой, потом ее снесли в подвал и окончательно похоронили на дровяном складе Академии.

Досада на собственную нерасторопность, упущенная возможность достойно вернуться в Неаполь, отошли на второй план, когда утром в покои кадетского корпуса вбежал дежуривший у Бецкого кадет и выпалил:

– Поздравляю вас, господин майор! Ночью у вас родилась дочь!

Рибас помчался на Дворцовую, и Настя, на редкость легко перенесшая первые роды, сказала безапелляционно:

– Мы назовем ее Софьей и дадим ей воспитание, достойное ее имени.

Посыпались поздравления. Софью крестили в церкви Зимнего дворца. Императрица с охотой выразила желание быть крестной матерью ребенка. Рибасу она сказала при этом:

– Хорошо, что у бэби родилась девочка. У меня в них большая нужда. В империи почему-то все одни солдаты рождаются.

Отцовские обязанности господина майора были невелики, но с рождением Софьи в доме на Дворцовой воцарился мир и покой. Бецкий души не чаял в новорожденной, его страсть к юной Глафире поутихла, и звуки арфы из флигеля приобрели окраску тревожных раздумий и печали.

Фавориты Екатерины, несмотря на постоянное главенство светлейшего Потемкина, продолжали свое шествие через покои императрицы. Настя, вернувшись после прогулки из Летнего сада, объявила:

– У нас новый фаворит.

– Кто на сей раз скрашивает одиночество моей компаньонки? – вопросил Бецкий, не прекращая наслаждаться ароматным французским супом.

– Некто Зорич.

Рибас смутно помнил это имя и спросил:

– Не тот ли, что попал в плен к туркам на Дунае?

– Именно он. – Отвечала Настя, присаживаясь к столу. – Он жил в Константинополе, вернулся при размене пленных, за молодцеватость взят в лейб-гвардию и, вроде, был адъютантом у Потемкина. Но соль вот в чем. Едва Потемкин уехал губернствовать в Новороссию, как Григорий Орлов свел красавца-гусара с Екатериной, и этим отомстил своему ненавистнику Потемкину. Зорич теперь в орденах, и генерал-майор, и адъютант государыни, и корнет кавалергардов. Спешите, господа, поклониться новому фавну-гусару!

Но Зорич недолго блистал при дворе. Потемкин вернулся, стал теснить молодца, тот вызвал его на дуэль, а перепуганная императрица откупилась от Зорича тысячами крепостных, подарила местечко Шклов, где гусара уже ждал миллион рублей собранного дохода. На небосклоне фаворитов вставала звезда девятнадцатилетнего Александра Ланского, которым руководил Потемкин, а сорокавосьмилетняя Екатерина приглядывалась к его мужественному стану и прекрасному цвету лица. Свежесть лица Ланской унаследовал от своих польских предков, а стан сформировал в конной гвардии.

Жизнь Рибаса, жажда собственного дела и собственной удачи тонули в домашних пересудах, ничтожных корпусных дрязгах. Поэтому господин майор со всех ног поспешил к вернувшемуся из путешествия по Уралу Виктору Сулину: теперь было с кем посоветоваться обо всем. Виктор, разбирая коллекцию минералов, выслушал рассказ о перипетиях жизни Рибаса и высказался определенно:

– Прежде, чем начинать попытки сделаться дипломатом, вам, Джузеппе, надо было вступить в масонскую ложу.

– Вы серьезно?

– Конечно. Сейчас в Петербурге масонских лож больше, чем ямщиков. Елагинская ложа, Дубинская, «Урания», Розенберга, Рейхеля. А люди в них какие – князья Гагарины, Репнины, Куракины. Я уверен: будь. вы масоном, братство непременно помогло бы вам.

Рибас задумался. Виктор вручил ему книгу Сен-Мартена «О заблуждениях и истине», велел изучить ее.

Над библией мартинистов Рибас зевал несколько, дней и вернул книгу Виктору со словами: