Текст книги "Де Рибас"

– Это не для меня.

– Конечно, – согласился Виктор, – тут галиматьи изрядно. Но если вы все еще хотите оказаться дипломатом в Неаполе, лучших покровителей вам не найти. Я советую вступить в шведскую ложу князя Гагарина.

– Почему?

– В Швецию недавно ездили Розенберг и князь Куракин и они были посвящены там во все степени масонских тайн.

Оказывается, в Петербурге шла бурная и неведомая Рибасу жизнь. Вздохнув, он согласился вступить в ложу больше из любопытства, чем из уверенности в помощи масонов. Передав Виктору вступительный сторублевый взнос, в один из вечеров он приехал в гагаринский особняк, где его оставили наедине с незнакомым человеком в алой накидке. Незнакомец завязал Рибасу глаза, взял за руку и куда-то повел. Шли долго, кружили на месте, поворачивали, пока Рибас не услышал вопрос:

– Зачем вы вступаете в наше братство?

Виктор предварительно учил его ответам, но теперь Рибасу вдруг захотелось отвечать по-своему.

– Чтобы вместе попытаться хотя бы определить: что истинно, а что ложно.

– Что есть истина?

– Это то, что мы ищем, но не находим.

– Зачем вам тщета этих поисков?

– Я не знаю. Возможно, такова натура человека.

– Что есть человек?

– Разве можно ответить на этот вопрос в двух словах?

С него сняли кафтан и обнажили грудь, сдернули рубашку к плечам. Сняли с пояса часы, с левой ноги башмак, вывернули карманы и обнажили левое колено. Снова повели куда-то с завязанными глазами, дали в руки молоток и приказали ударить о дверь, которую он нащупал свободной рукой, три раза, после чего дверь, неприятно заскрипев, отворилась. С него сняли повязку и закрыли в темнице, где на столе светился череп и лежала книга. Он пробыл тут довольно долго, рассеянно перелистывая книгу, оказавшуюся Библией, и удивляясь собственной впечатлительности и необычному душевному состоянию. Вдруг за спиной послышался голос:

– Читайте со страницы, на коей раскрыта книга сия.

Он прочитал: «После чего Иисус вышел и увидел мытаря, именем Левия, сидящего у сбора пошлин, и говорит ему: следуй за мною. И он, оставив все, встал и последовал за ним».

– Истолкуйте прочитанное, – послышался голос.

– Слово бывает всемогущим, – отвечал Рибас.

– Что вы думаете при этом?

– Есть ли в вашей ложе сборщик податей?

– Вы бедны?

– Нет.

Он три раза оказывался в темницах, открывающихся после троекратного стука молотком. Его заставили прыгать с завязанными глазами через ямы, преодолевать рвы. Потом ввели в прохладное и, видимо, большое помещение, где, как он понял, было много людей. Его расспросили: кто он и откуда, сняли повязку – возле своей обнаженной груди Рибас увидел три меча, а по груди текла кровь. Когда и кто рассек кожу он не мог понять. Густеющую кровь соскребли в чашу, протерли грудь губкой и он повторял за кем-то слова клятвы:

– Жертвую именем и жизнью во имя братства. Присягаю братству, присягаю тайнам, присягаю навечно. Изменю – предам душу вечному проклятью, а тело – смерти от суда братьев.

Ему велели выйти и одеться. Когда он вернулся, его провели по ковру со странными узорами, среди присутствующих он не мог узнать даже Виктора – свет шел из черепа на столе, где лежали молоток, линейка и циркуль. Незакомые люди троекратно обнимали Рибаса, затем указали его место и объявили, что он возведен в степень учеников и товарищей. Потом начался странный разговор, в котором новообращенный не мог уловить никакого смысла, но вдруг почувствовал себя уставшим, как от тяжких трудов.

Вступление в гагаринскую ложу оказалось удачным, так как король шведский Густав III сразу после этого прибыл в Петербург. Придворные яхты вместе с фрегатом «Святой Марк», которым командовал далеко не святой знакомец Рибаса по Италии Марк Войнович, встречали шведского цезаря у Березовых островов. Марк Иванович недавно вернулся из Ливорно, и Рибас только намеревался встретиться с ним.

Екатерина приняла короля в тронном зале. Бецкий сопровождал его в Академию художеств, Петергоф и Ораниенбаум, где демонстрировал успехи в живописи и строительстве. Густава III чрезвычайно заинтересовало то обстоятельство, что отец Бецкого Иван Трубецкой был пленен шведами под Нарвой в 1700 году в числе 780 офицеров, прожил в Швеции восемнадцать лет, пробовал бежать и за его поимку назначили четыре тысячи, посадили в стокгольмские казематы, но именно в это время появился на свет мальчик, которого воспитывала не мать-баронесса, а Ирина Нарышкина, законная жена Трубецкого, приехавшая к плененному мужу в Стокгольм из терема. Ваня учился в шведском кадетском корпусе, стоял на часах при шведском знамени и ходил в ночные караулы.

Густав III весьма тепло отнесся к полушведу Ивану Ивановичу.

– Ваша академия – величайшая в мире. Ваши дворцы сравнимы лишь с эллинскими, – рассыпался в похвалах король. В шляхетском корпусе Густав онемел: кадеты маневрировали, стреляли, рыли ретрашементы, брали крепость. Это были учения, но завтра все могло быть по-настоящему.

Ночью, тайно, Густав посетил гагаринскую ложу, где масон Рибас слушал его речь, посвященную не столько нравственному самопознанию, сколько необходимости приобщать к шведско-масонским догматам цезарей мира сего. Позже Виктор сказал:

– Он встречался с Павлом, передал ему масонские книги с явной целью сколотить крепкую прошведскую партию в Петербурге.

Бецкий по-своему истолковал визит короля:

– Густав приезжал, чтобы мы помогли ему сберечь шведскую Померанию от притязаний Фридриха II. Наследник Павел жаловался Никите Панину, что король нелестно отзывался о его кумире – Фридрихе.

Так или иначе, но вступление Рибаса в ложу ничем не сказывалось на его карьере. Более того, оно было ознаменовано неслыханной ночной бурей. Утром кадеты прилипли к окнам, стараясь разглядеть любское судно с яблоками, вынесенное на Васильевский отров. Другой купеческий корабль бушпритом въехал в Зимний дворец. По Невскому ходили шлюпки, плавали дома и заборы, а одна изба переплыла Неву. В саду кадетского корпуса буря разметала беседки, павильоны, гроты. В Летнем саду, где регулярный стиль сменился пейзажным и деревья перестали подрезать, их вывернуло с корнями. Многие скульптуры погибли. «Венеру Таврическую», которую еще Петр I выменял на мощи святой Бригитты, успели спасти.

Со шпиля собора Петра и Павла ураган сорвал крылатого ангела, и очевидцы утверждали, что он перелетел Неву и спрятался в покоях императрицы. Генерал-фельдмаршал Голицын из необозримых просторов своей фантазии извлек идею: устроить в городе фонтаны, «кои вытянув воду с улиц, кидали бы ее в облака». Но государыня усомнилась: если не будет ветра, «ожидать надлежит великих дождей». Одним словом, фонтаны так и не заработали, но мысль у людей била ключей.

Этого нельзя была сказать о жизни майора Рибаса. Правда, вскоре его возвели в степень полноправного брата ложи, посвятив в масонские символы и иероглифику. Фигурой прямоугольника обозначалась сама масонская ложа, длина которой от востока до запада, ширина от севера до юга, высота от земли до неба, глубина – от земли до ее центра. Это знаменовало всеобщность и универсальность масонства. Ложу часто называли Соломоновым храмом, ибо он возвел его не только для последователей Моисея, но для людей всякого вероисповедания. Рибас узнал, что ему предстоит познать невидимое через видимое, духовное через телесное.

Объяснились и странности обряда посвящения. Лишение кафтана и ценностей означали ничтожность внешнего блеска. Необутая левая нога – символ дружбы и взаимопонимания. Обнаженное колено олицетворяло собственное бессилие и надежду на братство. Линейка означала равенство, циркуль напоминал о необходимости управлять своими действиями, молоток – символ молчания, повиновения, совести. Все это было любопытно, но Рибас путался в значениях наугольников, лопаточек, семисвечников, диких камней, колонн, ступеней, столбов, гробов, костей, чертежных досок и… пеликанов. Правда, легко запомнил, что круглая шляпа означает равенство, а где равенство – там уж и свобода.

– Не смейтесь, – увещевал Рибаса Виктор. – Это все внешнее. А первое старание масонов состоит в том, чтобы разбудить общество, заронить в него зерна недовольства окружающим, увлечь стремлением к лучшему. Масоны содержат на свои деньги студентов, посылают учеников заграницу, открывают народные училища, издают книги, журналы, создают библиотеки, защищают униженных, голодных и обездоленных. Для теперешнего состояния России все это неоценимо.

– Но как я могу участвовать во всем этом? – спрашивал Рибас.

– Вы уже участвуете своими денежными взносами, – отвечал Виктор.

Два обстоятельства отвлекли на некоторое время господина майора от масонских забот. Первое состояло в том, что в корпусе его назначили цензором, в обязанности которого входило составлять списки кадетов с отметками их успехов перед экзаменами, чтобы экзаменаторы были осведомлены «к чему природа их приглашает». У цензора голова шла кругом от минимальных и максимальных баллов, изобретенных Бецким. За знание грамматики полагалось воспитаннику от одного до девяносто восьми баллов. За успехи в физике и арифметике от одного до ста двадцати. А за российское письмо почему-то начислялись баллы от одной восьмой до двух. Цензор складывал число баллов и определял лучших кадетов. Алеша Бобринский был не в их числе.

Второе обстоятельство, весьма важное для новоиспеченного цензора, заключалось в том, что в Петербург, наконец, прибыл первый неаполитанский посланник Муцио де Гаэта герцог Сан-Никола. Дон Михаил писал сыну, что герцог Сан-Никола с большой неохотой согласился вступить в эту должность. Образованнейший человек, он предпочитал книги живой беседе и любил уединение. Выждав, пока пройдут официальные приемы, Рибас отправился к посланнику.

Сан-Никола оказался обаятельным человеком с внимательно-улыбчивым лицом. Встретил Рибаса без парика, в шлафроке, темные вьющиеся волосы, зачесанные назад, подчеркивали необычайно высокий лоб. После нескольких фраз на итальянском, герцог спросил на чистейшем русском:

– Давно ли вы живете в России?

– Шесть лет, – машинально ответил Рибас и спросил в свою очередь:

– Вы знаете русский?

– К несчастью. Да, к несчастью, выучить любой язык для меня не составляет никакого труда, – отвечал герцог. – Когда королева узнала об этом, меня и назначили послом в Россию. Правда, в Вене я взял несколько уроков у графа Разумовского.

– Поразительно. Вы будете иметь успех у русской императрицы.

– Я его уже имею, – грустно сказал Сан-Никола. – На ближайшие полгода я приглашен на все праздники, торжества и балы. Ни одного свободного дня!

– Для вашей миссии это прекрасно.

– Но не лично для меня. Я заинтересовался совершенно неизвестной в Европе российской словесностью и хотел бы переводить труды русских сочинителей. Вы знаете Хераскова?

– Нет.

– Я тоже. Воспитанник императрицы Александр Ланской дал мне несколько его сочинений. Весьма занимательно.

Стол герцога был завален русскими книгами, газетами и журналами, среди которых Рибас заметил только что начавшие выходить «Санктпетербургский вестник» и «Санктпетербургское еженедельное приложение».

«Не удивлюсь, что в скором времени неаполитанский посол заткнет за пояс весь дипломатический корпус», – подумал Рибас.

– Я знаю вашу историю, – вдруг заявил Сан-Никола. – И, чтобы меж нами не было недоразумения, скажу больше: Ризелли встречался со мной в Неаполе и просил об одолжении: узнать и сообщить ему, что вы делаете в Северной Пальмире, чем живете и каковы ваши намерения.

– Благодарю вас за откровенность.

– Мне написать ему о вас?

– Как вы сочтете нужным.

– Я думаю, это стоит сделать, – сказал, раздумывая, герцог. – Ваше положение при русском дворе прочно. Вас ждет блестящая карьера. Ризелли пора прикусить язык. Им пора знать, что у вас высокие покровители.

– Благодарю.

Сан-Никола принял приглашение отобедать у Бецкого, а Рибас в мыслях повторял слова герцога: «Вас ждет блестящая карьера», – и восклицал про себя: «На черт побери, на какой стезе я ее совершу, если все, что я ни начинаю, кончается ничем!»

У наследника Павла родился сын, и восприемницей его была венценосная бабушка, а в доме Бецкого не без иронии читали аллегорические стихи из «Санктпетербургских ведомостей»: «В счастливых областях России, чрез плод от Павла и Марии, с Олимпом свой ровняют край». Плод нарекли Александром, и Настя заявила, что имя выбрано вследствие нежных отношений Александра Ланского и императрицы.

Герцог Сан-Никола сделался любимцем Екатерины, а уж «воспитанник» Ланской в нем души не чаял. Своему статскому советнику Мельхиору Гримму императрица писала в Париж: «Я вовсе не буде рада отъезду дюка Сан-Никола. Он сделался близким другом генерала Ланского. Уходя, он запирает его на ключ у себя в библиотеке с тем, чтобы по возвращении с ним видеться… мне бы хотелось, чтобы неаполитанский двор не отзывал его отсюда».

Петербургский климат вмешался в отношения неаполитанского посланника и Екатерины. И, несмотря на милости государыни, климат брал верх. Сан-Никола бомбардировал Неаполь письмами с просьбой отозвать его и скрашивал томительное ожидание переводами нравственно-воспитательных эссе Екатерины, которые она сочиняла для своего внука Александра. Государыня восхищалась тем, что Сан-Никола «говорил по-русски, как русский», поэтому и его переводы из Хераскова знатоки считали столь изящными, сколь и точными.

«Вас ждет блестящая карьера», – часто вспоминал Рибас слова Сан-Никола. «Уж не поприще ли масонства, где я уже имею учеников», – усмехался он. Бецкого пока вполне устраивало, что его зять вхож в Зимний, с успехом опекает Бобринского и имеет славу находчивого человека. Но это никак не устраивало господина майора, и у него возник простой план. Русские офицеры для лучшей выучки часто направлялись в Англию, где их определяли во флотские службы. Николай Мордвинов, над которым на памятном балу подтрунивали, что он сам себе адьютант, теперь плавал у берегов Америки… и свежие норд-осты воображения наполнили нетерпеливые паруса господина майора.

Он отправился к Бецкому, почти бегом взбежал на второй этаж, но увидел постное лицо секретаря Хозикова. В доме было непривычно тихо.

– Что случилось? – спросил он у секретаря.

– Умер, – был ответ.

– Кто умер?

Марк Антонович всплеснул руками, махнул в сторону кабинета и, ни слова не говоря, раскрыл перед ним двери. «Господи, да неужели…» – мелькнуло в голове Рибаса, но Бецкий сидел за столом, опустив голову на руку. Через минуту выяснилось, что умер Вольтер. Известие о смерти великого отшельника-энциклопедиста пришло только что, и Бецкий объявил в доме траур. Говорить с ним об отъезде в Англию не имело смысла. Иван Иванович собирался к императрице в Царское село, говорил, что племянница Вольтера продает его вещи, а, главное, библиотеку.

– Я думаю, она купит ее, – говорил Бецкий. – И украсит Эрмитаж прекрасной гужоновской скульптурой моего незабвенного друга.

Проводив безутешного Ивана Ивановича к карете, Рибас отправился по Дворцовой набережной пешком и увидел напротив Зимнего ошвартованные галеры. Среди офицеров и суетящейся команды он различил знакомую крепко скроенную фигуру Марка Войновича. Обрадовавшись встрече, они коротко переговорили, и вечером Марк Иванович был у Рибаса в кадетском. За ужином вспоминали Италию.

– На своей «Славе» я из Средиземного плавал в Черное море, – рассказывал Войнович. – До самой Тавриды и назад через Босфор и Дарданеллы. Конечно, для турок мы выставили коммерческую цель плавания. Но на самом деле наши сканечные журналы – клад для Адмиралтейства. И берега, и проливы в них подробно описаны.

В Петербурге Войнович состоял среди офицеров на шлюпке ее величества. О проекте Рибаса отправиться в Англию отозвался скептически. Все время говорил о» Тавриде, Крымском ханстве, сетовал:

– Жаль, что Алексей Орлов отошел от дел. Потемкин суетлив. Орлов в Новороссии быстро бы навел порядок.

– В корпусе мне совсем невмоготу, – сказал Рибас. – Нет, я отлично устроен. Но… Что вы мне посоветуете?

– Конечно же, Новороссию, – убежденно ответил Войнович. – Это клад для людей, ищущих дела.

Непредвиденные события заставили на время забыть о всех планах. Письмо Дона Михаила о приезде Эммануила задержалось в пути, и брат свалился на Рибаса, как снег на голову.

– Ты мне обещал, что я буду рядом с тобой. Я приехал.

Рибас откровенно любовался Эммануилом. Они не были похожи. Волевое, но отнюдь не лишенное приятного обаяния лицо господина майора, его стать, в которой угадывалась большая физическая сила – все это Рибас унаследовал от отца. Эммануил, напротив, мягкими чертами лица, хрупкостью юношеской фигуры напоминал мать. Рибас поселил его у себя в корпусе, начал хлопоты по устройству брата в какую-нибудь службу и тут впервые пригодились его масонские связи. Генерал масон Мелиссино, которому замолвили слово о брате масона Рибаса, принял его поручиком в кадетский корпус. Эммануил был в восторге, и брат отвез его на кадетском тарантасе через Тучков мост на соседний Петровский остров, где у реки Ждановки расположились неказистые строения артиллерийского корпуса, а на плацу стояли четыре пушки в красных лафетах. Служба брата началась в роте воспитанников первого возраста.

С приездом брата господин майор ясно осознал: минуло три года! И чем они были заполнены? Составлением бесконечных списков кадет, масонскими бдениями, визитами Екатерины к Бецкому, во время которых воспитанники корпуса представляли французские оперы-комик, посещениями оперного дома, где арапчонок Азор играл африканского вельможу и раздавал особые билеты, по которым доверенных лиц пропускали в покои Екатерины, а там у карточных столов стояли ящики с бриллиантами, каждый в один карат, и при игре в макао, когда выходила девятка, выигравший брал из ящика один бриллиант… Три года пролетели, а вспоминались лишь неудачи, бесконечные дождливые дни, эрмитажные собрания, на которых статс-секретарь Безбородко внимательно прислушивался к беседам, и если кто-то говорил: «На Волге поймали сома, а в нем нашли гусли, ногу в сафьяновом сапоге и коробочку с толчеными французскими мухами от укуса бешеных собак», такого господина вели к императрице, он повторял свою историю, и с него брали десять копеек медью за вранье, деньги опускали в специальную копилку, которой заведовал статс-секретарь. При этом Екатерина говорила:

– Люблю послушать превосходное вранье.

– Тогда пригласите в Эрмитаж первый департамент Сената и будете довольны, – отвечал Безбородко, а государыня смеялась: первый департамент заведывал полицией.

В эти годы Гименей перестал тревожить стариковский сон Бецкого. Настя сумела отдалить от него юную Глафиру, и генерал отвел ее под венец. Она вышла замуж за Алексея Ржевского – человека статского и сочинителя стихов. В эти годы Алеша Бобринский превратился в шестнадцатилетнего замкнутого и скрытного юношу, изучающего военные науки и закон божий, и легко краснеющего на балах под взглядами юных смольнянок. В эти годы неаполитанец де Рибас одолел крепость под названием русский язык и узнал весь Петербург. Но заглядывая себе в душу, он находил беспокойство и неудовлетворение.

Начало 1779 года не предвещало никаких перемен. Потемкин дал маскарадец в Аничковом дворце, где галерею обставил тропическими растениями и ароматными цветами «разных родов в чрезвычайном множестве», а на обеденном столе поставил «монумент в достопамятство города Херсона, воздвигнутого великой Екатериной».

В марте случилось неожиданное. Разыскивая свой экипаж возле оперного дома, Рибас был остановлен женщиной, которая отворила дверцу наемной кареты и сказала по-итальянски:

– Прошу вас о помощи.

– Всегда к вашим услугам.

Лицо женщины скрывала полумаска.

– Мне сейчас нужно ехать на маскарад, – сказала женщина, волнуясь. – Не могли бы вы поехать со мной?

Что и говорить – через секунду майор был в карете.

– Хочу спросить лишь об одном, чтобы отправиться с вами хоть на край света, – сказал он галантно. – На ваш маскарад можно пройти без костюма?

– О да, – она вдруг рассмеялась в круглую меховую муфту. Рибас удивился. Ехали молча. Затем женщина сказала:

– Не волнуйтесь. Мой край света совсем недалеко.

Карета остановилась, кавалер помог женщине выйти и увидел, что они остановились у дома Чичерина, возле овощной лавки итальянца Бертолотти. Женщина вошла внутрь и Рибас поспешил следом. Остро запахло пряностями и кофе. Лавка оказалась переоборудованной в кондитерскую. А из кухни вышел Руджеро – хозяин ливорнского «Тосканского лавра»! Женщина сняла полумаску, рассмеялась и растерянный кавалер узнал Сильвану.

– Черт возьми, где я?! – воскликнул господин майор.

– Подай гостю стул, – сказал Руджеро сестре. – Сеньора не держат ноги.

– «Тосканский лавр» переехал в Петербург?

– Я купил у Бертолотти его лавку, – ответил Руджеро. – Открыл кондитерскую. А название «Болонья» оставил.

Нечего и говорить, что Рибас засиделся здесь до полуночи. Тунцы и тосканское вино были великолепны, общество Сильваны неожиданно и приятно, только болтовня Руджеро о ливорнских новостях наводила на раздумья. По его словам, он выгодно продал свое заведение в Ливорно, на купеческом судне с солеными лимонами прибыл в Петербург, где и основал свое дело. Рибас не сомневался, что кто-то ссудил его необходимыми средствами, но воспоминания и тосканское с легкостью рассеяли тени подозрений. В полночь Сильвана вышла вместе с ним, он остановил ямщика.

– Ты будешь приходить? – спросила она.

– Непременно. Но скажи, Руджеро по-прежнему занимается тем, чем занимался в Ливорно?

– Наверно, – тихо ответила женщина.

– Он велел тебе привезти меня?

– Но я хотела тебя видеть. Прости за шутку с маскарадом, Джузеппе.

Следующее мартовское событие поразило Рибаса еще больше. Алеша брал уроки фехтования у итальянца Кумачино, прошедшего парижскую школу дуэлей. В три пополудни Рибас со своим воспитанником должен был отправиться на очередной обед у Бецкого, но Алеша задерживался. Господин майор отправился за ним и у дверей фехтовального класса услышал:

– Хорошо парировал тиерс!.. Не спешите. Держите корпус. Хорошо, чистым фланконадом!.. Отдохнем.

Это был голос Кумачино, занимавшегося с Алешей.

– Давно ли вы были у императрицы? – спросил Кумачино.

– Во вторник на прошлой неделе. – Отвечал Алеша.

– Обеспокоено ли чем-нибудь ее величество?

– Да. За шесть лет здесь построено всего семь кораблей.

– Мало, – сказал Кумачино. – А разве в Кронштадте не строят?

– А там всего шесть. Правда, ее величество была довольна, что в Архангельске строят восемнадцать кораблей и целых семьдесят галер.

Рибас замер: Алеша говорил о том, что составляло государственную тайну. Чем объяснить такое любопытство учителя фехтования?

– Но ведь и на Азове строят суда, – продолжал Кумачино.

– Я не знаю, – отвечал Алеша. – Но кажется, там много галиотов и мелких судов.

Рибас вошел в класс. Кумачино поклонился и отпустил ученика. Когда ехали к Бецкому, Рибас спросил:

– Кумачино хороший учитель?

– О, да, – восторженно отвечал воспитанник.

– Ты с ним дружишь?

– Мы разговариваем. Он много рассказывает о Париже.

– Как ты думаешь, какого он мнения обо мне?

– О вас мы не говорили. Кумачино мечтает служить при дворе, и его все там интересует.

«Может быть, разговор о строительстве флота случаен?» – подумал Рибас. С Бецким перед обедом он говорил о возможностях своего перевода в один из Новороссийских полков и поверг генерала в изумление:

– Чем вы недовольны, друг мой? Вас ценят при дворе, я доволен вами. Отчего вам не сидится в Петербурге?

– Как подумаю, что скоро в корпусе экзамены и снова придется заниматься писарским трудом…

– У меня для вас сюрприз, – отвечал Иван Иванович. – В корпусе вакантна должность надзирателя, и вы займете ее. А это чин подполковника.

«Ну что же, – подумал Рибас, – в России в армию увольняются чином выше. Значит, я уволюсь полковником. Это не так плохо».

На Святой неделе на сцене кадетского корпуса начало свои представления итальянское общество актеров. Придворный театр открылся лишь двадцать седьмого апреля, когда великая княгиня София-Доротея-Мария Федоровна разрешилась от бремени вторым сыном – Константином Павловичем. Любимец неаполитанского посланника Сан-Никола Херасков блеснул при дворе комедией «Ненавистник», высмеивавшей русские нравы на французский манер. В комедии герой Змеяд хотел жениться на хорошенькой Прияте, но любящий ее юноша Милад разрушал козни Змеяда под именем Стовида. Герцога Сан-Никола Рибас в театре не увидел – посланник болел.

Дождливое лето показалось Рибасу долгой зимой, но к августу его не только произвели в подполковники, а еще торжественно в парадном зале бывшего Меньшикового дворца в присутствии инспекторов, членов Совета корпуса, кадетов старшего возраста наградили золотым эмалированным восьмиконечным мальтийским крестом Иоанна Иерусалимского. Для Рибаса это был поистине сюрприз, ибо награждение держалось в тайне до самого последнего момента, и господин подполковник оценил старания Бецкого удержать его в Петербурге. Правда, после церемонии Рибас спросил у Ивана Ивановича:

– Что все это значит?

– Вы, мой друг, – отвечал генерал, – достойно споспешествовали установлению добрых отношений России с мальтийскими рыцарями.

– Когда же это было?

– Когда посланник великого магистра Рогана маркиз Сограмозо пребывал в Петербурге.

Итак, господина подполковника наградили рыцарским крестом за веселые ужины у танцовщицы Росси и прилежные посещения балета вместе с маркизом Сограмозо. Впрочем, Иван Иванович был более озабочен покупкой картин из коллекции премьер-министра Англии Роберта Уолпола, чем устройством любезного ему зятя. Из замка Хоутон-Холл прибыло сто девяносто восемь картин с английскими портретами и драгоценными фламандцами. Двор явился в Эрмитаж восхищаться «Пиром у Симона Фарисея» Рубенса, «Жертвоприношением Авраама» Рембрандта и «Птичьим концертом» Иорданса.

Рибас изредка бывал в кондитерской «Болонья», виделся с Сильваной, но связи с ней не возобновил по не совсем понятным для самого себя причинам. Смутные предчувствия удерживали его от этого шага, да и у Сильваны в кавалерах-итальянцах недостатка не было. Подозрения относительно учителя фехтования ничем не подтверждались, хотя господин подполковник постоянно расспрашивал Алешу о нем.

Слякотным ноябрем в благодатной столовой дома Бецкого, о которой лучше сказать, как об оазисе изысканных ароматов, слышался возмущенно-возбужденный говорок Насти:

– В городе давно ходят слухи о приезде Калиостро, а он, оказывается, уж давно в Петербурге!

– Где же он обосновался? – спросил Рибас, слышавший о Калиостро в ложе.

– Да совсем рядом, на Дворцовой, в доме генерал-поручика Виллера.

– Мне писали из Парижа об этом гражданине вселенной, – невнятно сказал Бецкий, тщательно пережевывая нежное мясо молодого козленка. – Говорят, он даже гнилую осину может превращать в золото.

– Это великий человек, великий врач, великий знаток душ, – страстно заявила Настя и сокрушалась, что граф Калиостро медлит с визитом.

– Мне писали, что в Прибалтике он представился как полковник-испанец, – сказал Иван Иванович.

– Ваш скепсис в данном случае неуместен, – протестовала Настя. – В его ложе, единственной в Европе, очень много женщин.

– В ложе или на ложе? – старый ловелас посмеялся игре слов.

Из дальнейших восклицаний, споров и утверждений Рибас узнал многое о человеке, который своими познаниями и чудесами покорил Лондон и Париж, а теперь пребывает в Петербурге с женой Лоренцой после того, как в курляндской Митаве переговорил с усопшими душами. В столице российской он ведет уединенную жизнь отшельника-химика и врача.

– Он вылечил двести человек из разных сословий и ни с кого не взял ни гроша за свое искусство, – утверждала Настя.

На другой день господин подполковник узнал, что жена отшельника очаровательная Лоренца была с визитом у Насти, и выяснилось, что заезжий врач живет на земле вот уже четыре тысячи лет, что в Германии он поднимал на ноги мертвецов и что самой Лоренце сорок, а выглядит она восемнадцатилетней смольнянкой, потому что ее муж владеет философским камнем и элексиром молодости. Рибас подумал, догадался и спросил:

– Ты купила камень или склянку элексира?

– Лоренца мне презентовала ее!

Нечего и говорить: Рибас стоял за то, чтобы Настя была молода и очаровательна вечно. Подвиги таинственного отшельника могли поразить кого угодно. Шарлотте фон Рекке, знатной девице-курляндке, он представил невероятное и опасное наслаждение беседовать с мертвецами и обещал, что со временем она будет употреблена для духовных путешествий по планетам, будет возведена в степень защитницы земли, а потом, как испытанная ученица, вознесется еще выше.

– Неужели императрица не удостоила его чести быть принятым при дворе?

– Ах, ее ум слишком практичен для того, чтобы понять все это, – был ответ.

Великий и скромный тысячелетний житель обители земной утверждал, что Моисей, Илия и Христос были создателями множества миров и что то же самое будут делать его ученики и последовательницы. Нужно только совершить первый шаг: отречься от всего вещественного и материального. В Курляндии он преподавал магическую демонологию по книге Моисея, и, не имея никаких доходов, жил в невероятной роскоши. После ужина имел обыкновение облегчать жизнь своих слуг и выбрасывать немытые золотые тарелки в окно. Нет, он не был царем Мидасом, который к чему не прикасался – все обращалось в звонкий металл, но размеры жемчужин и драгоценных камней мог увеличивать, когда того пожелает.

Бецкий заволновался, когда узнал, что Калиостро мог из ничего делать янтарь и плавить его. Для пополнения янтарной комнаты таланты мага пришлись бы как нельзя кстати.

Ивану Ивановичу стало известно, что курляндцы решили избрать Калиостро своим герцогом вместо Петра Бирона, которым были недовольны, и встревоженный Иван Иванович решил все открыть Екатерине во время послеобеденных чтений, но успокоился известием о том, что в семействе графов Медемов Калиостро признался, что он не только не Калиостро, но даже и не граф, а великое лицо, которому пока нельзя открыть истину человечеству. Но тайно от всех домашних Бецкий встретился с великим мистиком, пил с ним кофе с печеньем, говорил недолго, а потом объявил Хозикову, Насте, Рибасу и Миниху:

– Я могу сказать одно. Его французский плох, а итальянский вульгарен.

Тем не менее петребургские масоны заволновались: секретарь Екатерины Елагин полновластно завладел вниманием Калиостро, а охотников приобщаться графских тайн было множество. Тихой сапой маг и мистик приобрел вес в Петербурге. Светские дамы за элексир молодости платили большие деньги. Ажиотаж нарастал, и в конце концов в среде масонов стали распространять билеты на встречу с основателем египетской ложи. Один билет Рибас вручил своему ученику-масону корпусному лейтенанту Ливио, а с двумя другими отправился к Виктору Сулину.