Текст книги "Фармацевт"

Всё это, конечно, дела прошлые, и откуда Питеру было о них знать, ведь граф не любил особо распространяться о начале их романа с Фатимой. Если бы Питер знал, то, может быть, призадумался – стоит ли внаглую лезть к даме с таким боевым прошлым. Хотя… Навряд ли! Сейчас мозги у него были начисто отключены.

Так вот, леди Стэнфорд не стала испуганно звать на помощь, пытаться убежать от неожиданно свалившегося, как снег на голову, ополоумевшего поклонника или хотя бы уклониться от захвата. Как раз напротив! Фатима сделала короткий шажок навстречу Питеру и, словно бы даже нежно, прижалась к его груди. Затем последовало неуловимо быстрое и точное движение – правое колено Фатимы врезалось в пах незадачливого искателя амурных приключений. Благо свободный покрой домашнего платья легко позволил ей проделать этот трюк.

Между ног у Питера словно что-то взорвалось. Он со свистом втянул в себя воздух, сдавленно охнул. Невыносимая боль словно вытащила все кости из его тела, сделала его мягким, как тряпичная кукла. Глаза Питера вылезли из орбит, и он тяжело рухнул к ногам своей мачехи. Но сознания всё же не потерял: Фатима грамотно рассчитала силу удара, ей хотелось, чтобы Питер услышал напоследок пару фраз. Дело надо было довести до конца, чтобы хоть как-то обезопасить себя на будущее.

Она склонилась над поверженным Питером:

– Если ты, негодяй, ещё раз попытаешься вытворить что-либо подобное, то я просто сломаю тебе руку. Или обе руки.

Голос Фатимы был полон спокойного ледяного презрения, и Питер сразу же понял: это не пустая угроза. Сломает.

Старший сын графа Стэнфорда издал сдавленное рычание, достойное Минотавра по накалу прозвучавшей в нём злобы. Он с трудом приподнял голову, поднял затуманенный слезами взгляд на Фатиму.

– Я… Я ненавижу тебя! – слова с трудом вырывались изо рта, всё ещё сведённого судорогой боли. – Чтоб ты сдохла, гадина! Ты и твоё отродье… Я доберусь до тебя! Ты… ты пожалеешь, что родилась на свет!

Вот на такой мажорной ноте закончилась эта любовная сцена.

Перед хозяйкой Стэнфорд-холла вставал, однако, очень непростой вопрос: что делать дальше, как реагировать на этот дикий поступок Питера? Рассказать всё мужу? А он поверит ей? Не решит ли граф Уильям, что его жена из каких-то соображений желает очернить пасынка в отцовских глазах? Питер-то, само собой, будет всё отрицать, так что её слово против его слова! Если Питер достаточно умён, точнее хитёр, то он может попытаться перевернуть всё с ног на голову. Дескать, это развратная мачеха домогалась его, он решительно отказался, а она, чтобы отомстить… Ведь сколько имеется примеров, когда женщины подобным вот образом оговаривали чем-то досадивших им мужчин! Вон, хоть Ветхий Завет вспомнить, Книгу Бытие – историю Иосифа Прекрасного и жены египетского вельможи Потифара. Или трагедию дона Альфонсо, короля Кастилии времён Реконкисты и его супруги Изабеллы. Один к одному получается! Граф сейчас ещё толком не оправился от тяжёлых ран, как мужчина он практически несостоятелен и очень тяжело переживает это. Ведь может подумать, что молодой жене подобная ситуация стала нестерпима, вот она и попыталась разрешить её простейшим способом.

Нет, не может он так подумать! Фатима любила мужа и неплохо знала его. Почти наверняка граф поверит именно ей, сердце подсказывало ей это. Только вот что из этого выйдет?

Ничего хорошего. Последствия могут оказаться самыми ужасными.

Ещё раз: граф Стэнфорд тяжело болен, и года не прошло с того момента, как две афганские пули и перелом ноги поставили его буквально на грань жизни и смерти. Так вот, не загонит ли его известие о столь вероломном и подлом поведении собственного сына в ту самую могилу, которую он чудом миновал? Не убьёт ли его такое тяжёлое потрясение?

«Но хорошо, – продолжала рассуждать сама с собой Фатима, – допустим, что муж выдержит этот удар. Он сильный человек, так что, скорее всего, выдержит. И что Уильяму делать дальше? Он ведь не только сильный, он очень резкий, импульсивный человек с взрывным темпераментом. Убить, конечно, не убьёт. Прежде всего, я не позволю. Только… И не простит, и не сумеет сделать вид, что ничего не случилось. Разве он сможет жить с Питером под одной крышей после того, что узнает про него? Нет, не сможет!»

В подобных прогнозах леди Стэнфорд была абсолютно права. Граф прежде всего военный! Для людей его склада и воспитания в плоть и кровь въедается нехитрая максима: «Компромисс всегда обходится дороже, чем любая из альтернатив». Всё верно, на войне это действительно так. Когда имеешь дело с врагом и либо ты его, либо он тебя. Только вот в политике и в семейной жизни всё с точностью до наоборот! Поэтому-то настоящие, хорошие военные редко бывают хорошими же политиками, да и в семейной жизни обычно несчастливы. Разве что надо быть Юлием Цезарем или Наполеоном, но речь-то не о гениях!

Нет, на компромисс граф Стэнфорд не пойдёт, Питера не простит, а значит, выгонит его из Стэнфорд-холла. И какой же, на радость всем сплетникам Фламборо-Хед, разразится грандиозный скандал!..

«И опять же, – печально размышляла она, – Питер не станет молчать. Он постарается привлечь общественное мнение на свою сторону, и, несомненно, ему это удастся. Что будут думать все эти напыщенные сквайры из Фламборо-Хед? Что наглая чужеземка подчинила стареющего и больного графа своей воле, дьявольской интригой стравила отца и сына. И мотив такой гадости сразу же отыщется. Хотела, чтобы граф Стэнфорд выгнал старшего сына, лишил его наследства. Тогда и титул, и Стэнфорд-холл достанутся младшему, Ричарду. То есть сыну интриганки. Соседи и без того косятся на меня, а что же начнётся тогда? И каково будет мужу? Даже сейчас они не могут простить Уильяму женитьбы на мне, а если дело дойдёт до изгнания Питера… Продать Стэнфорд-холл, переехать в Шеффилд, Ноттингем или даже Лондон? Уильяму будет безумно трудно расстаться с родовым гнездом. Да в любом случае это не выход: молва догонит всюду».

Всё-таки удивительно умной оказалась эта молодая женщина! Попав в чужую страну, в чужую среду, она за каких-то семь лет прекрасно разобралась в нравах викторианской Англии, сделала совершенно правильные выводы. Это, кстати, доказывает, что тогда, в семьдесят девятом году, с её рассудком всё было более чем в порядке, всем бы уметь столь точно и ясно мыслить.

О, конечно же, на самом-то деле Фатима была ни в чём не виновата «перед Богом и людьми» и ни на секунду себя виноватой не считала. Она не давала пасынку ни малейших поводов для столь скотского поведения. Но Бог, как известно, не слишком торопится вынести свой вердикт, что до людей…

Беда в том, что люди очень часто не желают верить в то, что было на самом деле. Справедливо и обратное: зачастую они охотно верят в то, чего на самом деле не было. Неизвестно, что хуже – первое или второе.

Словом, проанализировав ситуацию, Фатима приняла решение: ничего о случившемся мужу не говорить. Но она прекрасно понимала, что теперь ненависть Питера к ней и её маленькому сыну возрастёт многократно. Питер тяжело оскорбил её, но ведь с его-то точки зрения это она нанесла ему оскорбление, ответив жёстким, даже жестоким отказом на его домогательства. Мало того – она унизила его. Такое не прощается и не забывается. И всё же Фатима решила, что у неё хватит сил, чтобы выносить тяжкий груз его ненависти. Да, она была храброй и умной женщиной, но время показало, что свои душевные силы она всё же переоценила.

Да и каково изо дня в день, год за годом встречаться под одним кровом с человеком, который ненавидит тебя до темноты в глазах, который желает тебе зла и погибели? Это ведь страшная психологическая нагрузка, и привыкнуть к такому невозможно. Всё равно что жить бок о бок с гремучей змеёй, которая в любой момент может ужалить, и не иметь возможности защитить себя, раздавить гадину. Это бы ещё ничего, у леди Стэнфорд был, как отмечалось, сильный характер. Но если при всём том знать наверняка, что наступит момент, когда змея непременно ужалит, что такой момент не за горами! В самом деле: стоит графу Уильяму умереть, а Питеру вступить в права наследства, и…

Стальные тросы нужно иметь вместо нервов, чтобы такое выдерживать.

…На следующее утро после безобразной сцены в коридоре Фатима встретилась с Питером за первым утренним завтраком. В Стэнфорд-холле старались придерживаться старинных йоркширских традиций, завтракали дважды…

Они сидели за столом втроём: граф Уильям, его жена и его старший сын. За последние полтора месяца здоровье графа несколько улучшилось, он уже мог с трудом, но самостоятельно передвигаться по дому. Четырёхлетний Дикки ещё досматривал последние сны.

Графа с самого раннего утра мучила стреляющая боль в искалеченной ноге. Он держался подчёркнуто прямо, по его внешнему виду нельзя было догадаться, как он страдает сейчас. Лишь мелкий бисер пота на высоком лбу Уильяма Стэнфорда говорил о том, что ему здорово не по себе, что к завтраку он вышел лишь для того, чтобы доказать себе – я могу, я не беспомощный калека и моя сила воли при мне!

Леди Стэнфорд выглядела просто прекрасно, она чем-то даже напоминала Муруганну – богиню вечной юности индуистского пантеона. Та же безмятежная улыбка, те же классически правильные черты лица, удивительной красоты руки, редкостное изящество каждого движения. Никто бы не догадался, что Фатима смогла заснуть лишь за час перед поздним ноябрьским рассветом, что за эту ночь она передумала немало горьких дум и приняла важное решение.

Зато Питер, сидевший напротив отца… Такие физиономии увидишь разве что у типов, страдающих жесточайшим похмельем. Бледное, как извёстка, лицо, покрасневшие глаза с набрякшими веками, под глазами – синеватые полукружья. Пересохшие губы, которые он постоянно нервно облизывал, не сознавая этого. Вот тут точно видно: ночь была бессонной… И сердце в груди дрожит, как овечий хвостик.

Есть от чего дрожать. Питера сейчас более всего волновал один-единственный вопрос. Остальные подождут.

Кинув быстрый взгляд на отца и мачеху, Питер облегчённо вздохнул, по выражению их лиц он понял: Фатима ничего не сказала отцу. Значит, теперь и не скажет! Это хорошо, самая главная опасность миновала, а с этой тварью он рано или поздно посчитается. Нет, мощная тяга к этой женщине, замешенная на вожделении, никуда не делась, она по-прежнему жгла Питера изнутри, точно раскалённые угли. Но теперь это чувство быстро перерождалось, мучительно переплавлялось в иную, ещё более сильную страсть. И то, что тяга всё же оставалась, делало эту страсть ещё сильнее и острее. О! Теперь это была не истеричная детская ненависть осиротевшего обиженного зверёныша, приправленная презрением к «туземке». После вчерашнего вечера, после того, как он, корчась от боли, ползал у её ног, после того, как он поймал полный ледяного презрения взгляд, всё стало куда серьёзнее!

Теперь Питер ненавидел Фатиму осознанно, как только может слабый мужчина ненавидеть женщину, сильную духом и телом, женщину, одержавшую над ним победу, оскорбившую и унизившую его. Ненавидел до головной боли и рвотных спазм. Он не мог спокойно смотреть в это лицо, отводил глаза, чтобы не выдать своих чувств.

Фатима повернула к нему спокойное, равнодушное лицо, сказала несколько слов, смысла которых он не понял: шумело в ушах. Она даже улыбнулась ему холодной и чуть насмешливой улыбкой.

Надо держать себя в руках! Нельзя, чтобы отец заметил резкие перемены в его поведении и настроении. Да и проклятой афганской ведьме незачем подслащивать победу! Это временная победа, посмотрим, кто посмеётся последним, кто и перед кем станет ползать на брюхе в конце концов.

«Именно, что ведьма, – подумал он, что есть сил стискивая зубы. – Как же я сразу не догадался?! Приворожила меня, чтобы затем отшвырнуть и растоптать. Вот таких и сжигали в благословенные старые времена. С каким бы удовольствием я в её костёр дровишек бы подбросил!..»

Нужно было что-то сказать ей в ответ. Всё равно что.

Голос Питера то и дело срывался на хрип от ненависти, которую он безуспешно пытался скрыть под внешне вежливыми фразами. В его налитых кровью глазах клубился мрак.

Граф Уильям, терзаемый жестокой болью и прикладывающий титанические усилия для того, чтобы близкие этого не видели, не заметил в поведении сына ничего особенного. Фатима заметила. Ещё бы!

«Теперь мне с этим жить, – потрясённо думала она. – Чем же такое может закончиться?!»

«Твой конец будет ужасен. Но его – ещё хуже. Ты умрёшь раньше. Но он ненадолго переживёт тебя».

Последние слова сами собой промелькнули у неё в голове. Она вздрогнула, чуть было не выронила чашку с чаем из рук. Что такое?! Чей это холодный металлический голос она сейчас услышала? Раньше с ней никогда ничего подобного не происходило, никаких чужих голосов… Надо прогнать его поскорее! Что сказал голос? Похоже на пророчество. Страшное пророчество – лучше бы оно никогда не сбывалось.

Права ли оказалась леди Стэнфорд, приняв решение скрыть от мужа безобразный поступок Питера? Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Порой лучше сразу вскрыть нарыв, пусть даже смертельно рискуя жизнью больного, нежели оставить «всё как есть». Одно можно утверждать наверняка: реши Фатима поступить по-другому, жизнь в Стэнфорд-холле пошла бы по совсем иному руслу и трагедии девяностого года не случилось бы. И, самое главное, Фатима, скорее всего, сохранила бы душевное здоровье и не попала бы под жутковатое влияние Ральфа Платтера. Правда, в таком случае и главного героя этого повествования, Ричарда Стэнфорда, ожидала бы совсем иная судьба.

За эти одиннадцать лет никто так и не узнал о глубинных истинных причинах лютой ненависти старшего сына графа к леди Стэнфорд. Разве что умный, хитрый и превосходно знающий человеческую натуру Генри Лайонелл имел на этот счёт свои предположения, но он молчал, понимая, что любое неосторожное слово, сказанное им своему приятелю Уильяму, может привести к неисчислимым бедам.

Своему сыну, когда мальчик уже вернулся в Стэнфорд-холл из Йорка, Фатима и словом не обмолвилась о гадком эпизоде шестилетней давности, о подлинных причинах исступлённой ненависти его старшего брата к ней самой и к Ричарду. Но Дик, редкостно наблюдательный и наделённый потрясающей интуицией, всё же смутно догадывался: что-то тут не так! Он не раз и не два перехватывал взгляды Питера на мать, наполненные злобной ненавистью с оттенком непонятной Дику тоски. И к ноябрю девяностого года, к моменту, когда перетянутая струна лопнула, погрузив Стэнфорд-холл в горе и ужас, Ричард вплотную приблизился к разгадке.

Это сыграло ведущую роль в том, что часть странного пророчества, внезапно прозвучавшего в голове Фатимы за утренним завтраком, та часть, что касалась судьбы Питера, сбылась на все сто процентов.

Старший сын графа Уильяма, Питер Стэнфорд умер страшной смертью.

Глава 4

Конечно же, Ральф Платтер, который хотел получить от леди Стэнфорд точно то же самое, что и Питер, подошёл к делу совсем другим образом. Это понятно: домашний учитель Ричарда не был взбалмошным подростком, одуревшим от переизбытка половых гормонов, кто-кто, а Платтер привык продумывать свои пути к цели до мельчайших деталей и не любил рисковать. Ни на какую взаимность со стороны Фатимы он не рассчитывал: ему хватило первых двух месяцев, проведённых в Стэнфорд-холле, чтобы понять: эта полубезумная красавица, несмотря ни на что, любит своего мужа, старого графа, и навряд ли собирается изменять ему. Дальнейшие два года лишь убедили его в этом. Да, с каждым месяцем характер графа Уильяма становился всё тяжелее, да, под влиянием всё увеличивающихся доз морфия его личность деградировала, да, его физическое состояние соответствовало семидесятилетнему старику. Даже сквозь дымку своей душевной болезни – а та тоже прогрессировала с каждым месяцем! – его супруга видела всё это. Но тем не менее классический прямой путь соблазнителя был для Платтера закрыт.

И не надо! Так даже интереснее. В холодной похоти Платтера, направленной на хозяйку Стэнфорд-холла, было что-то схожее с отношением охотника к редкой дичи. Трофей ведь тем ценнее, чем труднее им овладеть! К тому же Ральф Платтер не любил торопиться, было в нём что-то от леденящей терпеливости удава, подстерегающего свою жертву. Да и предвкушение удовольствия, медленный и продуманный путь к нему разве не самоценны?

Понятно, что мысль о физическом насилии даже не приходила Платтеру в голову. Это было бы ещё глупее и пошлее, чем дарить леди Стэнфорд букеты, писать ей сонеты, распевать серенады, падать перед ней на колени где-нибудь в саду у розового куста при луне и всё прочее…

Платтер задумал нечто куда более подлое. Тоже насилие. Но психическое! Нужно заполучить душу этой женщины, тогда с тем, чтобы заполучить её тело, не будет никаких проблем. Что же для этого необходимо? Время и Случай, совместное действие которых, как считал Ральф Платтер, недалёкие людишки называют Судьбой, а совсем полные дураки – Божественным Промыслом.

Временем он располагал: обучение Ричарда должно было продлиться никак не меньше пяти лет. Случай же представился изначально. Заключался он в пограничном психическом статусе несчастной Фатимы.

Платтер был не только отличным естественником, эрудированным и с глубокими знаниями, но и весьма неплохим практическим психологом. До чего же хочется иногда спросить у природы: почему она так часто наделяет талантами заведомых мерзавцев? Только ответа не дождёшься…

То, что леди Стэнфорд душевно нездорова (а вскоре будет окончательно психически больна!), Платтер тоже уразумел очень быстро. Кстати, в глазах Ральфа это отнюдь не являлось её недостатком, не снижало ценности будущего «охотничьего трофея». Как раз наоборот, это делало его влечение особенно пикантным, словно добавляло изысканную пряную приправу к приевшемуся блюду. Кстати сказать, в своих воззрениях на человеческую психику Платтер, сам того не зная, предвосхитил учение так называемой «Венской школы». Одним-двумя десятилетиями позже, на рубеже веков такие её адепты и всемирные знаменитости, как ученики Фрейда Альфред Адлер и Отто Рэнк, утверждали, что жизнь – всего лишь компромисс между тем, что нам хочется, и тем, что мы получаем, и в этой сделке всегда участвует страх. А мы лжём – все до единого, – чтобы справиться с этим страхом. Лжём о мире и о самих себе. Вся жизнь основана на фальши, и лишь её степень отличает здорового человека от сумасшедшего. Чего уж там, весьма жизнеутверждающий и возвышенный подход к вопросу. Платтер исповедовал очень сходные взгляды, так что займись он подобными проблемами более серьёзно и профессионально, глядишь, стал бы одним из родоначальников и столпов психоанализа. Есть такая забавная разновидность шаманства пополам с шарлатанством…

Самое интересное заключалось в том, что холодный аналитик и жёсткий прагматик Платтер не заметил, прозевал тот момент, когда зловещая атмосфера Стэнфорд-холла подействовала на него самого! Он ведь тоже по-своему сошёл с ума, приобрёл свою мономанию. Да, он отдавал себе отчёт в своих поступках, рассудок его был трезв, действия тщательно продуманы и просчитаны на несколько ходов вперёд, но всё равно его уже нельзя было назвать психически здоровым человеком. Уже через год-полтора желание во что бы то ни стало завладеть душой и телом леди Стэнфорд превратилось для Ральфа Платтера в самую настоящую навязчивую идею. Как добиться этого чисто технически? Самое бы лучшее – стать для неё чем-то вроде личного домашнего психотерапевта-консультанта. А почему бы и нет? Раз уж он домашний учитель её сына… Лишь бы против такой ненавязчивой психотерапевтической помощи, у которой то громадное преимущество, что исключена огласка, обеспечивается полная приватность, не возражал муж, граф Стэнфорд, его наниматель. Для этого необходимо понравиться графу, а затем, как бы между прочим, намекнуть ему на некоторые странности в поведении его жены и предложить свои услуги даже не в качестве врача, а так… консультанта. Ему ведь важна суть, а не название.

А суть позволит ему, не слишком торопясь, подобрать ключик к личности Фатимы! Ключик, а не грубую отмычку. И вот тогда он войдёт, оглядится по сторонам, будет решать, что следует выбросить, что оставить, а что переделать.

Отношения с обитателями Стэнфорд-холла у Платтера складывались своеобразно, однако так, что Ральфа, в принципе, устраивали. Они не создавали серьёзных проблем, это ли не главное?!

Это только дураки «решают возникшие проблемы». Умные люди ведут себя так, что никаких «проблем» у них не возникает. А уж если всё-таки возникают, то у других. Скажем, у Питера, который сразу проникся к учителю младшего брата глухой неприязнью, разговаривал с Платтером сквозь зубы и при одном виде Ральфа морщился, как от невыносимой кислятины. Платтер относился к Питеру с холодным и чуть высокомерным презрением, практически не замечал его. Дальнейшие события, кстати, показали, что зря Ральф начисто игнорировал старшего сына графа, относился к Питеру словно к пустому месту. Это стало одной из роковых ошибок учителя.

Почему Питер и Ральф, ровесники (Платтер был двумя годами старше), сразу стали так взаимно антипатичны? Наверное, одноимённые заряды отталкиваются не только в физике, а два этих человека глубинно очень походили друг на друга, хотя Платтер, несомненно, был куда умнее и воспитаннее. А быть может, было у обоих смутное предчувствие, что предстоит им столкнуться на тонком мостике, что висит над бездонной пропастью. А затем наперегонки бежать по той дорожке, по которой обратно никто не возвращался.

Была ведь и ещё одна причина, по которой Ральф смотрел на Питера Стэнфорда с пренебрежением и лёгкой брезгливостью, не принимал его всерьёз. Платтер всегда презирал тех, кто сознательно оглупляет и одурманивает себя, разрушает своё тело и свой мозг. Он не выносил пьянства и пьяниц, старался держаться от таких подальше. Сам Ральф совершенно не употреблял алкоголя. А вот Питер ко времени появления Ральфа в Стэнфорд-холле стремительно спивался, и если не стал ещё законченным алкоголиком, то был недалёк от этого. Пил старший сын графа почти ежедневно, зачастую по бутылке и более «Катти Сарк» или чего-то столь же крепкого, и к вечеру обычно плохо держался на ногах. Бывали у него и недельные запои, когда Питер целыми днями не выходил из своей комнаты.

Это началось лет пять назад, примерно через год после достославного «любовного свидания» в коридоре второго этажа.

Люди привыкают ко всему, но Питер не мог привыкнуть кое к каким вещам…

И вдруг он почти случайно обнаружил, что те угли, которые жгут его изнутри, ту жутковатую смесь из ненависти, оскорблённого достоинства и неудержимого влечения, которая колыхалась в нём, подступая к самому горлу, словом, весь этот ужас можно на время заглушить и загасить обыкновенным виски. Вот он и начал заглушать, всё чаще и чаще.

Граф пытался воспрепятствовать ему, но тщетно. Да и не было уже у графа Уильяма достаточных духовных сил для серьёзного противодействия.

Почему люди пьют? Да чтобы придать какую-то сносность существованию, чтобы разбавить спиртным чёрную меланхолию до хотя бы серого цвета. Чтобы, пусть на время, защититься от злобной абсурдности нашего мира. Чтобы не дать своей душе умереть от тяжёлой раны.

Когда душе так больно, то хорошо и такое лекарство. Всё лучше, чем в петлю лезть. Может быть и так. Только ведь алкоголизм похож на хищного зверя, редко кому удаётся приручить его, и никому не удаётся приручить до конца…

А как же смотрела на Ральфа Платтера леди Стэнфорд? Кем он был в её глазах?

Что ж, поначалу Фатима отнеслась к учителю своего сына равнодушно-приветливо. Причём скорее первое, чем второе. Но уже менее чем через год она стала нуждаться в Платтере сильнее и сильнее. Только этот человек мог как-то помочь ей справляться с всё учащавшимися приступами лютой депрессии, когда её начинали посещать мысли о самоубийстве. Или, что ещё хуже, короткими периодами истерического возбуждения. В такие периоды она почти переставала помнить себя, ей постоянно мерещились какие-то жуткие рожи, от которых хотелось то бежать на край света, то яростно сражаться с ними. Бывало и так, что приступ словно бы перебрасывал несчастную женщину на пятнадцать лет назад, в разорённый, истекающий кровью Парапомиз. Исчезали куда-то Англия, Йоркшир, Стэнфорд-холл, муж, сын… Снова вокруг враги, снова её берут в плен, чтобы подвергнуть чудовищным мучениям и издевательствам. Мир становился колючим и нагим, состоящим из острых углов и ломаных линий, болезненно ярким.

Очень жутко сходить с ума, понимая, что с тобой происходит. А Фатима понимала, и это только усиливало её душевные муки, расшатывало без того подорванную психику, толкало за черту. Как же яростно она хотела самостоятельно справиться с подступающим безумием, скрутить его, преодолеть!

Нет, не получалось.

И тут появлялся Ральф Платтер, с какими-то порошками и тинктурами, спокойно глядел своими светло-серыми глазами в её глаза, говорил что-то умиротворяющее… Ей становилось лучше. Точно после лютого мороза она вдруг попадала под тёплое одеяло. Вот только после таких лечебных процедур мир стремительно выцветал, леди Стэнфорд начинала воспринимать его словно бы через толстый слой воды. И куда-то исчезала столь присущая ей аналитическая точность и ясность мышления. Ей становилось всё как-то безразлично.

«Что ж, – вяло и нехотя думала она в такие минуты, – учитель Ричарда помогает мне удержаться на тонкой грани, не свалиться в безумие. Но почему я при этом так глупею? Почему я теряю волю? А-а… Не всё ли равно!»

В самом деле, почему? Такой вопрос задаст сначала самому себе, а потом своему учителю Дик Стэнфорд, но случится это несколько позже, когда ничего уже нельзя будет исправить…

Хозяину Стэнфорд-холла, графу Уильяму Ральф Платтер безоговорочно понравился. Во многом потому, что учитель Ричарда приложил максимум усилий для достижения такого результата. Граф занимал немаловажное место в его планах, а Платтер, когда ему это было выгодно, умел становиться на удивление обаятельным и симпатичным.

Графу Стэнфорду всегда доставляло удовольствие общаться с крепкими, весёлыми и красивыми людьми. До своего ранения и отставки полковник Стэнфорд сам был таким. А в Ральфе – шесть футов роста, у него превосходная осанка, отличная улыбка на все тридцать два здоровых зуба, приятный грудной баритон, раскатистый смех. Сразу видно, нечванливый и лишённый спеси человек, хоть умный и знающий. Сам граф Уильям, как подлинный аристократ, никогда не чванился своим титулом и древностью рода. Гордился, конечно, но это совсем другое дело. При этом граф с величайшим уважением смотрел на людей хорошо образованных, постигших науки, владеющих теми знаниями, которых у самого Уильяма Стэнфорда не было.

Графу очень не хватало простого человеческого общества. Каждый день к себе в гости Генри Лайонелла не зазовёшь. А Платтер с видимым удовольствием выслушивал рассказы графа, часто задавая очень дельные вопросы, играл с графом в шахматы, до которых Уильям Стэнфорд был большой охотник, сопровождал графа на недолгих пеших прогулках в окрестностях Стэнфорд-холла, обсуждал с ним политические вопросы.

Стоит заметить, что Платтер отнюдь не занимался тем, что примитивно льстил графу Уильяму и подстраивался под него. Граф был весьма неглупым и опытным человеком, такую примитивную тактику он распознал бы сразу, и Ральф достиг бы результатов, прямо противоположных желаемым. Но Платтер действительно интересовался историей второй афганской кампании, он в самом деле любил шахматы и неплохо играл в них. Да ведь и взгляды на политику у графа Стэнфорда и учителя его младшего сына были схожими.

Так, как-то раз, прочитав свежий номер «Таймс», Платтер зашёл в кабинет графа, чтобы поделиться впечатлениями:

– Как вам это понравится, сэр! Болтуны из парламентской оппозиции требуют отставки правительства. Их, видите ли, перестала устраивать социальная стратегия кабинета. Боятся резкого полевения тред-юнионистского движения. Чартисты их до колик перепугали. Ну не ослы ли?

– Социальная стратегия? – Граф Уильям недоумённо пожал плечами. – Это что за зверь такой? И кого вы называете ослами, мистер Платтер, правительство или оппозицию в палате общин? Или чартистов?

– Это не зверь, это эвфемизм, – криво усмехнулся Ральф. – Всё равно что вместо «пьяная харя» сказать: м-м… «лицо в нетрезвом состоянии». Словосочетание «внутренняя политика» звучит для большинства людей слишком похабно. Потому что понятие, которое оно обозначает, просто одиозно. Вот и придумали такой заменитель. Ослами же, сэр, я называю и тех, и других, и третьих.

– Совершенно с вами согласен, – кивнул Стэнфорд, усмехнувшись в ответ. – Шестьсот редкостных ослов, палата общин в полном составе. Палата лордов ещё хуже. А её глава, лорд-канцлер, это даже не осёл, к чему обижать несчастное четвероногое таким сравнением! И про похабство любой политики вы справедливо изволили выразиться. У наших политиков ни ума, ни совести отродясь не было, нет и не будет. Впрочем, не подумайте, что я такой скверный патриот. Точно то же самое я думаю о политиках всех времён и любых народов. Будьте любезны, мистер Платтер, принесите мне газету. Хочу сам прочесть заинтересовавшую вас статью.

Генри Лайонелл был не прав, когда думал, что его приятель не удосужился побеседовать по душам с нанятым им учителем. Отчего же, граф не раз говорил с Платтером и на отвлечённые темы. Просто у Ральфа хватало ума для того, чтобы не особо посвящать Стэнфорда в детали своей жизненной философии. Это Ральф с Лайонеллом себе расслабиться позволил, потому как ни с какой стороны в мистере Генри заинтересован не был. Ошибался Лайонелл и в том, что граф вовсе не замечает печальных изменений, происходящих с психикой его супруги. Стэнфорд замечал, он попросту не знал, чем в такой ситуации можно помочь, ведь об истинных, глубинных причинах душевного кризиса Фатимы граф не имел ни малейшего понятия. Так что несколько туманные предложения Платтера о неких «консультациях», наблюдении и мягкой «коррекции» он принял с благодарностью. Здесь Ральф Платтер весьма легко добился своей цели. Можно было заняться подбором ключика.

Так что Платтер не фальшивил, добиваясь расположения графа Стэнфорда. Правда, к наркоманам Ральф относился ничуть не лучше, чем к алкоголикам, но уж здесь пришлось сдерживать себя, стараться, чтобы Стэнфорд не понял – Платтер прекрасно осведомлен о его пороке.

Увы! К девяностому году граф Уильям превратился в законченного морфиниста, здесь Генри Лайонелл как в воду глядел, предупреждая друга о дороге в один конец. Зависимость закономерно переросла из чисто психической в физическую. Теперь граф в прямом смысле слова не мог жить без подкожных инъекций морфина. Дважды в сутки он вводил себе дозу наркотика, иначе…