Текст книги "Фармацевт"

Глава 5

Этот день Ричард Стэнфорд запомнил навсегда. В его дальнейшей жизни случалось всякое, в том числе и такое, что заставляло сердце Дика замирать от ужаса. Но такой всепоглощающей жути, такого чёрного безысходного отчаяния ему не доводилось испытать ни раньше, ни впоследствии.

Проснувшись довольно поздно, Дик в одиночестве позавтракал, оделся потеплее и вышел в сад Стэнфорд-холла. Он любил эти каждодневные прогулки по утрам и старался выходить в сад в любую погоду. Ричарду нравилось одиночество, ему было приятно неспешно брести по аллейке, обсаженной туей, среди яблоневых деревьев и кустов жимолости, рассеянно поглядывать по сторонам, вдыхая свежий воздух. В саду Ричарду хорошо думалось, настроение становилось спокойным и в то же время приподнятым.

Вчерашний вечер и первая половина ночи выдались очень влажными, сырой морской воздух стекал от мыса и посёлка Фламборо-Хед к Стэнфорд-холлу. Но ближе к утру резко похолодало. Морозный северный ветер в клочья растрепал облака. Яркое негреющее солнце засверкало на голубоватом бархате инея, на корочке тонкого наста.

Красота этого утра была завораживающей, нереальной какой-то! Ветви деревьев покрылись кристалликами инея, в солнечных лучах ледяные грани переливались красными, жёлтыми, синими огоньками чистейших спектральных тонов. Выглядело это феерически: словно радуга застыла, словно мелко крошенная бриллиантовая россыпь осыпала деревья и кусты. При взгляде на эту восхитительную красоту хотелось от души поблагодарить Господа Бога за отлично сделанную работу: творенье удалось ему на славу, ничего не скажешь! Правда, холод стоял такой, что хоть волков морозь. Для прибрежных районов Йоркшира такая погода на рубеже осени и зимы не слишком типична.

«Надо же, как любопытно, – думал Ричард, медленно шагая по извилистой песчаной дорожке, – чем-то это великолепие напоминает мне картину мира, когда я смотрю на него особым взглядом. Вот, скажем, эта яблоневая веточка… Как изумительно перебегает по ледяной корке цепочка солнечных бликов! И цвет меняется от алого к жёлто-оранжевому – там, где наледь толще. Немного похоже на то, как выглядит изнутри обычное масло… Забавно! Как всё же жаль, что я так пока и не встретил человека, с которым мог бы поделиться своей тайной! Который тоже может видеть и слышать вещества по-особому, который бы понял меня! Но, как знать, может быть, такая встреча ещё ждёт меня впереди?»

И тут неторопливые размышления Ричарда были прерваны. От особняка вдруг донёсся отчаянный человеческий крик. Кричала женщина.

«Мать! – молнией промелькнуло в мозгу у Ричарда. – Боже милостивый, что стряслось?!» Он опрометью бросился к дому.

Крик меж тем повторился, теперь он напоминал вой смертельно раненного животного, слышался в нём такой леденящий ужас, что у Дика волосы встали дыбом. Безумный вопль оборвался на высокой ноте, перешёл в надсадный хрип, когда Ричард, не помня себя, нырнул в парадную дверь особняка.

Расталкивая перепуганных, недоумевающих слуг, он промчался по первому этажу, метнулся к лестнице, не чуя под собой ног, буквально взлетел наверх. Сердце Ричарда гулко колотилось о рёбра. Он миновал дверь своей комнаты, пробежал по коридору мимо кабинета графа Уильяма, свернул в правое крыло здания, где располагались комнаты леди Стэнфорд.

И остановился, точно наткнувшись с разбега на невидимую стену. Картина, открывшаяся взгляду Ричарда, была настолько чудовищна, что его мозг первые несколько секунд отказывался воспринять и осмыслить её.

Дверь в комнату матери была широко распахнута, Фатима стояла на пороге, ухватившись обеими руками за косяк и раскачиваясь, словно под порывами ураганного ветра. Волосы, обычно уложенные в аккуратную причёску, были распущены, они тяжёлой чёрной волной падали на короткую ночную рубашку. Ноги леди Стэнфорд были босы и чуть ли не до колен густо забрызганы чем-то багровым.

Ричард шагнул вперёд. Прямо в кровавую лужу, медленно растекающуюся по коридору. Что это? Что это перед ним? Обо что он сейчас чуть не споткнулся?!

«Из человека не может вытечь столько крови, – отстранённо, даже как-то холодно подумал Дик. – Великие Небеса, не может!..»

Прямо под ногами леди Стэнфорд лежал Ральф Платтер.

Изуродованный труп Ральфа Платтера. Его правая рука, отсечённая на уровне локтя, откатилась шага на два, к стенке коридора. Из обрубка плеча уже ничего не текло, даже не сочилось. Покойники, как известно, не кровоточат. Ральф был гол, лишь бёдра его опоясывала какая-то тряпка, густо пропитавшаяся кровью и жутко вонючим содержимым тонкого кишечника. В тряпке Ричард с ужасом узнал домашнее платье матери. Салатно-зелёное, Дику оно всегда очень нравилось…

Нижняя часть туловища мистера Платтера была вскрыта, точно на анатомическом муляже, сизовато-розовые кишки вывалились наружу. Смерть наступила не более пяти минут назад, узлы кишок ещё судорожно подрагивали.

Голова Ральфа была практически полностью отсечена от туловища, чудовищной силы удар перерубил ему хребет возле самого затылка, на уровне второго позвонка, и лишь тонкая полоска кожи ещё связывала голову с телом, не позволяя ей откатиться в сторону.

А его лицо! Глаза Платтера уже успели потускнеть, но оставались открытыми. Он словно бы смотрел на Дика, упрекал его. Рот Ральфа перекосило предсмертной судорогой, и эта сардоническая усмешка долго преследовала Ричарда в кошмарных снах.

Рядом с трупом Платтера, в кровавой луже, которую уже не успевал впитывать пёстрый ширазский ковёр, лежал старый кавалерийский палаш графа Уильяма. Тот самый, которым полковник Стэнфорд сражался в своём последнем бою, под яростным солнцем Афганистана.

Сам граф стоял прямо напротив жены, шагах в трёх, так, что мёртвое тело Ральфа оказалось между ними. Графа колотило крупной дрожью, руки его ходили ходуном, учащённое дыхание со свистом срывалось с перекошенных посиневших губ. Выражение лица графа Стэнфорда было ужасным, такими обычно рисуют страдающих в преисподней грешников или восставших из могил мертвецов. Глазами, которые показались Ричарду красными, – так вздулась сеть жилок на белках, – отец глядел прямо себе под ноги, на обезображенный труп человека, только что убитого им. Смотрел и не видел.

Им, кем же ещё! Это Ричард понял сразу, как понял и то, за какой грех поплатился жизнью его учитель. Какие тут сомнения, мизансцена, представшая перед глазами Ричарда, была предельно откровенна в своём чудовищном бесстыдстве…

Дик услышал слабый охающий стон, с трудом повернул голову, точно будучи не в силах оторваться от кошмарной картины. Шагах в пяти от трупа Ричард увидел старшего брата, прислонившегося спиной к стенке коридора. Лицо Питера было бледным, даже с чуть зеленоватым оттенком, глаза выпучены, словно у висельника в петле, отвисшая нижняя челюсть подёргивалась. Ноги, похоже, уже почти не держали его, подламывались в коленях.

И точно: Питер оттолкнулся от стены, сделал два неверных шага, упал на четвереньки. Его скулящее постанывание сменилось судорожными булькающими звуками – Питера рвало.

Да, план старшего сыночка несчастного графа реализовался более чем успешно! Только вот душевных сил, чтобы смотреть в упор на последствия, у Питера не хватало. Правда, не ожидал он столь впечатляющих последствий…

Странно, однако из трёх человек, находящихся сейчас рядом с трупом, лишь пятнадцатилетний юноша сохранял какую-то ясность мышления, адекватность поведения. Ричард Стэнфорд не упал в обморок, осознав то, что видит, не убежал стремглав, даже не закрыл от ужаса глаза. Только сердце ему точно ледяной рукой сжало да мгновения вдруг обрели странную заторможенность, замедленный ритм. Дик шагнул вперёд, к отцу, чтобы поддержать графа Уильяма, не дать ему свалиться на пол коридора, в лужу крови.

Вновь протяжно и страшно, на одной нестерпимо высокой ноте закричала Фатима. С лестницы доносился топот ног: немногочисленные слуги, живущие в Стэнфорд-холле, одолели свой страх и теперь поднимались к месту кровавой трагедии.

«Всемогущий Боже! – потрясённо подумал Ричард. – Сейчас они поднимутся сюда, увидят этот кошмар… Ведь всё поймут! Впрочем, разве такое скроешь… Мой отец сделался убийцей… Надо посылать кого-то в Фламборо-Хед, за полицией. Коронер из Йорка появится позже, разве что к вечеру. Надо срочно связаться с мистером Лайонеллом, если сейчас кто-то может нам помочь, то только он. Но почему, каким трижды проклятым чудом отец оказался в это утреннее время здесь, около комнат матери?! В эти часы он никогда не выходит из своих покоев, спальни или кабинета. И я знаю, почему! У отца начинается утренняя ломка, он колет себе очередную дозу наркотика и забывается на какое-то время, уходит в свой мир. Почему, провались я пропадом, дверь в комнату матери оказалась открытой настежь? Что делает здесь Питер? Прибежал на крик? Откуда взялся палаш?»

Впрочем, относительно палаша Ричард догадался сразу. Небольшая, но подобранная со вкусом и знанием дела коллекция холодного оружия занимала одну из стен гостиной. Сабли и палаши, шпаги, рапиры, кинжалы висели прямо под родовым гербом Стэнфордов – вставшей на дыбы белой лошадью в красном поле. А гостиная располагалась по другую сторону коридора, чуть наискось от покоев леди Стэнфорд.

Мышление Ричарда вновь демонстрировало свои уникальные качества. Дик был потрясён до глубины души, сердце стучало с перебоями, сбиваясь с обычного ритма, ощутимо кружилась голова, поташнивало, но какая-то часть его мозга, даже в обстановке запредельного кровавого кошмара, сохраняла способность к холодному и точному анализу. А секунды всё продолжали двигаться медленно, как осенние мухи, словно предоставляя Ричарду возможность предварительного осмысления произошедшей трагедии.

«Итак, – думал Ричард, пытаясь мысленно реконструировать случившееся, – отец каким-то образом застал Платтера и мать в такой ситуации, что ему сразу всё стало ясно. Затем на отца накатил приступ лютого бешенства, он впал во что-то, подобное боевому безумию берсерка. Отец бросился в гостиную, сорвал со стены первое попавшееся оружие… Одно странно: обычно он не может передвигаться достаточно быстро, мешает больная нога. Значит, может… Мало ли на что способен человек в состоянии сильнейшего душевного волнения!»

В этом своём рассуждении Ричард Стэнфорд был совершенно прав. В то время такие понятия, как «стресс» и «аффект», ещё не стали привычными, они только-только появились в психологии. Но уже тридцатью годами позже, после Первой мировой войны, стало известно и общепризнано: силы человека в момент мощного стресса возрастают многократно.

«А Ральф, по всей вероятности, струсил, – продолжал свою реконструкцию Ричард, – потерял от страха способность соображать. Платтер бросил мать, кинулся к двери, желая спастись бегством. Он ведь даже одеться не успел! Нет бы ему или матери использовать тот десяток секунд, когда отец бросился в гостиную за оружием, и запереть дверь на задвижку… Нет, отец, конечно, всё равно взломал бы дверь. Но самый страшный гнев, самый пик ярости у отца, скорее всего, успел бы притупиться, и, может быть, всё закончилось бы без крови. А так перепуганный Ральф выскочил прямо под удары взбешённого отца, у Платтера не было никаких шансов уцелеть. Какое несчастье, что я гулял по саду! Будь я в своей комнате, я бы услышал шум, кинулся бы сюда пятью минутами раньше, я бы успел остановить отца, помешать ему. Но… Питер?! Почему не остановил отца он? Когда брат появился здесь, у комнат матери, уже после развязки? Или он был рядом с отцом с самого начала?»

Почти помимо воли у Дика возникла мысль: «С отцом что-то не так, и дело здесь не в том, что он только что убил человека. Есть что-то ещё, я чувствую это. Что? Он же должен быть в состоянии наркотического транса, если, как обычно, укололся с утра морфием. Значит, не укололся? Тогда это могло добавить звериной ярости в его гнев. Такое уже случалось, даже самые невинные мелочи бесили его до исступления, а тут такое… Понятно, почему он кинулся в гостиную за палашом. Но что могло помешать ему уколоться своей обычной дозой? Или… кто мог помешать?»

Почему-то Ричарду почудилось, что он знает ответ. Но откуда вообще такие вопросы?

Все эти мысли промелькнули в голове у Ричарда за какие-то несколько секунд, но тут события вновь понеслись, как пришпоренная лошадь, и Дику стало не до размышлений.

Он подхватил едва держащегося на ногах отца за плечо, и тот обернулся к нему, посмотрел в глаза сына. Этот взгляд и прикосновение Ричарда словно бы вернули графа Уильяма в реальность. Лорд Стэнфорд резко дёрнулся, судорожным рывком повернул голову, вновь посмотрел вниз, себе под ноги. На этот раз он увидел! И не только увидел, граф понял, что произошло.

Граф Уильям Стэнфорд, полковник британской тяжёлой кавалерии в отставке, убивал не раз. Но одно дело, когда от твоей руки погибает вооружённый враг, когда это происходит на войне, в бою. Совсем другое, когда под ногами лежит искромсанный труп человека, которого ты знал, с которым разговаривал, сидел за одним столом, к которому даже испытывал симпатию. И жертва твоей безумной ярости даже не защищалась! Да, ярость и порыв гнева, неудержимого, как ураган, в чём-то, пусть даже во многом, оправданны. Но… До чего же ужасны последствия! Во что твоя рука превратила живого человека! В безобразный, истекающий кровью труп…

Для нормальных людей, не маньяков, не садистов, не убийц по природе – а есть, к несчастью, такие выродки! – подобная ситуация и её осознание предельно мучительны, почти нестерпимы.

Граф Стэнфорд зашатался ещё сильнее, лицо его мертвенно побледнело, мгновенно осунулось. Он глубоко, со всхлипом вздохнул… И уже не смог выдохнуть. Зубы невидимого зверя впились графу куда-то за грудину, клыки терзали его внутренности, причиняя адскую боль. Затем огненная волна боли докатилась до левой лопатки и руки, поднялась к шее, сдавив её безжалостным кольцом. Грудную клетку точно наискось охватил сжимающийся раскалённый обруч.

Ричард уже не мог удержать отца; глаза графа Уильяма закатились, он судорожно дёрнул руками, широко развел их, точно желая кого-то обнять, и рухнул вниз лицом прямо на окровавленный труп Ральфа Платтера.

К этому моменту в залитом кровью коридоре около дверей Фатимы стало уже многолюдно: пять перепуганных и ошеломлённых человек из обслуги Стэнфорд-холла бестолково метались взад-вперёд, с трудом поднялся с четверенек Питер и теперь, пошатываясь, медленно брёл к лестнице; не переставая кричала Фатима. Психика леди Стэнфорд подвергалась сейчас чудовищному давлению, последние душевные скрепы хрустели и рушились. Словно бы кто-то грубым и резким движением содрал присохший бинт с ещё не зарубцевавшейся раны. Шок оказался слишком силён для несчастной женщины, Фатима уже не могла сколько-нибудь реально воспринимать окружающий мир, для неё он стремительно распадался, и лишь чувство жуткого отчаяния и непереносимого ужаса ещё как-то связывало её с действительностью. Её мозг, всё, что осталось от структуры её личности, словно бы выжигало изнутри, но и впасть в спасительное беспамятство она никак не могла. Так корабль, получивший смертельную пробоину в днище, некоторое время ещё держится на плаву, но через несколько неумолимых мгновений на поверхности моря остаётся лишь воронка гибельного водоворота да обломки со щепками.

И вновь единственным человеком, способным в этом безумном круговороте действовать сколько-нибудь осмысленно, оказался Ричард Стэнфорд. Он мгновенно понял: отец умирает.

Ричард опустился на колени, измазав свои домашние брюки кровью, стараясь не касаться ещё тёплого трупа Ральфа, подсунул под плечи отца обе руки, перевернул потерявшего сознание графа на спину. Затем приник ухом к груди отца, услышал частое и неровное, срывающееся в нитку биение сердца.

В этот страшный момент произошёл мгновенный качественный прорыв, неожиданный скачок таинственных способностей Ричарда на новый уровень. Мало того, что Дик абсолютно точно понял: счёт времени пошёл уже не на минуты, а на секунды, сердце графа Уильяма вот-вот остановится. Ричард вдруг мысленно увидел, как бы он мог сейчас помочь умирающему отцу, вытащить его из разверзшейся могилы. Перед его внутренним взором словно бы предстала невзрачная травка с крупными бледно-жёлтыми цветами, пронизанными буроватыми жилками и собранными в однобокую кисть. Такая травка росла и в их саду, считаясь сорняком, цвела в середине лета. И на вересковых пустошах в окрестностях Фламборо-Хед встретить её было самым обычным делом.

Наперстянка! Ах, если бы у Дика была сейчас под рукой спиртовая вытяжка из этого обычного и невзрачного сорняка, или настой, или отвар, да хоть бы порошок сушёных листьев! Ведь он бы мог спасти отца!

Ричард, конечно, не мог знать, что через полвека сердечные гликозиды, выделенные из наперстянки, прежде всего гитоксин и дигитоксин, совершат подлинную революцию в кардиологии, позволят вытаскивать с того света безнадёжных больных после тяжелейших инфарктов. Да ведь и слово «инфаркт» в викторианской Англии никто бы не понял, в те времена говорили куда образнее: «разрыв сердца». Как раз то, что происходило сейчас с лордом Уильямом Стэнфордом… Спазм коронарных сосудов, а затем всё отсюда непреложно вытекающее. Классическая клиническая картина, хоть в учебник вставляй.

Дику просто ярко и в деталях представилось, как длинные и тонкие нити жемчужно-серого цвета, пахнувшие мускусом и лимоном, извиваются, словно крохотные змейки в потоке крови, подплывают к надорванному сердцу отца, мягко покрывают его спасительной пеленой ажурной пространственной решётки. И вот сердечный ритм выравнивается, движение крови становится стабильнее…

Но не было в руках у Дика нужного средства. Может быть, и хорошо, что не было? Да, примерно пятьдесят шансов из ста за то, что ему удалось бы спасти умирающего от острой сердечной недостаточности графа Уильяма. Вот только для чего спасти? Не для виселицы ли? Английская Фемида того времени отличалась немалой суровостью. Ни древность рода, ни военные заслуги, ни, наконец, смягчающие обстоятельства – сильное душевное волнение, мощнейший аффект – не спасли бы лорда Стэнфорда от вердикта присяжных «Виновен!». Слишком очевидной выглядела картина преступления. А дальше в силу вступил бы неумолимый закон, наказание же за умышленное убийство в Британской империи существовало только одно. Разве что на помилование Её Величества оставалось бы надеяться.

Только ведь не захотел бы граф Стэнфорд жить после того чудовищного обмана, свидетелем которого он стал. И убийство Платтера, пусть совершённое в пароксизме гнева, в невменяемом состоянии, вряд ли себе простил бы. Мир графа Уильяма необратимо рухнул, стоит ли влачить жалкое существование среди руин и развалин? А самое главное: не дожил бы несчастный граф до суда. В английских тюрьмах того времени не предусматривалось особого отношения к законченным морфинистам, никто бы не дал Уильяму Стэнфорду наркотик. И жизнь его почти наверняка закончилась бы в немыслимых муках абстинентной ломки.

Граф в руках Ричарда длинно, тягуче вздохнул, по его телу прошли подряд три судорожных волны. Начиналась агония, которая обещала не затянуться. Как долго может умирать человек?

Дыхание графа стало неглубоким, трепещущим. Грудь вздымалась чуть заметно, но очень часто.

Ричард, всё внимание которого было поглощено умирающим на его руках отцом, приподнял голову: что-то изменилось в окружающей обстановке. Что? Мысли двигались тяжело, точно продираясь сквозь вязкий и липкий студень с цветом и запахом свежей крови.

Тут Дик понял: стало тихо. Прервался леденящий душу крик матери. Но где же она? Дик только успел заметить промелькнувшую в щели закрывающейся двери ночную рубашку Фатимы. Затем резко щёлкнула вошедшая в проушину задвижка.

…Давно замечено: перед тем как погаснуть, пламя догорающей свечи вспыхивает на секунду или две особенно ярко. Так и леди Стэнфорд, прежде чем окончательно погрузиться в беспросветную бездну полного психического распада, вдруг на очень короткий срок обрела ясность сознания. Напоследок злая судьба преподнесла матери Ричарда такой вот страшный подарок. Пелена спала с неё, но только для того, чтобы обречь Фатиму на душевные муки чудовищного накала. За какое-то неуловимое мгновение мозг леди Стэнфорд точно продуло обжигающе холодным сквозняком, она мгновенно осознала ужас случившегося. А кроме того, Фатима сразу же поняла: её муж, который только что зарубил её любовника, сейчас умрёт и сам.

Это странно, это отдаёт мистикой, но жуткая смерть Ральфа Платтера, случившаяся у неё на глазах, точно освободила женщину от липких психологических пут, от паутины, которой так старательно обматывал Ральф её душу последние три года. Право же, невольно вспоминаются легенды о смерти колдуна, после которой жертва колдовства сбрасывает с себя злые чары. Только вот цена такого освобождения оказалась непомерно высокой, Фатима не хотела и не могла принять эту цену! Не могла она и оставаться здесь, на месте трагедии, не могла видеть труп Ральфа и корчащегося в агонии мужа, не могла вообще видеть других людей. Даже Ричарда, единственного дорогого и близкого человека, оставшегося у неё в этом безжалостном мире. Ей нужно было остаться одной, подобно тому, как смертельно раненному животному нужно заползти в нору… И точно так же, как такое животное, чисто инстинктивно, леди Стэнфорд отступила назад в свою комнату и захлопнула дверь.

В этот момент Ричард Стэнфорд совершил роковую ошибку, за которую корил себя всю оставшуюся жизнь. Нельзя было оставлять мать одну даже на короткий срок! Любой ценой, пусть взломав с помощью слуг дверь, необходимо было взять её под свой контроль, не давать ей свободы действий. Увы, даже люди с исключительно высоким интеллектом не застрахованы от ошибок, не могут предусмотреть всего, тем более в таких чудовищных по напряжению и трагизму ситуациях. Не стоит забывать и того, что Ричарду шёл всего лишь шестнадцатый год, он просто не успел накопить соответствующий жизненный опыт. Если бы в эти страшные минуты с ним рядом был Генри Лайонелл!

Да ведь и разорваться пополам Ричард не мог! Как раз в то мгновение, как мать щёлкнула задвижкой двери, тело графа вновь дёрнулось в руках Ричарда, он опустил глаза и вдруг встретил совершенно осмысленный взгляд отца. Снова сработало то же самое правило, что и в случае с леди Стэнфорд: догорающая свеча ярко вспыхивает перед самым концом! За несколько секунд до смерти к графу вернулось сознание и способность мыслить. Губы сэра Уильяма вдруг зашевелились, точно он пытался что-то сказать.

– Что? – Дик склонился к его лицу. – Что ты хочешь сказать, отец? Это я, твой Дикки. Что ты хочешь сказать?

Из уголка рта графа Стэнфорда потекла тоненькая карминная струйка.

– Зачем? – шёпот умирающего был едва слышен, губы и язык уже почти не слушались его. Но Ричард разобрал слова отца, последние слова, произнесённые графом Уильямом Стэнфордом на земле. – Зачем… Питер… показал… мне… это…

Тут тело отца вдруг обмякло в руках Ричарда, точно вытащили из него поддерживающий стержень, а лицо прямо на глазах неуловимо изменилось, помолодело и стало спокойно-величавым, точно кто-то могучий и добрый стёр с него печать безумного гнева, отчаяния, страдания.

Лорд и граф Уильям Спенсер Стэнфорд, отставной полковник армии Её Величества, отпрыск древнего и славного йоркширского рода, английский военный и аристократ, скончался.

Несколько минут Ричард беззвучно плакал, сжимая в руках мёртвое тело. Затем поднялся с колен, вытер слёзы. Природа и наследственность наделили Дика крепким характером, а годы, проведённые мальчиком в колледже Энтони Прайса, закалили его.

– Джон! – обратился он к дворецкому, который с растерянным и несчастным видом стоял чуть поодаль.

– Да, сэр? – почтительно обратился к нему пожилой слуга, которому безошибочное чутьё подсказало, что сейчас возможно только одно: исполнять приказы этого юноши.

– Спускайтесь в конюшню, седлайте Клеопатру и скачите в посёлок. В Фламборо-Хед. Дайте знать о случившемся тамошнему констеблю. Оттуда же телеграфируйте в Йорк, пусть муниципалитет пришлёт коронера. Затем отправьте ещё одну телеграмму, в Гулль, в адвокатскую контору мистера Лайонелла. Не останавливайтесь на подробностях, просто сообщите, что лорд Стэнфорд скончался, и присутствие его адвоката и душеприказчика срочно необходимо.

– Чьим именем подписать депеши? Именем сэра Питера? Вашим?

Ричард на мгновение задумался.

– Нет. Отправьте телеграммы от имени леди Стэнфорд. Она – по крайней мере пока – законная хозяйка этого дома. Не так ли?

– Конечно, сэр! – коротко кивнул дворецкий.

Трогать труп Платтера до прибытия констебля из Фламборо-Хед и коронного следователя – коронера – из Йорка не следовало, это Ричард прекрасно понимал. Но его отец умер естественной смертью! Если, конечно, такую смерть можно называть естественной… Негоже было оставлять тело умершего графа лежащим на трупе его жертвы, чувствовалось в таком положении что-то непередаваемо мерзкое. Ричард отдал короткое распоряжение.

Он сам и двое бледных, трясущихся слуг подняли покойного графа и понесли его в кабинет, где аккуратно положили на дубовый стол, за которым два года тому назад Уильям Стэнфорд принимал своего приятеля, Генри Лайонелла. Такие вот странные и зловещие переклички, жутковатые смысловые рифмы случаются порой в человеческой жизни.

И в смерти…

Здесь, в кабинете покойного отца, Ричард на несколько минут – быть может, они-то и оказались роковыми! – позабыл о леди Стэнфорд. Нет, подспудная тревога за мать продолжала огненным колёсиком крутиться в его подсознании, но мысли Ричарда пошли по другой тропке. У него никак не шли из головы предсмертные слова отца. О чём хотел сказать умирающий граф своему младшему сыну?

«Питер, – мрачно думал Ричард. – Отец назвал имя Питера. Что ещё я успел разобрать? Питер показал отцу «это». О чём мог думать отец, о чём сожалеть, зная, что через несколько мгновений предстанет перед судом Всевышнего? Только о том, что увидел и пережил десятью минутами ранее! О причине, по которой стал убийцей Ральфа. Значит, отец оказался перед дверью матери не случайно и дело здесь не обошлось без Питера. А я ведь ещё в тот кошмарный момент, только что увидев зарубленного Ральфа, смутно заподозрил что-то подобное! Но если это так, то Питер и есть истинный виновник случившегося!»

Тут взгляд Ричарда случайно упал на небольшой стаканчик богемского стекла, стоящий на столике около камина. Дик знал, что это за особенный стаканчик! В этом подобии мензурки граф Уильям разводил дистиллированной водой порошок морфия. Правильно, вот и шприц для подкожных инъекций лежит рядом. В стаканчике виднеются несколько капелек оставшегося раствора. Что же получается? Выходит, отец успел уколоться утренней дозой наркотика? Иначе капельки успели бы высохнуть за ночь! Но тогда граф не мог бы дойти до покоев жены, он сидел бы в кресле около камина, не в силах встать, погружённый в глубокий транс!

Привычно «перенастроив диапазоны», Ричард посмотрел на прозрачные капельки раствора своим особым взглядом.

Но стоп! Что такое?! Ему ли не знать, как выглядит «изнутри» проклятый белый порошок, отнимавший у отца разум и здоровье! Но сейчас он не видит ничего похожего! Где тёмно-лиловые шестичленные кольца, напоминающие пчелиные соты и душновато пахнущие вербеной? Где характерный, чуть вяжущий привкус во рту, который появлялся всегда, когда он глядел на морфий? Нет, ошибиться Ричард попросту не мог. Ведь он шаг за шагом проникал в потаённую структуру этого коварного вещества, он уже почти понял, что и как надо изменить в его внутреннем строении, чтобы сделать его безопасным, чтобы спасти отца и многие тысячи других людей, угодивших в наркотическую западню.

А сейчас он видит цепочку бело-голубых овалов, закрученную в причудливую спираль, пронзительно пахнущую рутой! Он ещё не знает, что это за вещество, но совершенно ясно видит: оно не имеет никакого отношения к опиатам. Ричард уверен: это вещество совершенно безвредно для человека и никакого наркотического эффекта вызвать не может. Но тогда оно не может и успокоить адские мучения наркотической ломки, ведь так?!

Но если для обычного человеческого взгляда неизвестное пока вещество внешне неотличимо от морфия, такой же белый мелкокристаллический порошок, то граф легко мог обмануться. То есть вместо наркотика он ввёл себе под кожу раствор безвредного и неактивного вещества и стал ждать, когда же придёт желанное избавление от абстиненции. Понятно, что ничего он не дождался. Это привело его в самое скверное расположение духа, разгневало до последней крайности ещё до того, как он своими глазами увидел, чем занимаются его супруга и домашний учитель его младшего сына. Порой не надо трясти гору, чтобы вызвать всесокрушающую лавину, достаточно уронить одну-единственную снежинку, но в нужное время и в нужном месте. В данном же случае было, фигурально выражаясь, и падение снежинки, и сотрясение горы. Лавина не заставила себя ждать!

Но не чудом же в стаканчике оказался раствор не морфия, а чего-то совсем иного? Не случается таких чудес.

«Та-ак, – предельно мрачно рассуждал про себя Ричард, – получается, что порошок морфия был подменён, иного объяснения просто не существует. Совершить такую подмену не составляло особой сложности: отец держал запас наркотика, расфасованный по дозам в бумажные пакетики, в ящике своего стола. Ящик не запирался! Достаточно подстеречь удобный момент, и… Дело одной-двух минут! Но кто мог произвести подмену?»

Ричард мрачно усмехнулся… Какие уж тут сомнения! Слуг можно исключить сразу: просто немыслимо, чтобы кто-то из них тайком пробрался в кабинет графа, да и какая им выгода от этого дикого поступка? Сам он, естественно, ничего не подменял. Мать? Такое просто не пришло бы ей в голову. Ральф Платтер? Даже подумать смешно: Платтеру как раз было выгодно, чтобы граф Уильям регулярно одурманивал себя. Так кто же остаётся, а? Метод исключения – штука наглядная!

«Питер! – решительно сказал себе Ричард. – Только он, больше некому. А для чего? Какой у Питера мог быть мотив? Простейший: вывести отца из равновесия, возбудить в нём ярость. И вот потом каким-то образом привести отца к комнатам матери, неожиданно отпереть дверь и… В таком случае то, что стряслось сегодня, совсем не роковая случайность, а результат хитро продуманного плана. Тогда истинным убийцей Ральфа можно и должно считать брата. Несчастный отец оказался лишь орудием в его руках. Вряд ли Питер рассчитывал на столь кошмарный результат, но общее направление его замысла, я уверен, было именно таким. Что же получается? Ведь и отца, если смотреть в корень, убил он же. Даже если не желал того. Я никогда ничего и никому не докажу, но сам-то я знаю правду. Питер не должен уйти от наказания. Он не уйдёт от него, и да поможет мне Бог!»