Текст книги "Души"

La vita[34]34
  Жизнь (ит.).


[Закрыть]

Венецианская республика

1720 год

Конец юности

– Убери ногу, Гедалья, или у тебя и капли уважения нет? Там же твой отец!

Семнадцатилетний Гедалья надменно улыбнулся, резко выдохнул воздух через ноздри и медленно убрал носок сапога с обитого пурпурной тканью гроба. Это не мой отец, подумал он, настоящего моего отца последний раз видели лет сто назад, когда он, напившись допьяна, бродил в женском платье по непролазно грязным тропинкам Хорбицы.

Души дорогие, ужели вы думали, что после смерти мы будем отъедаться мясом дикого быка[35]35
  По еврейской традиции, мясо тура или дикого быка (описываемого как чудовищных размеров первобытный бык), наряду с мясом Левиафана и манной, вкушают после своей смерти праведники в чертогах Всевышнего.


[Закрыть] или, напротив, поджариваться на адском огне? И вот вам пожалуйста, мы меняем старый наряд на новый. Ведь это я, я наступил ногой на гроб, я тот, кто из удавки висельной петли попал в тиски родильных схваток, а избавившись от пут пуповины, оказался повязанным узами любви… Нет, не так, извините. Я забегаю вперед и снова, увлекшись, начинаю рассказывать от первого лица. Прошу вас, будьте любезны, забудьте, что это я, иначе вы не поверите ни единому слову. Это не я, а Гедалья, ранним утром последнего дня своей юности.

Завершающий путь венецианских мертвецов пролегает по воде. Так как весь город состоит из крошечных островков, хоронить в его черте умерших и в голову не придет. Христиане сплавляют своих мертвецов на близлежащий остров Сан-Микеле, тогда как евреи вынуждены отправляться дальше – на Лидо, узкий вытянутый остров, очертаниями похожий на кость, на котором, однако, достает слоя почвы, чтобы хоронить в ней.

На рассвете черная гондола отчалила, направляясь к “дому жизни” – смехотворное название для кладбища, где нет ни дома, ни жизни. Гедалья сидел рядом с гробом, и его толстые колени беспрестанно терлись о гроб, в то время как широкая спина то и дело ударялась о борт. Сложенные на брюхе руки он не разнимал до конца поездки, и именно эта поза заставила всех предположить, вполне справедливо, что его отношение к смерти отца граничит с леденящим кровь равнодушием.

Когда преставлялся раввин или кто-нибудь из старейшин общины, все провожатые в последний путь несли факелы и казалось, что над водой парит огненный шар. На похоронах отца Гедальи зажгли лишь одинокий факел, пропитанный сосновой смолой. “Все равно вот-вот наступит рассвет”, – уклончиво объяснили ему. Он не стал спорить. Он уже решил, что пробормочет поминальную молитву с умопомрачительной скоростью. На этот день у него были совершенно другие планы.

Гондола плыла к “дому жизни” по Еврейскому каналу – боковой протоке, выкопанной специально, чтобы евреи своими обрядами не мозолили глаза христианам. Помимо Гедальи и тела покойника, в гондоле находилось еще пятеро мужчин, из них трое – члены Похоронного братства: Элиэзер Сараваль орудовал веслом на корме, Натанэль Чивидаль опирался тяжелыми руками на гроб, словно следя за тем, чтобы покойник внезапно не выпрыгнул за борт, Эфраим Остелео греб на носу, глядя прямо на линию горизонта впереди, будто высматривая напасти, так и жаждущие прийти в этот мир.

Слева от Гедальи сидел его сосед по дому Эфраим Муттали, обрадовавшийся возможности сбежать этим зимним утром от кашляющих жены и детей. Справа на сиденье дрожал прислужник с растрепанными волосами, ковырявший в ухе длинным ногтем. Его присутствие ничуть не растрогало Гедалью. Еврейская община Венеции требовала от своих членов ходить на похороны и даже обязывала их во время похорон затворять лавки, тех, кто не подчинялся, штрафовали на два золотых скудо; но богатые исхитрились и нашли выход: посылали на похороны вместо себя приказчиков, зачастую отмеченных благословением длинных ногтей и проклятием дурных манер.

Холодный ветер пронизывал до костей. Одни в гондоле ерзали на месте, другие пытались согреть дыханием руки, третьи же мерзли, стиснув зубы. Лишь Гедалья не чувствовал холода – быть может, благодаря своим жировым отложениям или же вследствие усилий, которые он прилагал, чтобы скрыть переполнявшее его веселье. Пот, стекавший по телу, пропитал зеленую рубашку, и она липла к шероховатому камзолу из оленьей кожи. Он не сознавал, что жизнерадостный цвет рубахи выглядит как еще одно свидетельство его непочтительного отношения к отцу, но даже знай он это – ничего бы не изменилось.

– Взгляните только, – махнул рукой Элиэзер Сараваль на осыпающиеся каменные парапеты канала.

– Жуть, – поцокал языком Эфраим Остелео. – Еще немного, и все здесь поглотит пучина. А евреи не рыбы, нашим внукам придется приискать себе для жизни другой город.

– Нечего искать, евреи должны жить в Святой земле, – авторитетно заявил Натанэль Чивидаль.

– А-а, Святая земля… – рассыпался Эфраим Муттали своим присвистывающим смешком, – да я бы хоть сегодня переехал туда с женой и детьми, да продлятся их дни. Но кто меня там ждет? Османы? Вот еще мечта, которую мне не исполнить в этом перевоплощении…

Гедалья скривил губы.

– Как мне оставить Венецию? – продолжал господин Муттали со своим характерным выговором. – Здесь родился мой отец, я родился здесь, здесь родилась моя жена, да… да…

– Да продлятся ее дни, – помогли ему закончить предложение, застрявшее у него меж стучавших от холода зубов.

– Здесь родились мои дети, чт…

– Чтоб они были здоровы, – протянули все хором.

– Как бы я ни любил Святую землю, – заключил он, – я привязан к этому месту.

– На поводок, который держит твоя жена, – подмигнул Элиэзер Сараваль.

– Вот и я никогда не покину Венецию, господа, – вмешался молчавший до сих пор прислужник. – Мои родители похоронены здесь, на Лидо. Как можно оставить могилы родителей?

– Нельзя. Могила есть могила, – согласился Натанэль Чивидаль.

– Конечно, можно! – в изумлении воскликнул Эфраим Остелео. – Ведь после воскресения мертвых все мы, с Божьей помощью, встретимся на Земле обетованной…

– С Божьей помощью, с Божьей помощью, – скороговоркой повторили все.

Гондола вышла из Еврейской протоки на открытую акваторию и стала медленно прокладывать себе путь сквозь caigo. О caigo – что это? Представьте себе, что Пресвятой, да будет благословен, расплескивает над миром молоко, но, вместо того чтобы впитаться в землю или перемешаться с водой, это молоко висит в воздухе. Туман, который можно глотать с каждым вдохом. Caigo совершенно поглотил вторую лодку с сопровождающими, плывшую вслед за ними.

Во влажной молочной мороси то проглядывал плот охотников на уток, вооруженных луками и стрелами, то рыбацкая лодка, волочившая невод, полный даров моря – большую часть которых евреям запрещено употреблять в пищу, – то грузовая фелука со свертками восточных тканей. По красным колпакам все узнавали в них евреев, по гробу – что они везут мертвого. Одни сдергивали шапки в знак уважения, другие сплевывали в море и снова исчезали в молочно-белом caigo, словно их и не было никогда.

В те времена люди умели держать паузу. Никто не раскрывал рта, и только плеск мелкой волны и крики чаек не позволяли Гедалье увериться в том, что он оглох. Невидимые персты исчерчивали рябью серую гладь воды, хотя у сидевших в гондоле не было ни малейшего сомнения в том, кому они принадлежат, ведь разве не сказано в Писании: “Дух Божий витает над водою”.

Около двадцати часов прошло с того момента, когда Саломоне Альгранати обратился из живого тела в труп. Еще вчера от него пахло сушеными фруктами и вином, и вот ныне от него исходят тошнотворные испарения тления, словно миру наконец явился его истинный запах. В течение семнадцати лет Гедалья звал его отцом, хотя тот никогда не был этого достоин. Внешнее сходство между ними досаждало, но есть вещи, над которыми мы не властны. Когда речь идет о внешних чертах, геном берет верх над зарядом, который несет в своих складках душа. Гигантское тело, угловатость движений, мясистые губы, орлиный нос, липнущие ко лбу жидкие волосы, потные медвежьи лапы – все это было проклятьем Гедальи-отрока. Но это все, утешал он себя, – лишь внешняя оболочка. Плоть и кожа.

От отца Йехуды Мендеса, мясника, пахло кровью, от отца Элиши Фениги, кожевенника, – шкурами, от отца Эльханана Зеэви исходили ароматы свежей выпечки, и только его отец, ростовщик Саломоне, вонял деньгами.

Эта вонь вынуждала соседей совать нос в их жизнь:

– Что там едят эти двое, здоровые как гои, не о нас будет сказано?

– Что, как не наши проценты.

– Если они такие богатеи, отчего не переезжают в большой дом в Гетто Новиссимо?[36]36
  Гетто Новиссимо – Новейшее гетто (венет.), самое позднее и маленькое из трех венецианских гетто. Основано в 1633 году.


[Закрыть]

– Большой дом – большие расходы!

– А почему Саломоне больше не женится?

– Может, все еще оплакивает жену, да будет благословенна ее память.

– Семнадцать лет оплакивает? Вдовец не покойник. Слыхали хоть раз о здоровом еврее, который не был бы женат?

– Да этот Саломоне, когда ему хочется прикоснуться к коже, ласкает свой кошелек.

Эти-то соседи и столпились над телом Саломоне после того, как его нашли мертвым в постели. “Бог дал, Бог взял, да будет благословенно Имя Божие!” – от имени всех с деланой скорбью прошептал один из них. Мертвец в ответ громко выпустил газы, что вызвало у Гедальи взрыв смеха, а соседей разогнало обратно по их жилищам. Что называется, “испустил дух”, поговаривали после. Современной науке известно о газах, испускаемых мертвыми телами при окоченении, есть даже свидетельства о семяизвержении у покойников. После такой информации, души дорогие, кто встанет и скажет, что смерть есть абсолютный конец?

Люди из братства “Гмилут хасадим” унесли тело, чтобы обмыть его. Это словно постирать старую одежду, перед тем как выкинуть ее в мусор, подумал Гедалья. Да ладно, хоть уши у родителя наконец-то будут чистые.

По скупости своей Саломоне Альгранати не числился среди “держателей” – постоянных жертвователей братства, что сделало заоблачным тариф на его похороны. От Гедальи потребовалось заплатить двадцать четыре сольдо за саван и три дуката за саму церемонию. За красное хлопчатое покрывало на гроб не взяли ни гроша, в знак участия к сироте, у которого не осталось ни отца ни матери.

Что изменится в этом мире со смертью этого презренного человека? – спросил себя Гедалья. Немного, ответил он себе. Чуть меньше запаха чеснока, меньше отхаркиванья. Театральный – нет, даже оперный – фальшивый смех перестанет отражаться от стен. Окочурился ростовщик Альгранати.

– Я слышал, что вон там в воде, – приподнялся на месте Рафаэль Муттали, отчего гондола качнулась, – если ты приплываешь с сетью, треска сама запрыгивает внутрь. – Голос его становился все тише по мере того, как он осознавал всю неуместность своего замечания. – Просто моя жена, да… любит треску… И дети, чтоб они были здо… Холодно сегодня, а?

Путь до “дома жизни” не близок, особенно когда гребцы погружают весла сквозь все это белое-белое, и у Гедальи оказалось времени с избытком, чтобы закрыть глаза и попытаться свести счет не только с покойником, лежавшим в гробу, но и с самим собой.

О том, что сеньор Альгранати не его настоящий отец, Гедалья узнал в канун Пурима 1712 года. Воздух в бейт-мидраше[37]37
  Бейт-мидраш (дом учения, иврит) – место, предназначенное для изучения Торы, Мишны, Талмуда и раввинистической литературы. Чаще находится при синагоге, но может быть и отдельно.


[Закрыть] нагрелся от пламени свечей и дыхания десятков учеников. Подали сладкие макароны с корицей. Ряженые подростки разыгрывали сценки, изображая меламеда и раввина, и выглядели совсем как взрослые. Гедалья был высок для своего возраста, но из-за пухлых щек, рук и пальцев больше походил на младенца-грудничка, нежели на девятилетнего мальчика. А быть может, он и был младенцем вплоть до того вечера.

Пока прыщавый мальчонка, с приклеенной бородой из полосок кожи и отсутствием какого-либо таланта, пронзительным голосом выводил песнь Амана, всходящего на эшафот, девятилетний Гедалья пытался справиться с чувством, будто его ударили в горло острым носком башмака. Он побагровел, задыхался, словно его подвесили на незримой веревке. В общей сутолоке на него обратили внимание, лишь когда он упал на каменный пол с пеной на губах.

Когда невидимые руки, сомкнувшиеся у него на шее, несколько ослабили свою хватку, он ощутил себя наблюдателем, взирающим на зал чужими глазами. Или даже что из его глаз взирают чужие глаза. Нет, он не заболел, как предположили многие, если только память – не болезнь. Разум отказывался принимать то, что в глубине сердца Гедалья уже понял: он был в этом мире до того, как родился.

За господином Альгранати спешно послали с сообщением, что его сын корчится в судорогах, но тот снарядил вместо себя служанку Дженерозу. Когда-то ростовщик держал целый флот слуг, затем из соображений экономии сократил сей флот до одного-единственного флагманского корабля. Дженероза была бездетной вдовой, разменявшей пятый десяток, и черный пушок усов украшал ее верхнюю губу. Она отвечала за все: и стряпала, и убирала, и охотилась на пауков; Гедалья любил следить за ее дрожащей верхней губой и энергичными движениями. В тот вечер в канун Пурима она доволокла горевшего в лихорадке ребенка до самой их квартиры на шестом этаже.

– С’йор Альгранати! – проговорила запыхавшаяся Дженероза, стоя перед дверью.

Отец открыл с выражением отвращения на лице. Он всегда и неизменно возлагал на сына вину за смерть жены. Та умерла в родах. Врач утверждал, что младенец был слишком велик и проложил себе путь во внешний мир ценой ее жизни. Теперь же казалось, что Саломоне обвиняет сына не только в смерти жены, но и в том, что тот сам выжил.

Девять дней и девять ночей добрая Дженероза сидела у изголовья девятилетнего Гедальи. Она утирала ему пот подолом своего фартука, разговаривала с ним шепотом и наблюдала из-под толстых бровей за лекарем, дважды в день делавшим ему кровопускание.

– Dove ze l’uceło, picinin?[38]38
  Где птица, малыш? (венет.)


[Закрыть] – спрашивала Дженероза в попытке разговорить оцепеневшего ребенка и показывала на серо-пунцового голубя, прохаживавшегося по подоконнику. – Dove ze l’fiore?[39]39
  Где цветок? (венет.)


[Закрыть] – тыкала она в цветок, вышитый на шали у нее на плечах.

Венецианский говор, на котором она изъяснялась, был единственным языком Гедальи на протяжении всех девяти лет его жизни, которые в полный голос можно было бы назвать в его случае “вторым детством”. Но у него не было сил отвечать ей.

– Picinin, dove ze to pare?[40]40
  Малыш, где твой папа? (венет.)


[Закрыть]

Отличный вопрос, Дженероза, подумал мальчик, где же мой папа?

Она, естественно, имела в виду здоровенного мужчину, остановившегося на пороге комнаты, но как же велико расстояние, отделяющее pare от татэ. Все словари заблуждаются и вводят в заблуждение, они рассказывают нам, что pare, или بابا, или аба, или father – все это значит “папа”. Но это же неправда, речь идет о совсем разных людях! Ведь только скажи “папа” – и сразу перед глазами появляется человек со своим особым запахом, весом, голосом. Легко представить храпящего папу, чихающего папу, папу, отгоняющего муху. Когда кричат “Па-а-па!”, ожидают увидеть папу. Гедалья же, сам не понимая до конца смысла явления, ожидал увидеть татэ Переца. Но татэ Переца больше не было. С исчезновением слова “татэ” исчез и стоявший за ним человек, а вместо него явился pare Саломоне Альгранати.

Ростовщик протянул потные пальцы ко лбу ребенка, но тот скорчился в постели и сдавленно расплакался.

– Проклятье! – воскликнул Саломоне и вышел из комнаты.

Дженероза приготовила больному “ньокки бедных”: обжаренный с луком и чесноком костный мозг размешивали с хлебом и яйцами в однородную кашицу, затем это тесто нареза́ли мелкими кусочками и варили в курином бульоне. Мальчик поглощал ньокки, будто утоляя какой-то древний голод.

– Дженероза… – пролепетал он, пребывая в полусумрачном сознании.

– Что, picinin, что, бедняжка ты мой?

Изъясняясь на своем детском языке, он пожелал узнать, могло ли так случиться, чтобы воспоминания другого человека проникли ему в голову, пока он спал, – может быть, воспоминания того лекаря, который делал ему кровопускания. Няня одним взмахом руки отмела самую идею и подоткнула его одеяло. Он не унимался и стал говорить, что Гедалья – не настоящее его имя, но не сумел вспомнить то другое свое имя. Няня шепотом велела ему закрыть глаза и попытаться заснуть, а иначе ему никогда не выздороветь. Он повиновался, но только закрыл глаза, как на языке у него возникли два слова, звук которых он просто должен был попробовать на вкус. “Х’вил ахейм…”

– Что ты сказал? – спросила Дженероза.

– Х’вил ахейм, – повторил мальчик, вытаращив глаза, и продолжал не своим голосом: – Их хоб мойрэ. Их леб хотч их бин тойт[41]41
  Я хочу домой. Я боюсь. Я живу, хотя я мертвый (идиш).


[Закрыть].

Дженероза отпрянула и закричала:

– Dio mio, шма Исраэль… С’йор Альграна-а-а-ти!

– Ну, что теперь? – появился Саломоне в дверях; тонкая ночная рубашка обтягивала все выпуклости его телес.

– Повтори отцу все, что ты сейчас сказал! – приказала Дженероза, и верхняя ее усатая губа задергалась в неодолимом трепете.

– А что я сказал? – невинно спросил Гедалья.

– Он говорил на другом языке, – повернулась Дженероза к хозяину, – совсем как старьевщик из Гетто Нуово!

– Я всего-то сказал “спокойной ночи”.

– Неправда. Я своими ушами слышала “биндойд” или что-то в этом роде. Что означает “биндойд”, с’йор Альгранати, вы знаете?

– Не говорил я ничего, – не моргнув глазом солгал Гедалья. Он интуитивно понял, что лучше будет ни за что не признаваться в существовании чужого голоса, говорящего из него.

– В него вселился диббук![42]42
  Диббук (буквально: “прилепление”, иврит) – в еврейских народных поверьях злой дух (обычно дух умершего человека), который вселяется в живого человека, овладевает его душой, говорит устами своей жертвы, но не сливается с ней, сохраняя самостоятельность.


[Закрыть] – стояла на своем няня. – Как заговорит вдруг таким голосом – биндойд, биндойд…

– У тебя начались видения, Дженероза? – раздраженно спросил Саломоне и сказал как отрезал: – Какой еще диббук прилепился теперь к твоим мозгам? Ребенок выздоравливает, вон к нему и румянец вернулся. А ты наоборот – белая, как яичная скорлупа. Иди спать, если ты, конечно, уже и так не спишь. Разговариваешь как лунатичка. Спокойной ночи, и чтоб здесь было тихо.

Когда Саломоне вышел, Дженероза уставилась на несчастного мальчика, натянувшего одеяло по самый нос. Глаза ее изможденно поблескивали.

– Да простит мне Господь. – Она поцеловала мальчика в лоб и рухнула в свое кресло в изголовье его постели, укуталась в шаль.

Скоро она погрузилась в сон. Из соседней комнаты доносились похрапывания отца, который не был татэ.

Гедалья не смыкал глаз. Чужой своему телу, он подвигал пальцами в темноте, словно натягивая новую кожаную рукавицу. Дышал он тяжело. Однако вскоре стесненные чувства сменились ощущением внутренней свободы, наполнившим его грудь. То был поистине чудесный миг, единственный в своем роде, миг, когда в одном теле, под одеялом на маленькой кровати, лежали двое, бывшие одним, – Гедалья и Гец. Из глаз Гедальи выглядывал худенький бледный мальчик, которому также было девять лет. Знакомить их было не надо.

Души дорогие, умоляю вас, только не надо вытаскивать и бряцать всеми этими понятиями, всеми этими “диссоциациями” и “деперсонализациями”. То не было ни уходом от реальности, ни раздвоением личности, напротив, это был союз, воссоединение, нить, которая протянулась от мальчика, повесившегося в окрестностях Хорбицы, к живому и дышащему мальчику, родившемуся сто лет спустя в Венеции.

Гедалья-и-Гец скинули с себя одеяло и опустили босые ноги на холодный пол. Нетвердыми шагами подошли к окну и взобрались на стоявший под ним стул. Распахнули настежь деревянные жалюзи и, чтобы те не стучали на ветру, закрепили железными крюками, выкованными в форме маленьких человечков. Словно впервые в жизни увидел Гедалья пейзаж, открывавшийся из этого окна с самого момента его рождения: совсем близко стена дома напротив, красная черепица, по которой месяц рассы́пал толику белого своего света. Улочка внизу была настолько узкой, что голубям пришлось научиться взлетать с нее вертикально. Мальчики купались в прохладном ночном воздухе, совсем как белье, развешанное на натянутых между домами веревках.

– Это Венеция, Гец, – прошептал Гедалья, – это гетто, Гец.

Минуточку, дорогие души, какой же я идиот. Я все талдычу “гетто, гетто, гетто”, а ведь следует освободить это слово от оков коннотаций и контекстов, только и знакомых современным читателям. Гетто в Венеции было первым гетто в мире, оно было создано в Каннареджо, где располагались мастерские по выплавке железа, по-итальянски – джетто. И не меньше, чем власти желали заточить евреев меж его стен, стремились затвориться среди своих и сами евреи.

Гетто было государством в государстве, в котором бурлила жизнь, – государством, вобравшим переселенцев со всех концов света: левантинцы с Востока, понентинцы из Испании и Португалии, тедески из Германии и местные итальянцы. Проповедники в богато украшенных синагогах привлекали и христианских слушателей. Из Академии музыки доносились мадригалы, из игорных домов – вскрики отчаяния при проигрыше и ликующие возгласы при выигрыше. Конечно, ворота в стене гетто запирались с полуночи до восхода солнца, но это лишь вселяло в евреев ощущение безопасности, точь-в-точь как и гондола со стражниками, курсировавшая вокруг гетто в ночное время.

На следующий день Гедалья проснулся в полдень. Он не помнил, как вернулся в постель, а от чудесного чувства, переполнявшего его ночью, осталось лишь смутное воспоминание, ничего такого, что можно было бы выразить словами.

– Как ты себя чувствуешь, получше? – с подозрением спросила Дженероза, и мальчик кивнул в ответ, лишь бы успокоить ее.

– Чудно, picinin, – сказала она, – я тут, буду рядом. Никуда не ухожу.

А через несколько дней она покинула их дом и уехала из Венеции. Разборчивая вдова наконец ответила согласием на предложение сватов, присланных из Рима евреем, жена которого погибла при пожаре.

Гедалья был вынужден вернуться на ученическую скамью в бейт-мидраше, потому что “больной сын – это плохо для коммерции”. По утрам он предавался талмудическим спорам в паре с Йехудой Мендесом, после полудня учился счету, составлению долговых векселей и письму на языке страны, а еще разучивал Псалмы. В дни траура, вместе со всеми, читал Книгу Иова, в праздники – святые свитки, а когда общину охватывал общий упадок духа, читал Притчи Соломоновы. Но что-то изменилось в нем. То он без причины пускался в слезы, то не мог усидеть на месте, читал предложение и тут же его забывал. Повешенный мальчик всосался в его кровь, и осталось лишь ощущение душащей веревки на шее.

Все стало меняться после тринадцатилетия, когда он вступил в возраст исполнения заповедей. Раввин Авталион с пеной у рта оспаривал еретическую идею, привлекавшую все больше сторонников среди евреев Венеции, – идею о переселении душ. Гедалья сидел в толпе слушателей, когда раввин читал из книги “Сын Давидов” – сочинения рабби Йехуды Арье из Модены[43]43
  Рабби Йехуда Арье из Модены, известный также как Леоне да Модена (1571–1648) – венецианский раввин, проповедник, поэт и переводчик. Его книга “Сын Давидов” посвящена обоснованию невозможности метемпсихоза.


[Закрыть].

– Идея переселения душ, – резким тоном заявил раввин, – это суета и томление духа! Господь, да будет благословен, никогда не пошлет грешника обратно на землю, – пояснил он. – Ибо даже если грешник исправит земные свои пути, пользы с того немного, если же приумножит грехи свои, ущерб будет велик. Когда придет Мессия и мертвые воскреснут, – продолжал философствовать раввин, – в каком теле восстанет из праха душа, сменившая несколько тел? Или она будет примерять одно тело за другим, как женщина, выбирающая лучший наряд?

Общий смех в зале указывал на то, что святая община благосклонно приняла доводы раввина, однако Гедалья, против своего обыкновения, открыл рот и спросил:

– Досточтимый раввин, прошу прощения за мой вопрос, говорят “праведник и плохо ему”, отчего ж ему плохо? Может, потому, что он согрешил в прошлой жизни?

– Тот, кому плохо, пусть пороется в самом себе, – ответил раввин, – может, не такой уж он и праведник!

Среди слушателей снова раздался одобрительный смех.

– Верить в то, что душа может переселиться в ишака, или в жабу, или в рожковое дерево, – все это лживые выдумки мерзопакостных отступников.

– А если душа вселится в другого человека, в другой стране, в другое время?

– Нет, нет и нет! – вскричал раввин.

Этого оказалось довольно. Вскоре после описанного события раввин сообщил Саломоне, что, как ему видится, сын его вряд ли “свернет горы учения”, а посему ему бы неплохо было подыскать себе ремесло. Так в тринадцать лет Гедалья стал подмастерьем отца в деле выдачи денег в рост, и там, промеж закладов и долговых обязательств, сознание его вновь впало в спячку.

Гедалье уже исполнилось пятнадцать, когда по пути на вечернюю молитву кто-то взял его за локоть. Это был незнакомый человек в длинном плаще, волочившемся по земле, на голове незнакомца сидела потертая восточная феска. Он назвался Бен-Ционом и спросил, где в столь поздний час найти менялу, которому можно доверять. Будучи сыном ростовщика, Гедалья всегда носил несколько монет в кошельке. Он предложил проповеднику пару сольдо за горсть его аспр, которые тот именовал акче[44]44
  Акче (осман.), или аспр (греч.), – мелкая серебряная монета, чеканившаяся в Османской империи с 1327 года по XIX век. Оба названия означают “беловатый”.


[Закрыть], как принято у возвращающихся из Святой земли. Гедалья отсчитал ему точную сумму, отказавшись от маржи, в отличие от отца, всегда округлявшего в пользу фирмы. Бен-Цион крепко пожал Гедалье руку и в знак признательности пригласил его в маленькое заведение за стенами гетто, где подавали кофе. До сего дня Гедалье не представлялась возможность попробовать черный напиток.

Они протиснулись в полутемную комнатку. Пьяный торговец и два гондольера играли в кости под закопченной иконой.

– Шу́лем але́йхо, Йозл[45]45
  Мир тебе, Иисусе (идиш).


[Закрыть], – вполголоса приветствовал распятого Бен-Цион.

Гедалья уставился на горячую жидкость в чашке, она напоминала ему чернила каракатицы.

– Это кошерно? – с опаской спросил подросток.

– Как тебе не стыдно, – обиделся Бен-Цион, – я кто, по-твоему?

Проповедник рассказал Гедалье множество историй о своих скитаниях по миру, и характерный выговор евреев Флоренции, родины Бен-Циона, певуче журчал в ушах подростка.

– Нельзя тебе сидеть здесь сиднем всю жизнь, – предостерег Бен-Цион. – Молодой парень обязан повидать мир и разобраться в самом себе.

Гедалья начал несвязную, но несколько горделивую исповедь, говоря о том, что уже бывал в другом месте, а главное – в другом времени. Выражение лица Бен-Циона стало серьезным, и он сказал, чтобы Гедалья перестал распространяться об этом на публике, предложив проводить его до постоялого двора, где он остановился.

В комнате он достал из кожаной походной сумки рассыпающуюся рукопись и приблизил ее к свету мигающей свечи.

– “Раза де-йихуду”, кстати, напечатали здесь, в твоей Венеции, несколько лет назад[46]46
  “Тайна единства [Бога]” (Раза де-йихуда, арам.) – саббатианское сочинение Нехемии Хии Хайона, авторство которого каббалист Аврахам Михаэль Кардозо приписывал самому Шабтаю Цви. Нехемия Хия Хайон (1668, Александрия, Египет – 1730, Северная Африка) – саббатианский авантюрист, мыслитель, проповедник и раввин. Отрывки книги “Раза де-йихуда” были изданы в Венеции в 1711 году.


[Закрыть], – сказал Бен-Цион. – А ты даже и не знал о существовании этой книги – впрочем, не по своей вине. От тебя скрыли. Раввины, давшие благословение на публикацию, отменили его, но они ошибаются! – Он прочел из книги несколько несвязных стихов и провозгласил: – Ясно, что души переселяются! Если Саул вызывает дух Самуила, значит, душа продолжает существовать и после того, как рассталась с телом. Иов говорит: “Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь туда”, а что значит “наг”, ты, парень, наверняка уже знаешь. – Он хихикнул и коснулся мясистых плеч Гедальи. – А что значит “возвращусь туда”? Возвращусь в то место, где уже был, во чрево, чтобы родиться снова! Я тоже перевоплощался! – победно заявил Бен-Цион.

У Гедальи в висках стучала кровь. Он обрушил на Бен-Циона поток вопросов, на которые тот со знанием отвечал.

– Почему я перевоплощаюсь? – спросил Гедалья и получил в ответ:

– Легко и просто: чтобы искупить грех.

– И ты можешь сказать, в чем я согрешил?

– Нет, но смогу узнать.

– Как?

– Есть у меня способы.

– Когда?

– Если хочешь, хоть прямо сейчас.

– А что ты захочешь взамен? Я все отдам.

– Потише, ты, переросток. Ну-ка, верни свою толстую задницу обратно на стул да сними шляпу, ты не в синагоге.

И проповедник рассказал о пяти уровнях души: не́феш, ру́ах, нешама́, хайя́, йехида́. Два последних доступны лишь великим праведникам.

– Так перевоплощение – это дополнительная попытка, которую Пресвятой, да будет благословен, дарует нам?

– Совершенно верно.

– Сколько перевоплощений может быть?

– Для злодея – три, праведник же может перевоплощаться до тысячи поколений.

– Кто же злодей, а кто праведник?

– Праведник – тот, кто пытается исправить свои пути, даже если и не преуспевает в этом, сама попытка удостаивает его целой новой жизни.

– Но в чем я согрешил? – упорствовал Гедалья.

– Ш-ш-ш… дай мне помочь тебе выйти из Сада растерянности. – Бен-Цион провел рукой по липким волосам Гедальи.

– Я не много помню из прошлой своей жизни, но, кажется, меня звали Гец, – прошептал Гедалья.

– Гец! Ну конечно, Гец, я и сам мог тебе об этом сказать. Закрой глаза, давай-ка снимем с тебя слой за слоем, пока не доберемся до Геца.

От этих слов у подростка побежали мурашки по коже.

– Я хочу, чтобы ты набрался смелости и сосредоточился, – попросил Бен-Цион. – Я изучаю местонахождение греха.

Он стал водить по всему громадному телу подростка, пока не сосредоточился на его животе.

– Ох, сколько же грехов… – испуганно вздохнул Бен-Цион, – Содом и Гоморра, гора грязи и вони. Как ты с этим живешь?

Он встал между расставленных ног Гедальи, сидевшего на стуле, и сомкнул пальцы на толстой шее подростка. И велел тому открыть рот. Еще шире.

– Через рот видно душу?

– Тихо!

– Я только спросил, можно ли…

– Что с тобой такое? – выговорил ему Бен-Цион. – Ты никогда не закрываешь эту свою дырищу?

Лоб коснулся лба. Горький запах кофе заполнил ноздри. Бен-Цион закрыл рот Гедальи ладонью, другая его рука бродила снизу надутого живота подростка. Проповедник закатил глаза и стал перечислять открывшиеся ему при исследовании грехи:

– Кровосмешение, прелюбодеяние, мужеложство, скотоложство.

– Это все я сделал? – посмел встрепенуться Гедалья. – Я не много помню о предыдущем своем воплощении, но я был маленьким мальчиком. И уж точно не совокуплялся ни с каким животным…

Но проповедник лишь навалился на него всем весом, приложив губы к уху Гедальи и щупая все его тело.

– Да замолчи ты уже, грязный грешник! – прошептал он, громко дыша. – Сроду не встречал такой свиньи! Тебя всего надо отмыть, отскоблить изнутри и снаружи, вычистить все…

В этот миг Гедалья со всей силы оттолкнул от себя проповедника. От неожиданности тот растянулся на полу со сдавленным вскриком. Гедалья стремглав выбежал наружу. Он мог бы очернить имя проповедника и даже поспособствовать его публичному осуждению, но никому не сказал ни слова, дабы этот случай изгладился даже из его собственной памяти. И, однако, прошло свыше трехсот лет, а он все еще помнит.

Увы, из-за этого события Гедалья утратил веру в человека. А ведь именно в то время, невзирая на всю полемику, были люди, которые изучали мистические сочинения Хаима Малаха, Абрахама Кардозо[47]47
  Хаим Малах (вторая половина XVII века – начало XVIII века, Польша) – каббалист, мистик и саббатианец.
  Аврахам Михаэль Кардозо (1630, Селорику-де-Башту, Португалия – 1706, Каир) – врач и саббатианский лжепророк. Родился в семье марранов, учился в университете Саламанки, вернулся в лоно иудаизма в 1648 году в Венеции, в 1703 году получил должность лекаря при паше Каира, убит своим племянником из-за денежного спора. Автор множества каббалистических и саббатианских сочинений, часть которых опубликована, часть сохранилась в рукописях, часть утрачена.


[Закрыть], Нехемии Хии Хайона, и Гедалья мог бы присоединиться к кружку “взыскующих Господа” – группе молодых людей, денно и нощно изучавших Книгу Зохар под руководством его сверстника, рабби Моше Хаима Луццатто[48]48
  Моше Хаим Луццатто (известен под аббревиатурой “Рамхаль”; 1707, Падуя, Венецианская республика – 1746, Акко, Земля Израиля) – раввин, философ и каббалист, автор десятков книг по каб-бале и еврейской этике.


[Закрыть].

Всего за три года до того, в 1715 году, в Stampеria Bragadinа, типографии Брагадина[49]49
  Типография в Венеции, основана издателем и типографом Альвизе Брагадином (Alvise Bragadin; ~1500, Венеция – 1575, там же).


[Закрыть] в Венеции, была напечатана книга “Тофтэ арух”[50]50
  “Уготованный ад” (“Тофтэ арух”, иврит) – пьеса в стихах рабби Моше Бен-Мордехая Закута (~1625, Амстердам – 1697, Мантуя), раввина, каббалиста и поэта, одноклассника Баруха Спинозы. Название пьесы – парафраз стиха из Книги Исаии, 30:33: “Ибо Тофет давно уже устроен; он приготовлен и для царя, глубок и широк; в костре его много огня и дров; дуновение Господа, как поток серы, зажжет его”.


[Закрыть], оригинальная поэма на иврите. Герой этого сочинения, богатый еврей, умирает и проходит семь кругов ада в надежде, что душа его очистится и попадет в рай. Гедалья искал на страницах книги ответы на свои раздумья о мире грядущем, но находил там только мужей, пьющих собственную кровь, и жен, подвешенных за груди. Такие понятия, как вознаграждение и наказание или искупление, превратились для него в слова, лишенные смысла. Что общего между ними и его обрывочными воспоминаниями: деревянной хижиной под двумя липами, в которой обитали люди со стертыми лицами? Воспоминания ли это или видения? Так или иначе, Гедалья хранил их в себе, ни с кем не делясь.