Текст книги "А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею"

Каждый из нас знает: наш опыт включает в себя гораздо больше, чем думание. Мы ежесекундно переживаем что-то, о чем не думаем. Уильям Джеймс, которого многие считают пионером современной психологии, называл такой освобожденный от мысли опыт «чистым опытом».

Чистый опыт сложно не только передать словами, но и заметить в себе его проявления. Едва родившись, мы переживаем как раз чистый опыт, а еще в большой степени – когда спим. Но стоит нам начать его анализировать, как «он разбивается о существительные и прилагательные, предлоги и союзы», как выражается Джеймс[133]133
  William James, Writings, 1902–1910, New York: Literary Classics of the United States, 1987, стр. 783.


[Закрыть].

Чистый опыт никуда не девается, даже когда мы глубоко погружены в собственные мысли. Например, читая книгу, мы можем быть поглощены сюжетом, но время от времени перескакиваем на что-нибудь другое. На периферии этого подвижного фокуса мысли находится зрительное восприятие, телесные ощущения, звуки и запахи, которые мы ощущаем, не задумываясь о них. Если мы выйдем прогуляться, наше тело тоже будет координировать движения так, что нам не нужно будет о них задумываться. Все это мы делаем и ощущаем, не задумываясь.

Сознание, указывает Джеймс, есть нечто более широкое, чем мыслительный процесс. Медитативные практики, несмотря на свое религиозное происхождение, пытаются сосредоточить внимание на сознании без мыслей. Достижение чистого опыта (как понятия, предложенного Джеймсом) является одной из целей таких медитативных практик, как випассана и дзен. В некоторых индуистских школах понятие мысли сравнивают с майей, т. е. завесой иллюзий. Тот, кто стряхнет с себя этот сон, сможет пройти по перекладине, перекинутой в сотне метров над землей, с каждым шагом пребывая именно здесь и сейчас, не срываясь в контрафактные мысли о последствиях хоть одного неверного шага[134]134
  См. Рамана Махарши, Будь тем, кто ты есть! Наставления Шри Раманы Махарши, М.: Ганга, 2005 г.


[Закрыть].

То, как та или иная культура смотрит на привычку к глубокой задумчивости, отчасти видно по тому, как она классифицируют психические расстройства. В последнем издании американского Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам пять из 947 страниц занимает краткий обзор «культурно-определяемых синдромов» – отличных от западных. На стр. 834 написано следующее:

«Куфунгисиса (на языке шона „слишком много думать“) – устойчивое выражение для обозначения душевного страдания, существующее в культуре народа шона в Зимбабве»[135]135
  American Psychological Association, Diagnostic and statistical manual of mental disorders (DSM-5), Washington: American Psychiatric Publishing, 2013, стр. 834.


[Закрыть].

Согласно Руководству, такие разные диагнозы, как депрессия, генерализованное тревожное расстройство, посттравматическое стрессовое расстройство, обсессивно-компульсивное расстройство и длительное расстройство горя являются сходными с куфингисисой состояниями. Куфунгисиса – это не про мышление того или иного типа, а про мышление вообще. Из антропологических исследований куфунгисисы видно, что этот диагноз воспринимается многими как нечто более уместное, чем принятые в западных странах диагнозы «тревожность» и «депрессия».

По данным одного исследования, среди жителей Зимбабве, обратившихся за психологической помощью, 80 процентов заявили, что причиной их проблем стала куфунгисиса. Расстройство, по их описаниям, оказалось настолько тяжелым, что две трети пациентов были не в состоянии работать[136]136
  Vikram Patel, Culture and common mental disorders in Sub-Saharan Africa, New York: Taylor & Francis, 2013, стр. 85.


[Закрыть].

Куфунгисиса напоминает то, что в западной психологии называется руминацией, мысленной жвачкой. На ум приходит образ до бесконечности играющей в голове кассеты. Среди физических симптомов куфунгисисы называли усталость, проблемы со сном, головную боль и отсутствие аппетита.

Этот диагноз встречается и в других странах, под другим названием. В социологическом труде, посвященном здоровью женщин Ганы, находим, например, что на такое расстройство здоровья, как «слишком много думать», жалуются даже чаще, чем на физические недуги. Женщины говорили, что из-за мыслей не могут сосредоточиться и плохо спят. Часто «многодумание» описывалось, как телесная болезнь.

«Голова меня беспокоит. И в ушах что-то гудит – у-у, у-у-у», – рассказывала одна женщина. Другая упоминала, что ее мысли легко переходят в головную боль: «Когда я очень-очень глубоко задумываюсь, у меня начинает ужасно болеть голова. Иногда мне, чтобы стало легче, приходится обвязывать ее»[137]137
  Joyce Yaa Avotri, «Thinking too much» and «worrying too much»: Ghanaian women’s accounts of their health problems, Hamilton: McMaster University, 1999, стр. 135.


[Закрыть].

По сравнению с сотнями психиатрических диагнозов, которые присутствуют в западной медицине, куфунгисиса может представляться неким всеобъемлющим понятием. Но многое указывает, что западная страсть все категоризировать без боя не сдается. Все чаще обсуждается проблема сопутствующих друг другу заболеваний: наши чувства и мысли подпадают под множество диагнозов. Похоже, даже тревожность и депрессия не проявляют себя как отдельные расстройства. Мы, видимо, склонны переживать одновременно и тревожность, и депрессию, (за исключением немногочисленных фобий). Пламя тревожности легко превращается в тьму депрессии, а темнота пугает нас и, в свою очередь, возвращает нас к тревожности. Найти человека, который переживает одну только тревогу без проблем, свойственных депрессии (что иногда требуется для клинических экспериментов), – дело настолько редкое, что такие люди, по выражению одного фармаколога, «на вес золота»[138]138
  Цитируется в: Edward Shorter, How everyone became depressed: The rise and fall of the nervous breakdown, Oxford: Oxford University Press, 2013, стр. 52. Более подробное обсуждение коморбидности депрессии и тревожности см. у Shorter. О клинических исследованиях коморбидности тревожности и депрессии в тяжелых формах см., например, Robert M. A. Hirschfeld, «The comorbidity of major depression and anxiety disorders: Recognition and management in primary care», Primary care companion to the journal of clinical psychiatry, vol 3, № 6, 2001.


[Закрыть].

Так что «у-у, у-у-у» неплохо описывает, что значит чувствовать себя паршиво.

Если погрузиться в антропологические исследования поглубже, окажется, что «слишком много думать» – основное описание болезней в разных культурах мира.

В Нигерии склонность к неумеренным размышлениям считается причиной так называемого «истощения мозга» – состояния, которое проистекает в первую очередь от чрезмерного усердия в науках и которое, как считается, вредит мозгу, из-за чего больной может ощущать жар и какое-то шевеление в голове. В Уганде то, что западная медицина назвала бы депрессией, считается проблемой, связанной с многодуманием и называется болезненное думание. В Камбодже такие серьезные неприятности, как шум в ушах, забывчивость, проблемы с сердцем и khayâl (состояние, похожее на панику) списывают на неумеренное многодумание. У инуитов и жителей Бутана подобное описывается как причина более тяжелых заболеваний вроде деменции и психоза.

В резюме 318 научных работ, посвященных многодуманию, эта проблема предстает как угрожающая здоровью людей в планетарном масштабе. Диагноз повторяется на 18 языках[139]139
  Обзоры см. в Bonnie N. Kaiser и др., «’Thinking too much’: A systematic review of a common idiom of distress», Social science & medicine, vol 147, 2015.


[Закрыть].

Кто именно попадет в зону риска, во многом зависит от конкретной культуры. В исследовании, которое изучало склонных слишком много думать жителей Эфиопии, в группу риска попали молодые мужчины-горожане: у них есть досуг для размышлений, который предоставили им их уровень жизни и свобода от обязанностей по хозяйству[140]140
  Там же, стр. 178.


[Закрыть].

В таиландском исследовании сравнительно уязвимыми предстают, наоборот, женщины. Отчасти причина тому в обусловленном их половой принадлежностью подчиненном положении. Но дело еще и в том, что женщин не учат обязательной для мужчин медитации khit-pen, которая считается эффективным средством против лишних мыслей[141]141
  Marjorie A. Muecke, «Worries and worriers in Thailand», Health care for women international, vol 15, № 6, 1994.


[Закрыть].

Там, где на общественную жизнь влияют буддистские воззрения (прежде всего в странах Юго-Восточной Азии), вопрос о том, сколько людям думать – это во многом вопрос морали. Склонность много думать толкуется в этих регионах скорее как недостаток характера, чем как недуг. Слишком долгие размышления указывают на проблемы в духовном развитии и излишнюю серьезность. В этих странах все может сводиться к чувству солидарности: страдают все люди, и сосредотачиваться на собственных бедах – это эгоцентричная слепота по отношению к миру[142]142
  Kaiser и др., «’Thinking too much’: A systematic review of a common idiom of distress», стр. 177.


[Закрыть].

Возможно, вышесказанное прозвучит как требование более строго контролировать мыслительный поток, что не пойдет нам на пользу – мы ведь уже знаем о проблемах, которые возникают при попытке изгнать из головы какую-нибудь мысль. Однако дело в том, что способность мыслить оценивается по-разному. Чувства и образы, проплывающие в потоке наших мыслей, в буддистской традиции подчинены нашему отношению к ним. Человек, которому не удалось отпустить свои мысли, остался в «тисках» – в нежелании принять момент, смерть и бренность этого мира. Чтобы принять то, что не поддается пониманию, мы должны выйти за пределы мысли.

Иногда преодолеть логику мысли помогают повседневные занятия. Мы, жители западных стран, можем сказать про кого-то «безголовый», что кому-то стоит «включить мозги», а вот в Японии «понимать головой» – это уничижительный комментарий. Понимать что-то головой считается здесь делом поверхностным – примерно как если бы кто-то знал головой, как выглядит цепочка танцевальных па, и именно поэтому был не в состоянии танцевать. Чтобы достичь более глубокого понимания, следует отпустить мысль[143]143
  Angeline Lillard, «Ethnopsychologies: Cultural variations in theories of mind», Psychological bulletin, vol 123, № 1, 1998, стр. 22.


[Закрыть].

Страх высоты, или акрофобия, – так звучит психиатрический термин – в разных культурах имеет разное выражение. Распространенность ее среди населения, то есть число тех, кто хотя бы раз в жизни сталкивался со страхом высоты, варьируется от 0,9 процента в Ираке до 7,1 процента в Колумбии. Чаще всего проблема присутствует в странах с высоким уровнем дохода[144]144
  Klaas J. Wardenaar и др., «The cross-national epidemiology of specific phobia in the world mental health surveys», Psychological medicine, vol 47, № 10, 2017.


[Закрыть].

Статистики по ирокезам у нас нет, но все равно очевидно, что количество боящихся высоты людей в разных странах разное. Означает ли это, что представители определенных народов действительно смогут балансировать на переброшенной высоко над землей доске с той же легкостью, как если бы она лежала на земле?

Если это так, то бесстрашие – результат привычки. Никто не рождается бесстрашным. Многие ирокезы проходят эту адаптацию вынужденно, чтобы иметь возможность зарабатывать. Высокий процент ирокезов среди нью-йоркских строителей – явление не более загадочное, чем вообще передача профессии и обычаев из поколения в поколение. В этом смысле культура способствует возникновению стереотипов, которые складываются у работодателей о представителях той или иной народности.

«Многие думают, что ирокезы не боятся высоты, – говорит один из рабочих. – Это не так. Мы боимся не меньше любого другого человека. Разница лишь в том, что мы лучше умеем справляться со своим страхом»[145]145
  Weitzman, Skywalkers: Mohawk ironworkers build the city, стр. 91.


[Закрыть].

Вечный бубнеж в голове, просчитывание рисков, попытки прийти к равновесию, предостережения – это не обязательно то, что отличает Гёделя, который отказывается принимать пищу, от строителя, который спит, сидя на стальной балке. Их отличает друг от друга то, насколько внимательно они прислушиваются к своей тревожности.

Если взглянуть на другие проблемы, связанные с а вдруг, то благодаря психиатрическим диагнозам можно предположить, что между разными обществами имеется существенная разница. Процент людей, переживания которых соответствуют критериям генерализованного тревожного расстройства, согласно данным ВОЗ, может варьироваться от 0,1 процента в Нигерии до 8 процентов в Австралии. Для панического расстройства цифры колеблются от 2 процентов в Китае до 27 процентов в Новой Зеландии. А разница, которая существует для таких диагнозов, как социальная тревожность (бывшая социофобия) и клаустрофобия, просто огромна[146]146
  Ruscio и др., «Cross-sectional comparison of the epidemiology of DSM-5 generalized anxiety disorder across the globe», Peter De Jonge и др., «Cross-national epidemiology of panic disorder and panic attacks in the world mental health surveys», Depression and anxiety, vol 33, № 12, 2016; Wardenaar и др., «The cross-national epidemiology of specific phobia in the world mental health surveys». В то время как упомянутые диагнозы основаны на так называемых «нисходящих» контрафактах (мыслях о том, насколько хуже все может быть в случае катастрофы), в случае депрессии мы видим, что все больше места занимают «восходящие» контрафакты, т. е. мысли о том, что жизнь могла бы быть лучше. Депрессия отступает, но тревога нисходящих «а вдруг» сосредоточена на том, что депрессия никогда не пройдет. В том, что касается депрессии (точнее, «большого депрессивного расстройства» или «истинной депрессии», как ее называют по-шведски), мы тоже наблюдаем схожие закономерности в распространении болезни на протяжении жизни: от 2,9 процента в Румынии и 3,2 процента в Нигерии до 18 процентов в Нидерландах и 20,4 процента во Франции. См. Anne Gene Broomhall и др., «Upward counterfactual thinking and depression: A meta-analysis», Clinical psychology review, vol 55, 2017; Ronald C. Kessler и др., «Anxious and non-anxious major depressive disorder in the world health organization world mental health surveys», Epidemiology and psychiatric sciences, vol 24, № 3, 2015.


[Закрыть].

Но от чего бы ни зависели эти различия, они показывают: разница в наших а вдруг существует не только на уровне индивидов. Разница существует и на уровне групп.

Способность мыслить помогает нам понять мир, но она же может и заслонять от нас понимание мира. В 1950–1960-х годах в Европе и Америке стал популярен дзен-буддизм, который принес с собой необычную для этой религии критику общества, того, насколько современный человек погружен в мысли. В то время проблему начали описывать не столько как экзистенциальную, сколько как социальную.

«Все так называемые цивилизованные люди все сильнее впадают в безумие, разрушают самих себя, потому как думая слишком много, они потеряли связь с реальностью», – говорил, например, британский духовный философ Алан Уотс, которому суждено было сыграть большую роль в популяризации идей дзен-буддизма в западном обществе[147]147
  Alan Watts, «Bits of various seminars», Hermetic academy, 20/8, 2019.


[Закрыть].

«Образы, которые возникают из мысли, разрушают человеческие отношения, – подтверждал его учитель Джидду Кришнамурти, который, отторгая концептуальное мышление, не причислял себя и к буддистам. – Центральная проблема нашего существования – это мысль, сам механизм мышления, и я хотел бы разобраться в его устройстве, так как наша восточная и западная цивилизации основываются на мысли»[148]148
  Jiddu Krishnamurti, Facing a world in crisis: What life teaches us in challenging times, Boston: Shambhala, 2005, стр. 25.


[Закрыть].

«Мы должны понять, что главная цель современной цивилизации – это дегуманизация человечества любым мыслимым способом, – говорил Дайсэцу Тэйтаро Судзуки, один из первых гуру дзен-буддизма в США. – Мы очень скоро превратимся в роботов и статуи без человеческой души»[149]149
  D. T. Suzuki, Selected works of D. T. Suzuki, volume II: Pure land, University of California Press, 2015, стр. 239.


[Закрыть].

В буддистской литературе того времени содержится анализ того, в чем выражается дегуманизация на уровне индивида. Буддистские критики, однако, не слишком задавались вопросом, что же в современной цивилизации толкает нас к нашему нашпигованному мыслями существованию. Они предпочитали рассматривать цивилизацию как свершившийся факт, и потому считали особождение человека делом глубоко личным.

В следующих главах я прослежу, как с ходом истории мы все глубже погружались в размышления. Отправная точка – начало времен.

Часть вторая
Реки истории

Горизонты планирования

Элиза считает, что большинство водителей, попавших в автокатастрофы, когда у них в машине не было пассажиров, являются скрытыми самоубийцами.

– Почему? – спрашиваю я.

– Знаю, звучит цинично. – Элиза не отводит взгляда. – Просто логика, и все. Погибнуть в автокатастрофе – это ужасно, но не так плохо, как самому наложить на себя руки.

Я уже готов поинтересоваться, не читала ли она какого-нибудь исследования на эту тему, но понимаю, что это не социологическое предположение, а исповедь. Элиза говорит о собственном опыте.

Элиза всегда с оптимизмом смотрела в будущее. В детстве она знала, что пойдет в школу, и с нетерпением ждала этого дня. В школе, в старших классах, она с нетерпением ждала, как будет получать оценки. В гимназии Элиза знала, что будет поступать в университет, и с нетерпением ждала этого дня. Жизнь разворачивалась перед ней, обещания сбывались одно за другим. С беспокойством Элиза тоже была знакома, но чувство предвкушения пока побеждало.

Она любила строить планы. Планы на каждый день.

По словам Элизы, она планировала свою жизнь, сколько себя помнит. Ее родители планировали все вплоть до мелочей. Элиза не помнит, чтобы они нервничали. Пару раз мама испугалась, что занервничает, – она не могла найти ключи от машины, пришлось бы ехать на автобусе – хотя она и так приехала бы на десять минут раньше. Элиза испытывала что-то вроде непрямого стресса. Не тот стресс, который парализует. Это был растянутый во времени стресс долгого ожидания.

Когда родители Элизы собирались в гости, они старались приехать минут за двадцать до назначенного времени, не меньше. Приехав, ждали в машине. Иногда слушали радио. Иногда нарезали круги по кварталу.

«Если везло с погодой, мы могли зайти в пару магазинов или прогуляться. Приходить в гости слишком рано тоже нехорошо, так что мы часто ждали в машине по полчаса».

Если родители Элизы собирались в какое-нибудь незнакомое место, они разведывали дорогу загодя. Когда маме Элизы надо было поехать на Готланд, вся семья накануне назначенного дня проделала путь до Оскарсхамна (час в один конец), чтобы уточнить, где там порт. Обратная дорога до дома тоже заняла час.

«Они планировали вообще все. Хоть в отпуске, хоть на рабочей неделе. Каждую пятницу составляли список покупок, решали, что готовить на ужин в течение следующей недели. Утром, будь хоть выходной, хоть каникулы, папа спрашивал: „Ну, чем сегодня займешься?” Как же я ненавидела этот вопрос. Отец как будто убивал ощущение свободы, когда ничего не нужно делать. У меня сильно портилось настроение, даже если я говорила, что у меня нет планов. Предполагалось, что у меня должны быть какие-то дела».

Элиза выросла. И стала с нетерпением ждать романтических отношений. У нее начались романтические отношения. Она с нетерпением ждала, когда переедет за город. Она переехала за город.

А потом кое-что произошло. Оказалось, что ждать с нетерпением больше нечего. Будущее исчезло.

Однажды ночью Элизу накрыла такая тревога, что ее вырвало. На следующую ночь все повторилось. Элиза не знала, как жить с такой тревогой. В этом состоянии она просуществовала несколько месяцев. Конечно, Элиза и раньше знала, что такое тревога, но сейчас она столкнулась с чем-то другим. С тревогой, которая ощущалась уже не головой, а всем телом.

Это был не столько план, сколько импульсивное решение. Прямо посреди подъема в гору, на повороте, Элиза прибавила газ, не повернув руля. Перед самым гребнем закрыла глаза. Машина воспарила, Элизу бросало в салоне из стороны в сторону. Этот полет она до сих пор вспоминает не без удовольствия.

«Я все-таки любила людей. Они мне нравились, с ними было хорошо. И одинокой я себя не чувствовала. Я просто как будто не могла больше заниматься проектом „Жизнь”. Не справилась».

Элиза сидит передо мной. Живая. Машина тогда перевернулась в воздухе и каким-то чудом приземлилась на колеса, практически без повреждений. Открыв глаза, Элиза увидела, что врезалась в овечий загон. Поодаль щипали травку глазевшие на Элизу овцы.

Поворот не привел Элизу к цели. Тогда, потрясенная содеянным, она схватила мобильный, позвонила своему парню и сказала, что попала в аварию.

Ночью она снова проснулась с чувством тревоги.

– Я не могла разглядеть, какой будет моя будущая жизнь. Просто не видела ее перед собой.

В одном исследовании с участием пациентов, находившихся на лечении в психиатрической клинике, сравнивались две группы: те, кто серьезно подумывал о самоубийстве, и те, у кого таких мыслей не было. Пациенты из обеих групп страдали каждый от своей болезни; среди диагнозов значились депрессия, ОКР и шизофрения. Но не степень страдания отличала их друг от друга. Пациентов, склонных к суициду, выделяло кое-что другое: они не видели способа изменить себя, оставшись при этом собой. У них была та же проблема, что и у Элизы. Никто из них не смог ответить на вопрос, какими они видят себя через десять лет[150]150
  См. Lorraine Ball, Michael Chandler, «Identity formation in suicidal and nonsuicidal youth: The role of self-continuity», Development and psychopathology, vol 1, № 3, 1989.


[Закрыть].

На основании этого и подобных исследований некоторые могут решить, что для душевного благополучия необходимо обязательно чего-нибудь с нетерпением ждать. Если и старые, и молодые считают, что современным детям придется в жизни хуже, чем их родителям, легко понять, откуда берутся тревоги нашего времени[151]151
  Deloitte, «The 2017 Deloitte millennial survey: Apprehensive millennials: Seeking stability and opportunities in an uncertain world», стр. 5; Stokes, «A decade after the financial crisis, economic confidence rebounds in many countries», 2018, стр. 12.


[Закрыть].

Но будущее далеко не всегда казалось человеку таким важным, каким кажется сейчас. Наши горизонты планирования, то, насколько далеко мы заглядываем в будущее, на протяжении большей части истории ограничивались, по причинам практического характера, несколькими днями. Для современного человека горизонт планирования простирается далеко за пределы всего, что имеет отношение к конкретному опыту. Когда мы думаем о «нашем будущем», оно охватывает столь длинный отрезок времени, что всего два столетия назад о нем никто не стал бы даже загадывать.

А сейчас человек, у которого есть хоть крупица фантазии, всегда найдет, о чем тревожиться.

Ребенка может тревожить, что через двадцать лет у него не останется друзей. Курильщика – то, что через сорок лет он умрет от рака. Студента – что через пятьдесят лет он будет жить на грошовую пенсию. Элизу тревожит, что она до конца своих дней будет несчастна.

Всех этих вариантов будущего не существует. Они выдуманы, вычислены, они – плод фантазии. Единственное, что существует, – это здесь и сейчас, в котором наши прежние опасения и надежды или воплощаются, или нет. Так как же может то, чего нет, отбрасывать столь длинную тень на то, что есть?

Когда описывают что-нибудь, свойственное человеку, то игнорируют период, когда человек существовал без времени – без часов и календаря, и это скорее правило, чем исключение. И все же именно так люди жили на протяжении почти всей истории человечества, т. е. около 200 000 лет.

Обсуждать, как влияет на нас отмеренное часами время и горизонты планирования, мы можем благодаря тому, что следы нашего безвременного существования сохранились в разных культурах и сейчас. В середине XX века антропологи обратили внимание на то, насколько иначе относятся ко времени в обществах, не знающих промышленности и земледелия. Ученым, конечно, было трудно вжиться в другие типы временного сознания из-за культурных различий наших обществ, поэтому успехи антропологов в этом вопросе можно назвать впечатляющим достижением общественных наук.

Так, антрополог Джеймс Сузман, исследовавший представителей намибийской народности сан, или бушменов (результаты этого исследования были недавно опубликованы), 25 лет провел в их обществе, чтобы освоить язык и понять культуру. Бушмены до наших дней сохранили образ жизни охотников и собирателей. Их обычно называют старейшим народом в мире, и переход к современной системе работы по найму у них до сих пор еще не произошел. В наши дни бушмены живут между современностью и древностью: у них есть сшитая на фабрике одежда, современные инструменты, дома и они торгуют с внешним миром.

Сузман изначально не задавался целью выяснить, что думают бушмены о времени. О феномене их отношения к времени он узнал благодаря белый фермерам, которые, как и при колониализме, продолжали нанимать представителей коренного населения, а платили зачастую не деньгами, а едой. Это противоречило законодательству Намибии, но многие фермеры настаивали на плате натурой, так как бушмены, по их словам, не умеют обращаться с деньгами.

«Бушмены воспринимают время не как мы», – объяснил один из фермеров.

Так считали многие белые колонисты. Бушмены воспринимают время «как дети малые», и деньги у них не держатся. У человека, получившего месячный заработок, через неделю денег уже не оставалось. А когда работникам платили едой, «зарплаты» хватало на более долгое время.

Слушая эти рассуждения, не стоит забывать, что фермеры извлекали выгоду из бушменских представлений. В идее о том, что у бушменов детское восприятие времени, звучали отголоски прежних представлений о сходстве бушменов не столько с людьми, сколько с животными. Однажды совершенно случайно пожилой бушмен заметил, что белые фермеры смотрят на время иначе. Лишь после этого Сузман начал разбираться, в чем же заключается разница.

Оказалось, что понятия «будущее» и «прошлое» значат для бушменов поразительно мало. Старик, который заговорил о том, как воспринимают время белые, был уже весьма преклонного возраста, но, подобно другим старикам этой деревни, не знал и не придавал значения дню своего рождения. Его возраст можно было определить, только расспрашивая его об исторических событиях, которые ему довелось видеть на своем веку. Дело нелегкое: старику, похоже, неинтересно было обсуждать прошлое.

«Пришли фермеры и люди из племени гереро и украли землю», – такую историю старик повторял снова и снова[152]152
  James Suzman, Affluence without abundance: What we can learn from the world’s most successful civilisation, London: Bloomsbury Publishing, 2019, стр. 114–128.


[Закрыть].

В общем и целом исследование Сузмана подтверждает наблюдения его коллеги, который занимался бушменами за пятьдесят лет до него. Того тоже поразило, что бушмены, похоже, мало помнят и того меньше интересуются прошлым. Когда кто-нибудь умирает, его зарывают в песок и забывают о нем. Кто твои родители, кто твои предки – совершенно неважно.

Еще меньше бушменов заботило будущее, оно редко простиралось дальше, чем на несколько дней. Зато внимание интервьюируемых было сосредоточено на том, что мы называем «сейчас»[153]153
  George Silberbauer, Hunter and habitat in the central Kalahari Desert, Cambridge: Cambridge University Press, 1980.


[Закрыть].

Такое же сосредоточенное на «сейчас» восприятие времени наблюдалось еще у нескольких групп охотников-собирателей, среди которых были племя мбути из Конго, танзанийское племя хадза, негрито батек из Малайзии и южноиндийская каста пандарам.

Выводы, к которым исследователи пришли опытным путем, можно получить и рассуждая логически, если представить себе, что значит жить как охотник или собиратель: в обществе, где место проживания меняется ежемесячно, еженедельно, а то и ежедневно, где все собранное и добытое охотой съедается сразу же. В таком обществе прошлое и будущее будут играть в нашем восприятии мира и себя самих самую незначительную роль[154]154
  Джеймс Скотт, Против зерна: Глубинная история древнейших государств, М.: Дело, 2021 г. пер. Д. Доцюк; James Woodburn, «Egalitarian societies», Man, vol 17, № 3, 1982.


[Закрыть].

Такие выводы едва ли можно счесть умозрительными, когда речь идет о народах, живущих охотой и собирательством. Во многих других вопросах о жизни доисторических людей полемика все еще строится на весьма шатких основаниях. Представление о племенах охотников и собирателей как о сообществах, демонстрирующих «изначальное» состояние человека, по большей части безосновательно, так как такие сообщества сильно отличаются друг от друга.

Общая черта всех охотников и собирателей, которая объясняет их ориентированное на «сейчас» восприятие времени, очевидна: они добывают пищу охотой и собирательством.

У антропологов это называется работой, которая приносит прямую выгоду, в отличие от отложенной выгоды фермеров. Представьте себе жизнь, полностью посвященную собиранию грибов, кореньев, ягод и – время от времени – охоте, и вы поймете, о чем речь. Как организована такая работа?

Ответ: такая работа организована весьма слабо. Хранить продукты долго не получится, их надо съедать сразу. Поэтому добыча еды представляет собой ежедневно повторяющийся процесс[155]155
  Woodburn, «Egalitarian societies».


[Закрыть].

В каждом конкретном случае такая работа может выглядеть по-разному. Некоторые группы жили тем, что собирали плоды земли, другие больше полагались на дичь, обитателей водоемов и на яйца. Объединял их день за днем возобновляемый цикл производства и потребления, жизнь по принципу «из рук в рот», что имело для развития горизонтов планирования три важных последствия.

Во-первых, планировать будущее было не только не нужно, это было невозможно. То будущее, о котором мы сейчас так тревожимся и которое пытаемся контролировать, есть порождение технологий и общества. Заниматься планированием на следующую неделю, год или десятилетие можно, только, когда человек в состоянии откладывать деньги, продукты и другие необходимые вещи. Если бы деньги протухали, не было бы никакого смысла откладывать их каждый месяц. Так же, как не было бы никакого смысла ужиматься сейчас, чтобы увеличить свой доход в будущем. Бережливость вообще не была бы добродетелью.

Во-вторых, охотники-собиратели испытывают меньше беспокойства благодаря тому, как они едят Трудозатраты у тех, кто собирает пищу в пустыне, и у тех, кто охотится в тундре, конечно, разные, но в общем и целом те и другие могут полагаться на те же коренья, плоды и дичь, на которые столетиями полагались их предки. Крестьяне были более уязвимы: им приходилось питаться скудным урожаем, а иногда почти исключительно чем-то одним: рисом или ячменем. Для подобных монокультур погодные условия, заболевания растений и вредители могут стать причиной катастрофы. Поэтому средняя продолжительность жизни у охотников-собирателей была выше, чем в цивилизованных земледельческих сообществах. Дети, сумевшие продержаться до подросткового возраста, имели неплохие шансы прожить до 60 лет и больше. Некоторые доживали и до 80 лет. В общем и целом кривая продолжительности жизни у охотников-собирателей, видимо, соответствовала той, которую Швеция достигла лишь к середине XVIII века[156]156
  Michael Gurven и Hillard Kaplan, «Longevity among hunter-gatherers: A cross-cultural examination», Population and development review, vol 33, № 2, 2007.


[Закрыть].

В-третьих, в жизни, связанной с охотой и собирательством, и речи нет о разделении труда. В некоторых коллективах охотятся только охотники, но вообще предполагается, что каждый может делать все. Поэтому потребности в организации, в индивидах, которые выполняли бы определенные рабочие задачи и совершенствовались бы в них, не существовало. Конечно, некоторые сообщества охотников-собирателей часто придерживаются строгих норм, но в экономическом смысле каждый индивид пользуется такой автономией относительно коллектива, какая современному человеку и не снилась. В некоторых группах индивид мог собирать еду только для собственных потребностей, и рабочий день, длившийся около четырех часов, был вполне комфортным. В некоторых коллективах человек мог при желании отдалиться от других. Например, в племени хадза (Северная Танзания) зафиксированы случаи, когда охотники-собиратели жили отшельниками[157]157
  Обзор статистики рабочего времени см. в: Roland Paulsen, Arbetssamhället: Hur arbetet överlevde teknologin, Stockholm: Atlas, 2017. См. также Richard Barry Lee и Irven DeVore, Man the hunter, London: Transaction Publishers, 1968, стр. 30–49. Антропологи давно спорят, какие изменения повлек за собой неолитический переход к оседлой жизни и земледелию в смысле построения равноправного общества, подобного бушменскому. См., например, David Graeber, David Wengrow, «How to change the course of human history», Eurozine, 2/3, 2018; Скотт, Против зерна: Глубинная история древнейших государств. Охотники-собиратели, которые ведут отшельнический образ жизни, см.: Robert Layton, Sean O’Hara и Alan Bilsborough, «Antiquity and social functions of multilevel social organization among human hunter-gatherers», International journal of primatology, vol 33, № 5, 2012.


[Закрыть].

Вышеописанное – яркий пример того, как общество формирует человека. Если у меня нет ни адреса, ни профессии, ни организации, ни даже родственников, с которыми я мог бы связать свою личность, то кто я тогда? Кем мне следует быть? Чем я стану? У охотников-собирателей нет того общественного устройства, при котором эти вопросы обретают смысл[158]158
  О дискуссии см.: Anthony Giddens, Social theory and modern sociology, Stanford: Stanford University Press, 1987.


[Закрыть].

В тех обществах, где результаты труда распределяются сразу, можно, конечно, поработать на перспективу. Сделать удочку, стрелы, палку-копалку, что-то на будущее. Ребенок, который учится стрелять из лука, может представлять себе, как он через несколько лет отправится на свою первую охоту. Но способность к таким фантазиям – не то же самое, что посвящать большую часть своих дней путешествиям во времени. Повседневная жизнь кочевых народов проходила на обширных пространствах, но пространства временные в их сознании мало что значили.

Как же выглядело это иное сознание? Для нас, современных людей, будущее имеет огромное значение; но что же занимало его место в умах людей раньше?