Текст книги "А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею"

Лишь крайне незначительный процент людей, испытывающих угнетенное состояние духа, кончают с собой. Возрастет этот процент в отдаленной перспективе или уменьшится, сказать невозможно. Некоторые исследования отчетливо показывают, что во второй половине XX века число самоубийств по всему миру выросло, но в некоторых странах процент самоубийств в последние годы снизился, что дает повод для оптимизма. Однако есть и вызывающие тревогу тенденции. Например, все больше самоубийц, прежде чем покончить с собой, убивают других (особенно в США, где случаи массовых убийств с применением огнестрельного оружия множатся с пугающей скоростью). 70 лет назад этот феномен был практически неизвестен[59]59
  Об обзорных исследованиях и методологической дискуссии см. Matthew Nock и др., Suicide: Global perspectives from the WHO world mental health surveys, Cambridge: Cambridge University Press, 2012, стр. 8. См. также Ping-I Lin и др., «What have we learned from the time trend of mass shootings in the U.S.?» PLOS ONE, vol 13, № 10, 2018 и Francesco Berardi, Heroes: Mass murder and suicide, London: Verso, 2015.


[Закрыть].

В наше время каждый год около миллиона человек кончают с собой, что делает самоубийство четырнадцатой по частоте причиной смертности в мире; общее число самоубийц больше, чем число людей, погибших на войне или от других случаев насилия. А значит, вероятность погибнуть о своей руки выше, чем от руки другого человека[60]60
  Nock и др., Suicide: Global perspectives from the WHO world mental health surveys, стр. 1.


[Закрыть].

На одного погибшего приходится около 20 попыток самоубийства – примерно одна каждые две секунды. Если добавить сюда тех, кто хотя бы раз в жизни всерьез обдумывал возможность самоубийства, то любой, кто дочитал до этого места, сможет заглянуть в скрытый мир страдающих людей, о которых написана эта книга.

Психологи Джон Чайлз и Кирк Штросаль собрали данные и написали несколько исследований на эту тему. В одном из проведенных ими в США популяционных исследований 10–12 процентов опрошенных заявили, что хотя бы раз в жизни пытались покончить с собой. Во время другого опроса 20 процентов сказали, что хотя бы раз в жизни всерьез задумывались о самоубийстве (то есть такие мысли имели место минимум две недели и более, причем опрошенные составляли план и детально обдумывали способ самоубийства). Еще 20 процентов признались, что всерьез обдумывали самоубийство, не разрабатывая какого-либо плана[61]61
  Количество попыток самоубийства на каждый смертельный случай: ВОЗ, Preventing suicide: A global imperative, World Health Organization, 2014, стр. 9. Процент людей, обдумывавших самоубийство: John A. Chiles и Laura Weiss Roberts, Clinical manual for assessment and treatment of suicidal patients, Washington: American Psychiatric Pub, 2018. Шведские исследования с подобными результатами, см. в: E. Salander Renberg, «Self-reported life-weariness, death-wishes, suicidal ideation, suicidal plans and suicide attempts in general population surveys in the north of Sweden 1986 and 1996», Social psychiatry and psychiatric epidemiology, vol 36, №9, 2001.


[Закрыть].

20 процентов плюс 20 процентов? Это уже почти половина.

Так как не все самоубийцы оставляют записки, адресованные своему окружению (это делает около трети), ученые обсуждают, насколько люди, оставившие такие письма, помогают нам понять самоубийц. Может быть, те, кто пишет предсмертные письма, отличаются от тех, кто этого не делает? За исключением того, что самоубийцы, оставившие записки, в большинстве своем жили одиноко, другие различия представляются незначительными[62]62
  См. Meyer и др., Explaining suicide: Patterns, motivations, and what notes reveal, стр. 25–26.


[Закрыть].

Наиболее тщательно исследовавшая самоубийство группа американских ученых собрала 1280 предсмертных записок (штат Огайо). Некоторые записки было трудно читать из-за ошибок, неразборчивого почерка, пятен крови и других факторов. Одно предсмертное письмо становилось все менее связным, по мере того, как автор все сильнее напивался, пока наконец, после полутора литров водки, не оборвалось на середине фразы. Записки расшифровали и категоризировали в зависимости от типа сообщения, указанного мотива и главной темы[63]63
  Там же.


[Закрыть].

Больше всего исследователей поразило то, что люди, оставившие предсмертные письма, чаще хотели сказать близким о своей к ним любви, чем объяснить мотив своего поступка. Самое частое сообщение в предсмертных записках – «любовь к другим», это демонстрирует более трех четвертей писем. Женщина, которая в детстве подверглась сексуальному насилию, писала своему мужу:

Как хорошо, что ты любил меня. Как хорошо. Я ведь и сама так и не смогла полюбить себя[64]64
  Там же, стр. 36.


[Закрыть].

В предсмертных записках присутствует еще одна тема – просьба о прощении. Мужчина, боровшийся с алкоголизмом, написал:

Прости меня. Я знаю, это больше не имеет значения, но прости, что я так и не сумел исправиться[65]65
  Там же, стр. 37.


[Закрыть].

Очень многие заботились о том, чтобы оставшиеся не испытывали чувства вины. Одна женщина написала:

Пожалуйста, сделай так, чтобы все поняли: ОНИ НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТЫ!!! Меня любили, и я это знаю. Вы все для меня делали, но, по-моему, мне нужно было больше, чем можно ожидать от человека. Я по-настоящему, искренне люблю вас всех[66]66
  Там же, стр. 36.


[Закрыть].

Другие, подобно этому 23-летнему молодому человеку, скрупулезно подсчитывают, какую часть вины можно возложить на других:

Я не могу считать вас с мамой ответственными за все: только 25 / 25, а остальные 50 – это уже моя ошибка[67]67
  Там же, стр. 38.


[Закрыть].

Авторов вроде этого парня – тех, кто готов возложить вину на других – всего 13 процентов. Некоторые выражаются очень прямо и точно. Одна женщина составила собственный некролог с указанием опубликовать его без изменений. После имени и даты она пишет:

Желая быть с Господом, она оставляет этот ад. Хочу поблагодарить свою семью – вы помогли слабому духом и телом принять решение. Как много вы брали и как мало давали. Я обращалась ко всем вам, но где вы тогда были?[68]68
  Там же, стр. 41.


[Закрыть]

Однако такой гнев выражали всего четыре процента. Самое злое письмо, попавшее в это исследование, написала медсестра средних лет, повесившаяся однажды вечером в гараже:

Надо было бросить тебя еще несколько лет назад… Я же говорила, жаль, что я не умерла. Я выбрала правильные место и время. ПОЗДРАВЛЯЮ С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ… И НЕ ВЫМЕЩАЙ ВСЁ НА ДЕТЯХ… Надеюсь, что на этот раз ты наконец оторвешь задницу от дивана. Бросишь пить, курить траву, перестанешь быть неудачником. НАЙДЕШЬ РАБОТУ. Ты ведешь себя, как дряхлый дед. Попробуй стать живым. Как жаль, что я этого так и не сделала…[69]69
  Там же, стр. 48.


[Закрыть]

Если вчитаться в это письмо, то перед нами проступает обычный мотив самоубийства: отношения. После душевной боли проблемные отношения – это вторая по распространенности тема. Это подтверждается тем фактом, что двенадцать процентов самоубийц покончили с собой в присутствии других, иногда без предупреждения, например, застрелились в разгар ссоры[70]70
  Там же, стр. 30.


[Закрыть].

В противовес приведенной выше цитате, в большинстве прощальных писем с темой «отношения» говорится почти исключительно о нехватке любви. Сорокалетний мужчина, прежде чем повеситься, написал своей жене:

Я подвел тебя, и подвел так, что не могу смотреть на собственное отражение в зеркале. Я не сумел выполнить свои обязанности и позаботиться о тебе. Прости меня. Прости[71]71
  Там же, стр. 104.


[Закрыть].

Другой мужчина писал своей девушке:

Я просто не в состоянии понять, как я мог принести кому-то столько боли, сколько принес тебе. Прости меня. Я как будто был не я. Поэтому я не могу больше себя выносить. Я знаю, что не смог бы причинить тебе боль, и все-таки это сделал[72]72
  Там же, стр. 115.


[Закрыть].

Ощущение «я ничего не добился в жизни» – тема, которая звучит в 17 процентах писем самоубийц. Молодой человек двадцати двух лет пишет на обороте заключенного с психотерапевтом договора о несовершении самоубийства:

Я – ничтожество… я всю свою жизнь ощущал себя неудачником. Я ни в чем не добился успеха. Нигде не стал лучшим. Я ни одного важного дела не довел до конца.

Я – плохой друг. Я – эгоист. Мне кажется, что на меня всем наплевать, а те, кто пытаются казаться неравнодушными, все равно заняты собой. Так я отношусь к другим – вот и другие ко мне так же относятся. Зачем мне и дальше отравлять себя? Я СЕБЯ НЕНАВИЖУ. Да пошло оно все в задницу[73]73
  Там же, стр. 47.


[Закрыть].

Помимо ощущения жизненной несостоятельности, в письмах в основном описаны следующие причины: усталость (двенадцать процентов), одиночество (одиннадцать процентов), тоска (девять процентов), вина (семь процентов) и стыд (пять процентов).

Удивительно, но единственным типом самоубийства, которого в исследовании не выявили, оказалась одна из главнейших категорий Дюркгейма – то, что он называл «альтруистическое самоубийство»: смерть, представленная в качестве благородного долга. Если бы Дюркгейм больше интересовался тем, что люди думают на самом деле, вместо того, чтобы строить догадки о бессознательных мотивах, его теории самоубийства, вероятно, выглядели бы по-другому.

Эта книга открывается цитатой, в которой писатель Дэвид Фостер Уоллес размышляет о том, почему почти все, кто совершает самоубийство посредством огнестрельного оружия, приставляют дуло к голове. В старой банальности кроется истина, пишет Уоллес: разум – великолепный слуга, но ужасный господин. Мы хотим избавиться от мыслей, и потому стреляем себе в голову.

У этого рассуждения два слабых места. Во-первых, Уоллес пишет, находясь в американской среде, где огнестрельное оружие широко распространено. В общемировом масштабе не так много самоубийц кончают с собой при помощи пистолета. В Европе таких всего несколько процентов. Самый распространенный способ свести счеты с жизнью для европейца – это повеситься; в некоторых странах, особенно в Восточной Европе, на повешение приходится до 90 процентов самоубийств.

В США же вешаются лишь около 15 процентов (среди которых, к сожалению, оказался и сам Уоллес). Там большинство прибегает к огнестрельному оружию. Три исследования, в которых самоубийства при помощи огнестрельного оружия рассматривались подробнее, подтверждают правоту Уоллеса. Большинство застрелившихся (точнее, около 80 процентов) направили дуло себе в голову[74]74
  Распределение способов суицида в мировом масштабе: Vladeta Ajdacic-Gross и др., «Methods of suicide: International suicide patterns derived from the WHO mortality database», Bulletin of the World Health Organization, vol 86, 2008, и Airi Värnik и др., «Suicide methods in Europe: A gender-specific analysis of countries participating in the European Alliance Against Depression», Journal of epidemiology & community health, vol 62, № 6, 2008. Обзор статистики по самоубийствам посредством выстрела в голову: Lisa B.E. Shields, Donna M. Hunsaker и John C. Hunsaker, «Suicide: A ten-year retrospective review of Kentucky medical examiner cases», Journal of forensic science, vol 50, № 3, 2005.


[Закрыть].

Другая проблема сделанного Уоллесом анализа заключается в том, что человек может выстрелить себе в голову не только для того, чтобы избавиться от мыслей. Возможно, самоубийцы считают выстрел в голову более эффективным способом умереть?

Несмотря на эти возражения, интуиция Уоллеса оказалась, по всей вероятности, верной. Ярчайшее подтверждение тому мы находим в прощальных письмах самоубийц.

У меня больше нет сил бороться. В голове слишком много всего[75]75
  Meyer и др., Explaining suicide: Patterns, motivations, and what notes reveal, стр. 172.


[Закрыть].

Общей темой является желание избавиться от «боли в голове», «мусора в голове», «голосов в голове» – самоубийцы называли это по-разному. Желание «обрести наконец душевный покой» упоминается в каждом втором письме.

Очевидное стремление утихомирить мысли звучит, например, здесь:

Я ненавижу само свое существо, мое унылое, убогое, странное, никчемное существование; поэтому я не могу больше существовать. Я должен, должен выключить мысли. Это просто эвтаназия. Пристреливают же лошадей? … Мысли стали совершенно невыносимыми, и я не могу придумать, как еще от них избавиться[76]76
  Там же, стр. 33.


[Закрыть].

Широк диапазон описаний того, как закручивается водоворот в голове. Вот свидетельство о том, как сами мысли о самоубийстве становятся нестерпимыми:

Они – единственная константа в моих повседневных занятиях. Я непрерывно думаю о самоубийстве. Мужчины думают о сексе ежеминутно или вроде того, да? Вот так же и я думаю о самоубийстве, о том, как лишить себя жизни[77]77
  Там же, стр. 103.


[Закрыть].

В этих письмах поражает то, как мысли превращаются в беспокойство гораздо более серьезное, чем сама породившая эти мысли причина для беспокойства. Если бы существовала кнопка «стоп», было бы столь же тяжело переносить одиночество, жизненную несостоятельность, чувство вины или тоску?

Один мужчина, который расстался с женой и вел одинокую жизнь, описал процесс в подробностях. Он потерял работу, у него начались проблемы с деньгами. Человек этот не смог выплачивать алименты бывшей жене и их общей дочери. Это выбило его из колеи, и он несколько суток не мог спать. Однажды ночью он принял решение покончить с собой.

В прощальном письме самоубийца подробно описал свои тревоги. Он записывал их одну за другой, они закручивались в водоворот мыслей, и эти мысли он тоже вносил в список:

Я ПРИНИМАЮ ЛЕКАРСТВА, ПОЭТОМУ НЕЛЬЗЯ ВИНИТЬ В ПРОИСХОДЯЩЕМ МОЕ ФИЗИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ.

НО ТО, ЧТО Я ПРИНИМАЮ ЛЕКАРСТВА, НИКАК НЕ ОТМЕНЯЕТ СЛЕДУЮЩИЕ НЕПРЕЛОЖНЫЕ ФАКТЫ:

МНЕ НЕЧЕМ платить за съемную квартиру в начале месяца.

Я НЕ МОГУ выполнить свой моральный долг – оказывать Синди должную экономическую поддержку.

Я НЕ МОГУ платить даже за ту дыру, в которой живу, что уж говорить о более приличном жилье.

Я НЕ МОГУ позволить себе приличную машину.

Я НЕ МОГУ позволить себе приличное, нормальное общение.

Я НЕ МОГУ внятно объяснить какой-нибудь женщине, почему живу в таких убогих условиях.

Я НЕ МОГУ стать значимой частью отношений с женщиной.

Я НЕ МОГУ спать по ночам, а это означает, что…

Я НЕ МОГУ прогнать невыносимые мысли, они непрерывно толкутся у меня в черепной коробке.

Я НЕ МОГУ справиться с водоворотом собственных скользких мыслей[78]78
  Там же, стр. 155.


[Закрыть].

Ни один из этих пунктов не назовешь надуманной болью. Не иметь средств, чтобы платить за жилье и вести нормальную социальную жизнь – безусловно, тяжкое бремя. Но эти факты объясняют не всё. Многие оказывались в подобной ситуации, не кончая при этом самоубийством. Но в приведенном выше письме не только заявлено о проблемах; в нем явственно звучит мысль о том, что таким проблемам нет места в нормальной, достойной жизни.

Достичь какой-либо определенности представляется делом нелегким. Мысли продолжают метаться в черепной коробке. Господин нашего сознания, как и опасался Уоллес, вряд ли в состоянии принять решение. Может быть, еще и поэтому мысли требуют нашего внимания. Они могут быть монотонными, но сомнения придают им силу, и они усложняются. От нас требуется упорядочить, увязать друг с другом потоки мыслей, которые, с одной стороны, стремятся к истинному положению вещей, а с другой – к положению вещей предполагаемому.

Реши эту проблему, требует разум. Вот чего он требует.

Что такое тревога

– Слушай, мне наплевать. Какая разница! Я знаю, что сделала, а там пусть говорят кто что хочет. Мне все равно!

Возле собачьей площадки стоит лавочка. На этой лавочке сидит иногда какая-то женщина; женщина разговаривает. Сама с собой. Я и раньше ее слышал. Сказать по-честному, то подслушивал. Делал вид, что проверяю мобильный, а сам стоял так, чтобы все слышать.

– Я говорю – «иди к своей хозяюшке». А он и ушел. Это так… не хочу плакать. Заплакать? А он-то думает, что он весь из себя такой опасный тип, но он же не знает, через что я прошла. Пусть хоть пистолет на меня наставят, у меня сил нет. Какой смысл себя накручивать, если у тебя сил нет.

Я и раньше слышал в ее монологах про какого-то «ты». И думал, что у нее галлюцинации, что ей мерещится собеседник, которого на самом деле нет. Сейчас я вслушался и уже не так уверен насчет галлюцинаций.

Может быть, то, что я слышу, – это и есть «говорить что думаешь»?

Доведись мне самому облечь поток мыслей в слова, он вряд ли сильно отличался бы от того, что говорит эта женщина. Звучал бы бессвязно даже для меня самого. Я обижен; я кого-то порицаю; чужие слова, мои собственные страхи и сожаления неслись бы наперегонки с отклонениями от темы, словно я читаю лекцию об устройстве мира. И, возможно, в моих речах время от времени возникало бы это неопределенное «ты». Может быть, переменчивое «ты»: иногда «ты» – это кто-то другой, а иногда – я сам.

– Ясное дело, любовь – это важно. Не знаю, вернется ли та женщина. Ты говоришь – «любовь». Хочу, чтобы меня любили! Телесной любви хочу!

Женщина обхватывает свой торс руками и наклоняется вперед.

В ее словах, которые я слышал и раньше, звучали в основном отчаяние и гнев, женщина иногда словно злилась на нас – тех, кто проходит мимо. У нее спина рабочего человека, волосы рабочего человека, руки рабочего человека. У нее изломанное тело, которому нужны костыли. Я хожу мимо нее почти полгода, но еще ни разу не видел, чтобы рядом с ней кто-нибудь сидел.

– Я же не напрямую это сказала. Какого чёрта ты здесь делаешь? А вдруг бы сказала? Вот надо было сказать. Како-ого чёрта ты здесь делаешь? А я сама что здесь делаю?

Мне приходится пару раз ее громко окликнуть, чтобы она меня услышала.

– Извините! Прошу прощения!

Женщина замолкает. Она смотрит в мою сторону, и мне в глаза вперяется взгляд настороженных глаз.

– Мне надо вас кое о чем спросить. – Я стою по противоположную сторону ограды. – Почему вы размышляете вслух?

– А тебе это что, мешает?

– Нет-нет. Я просто спрашиваю. Вы в курсе, что вы думаете вслух?

– Естественно, – отвечает женщина – теперь скорее озабоченно, чем настороженно. – Ты что, думаешь, что я немного того… чокнутая? Что я странноватая?

– В ваших словах нет ничего странного. Странно, что вы их произносите.

Над нами с гулом пролетает самолет. Теплый вечер наполняется звуком, который идет по нисходящей. Мы смотрим в небо.

– У меня есть приятель, любитель потрепаться. Сколько же он болтает. «Говори громче». У него проблемы со слухом. Когда мы видимся, мне каждый раз приходится кричать. Я ему кричу, а он – мне. И так целыми днями.

Я сажусь на лавку рядом с ней.

– Поэтому вы и размышляете вслух?

– Нет. А, да я сама не знаю.

Она улыбается. Зубной ряд свидетельствует о том, что в этой стране не все могут позволить себе услуги стоматолога.

– Ты же видишь, что я выпила. Хотя не очень много. Бокал вина. Думаешь, это много? Одного бокала хватит. Так-то я тихая, как мышка. Еду вот по магазинам, потом возвращаюсь домой. Я нормальная, в общем. Или нет, не нормальная. Я спиртное пью. Когда пьют спиртное, нормально себя уже не ведут. Я не ищу, с кем поговорить. Мне просто нужна бутылка красного. Ты кто?

Я рассказываю, что пишу книгу о тревожности, и она делится со мной своими мыслями на сей счет. Говорит, что довольно долго работала в психиатрической клинике. В молодости интересовалась социологией. А теперь она на пенсии.

Во время нашей беседы я думаю, что слушает она внимательно, как любой другой человек. Она, без сомнения, придает большое значение тем разговорам, где одна тема легко перетекает в другую. Но больше всего меня поражает ее внимательность к собственным мыслям, похоже, она всегда такая. Внимательная к собственным мыслям. Внимательная к тому, что думают о ней другие.

– Может, потрогаешь мои руки? Теплые они или нет?

Я протягиваю руку, касаюсь ее пальцев и говорю:

– Теплые.

– А постой. Вот, вот. – Она не выпускает мою ладонь. – В других странах, когда вот так берут друг друга за руки, то, может, и не думают о сексе. Ни о чем не думают. Это солидарность. Но у нас, шведов, так не получается. Мы такие… не-е, не чувствую я в твоих руках сексуального влечения, и в твоем теле тоже не чувствую. Я на твое тело не смотрю. Понимаешь, надо просто доверять тому, что, что… Вот сидишь, смотришь на людей… Некоторые из них такие утомленные и потрепанные. Но они же не просили… Людей ломает одиночество. Одиночество. Согласен?

Базовый метод социологии – при помощи того, что кажется нормальным, попытаться понять то, что представляется отклонением. Разница не обязательно будет большой. Человек, который разговаривает с собой вслух, сидя на лавочке в парке или в метро, может показаться раздраженным, эгоцентричным или сумасшедшим. Но что, если мы все начнем транслировать свои мысли в виде звуковых волн? Что нам предстоит услышать?

Уже сейчас можно сказать про два момента: 1. Молчание будет делом редким. 2. Мы услышим очень много тревоги.

Что касается тревоги, то ее обычное определение – «опасения, которые касаются неизвестности в будущем и которые обычно порождаются вопросами типа „а вдруг?..“»[79]79
  Francis O’Gorman, Worrying: A literary and cultural history, New York: Bloomsbury Publishing USA, 2015, стр. XI.


[Закрыть].

Это определение нуждается в уточнении.

Если рассматривать мышление с точки зрения феноменологии, то есть как что-то, чем оно нам представляется, то мы увидим: думание – это процесс в динамике. Когда мы говорим, что у нас появилась «мысль», то немного упрощаем. Мы вырезаем часть из потока мышления и изолируем фрагмент, превращая его в отдельную мысль.

Подобная абстракция, которой я и сам собираюсь согрешить в своей же книге, возникает снова, когда мы говорим о чем-то вроде «опасения», «беспокойства» или вопросов типа «а вдруг»: единственная конкретика здесь – это поток мысли, частям которого мы можем дать то или иное название, рискуя забыть о самом потоке.

Когда мы тревожимся, поток течет безостановочно. Тревога – это процесс. Он движется, иногда напористо, иногда вяло, но всегда по кругу. У него особая цель: благодаря движению мысли обрести уверенность. Здесь кроется важное различие между тревогой и страхом: цель тревоги – отменить саму себя.

Эта разница отмечена в языке. Нам страшно – это состояние; мы тревожимся – это действие. Так, мы не тревожимся при виде паука. Нам при виде паука страшно. Не обязательно спрашивать себя, правильно ли нам страшно; страх – это эмоция, оторванная от мысли. Но когда мы тревожимся, то всегда задаемся вопросом, правильно ли мы делаем, что тревожимся, а чтобы прояснить ситуацию, мы представляем себе разные варианты развития событий[80]80
  Более подробное изложение феноменологии тревоги см. в Graham Davey & Frank Tallis, Worrying: Perspectives on theory, assessment and treatment, Chichester: Wiley, 1996.


[Закрыть].

Если я тревожусь или переживаю по поводу «а вдруг я забыл выключить плиту», мысль на этом не останавливается. Пытаясь припомнить, что там с плитой, я займусь еще несколькими «а вдруг», которые укажут на конфорку: а вдруг конфорка раскалилась докрасна? Но я же выключил конфорку? А действительно ли я ее выключил? Неужели это настолько важно? Да, важно, потому что вдруг начнется пожар? Но плита же не загорится сама по себе только потому, что конфорка включена? Нет, но а вдруг все же загорится; а вдруг в доме начнется пожар и кто-нибудь из соседей погибнет?

Здесь речь идет о мыслях неопределенного типа. Конечно, весь процесс мышления отделен от реальности. Наши мысли о чем-то конкретном, вроде апельсина или дерева, никогда не включают в себя всего, чем являются апельсин и дерево. Но мысли не обязательно всего лишь воплощают существующие объекты или свойства. Мы можем думать и о том, чего нет, о вещах, которые могли бы существовать, но их нет и, возможно, никогда не будет.

«А вдруг» – это то, как мы представляем себе то, чего нет, то, что на языке когнитивистики называется контрафактное мышление[81]81
  Первая глава на эту тему: Даниэль Канеман и Амос Тверски, «Эвристика моделирования», в Принятие решений в неопределенности: Правила и предубеждения, ред. Даниэль Канеман, Пауль Словик, Амос Тверски, Харьков: Гуманитарный центр, 2005 г. Канеман и Тверски исходят из понятия активизации в памяти, которая, в свою очередь, может реализоваться как префактическое мышление и контрафактное мышление. Дальше я буду, подобно большинству, простоты ради придерживаться понятия «контрафактное мышление».


[Закрыть].

Даже если плита выключена, мы можем представить себе, что могло бы произойти, окажись она включенной, и даже если плита не загорится сама, мы можем представить себе, что могло бы произойти, если бы она загорелась. Наши мысли заняты не только фактами, существующими в мире. Мы думаем и о контрафактах. Не о том, что есть (в настоящем), но о том, что могло бы быть (в прошлом), и о том, что может быть (в будущем).

Контрафактное мышление, порожденное чем-то крайне нежелательным, – вот более научное определение тревоги.

Для исследования контрафактного мышления в последние четыре десятилетия было проведено немало экспериментов. Ученых интересовало, следуют ли наши мысли «о том, чего не существует», определенной схеме. Оказалось, что да.

Уже в 1982 году когнитивисты Даниэль Канеман и Амос Тверски констатировали, что мы, например, скорее представим себе правдоподобное, чем неправдоподобное. Если мы опоздаем на самолет, то скорее расстроимся, если опоздаем на две минуты, чем если бы опоздали на полчаса.

Точно так же мы больше склонны расстраиваться из-за исключений, чем из-за чего-то регулярно происходящего. Если мы проколем шину по дороге в аэропорт, то досада наша будет больше, чем если мы опоздаем на самолет из-за пробки на дороге. Так выражается наше стремление к реализму, когда мы думаем о том, чего не существует[82]82
  Ruth M. J. Byrne, The rational imagination: How people create alternatives to reality, Cambridge, Mass.: MIT Press, 2005; Roland Paulsen, «The counterfactual imagination», в Theorizing in social science, red. Richard Swedberg, Stanford, Calif.: Stanford University Press, 2014.


[Закрыть].

Как бы ни были неправдоподобны контрафактные мысли, на нашу жизнь они влияют по-настоящему. Многие наши чувства были бы невозможны, если бы не способность к контрафактному мышлению.

Так, сожаление включает в себя больше, чем то, что мы обычно определяем как «эмоцию», то есть реакцию, связанную с возбуждением, которая на телесном уровне выражается подскочившим пульсом, частым дыханием или слезоотделением. Ядро сожаления – мысль о том, каков мир в действительности и каким он мог бы быть, «если бы я действовал по-другому». Мыслительный процесс в случае сожаления описывается английской идиомой coulda, woulda, shoulda[83]83
  Если бы да кабы (англ.).


[Закрыть]. То, что мы могли бы или должны были бы сделать или то, что нам желательно было бы сделать. Все эти действия являются вымышленными. Их нет. И все же сожаление – это переживание вполне реальное[84]84
  Byrne, The rational imagination: How people create alternatives to reality, стр. 8.


[Закрыть].

Это сравнение фактического мира с другими, контрафактными мирами является основополагающим для переживаний вроде вины, чувства потери и негодования или – если брать чувства более светлые – облегчения, надежды или предвкушения. Все они содержат ту или иную идею и потому служат примером того, насколько сложно отделить чувства от мыслей.

Без способности к контрафактному мышлению мы не смогли бы объяснить самые базовые человеческие процессы. Но то, насколько контрафактный мир затрагивает нас, не всегда является величиной постоянной. Человека на протяжении его исторического пути все чаще занимали мысли о том, чего нет. И чем больше человек размышлял о несуществующем, тем хуже он замечал то, что существует в реальности[85]85
  См. David R. Mandel, Denis J. Hilton, Patrizia Ed Catellani, The psychology of counterfactual thinking, London: Routledge, 2005.


[Закрыть].