Текст книги "А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею"

В тисках мысли

Писатель эпохи Возрождения Мишель Монтень предлагал в качестве умозрительного эксперимента посадить философа в клетку с решеткой и, хорошенько закрепив ее, подвесить к верхушке башни собора Парижской Богоматери. Хотя философ «… будет ясно видеть, что ему не грозит опасность из нее выпасть… [он] не сможет не содрогнуться при виде этой огромной высоты»[112]112
  Пояснение: в примере Монтеня философ – мужчина. Мишель Монтень, Опыты. Избранные произведения в 3 томах, т. II, М.: Голос, 1992 г.


[Закрыть].

Разговаривая с Патриком в прихожей, я думаю, сколь многие из нас похожи на заключенного в клетку монтеневского философа. Мы тревожимся даже когда понимаем, что причин для тревоги нет. Подобно этому философу, мы знаем, что клетка надежна, но все же не в состоянии осознать это до конца. Нас продолжает завораживать вероятность падения, как бы мала она ни была.

Патрик продолжает говорить. Мне не кажется, что он слабо осознает свое присутствие в этом помещении. И все же я знаю, что он поглощен другим: потоком мыслей о том, как его воспринимают, как ему следовало бы выражать свои мысли; он думает о своих сожалениях, о том, что будет дальше. Эти мысли крутятся у него в голове постоянно. Время от времени они оказываются на переднем плане, завладевают его вниманием, и тогда Патрик уже не здесь.

Я это знаю, потому что Патрик сам мне все говорит. Не скажи он мне – я бы понятия об этом не имел. Его мысли остаются его мыслями, по нему их не видно. У Патрика «гэтээрка» – ГТР, генерализованное тревожное расстройство, «повышенный уровень тревоги о будущем», как иногда толкуют этот диагноз. Но тревожные мысли – отнюдь не единственное, что тяготит Патрика.

«Альтернативным сценариям нет конца, – говорит он. – Ко мне постоянно возвращается ощущение, что я жертва и со мной несправедливо обошлись. Поэтому во мне много ненависти, я постоянно злюсь. Сейчас, например, у меня конфликт с хозяином квартиры, потому что здесь жуткий холод, и я сначала все время злюсь, а потом взрываюсь, и хозяин выслушивает мой монолог о том, какая здесь жуть. Я сам кажусь себе высокомерным, словно у других проблемы не такие серьезные, как у меня самого».

В прихожей довольно холодно. За спиной у Патрика выстроились детские резиновые сапоги, над ними висят разноцветные комбинезоны и куртки. Да, Патрик – отец. И, я бы предположил, вполне хороший. Во всяком случае, склонный к саморефлексии.

«Чаще всего я себ я на этом ловлю, когда думаю о детях. Сыну скоро семь, и когда я об этом думаю, то понимаю, что я как будто выпал из его жизни. Я часто вижу, как что-то происходит, и понимаю, что мне бы радоваться. Когда я видел, как он учится ходить, например. Но я не радовался. Я все время думаю о том, что может случиться, думаю о том, что может пойти не так».

Патрик чувствует ответственность. Безусловно, дела могут принять плохой оборот. В жизни Патрика такое уже бывало. Когда его родители разводились, возник спор об опеке, отец впал в депрессию, и Патрик считал своей обязанностью постоянно радовать отца. Но сколько бы ответственности за себя и за будущее своей семьи он на себя ни взваливал, чувство вины и не думает его покидать.

«Это какое-то гигантское чувство вины. И тяжелое. Я не испытывал радости, когда надо было радоваться, но я понемногу исправляюсь. Иногда между радостными моментами проходит несколько лет. Я могу испытать радость, когда женщина, с которой у меня семья, заговаривает о чем-нибудь, в чем я участвовал. Но ведь это же в конце концов не очень хорошо. Всегда находятся какие-то проблемы, которые надо решать, чувства, с которыми надо справляться, ситуации, которые надо разруливать».

Патрик пытался практиковать mindfulness / осознанность, тренировался быть в здесь и сейчас. Но, по его словам, это не помогло. Помогает четко проговаривать, что он делает, непосредственно в момент действия. Беру губку, капаю на нее средство для мытья посуды, мою тарелку дочиста, смываю пену, ставлю тарелку в сушилку, объясняет он.

«Но между словами всегда возникает промежуток, и я снова проваливаюсь в мысли. Я даже наловчился говорить, а мыслями быть где-нибудь еще».

Я спрашиваю, какие занятия или действия позволяют ему полнее ощутить свое присутствие в здесь и сейчас.

«Резать себя помогает. Тогда я чувствую, что нахожусь в настоящем, – говорит Патрик. – И насилие. Мне хотелось бы, конечно, сказать, что чувство присутствия в моменте могут дать мне близость и секс. Но этого я сказать не могу. Меня в здесь и сейчас возвращает именно насилие. Насильственные действия».

«Что вы чувствуете, когда режете себе руки?»

«На какое-то время мне становится спокойно. Еще это способ привести свои чувства на понятную мне территорию. Мне может быть плохо. Мне может быть тревожно. Но хорошо мне не бывает».

С тех пор, как в конце XIX века социология получила статус академической дисциплины, темой для анализа стали иррациональные результаты современной рациональности. В попытке решить проблему мы зачастую становимся еще более рациональными, но рациональность и представляет собой корень проблемы.

Пример – попытка справиться с засильем бюрократии введением дополнительных бюрократических правил. Другой пример – при помощи технологий устранить экологические проблемы, которые развитие технологий и породило. Третий, более замысловатый пример – измышлять все больше мыслей.

Производить мысли по нарастающей можно лишь в процессе размышлений, и больше никак. Критиковать процесс мышления, не порождая при этом еще больше мыслей, просто невозможно.

Лабиринт бесконечных а вдруг требует интеллекта иного рода, чем для обычного мышления. В этой главе мы увидим, что такой интеллект существует. И все же в современной психологии интеллект определяется исключительно исходя из когнитивных способностей. Из того, что мы делаем со своими мыслями. Поэтому в истории полно умных людей, которые жили не умно[113]113
  Раннюю критику измерений коэффициента интеллекта см. в Stephen Jay Gould, The mismeasure of man, New York: Norton, 1981.


[Закрыть].

Один из самых загадочных примеров – австрийский логик и математик Курт Гёдель. Вклад Гёделя в математику и философию трудно переоценить. Его первые теоремы о неполноте были опубликованы в 1931 году и произвели переворот в математической логике: они доказывали существование математических теорем, которые верны, несмотря на то, что их невозможно доказать. Таким образом, математика – в противоположность тому, что думали до Гёделя, – является «неполной». Звучит, может быть, банально, но Гёдель своими теоремами о неполноте внес выдающийся вклад в математическую логику. Философ Ребекка Гольдштейн в своей книге «Неполнота: доказательство и парадокс Курта Гёделя» сравнивает эти теоремы с произведением искусства, которое само по себе объясняет эстетические принципы.

Гёдель был настолько гениален, что само применение к нему понятия «гениальности» кажется преуменьшением. Возможно, сравнить себя с ним мог бы его друг Альберт Эйнштейн. Они познакомились в Принстонском университете после того, как оба бежали из захваченной нацистамии Европы в США. С начала 1930-х годов и до самой смерти Эйнштейна в 1955 году они часто прогуливались вдвоем, делясь мыслями. Эйнштейн позже скажет, что в те годы приходил на работу в основном чтобы насладиться «привилегией» беседовать с Гёделем.

Помимо теорий о неполноте, Гёдель сделал вклад и в теорию относительности, феноменологию и развитие платонического рационализма. Его философские интересы словно бы не имели границ: последние годы жизни Гёдель посвятил разработке нового доказательства существования Бога, а также попыткам доказать, что времени не существует и что путешествия во времени теоретически возможны[114]114
  Rebecca Goldstein, Incompleteness: The proof and paradox of Kurt Gödel (great discoveries), New York: W. W. Norton, 2006.


[Закрыть].

Гёдель даже внешне был воплощением рациональности и логики. По словам хозяина квартиры, которую снимал ученый, выражение лица Гёдель имел замкнутое и рассеянное. Днем он сидел у себя, на закате отправлялся прогуляться, а возвращался обычно не раньше полуночи. Как истинный мыслитель, Гёдель ходил ссутулившись, заложив руки за спину и внимательно глядя себе под ноги – образец «человека, погруженного в размышления», как выразился хозяин квартиры[115]115
  John Dawson, Logical dilemmas: The life and work of Kurt Gödel, Wellesley: Taylor & Francis, 2005, стр. 160.


[Закрыть].

По всей вероятности, ученый во время прогулок размышлял не об одной, а о нескольких нерешенных математических задачах. Но у Гёделя были и другие темы для размышлений. Да, он совершил революцию в логике, и Эйнштейн, образно говоря, снимал перед ним шляпу. А еще Гёдель был не в своем уме.

Не то чтобы в нем сидел мистер Хайд, который выглядывал, стоило Гёделю ослабить контроль. Нет, даже в безумии Гёдель оставался великим логиком. А в какой-то степени даже и эмпириком. Его биограф указывает на следующую подробность жизни Гёделя: в списке книг, взятых в библиотеке, есть академический труд, который Гёдель брал не один раз, хотя эта книга никак не была связана с его исследованиями. Книга называлась «Die Kohlenoxydgasvergiftung» («Об отравлении угарным газом»).

Здесь нам является одно из терзавших Гёделя а вдруг: страх, что его отравят угарным газом. Это а вдруг появилось не на пустом месте. Венская квартира Гёделя отапливалась углем и коксом, и риск отравиться угарным газом, несомненно, имелся. Гёдель всю жизнь пытался свести этот риск к минимуму, но воображаемая опасность только возрастала. В США он снова стал жаловаться на «газ», жалобы привели к тому, что он вынес кровать (потому что она пахла деревом и лаком), снял батарею парового отопления и убрал холодильник (ибо они источают газы), отчего зимой у него в квартире стало холодно и неуютно[116]116
  Там же, стр. 112.


[Закрыть].

Еще Гёделя мучили мысли о том, что врачи хотят причинить ему вред, обманывают его, прописывают не те препараты, что в медицинских справочниках про лекарства написана неправда и что тайные недоброжелатели что-то вводят ему, когда он спит.

Труднее всего Гёделю было с едой. А вдруг кто-то ее отравил? Риск, пусть даже ничтожный, есть всегда. Попытки Гёделя решить эту проблему показывают, что он сознавал: его а вдруг не имеет отношения к реальности[117]117
  Там же, стр. 233–234.


[Закрыть].

В паранойю Гёделя быть отравленным оказалась втянута и его жена Адель. Во все время их супружества Адель пробовала пищу Гёделя – служила живым детектором, определяющим наличие яда. Лишь после того, как Адель пробовала еду, Гёдель мог убедить себя, что пища не опасна. До войны и их бегства в США произошел эпизод, когда Гёдель едва не уморил себя голодом. Его спасла Адель: она кормила мужа с ложки, пока его вес не увеличился с 48 до 64 килограммов. С тех пор Гёдель стал зависеть от жены. Если Адель не было рядом, нездоровые пищевые привычки Гёделя в буквальном смысле становились угрозой его жизни.

Однажды, когда Адель заболела, а Гёдель переживал по поводу критики Алана Тьюринга, ученый безвылазно засел у себя в квартире. Паранойя нарастала, Гёдель стремительно терял вес. Благодаря помощи друга, основателя теории игр Оскара Моргенштерна, и коктейлю из лекарств Гёделю в тот раз удалось вернуться к жизни.

Но в 1977 году Адель попала в больницу, а Моргенштерна уже не было в живых. Спасти Гёделя оказалось некому.

Одним из последних, кого Гёдель соглашался пускать в свое жилище, был логик Ван Хао. По словам Вана, Гёдель сказал ему: «Я утратил способность принимать положительные решения. Мне остались одни только отрицательные»[118]118
  Там же, стр. 253.


[Закрыть].

Выписавшись и вернувшись домой, Адель убедила мужа лечь в больницу при Принстонском университете. Там Гёдель и умер – в позе эмбриона; он весил 29,5 килограммов. В заключении о смерти было написано: «причина – недоедание и истощение», вызванные «расстройством личности»[119]119
  Goldstein, Incompleteness: The proof and paradox of Kurt Gödel (great discoveries), стр. 250.


[Закрыть].

Даже такой теоретик игр, как Моргенштерн, вынужден был, общаясь с Гёделем, признавать, что во всех Гёделевых а вдруг, а также в действиях, которые Гёдель предпринимал, чтобы разобраться с ними, есть своя логика. Но Гёдель, по словам Моргенштерна, видел вокруг себя «сплошные заговоры». Они выглядели вполне логичными, но проблема заключалась в основополагающих предпосылках, которые ученый так и не сумел оценить объективно. Моргенштерн описывает приступ, во время которого Гёделя отвезли в принстонскую больницу только для того, чтобы тот в присутствии врачей настаивал, что в его медицинской страховке не указано то лечение, которое врачи ему назначили. Вообразите себе реакцию врачей и медсестер, когда ученый-логик вслух читал им страховку, доказывая, что не может принять их помощь. Его выводы были, по всей вероятности, верными, но почему Гёдель не признавал иных выводов, кроме логических?[120]120
  Dawson, Logical dilemmas: The life and work of Kurt Gödel, стр. 238.


[Закрыть]

Математик Джон Доусон пишет в биографии Гёделя, что тот «был не в состоянии преодолеть внутреннюю логику своей паранойи и взглянуть на нее, так сказать, в „метатеоретической“ перспективе»[121]121
  Там же, стр. 255.


[Закрыть].

Тот факт, что Гёдель оказался неспособным теоретизировать относительно собственных теорий (а именно этим и занимается метатеория), выглядит, однако, неправдоподобно. Вероятно, именно метатеоретизирование заставило Гёделя настоять на том, чтобы жена пробовала еду, прежде чем он сам сел бы за стол: он знал, что риск отравления крайне мал. Дело не в том, что Гёделю не хватало широты теоретических взглядов; дело в том, что умение строить теории было его единственным умением.

Монтень предложил подвесить в клетке не кого-нибудь, а именно философа. В другом варианте этого умозрительного эксперимента Монтень воображает прогулку между башнями того же собора: «Пусть перебросят между двумя башнями перекладину такой ширины, чтобы можно было свободно пройти по ней, – все же никакая философская мудрость не в состоянии будет внушить нам пройтись по ней с тем же спокойствием, как если бы эта перекладина лежала на земле»[122]122
  Монтень, Опыты.


[Закрыть].

Монтень, кажется, снова переносит внимание на философию, на мудрость и на ее бессилие. Он признается, что сам грешит подобной ограниченностью ума, и рассказывает, как не раз дрожал от страха, гуляя по горам, «хотя от обрыва меня отделяло расстояние в длину моего тела и свалиться вниз я мог только в том случае, если бы намеренно подверг себя этой опасности»[123]123
  Там же.


[Закрыть].

Монтень за несколько веков до Кьеркегора, глядевшего с обрыва в бездонную пропасть, и почти за полтысячелетия до того, как когнитивная психология начала развивать идею о контрафактном мышлении, понимал: нас угнетают не столько опасности, сколько мысли о них.

По сравнению со страхами Гёделя риск погибнуть определенно возрастет, если мы вздумаем прогуляться по перекладине между двумя башнями собора, то есть в ситуации, когда достаточно один раз оступиться. Но философ знает: связь между риском и страхом устроена не так просто. Тому, кто ведет машину по шоссе, до смерти гораздо ближе, чем тому, кто прохаживается по Монтеневой перекладине. Каждый раз, как нам навстречу едет автомобиль, смерть проскакивает совсем рядом с нами. И все же большинство из нас не склонны так уж сильно тревожиться по поводу езды в автомобиле.

В наше время в мире полно людей, которые ежедневно ходят по перекладине, переброшенной через пропасть. Многие проделывают это на высоте большей, чем башни собора Парижской Богоматери, и к тому же в обстоятельствах похуже, чем предлагал в своем мысленном эксперименте Монтень.

В США такие фланёры-высотники появились на рубеже XIX–XX веков. Благодаря им и осуществились проекты по возведению мостов и небоскребов высотой в сотни метров. Джим Разенбергер описывает будни этих строителей в своей книге «High steel[124]124
  Высотка (англ.).


[Закрыть]». Люди, которые впервые в жизни оказались в строительном лифте на уровне 29 этажа, переживают состояние шока, пишет Разенбергер. Шок этот обусловлен отчасти высотой, которая, если смотреть сверху, кажется намного больше, чем если смотреть снизу, а также «пощечиной ветра». Каким бы спокойным ни выдалось утро на земле, на вершине небоскреба всегда воет ветер, потому что наверху ничто не сдерживает его скорости. Вот почему все небоскребы качаются. Для постройки высотой в 200 метров горизонтальное отклонение на полметра-метр – нормальное явление. Поэтому поначалу люди очень пристально смотрят себе под ноги – нет ли «пролома», вывинтившихся болтов, обрывков проволоки или цепи, о которые можно споткнуться. Одновременно крюк строительного крана переносит элементы конструкции прямо у тебя над головой, и ты быстро понимаешь, что риск упасть тут не единственный[125]125
  Jim Rasenberger, High steel: The daring men who built the world’s greatest skyline, 1881 to the present, New York: HarperCollins e-books, 2009, стр. 14.


[Закрыть].

Один из рабочих рассказывает в интервью, что большинство новичков, когда им надо пройти по перекладине, медлят. Они рефлекторно или садятся, или отворачиваются. Вместо того, чтобы ходить по перекладине, новички в первые недели обычно передвигаются «енотом»: садятся на балку верхом и, обхватывая фланцы ногами, ползут вперед на пятой точке. Так что здесь Монтень, похоже, был прав. Для большинства ходить по перекладине, переброшенной над бездной, совсем не то же, что ходить по земле[126]126
  David Weitzman, Skywalkers: Mohawk ironworkers build the city, New York: Roaring Brook Press, 2014, стр. 100.


[Закрыть].

Но и тут возможны варианты. Некоторые рабочие в первый же день начинают передвигаться на прямых ногах и быстро учатся не обращать внимания на дождь, лед и другие обстоятельства, затрудняющие хождение по строительным мосткам. Что же отличает таких прирожденных канатаходцев от их товарищей?

Именно этот вопрос касательно нью-йоркских строителей вот уже без малого 70 лет остается предметом репортажей и трудов по антропологии. Причина столь жгучего интереса в том, что большая часть строителей-высотников даже в наши дни – ирокезы. Ирокезы составляют около 10 процентов нью-йоркских строителей – число статистически непропорциональное, учитывая, что всего ирокезов около 30 000 человек, из которых 24 000 живут в Канаде[127]127
  Stephen Nessen, «Sky walking: Raising steel, a Mohawk ironworker keeps tradition alive», WNYC, 19/3, 2012.


[Закрыть].

Обычай нанимать ирокезов восходит к концу XIX века, когда один из инженеров, участвовавших в возведении Манхэттенского моста, заметил, как ирокезы, куражась, карабкаются по тросам уже после рабочего дня. У ирокезов сложилась определенная репутация, подкрепленная в 1950-е годы серией эффектных репортажей в «National Geographic» и «New Yorker». Даже «Промышленный бюллетень» изъяснялся совершенно недвусмысленно. «У ирокезов, – говорилось в одном отчете за 1961 год, – в отличие от представителей прочих индейских племен, отсутствует инстинктивный страх высоты»[128]128
  Weitzman, Skywalkers: Mohawk ironworkers build the city, стр. 93.


[Закрыть].

Очень соблазнительно думать, что страх высоты, который и у Кьеркегора, и у Монтеня регулярно возникает как отправная точка при исследовании природы тревожности, не является экзистенциальным. У человека, идущего по доске, страх высоты, конечно, не служит заменой инстинкту самосохранения. Равновесие может нарушиться, скорее, из-за головокружения. Строители знают, что смотреть вниз нельзя. И все же: разве человек, идущий по проложенным на высоте мосткам, в состоянии отвлечься от мыслей о катастрофе, в которых он контрафактно спотыкается, падает и летит вниз, ударяясь о столбы несущей конструкции?

В отличие от того, кому, чтобы очутиться на краю пропасти, надо растянуться во всю длину, у строителя риск свалиться с высоты велик. За каждый сколько-нибудь известный небоскреб пришлось заплатить не одну человеческую жизнь. Старый Всемирный торговый центр, высотка компании «Артур Андерсен», Эмпайр-стейт-билдинг обошлись в пять жизней каждый. Цена небоскребов постарше значительно выше. В первой половине XX века, когда феномен ирокезов начал привлекать к себе внимание, доля погибших оценивалась в два процента, и еще два процента строителей получили увечья. По подсчетам Статистического управления США, в период между 1910 и 1914 годами из 1000 строителей двенадцать погибло, а еще 353 пострадали от несчастных случаев. Более высокий уровень смертности иногда фиксируется только у лесорубов и рыбаков[129]129
  Там же, стр. 101; Rasenberger, High steel: The daring men who built the world’s greatest skyline, 1881 to the present, стр. 25.


[Закрыть].

Так почему не всякого человека, который путешествует по перекинутым над землей доскам, парализует это а вдруг?

В своей книге Разенбергер описывает, с каким изумлением он наблюдал за возведением вершины Тайм-Уорнер-Центра, расположенного на углу Центрального парка. Он увидел, как рабочий остановился посреди мостков и закурил, прикрывая огонек ладонями. На другой перекладине стоял, пересчитывая деньги в бумажнике, другой человек. Потом Разенбергер увидел, как еще двое строителей разминулись на стальной балке в 25 сантиметров шириной. Они постояли, пошутили о чем-то, обогнули друг друга и, смеясь, пошли каждый в свою сторону. Какой-то парень в три прыжка одолел перекладину, запрыгнул на леса, бывшие примерно на метр выше перекладины, схватил инструменты и тем же манером бросился назад. «Он или станет чудо-строителем, – пишет Разенбергер, – или погибнет». В интервью рабочие рассказывают, что иным случалось засыпать, сидя на перекладине, не в одной сотне метров над землей[130]130
  Rasenberger, High steel: The daring men who built the world’s greatest skyline, 1881 to the present, 122–123.


[Закрыть].

Очевидно, что некоторые способны пройти по проложенным на большой высоте доскам так же легко, как если бы доски лежали на земле. Повторением Монтенева мысленного эксперимента – хотя и без ссылки на Монтеня – звучат слова журналиста «New Yorker» Джозефа Митчелла, который в 1940-е годы описывал смелость ирокезов. Митчелл цитирует замечание одного мостостроителя о том, что «ирокезы с ловкостью горных коз» охотно «пройдут по узкой доске, перекинутой высоко над рекой… так же легко, как по земле»[131]131
  Там же, стр. 160.


[Закрыть].

Насколько это описание верно, настолько причина не может заключаться в том, что ирокезы «увереннее стоят на ногах», как утверждает в своем репортаже Митчелл: согласно статистике, смертельные случаи равно распределены среди представителей всех национальностей, занятых в строительстве небоскребов. «Раза три-четыре за день бывает такое, что ты вот-вот упадешь, – говорит ирокез в интервью и добавляет, – ты об этом и не думаешь, пока кто-нибудь потом не напомнит. Пока не скажет: „Я думал, ты сегодня свалишься“»[132]132
  Weitzman, Skywalkers: Mohawk ironworkers build the city, стр. 99.


[Закрыть].

Демонстрируют ли ирокезы способ не-философского хождения по перекладине? То есть когда человек, безусловно, осознает опасность, но не впадает из-за этого в паралич а вдруг, который мы наблюдали у Гёделя?

Возможно ли существование какого-то культурного различия, которым обусловлено, как именно мы слушаем свои мысли?